Время еще есть

** На исходе лета ночи становятся короче. А пробирающая до костей прохладца омывает тело, подобно водам той славной речушки, к которой они с Джаредом выбираются каждые выходные, чтобы порыбачить, потравить веселые байки у костра и, как частенько говаривает Джаред, совсем не закиснуть в четырех стенах. Это конечно при условии, что спина не прихватит от тяжелой работы в саду, а зловредный разбрызгиватель на поливочном шланге не сломается в самый неподходящий момент. Глупая штуковина частенько выкидывает вот такие фортеля, и тогда злющий, как добрая сотня чертей, Дженсен до заката ковыряется в проржавевшем от старости механизме, выискивая причину поломки. - Давно пора купить новый, - бормочет Джаред, подрезающий шток-розы около крыльца. – Вот же упрямый старый пень. В такие моменты Дженсен только неодобрительно фыркает в ответ и, не обращая внимания на недовольное бурчание Джареда, продолжает ковыряться отверткой в моторе насоса. К тому времени, когда ему все же удается починить разбрызгиватель, голова напоминает звенящий чугунный котелок или разоренное осиное гнездо, а Джаред, бросив на Дженсена короткий изучающий взгляд, зовет его выпить холодного чаю с мятой и лимоном и настойчиво впихивает в руку завернутый в салфетку сэндвич. - Ну, как? – спрашивает он лишь тогда, когда убеждается в том, что Дженсен съел все до последней крошки. – Работает? - Работает, - отзывается Дженсен и кивком благодарит Джареда за обед. Теперь о чихающем, но худо-бедно работающем поливочном шланге можно забыть до следующей поломки. ** На подточенном древоточцами деревянном крыльце, которое Дженсен заботливо подкрашивает каждую вторую пятницу месяца, стоит пара плетеных стульев. Как раз в том углу, где отбрасывает густую тень гигантская сорокалетняя лиственница. Лиственницу эту Дженсен посадил сам в тот год, когда они с Джаредом только-только перебрались в старый дом на окраине Бернвилля, построенный еще во времена Великой войны отцом Дженсена. Помнится, мать была против. Все плакала да умоляла его покаяться, пока не стало слишком поздно. Ее причитания о геенне огненной и об ожидающих их с Джаредом страшных муках знатно отравили им первые годы проживания в Бернвилле. Дженсен тогда еще раздумывал, не продать ли ему отцовский дом и не податься ли куда-нибудь на юг, поближе к наплевательской калифорнийской «беспринципности». Правда, слава богу, все обошлось, и уже спустя пару лет мать стала частой гостьей в их доме. Дженсен подозревал, что не последнюю роль в этом сыграло умение Джареда слушать и, конечно же, печь самый вкусный яблочный пирог по эту сторону Саксесс-роуд. Кажется, мать с Джаредом даже успели обменяться парочкой рецептов, тем самым окончательно закрепив что-то вроде дружбы или перемирия. Мать умерла в семидесятом, лишь на пять лет пережив отца. И те годы, когда пожираемая туберкулезом костей мать медленно угасала в окружной больнице Борденс Бранч, стали самыми тяжелыми на памяти Дженсена. Хорошо, что тогда Джаред не отходил от него ни на шаг. Кроме кресел, на спинки которых Джаред никогда не забывает повесить два шерстяных пледа, на крыльце имеется и плохонький радиоприемник, питающийся от батареек и стабильно ловящий спортивную волну Ридинга. Теплыми летними вечерами, когда мучимый артритной бессонницей Джаред спускается вниз, к Дженсену, они сидят, укутав ноги одним на двоих пледом, и слушают бейсбольные трансляции матчей североамериканской лиги, приглушая звук лишь тогда, когда матч прерывается скучнейшими, заученными назубок рекламными роликами. В такие моменты Дженсен ненадолго забывает о припрятанной в нагрудном кармане рубашки пачке «Кэмела» и о потихоньку выдыхающемся баночном пиве, что стоит здесь же, на колченогом столике, около тарелки с заветрившимися кусочками сыра. Джаред всегда шумно болеет за чикагские Белые Носки и довольно скептично отзывается о новом питчере Нью-Йорк Янкиз, в которых Дженсен просто души не чает. Иногда они подолгу спорят, обсуждая