Простите, учитель

      Больничная белизна стен и запах лекарств туманили разум. В маленьких карих глазах застыли слезы, не желающие падать вниз. Взгляд серых глаз был направлен в сторону, за спину девушке. Это был самый обычный сон. Девушка с именем Мадоцуки видела его каждую ночь с момента смерти учителя. По утрам она говорила себе, что больше не сделает того опрометчивого шага, однако, с небольшими изменениями, все повторялось вновь и вновь. Этот сон вряд ли стал бы исключением.       Это сон. Имея смутное понятие о том, где на самом деле она находится, девушка всегда знала, что она контролирует свой сон и если она захочет, чтобы вокруг летали птицы или появилась палатка с мороженным, так и будет. Но она не захочет ни птиц, ни палатки с мороженым, ни чего-либо еще «весеннего». Весна, как правило, ассоциировалась у Мадоцуки с началом учебного года, с грозовыми тучами, застилающими все небо, с лужами, полными воды, в которых постоянно намокали единственные уличные туфли, в которых удобно ходить весной. Весна для нее была большим красным зонтом.       Весны не хотелось. За окнами в ее комнате была зима и каждый час начинался новый снегопад. Жизнь в Японии не позволяла такую роскошь, как стабильный климат и в этом году зима преподнесла такой подарок, как неделя практически непрерывно идущего снега. Хотя, скорее всего, это продлится еще позже.       Но Мадоцуки не думала о том, что творилось за окном комнаты, где сладко спало ее тело в мягкой кровати. Сейчас она здесь, в белом помещении, космическом корабле, каким она представляла его в детстве. А прямо перед ней стоял человек с черными волосами и в такой же черной одежде. Его серые глаза никогда не смотрели в ее сторону в этом сне. Учитель Масада никогда не смотрел на нее. Она не хотела, чтобы он ее такой видел.       Слезы медленно скатились по ее щекам. Вся злость и обида, которую она таила на учителя, готова была выплеснуться. Однако, Мадоцуки решила наслаждаться долгим сном зимней ночью, насколько возможно насладиться местью. Он ушел, даже не попрощавшись. Он поплатится за это.       — Учитель, — позвала она. Мужчина мельком глянул на девушку и отвел взгляд. Он кивнул практически незамедлительно, лишь на секунду задумавшись о чем-то важном для него и ничтожном для нее. О чем-то, что спасло бы чью-то жизнь, не будь это лишь сном. Впрочем, и жизнь спасать уже поздно. Уже никто и никогда не спасет ее.       — Учитель Масада, мне пойдут распущенные волосы? — спросила девушка, стягивая резинки с кончиков русых косичек. Красные резинки будто растворились в ее ладони. К черту эту аккуратность, таких милых аккуратных «лолит» он повидал на своем веку очень много. Быть очередной не хотелось. Косички расплелись и длинные русые, почти оранжевые волосы опустились на ее плечи. Секком Масада посмотрел на девушку с сожалением в глазах. Она не должна была стать для него такой. Он не хотел.       С комом в горле, мужчина кивнул. Ему не нравилось. Ему очень не нравилось, ведь он привык видеть свою ученицу с косичками и в форме средней школы. Милая Мадоцуки, что с тобой сделали эти люди? Кто сделал тебя такой? Он хотел спросить это, хотел сказать что-то ободряющее, что-то, что позволит ему увидеть ту Мадоцуки, которую он учил в средней школе, но его голос был искажен невнятными звуками, рвущимися из горла. Боль от ножа, который как обычно, будет вонзён в его тело рядом со старыми ранами, зашитыми собственноручно в перерывах, пронзила тело раньше, чем нож появился в руках девушки.       За окном светили звезды. Космический корабль не имел маршрута. Он просто висел в пространстве космоса, где-то около планеты с горным сухим рельефом и жарким климатом. Девушка хотела, чтобы корабль рухнул. Чтобы он паниковал. Чтобы паника охватила мужчину так же, как когда-то страх и боль охватили ее. Слезы продолжали медленно падать с черных ресниц вниз, застилая глаза. Мадоцуки быстро заморгала, чтобы лучше разглядеть лицо учителя. Как странно, но даже после такого непростительного ухода, почти предательства ее верности, девушка все еще любила его.       — Почему на космическом корабле пахнет лекарствами? — спросила девушка. Еще никогда ей в голову не приходил такой вопрос, но сейчас она почему-то спросила это у учителя. Тот мог бы рассказать, что страшно болен, что не может покидать эту комнату, где развлечения — играть музыку и смотреть на застывшие в иллюминаторе звезды. Он мог бы рассказать девочке о многом, только она была уже не та маленькая девочка, которая боялась людей и когда трогали ее волосы и руки, в шрамах, которые она тихо звала неудачными. Он не хотел говорить что-то той девушке, вставшей на место его ученицы, не лучшей по успеваемости, но по вниманию к его словам. Поэтому мужчина просто пожал плечами.       В чем-то эти двое были похожи. Наверное, в неестественной худобе. Нет, ни девушка, ни мужчина и не думали о диетах. Мадоцуки морила себя голодом, не ела неделями, надеясь умереть от истощения, однако в конечном счете срывалась, когда можно было считать ребра, только подняв кофту. А Секком был неизлечимо болен и болезнь, прожигая его изнутри, заставляла его руки трястись, а организм не воспринимать пищу. Оба были слабы. Слишком слабы, что \бы сделать что-то стоящее для этой жизни и слишком слабы, что \бы остаться. Поэтому, они оба ушли и схожи в этом.       