различные бейсбольные тактики, и в итоге, не придя ни к какому компромиссу, просто молчат слушая громкое стрекотание кузнечиков, пронзительный писк вечно голодных комаров и шелест ветвей разросшегося за долгие годы яблоневого сада, который Дженсен любит так же сильно, как высокое звездное небо Нью-Джерси и вот эти полуночные посиделки, временами затягивающиеся до рассвета. А еще в наполненные запахом роз и лета вечера Джаред частенько берет его за руку. Странное дело, раньше Дженсен попросту не обратил бы внимания на простой, удивительный в своей сплоченности и скупости жест. Сейчас же он и сам подспудно тянется навстречу. Осторожно сжимает в ладони сухие, с покореженными шишечками суставов пальцы Джареда, поражаясь тому, насколько же хрупкие, оказывается, у него кости. ** Раньше Дженсен никогда не задумывался о том, какое же оно на вкус, пресловутое счастье. Для него счастье – довольно простое в своей обыденности понятие. Настолько просто, что даже говорить не о чем. Счастье для Дженсена – это когда Джаред не мучается артритными болями. Счастье – это еще один летний вечер, до краев наполненный уютным молчанием и шорохом переворачиваемых страниц. Счастье – это мерное тиканье старинных напольных часов, ароматный пар над кружкой чая и полукруг света, отбрасываемый торшером на толстый коричневый ковер на полу. Счастье – это приподнятое настроение, когда покатывающийся со смеху Джаред пытается раскрутить его на танец под льющийся из динамиков радиоприемника джаз. А в итоге они еще долго пытаются отсмеяться и постоянно подшучивают друг над другом. Ну и конечно счастье – это урожай яблок, из которых ворчащий Джаред по-прежнему печет свой знаменитый пирог в глубоком блюде. Для Дженсена счастье разное. Такое себе осязаемо-неосязаемое, вроде плеча Джареда, колко уткнувшегося ему в спину, когда самому Джареду вдруг захочется разобрать кипу старых писем в большой коробке из-под ботинок. Наверное, именно поэтому Дженсен упорно отказывается покупать телевизор, чтобы гулкая какофония разрозненных звуков не спугнула это хрупкое материально-нематериальное счастье. ** На верхней слева полке комода хранятся, завернутые в пожелтевший носовой платок, воспоминания. Когда за окном бушует поздняя летняя гроза или когда Джаред выбирается в город за продуктами на своем старинном «Санбиме», Дженсен достает из комода припрятанные там сокровища и подолгу перебирает стопку старых фотокарточек с помятыми краями, три Солдатские медали и джаредов Крест летных заслуг. От осознания ушедшего времени немилосердно першит в горле, а перед глазами возникает словно бы из ниоткуда туманная пелена, столь похожая на легкую дымку, вьющуюся над озером Саксесс прохладными осенними вечерами. Дженсен мягко приглаживает разлохматившиеся края платка и думает о том, что время – ужасно коварная штука, угадать ход которой практически невозможно, сколько не пыхти. То оно сбоит, подобно мотку застрявшей кинопленки, то несется вскачь, словно объезжающий норовистого рысака мустангер. Правда, подобные мысли приходят к Дженсену нечасто. Лишь иногда, когда он перебирает залежавшиеся в комоде сокровища или когда мается от бессонницы, осторожно поглаживая шершавую ткань фланелевой пижамы спящего рядом Джареда. Мысли, как правило, ускользают с первыми лучами яркого августовского солнца, а сам Дженсен, встряхнувшись и обзывая себя сентиментальным дураком, бредет в сад, предвкушая еще один долгий жаркий день накануне неумолимо приближающейся осени. Ведь на исходе лета ночи становятся короче. А упущенного на что-то незначительное времени ужасно жаль. - Дженсен! – кричит Джаред с крыльца и неловко машет рукой. - Что? - Ты опять забыл надеть садовые перчатки и шляпу, - сварливо отзывается Джаред. – Сколько можно говорить? Дженсен несмело улыбается Джареду и идет обратно через залитую золотисто-медовым солнечным светом лужайку. «Ерунда, - думает он, покряхтывая от быстрой ходьбы. – Все это сущая ерунда. Ведь время еще есть».