Масада подошел ближе. Не потому, что ему было жаль девушку. Она все-таки оказалась глупой и эгоистичной, раз решила, что он бросил ее. Он хотел подойти и взглянуть еще раз на девушку, которая когда-то могла быть другой.       — Учитель, сыграйте что-нибудь, — попросила Мадоцуки, указывая рукой на клавиши инструмента. Секком кивнул в очередной раз, сбившись со счета, сколько раз за эти ночи он отвечал коротким кивком. Да и не считал он на самом деле. Само собой получалось.       Мужчина сел за инструмент и мягко положил пальцы на клавиши. Пианино издало жалобные звуки, вызвав на лице девушки улыбку, немного, совсем чуть-чуть напоминающую ту улыбку, которую учитель видел на своих уроках. Вдохновленный этой улыбкой, он начал играть мелодию, которую разучивал на последних занятиях, прежде чем «уйти». Из под пальцев лилась музыка. На губах мужчины заиграла едва заметная для карих глаз улыбка. Однако, в темную голову прокралась мысль о том, что под взглядом девушки из клавиш вылезут шипы, больно раня тонкие пальцы музыканта. От этой непрошеной мысли улыбка сменилась на гримасу боли. Масада ударил по клавишам, извлекая из инструмента громкий неприятный для ушей звук и встал.       «Прости,» — хотел сказать он девушке. «Прости, но я не могу». Однако, ни слова выдавить из себя не удалось. Лишь писк, искажающий голос. Дружелюбный, но нелепый писк. Девушка продолжала плакать, время от времени стирая слезы с глаз ладонями. На губах застыла улыбка.       — Учитель, почему вы ушли? — спросила девушка. Жалость, та самая жалость, из-за которой и начался этот кошмар, снова скрепила сердце мужчине.       Что ж, Секком Масада боролся до последнего. Он любил детей и был дружелюбным учителем. Вопреки всем советам о том, что с ними нужно быть жестче, он не докладывал о прогулах своих занятий, редко давал домашние задания и поощрял малейшие успехи учеников. Не сказать, что он был любимым учителем среди школьников, но в меньшей степени ненавистным на фоне остальных учителей.       Мужчина подошел к Мадоцуки и обнял ее за плечи. Хотелось успокоить девушку, но он не мог.       Так же не мог отпустить ее. Если бы это был простой сон, все бы закончилось быстро и без прелюдий, но, увы, за окном комнаты девушки была не зима, а она не спала в теплой мягкой кровати. Ее тело, изуродованное, искалеченное, рваное, лежало под землей в глубине более десяти метров. И если сейчас эта девушка, полная отчаяния и обиды, таившейся столько лет в ее подсознании, уйдет, то больше не сможет вернуться.       — Не просыпайся, — вырвались слова из горла, перекричав пронзительный писк. — Не смей просыпаться, Мадоцуки!       — Простите, учитель, — проговорила Мадоцуки, прижавшись лицом к телу в черной одежде. К ранам, спрятанным под плотной тканью.       В руках появился нож. Крепко схватившись за рукоять, Мадоцуки подняла руку вверх, замахиваясь. Не осталось ни капли горечи или злости. Масада огорченно смотрел на поднятую вверх руку, прекрасно понимая, что виноват в расплате сам. В том, что девочка без друзей влюбилась в доброго учителя. В том, что он позволил ей эту привязанность и верность. В том, что ушел, не прощаясь с ней. В том, что живет в снах уже взрослой девушки, продолжающей вести глупый дневник снов и надеяться, что это закончится. В том, что даже сейчас, когда тело самоубийцы покоится под землей, все это продолжается в его персональном аду.       — Простите, учитель, — шепот, нарушивший секундную тишину белых, как все вокруг, мыслей, обрушился на него, ударив с троекратной силой.       Девушка поднесла нож к груди Масады. Острое лезвие, запятнанное его и чужой кровью, смешавшимися на стали, прорезало плотную ткань, едва касаясь бледной тонкой кожи. «Сделай это,» — мысленно просил мужчина, не двигаясь с места. Он смотрел в красные от постоянных слез глаза, распухшие и сощуренные. Он настолько привык умирать, что не понимал, чего же Мадоцуки медлит. Ответ, должно быть, таился в карих глазах, полных отчаяния и грусти, но скрывался от почти слепого взгляда учителя. Впрочем, ответа не было.       — Простите, учитель, — в последний раз попросила девушка, убрав нож от его груди и уронив его на пол бессильной рукой. Пальцы потянулись к щеке и Мадоцуки ущипнула свою кожу, с мольбой в глазах посмотрев на учителя.       Исчезла.       Ей уже не проснуться в своей мягкой уютной постели, не вести дневник сновидений, не убивать время за пустыми занятиями, отказываясь выходить из комнаты вовсе. В голову мужчины ударило осознание того, что этой ночью, бесконечно длинной и темной зимней ночью одного страшного сна, она догадывалась, что уже никогда не проснется. Бедная девочка, ставшая впоследствии размытым кровавым пятном у фасада дома, смытым дождем и забытым самими дорогими.       А его, учителя Секкома Масаду, не сумевшего остановить ученицу, ждут одинокие вечера в этом аду белых больничных стен, ярких застывших звезд и звуков, вытекающих из клавиш.