Спасение

- Мамочка, а правда, что папа больше не вернется? – маленькая светловолосая девочка, страдальчески нахмурив брови, серьезно смотрела на сломленную горем женщину. - Прости, Дашенька, я бы хотела сказать, что неправда, да тебе ведь уже восемь лет, а таким взрослым деткам не врут. Даша почувствовала, как ее горло словно обхватили горячей рукой и стиснули изо всех сил, из глаз тут же покатились слезы, но спазм неожиданно отпустил. Девочка резко втянула воздух, всхлипнула, упала на колени, уткнулась лицом матери в длинную цветастую юбку, в которой та обычно копала огород, но не зарыдала – сдержалась. Юбка пахла странно, горько, но не травами и не дымом, хотя как будто тем и другим одновременно. - Что это за запах, мама? Женщина зажмурилась, отчего сразу постарела лет на десять, потом медленно открыла глаза и сдержанно, сквозь зубы выдохнула. - Это безнадежности запах, дочка, - процедила она, все еще сжимая челюсти. – Худшей вони нет на белом свете! Безнадежность надежду гасит, сеет тоску в душе, потому что нет ничего впереди. Надежда есть, когда есть хоть какой-то путь, какой-то выход, хоть и трудный, хоть какая-то цель, чтобы жить. А когда она у тебя исчезнет, ты снова почувствуешь эту вонь! Мария вздрогнула всем телом, отчего девочка испуганно отпрянула, а потом согнулась еще сильнее, подтянула колени к груди, непонятно как умещаясь на деревянном стуле, и горько-горько завыла. *** Даша чувствовала, что проспала совсем недолго, минуту или, может, минут десять. Ее разбудило теплое дыхание на щеках, она открыла глаза и увидела ставшее за последние недели до боли знакомым бледное, с многочисленными царапинами и ссадинами, худое лицо. Она не боялась своего спасителя, хотя, конечно, он мог бы в те часы сделать с ней, что угодно, без какой-либо для себя угрозы. Просто, как и любая женщина, она остро чувствовала искреннее бескорыстное чувство по отношению к себе. Даша могла быть уверена в том, что оно никогда не направит руку Вальтера (с пистолетом ли, пулеметом, да даже сжатую в кулак или наоборот – раскрытую во вражеском приветствии) в ее сторону. Появился, правда, в чистом сердце русской девушки, не привыкшем скрывать от сознания хозяйки в подсознании всякие мысли, потаенный уголок. В уголке этом в старой фарфоровой вазе стояли какие-то засохшие ветки с красными ягодами, лежал на столе томик Гете, а рядом – родная вражеская фуражка и погнутый (почему погнутый?) серебряный медальон. И сердце не воспринимало эти предметы как нечто чужое, презираемое, ненавидимое. Сердце теплело, когда хозяйка случайно или же по вине присутствия обладателя этих вещей о них вспоминала. Даша точно знала, что должна была сказать в тот момент: «Не надо, Вальтер». Да даже если не знала бы… Незнание, как говорится, не освобождает… Но сухие красные ягоды налились соком, перевернулись от порыва летнего ветерка страницы зачитанной книги, фуражка, раньше серая, почему-то позеленела, и над козырьком ее блеснула красная большевицкая звездочка, а в драгоценном медальоне вместо старой черно-белой изломанной фотографии появилась другая, похожая, но другая. Даша не смела и думать о том, что немецкий офицер выберет девушку, а не Родину, она бы сама так не поступила. Но время раздумий кончилось, и сухие обветренные губы коснулись ее, жестких и обкусанных до корки. Вальтер провел дрожащей рукой по Дашиной щеке, не смея поверить в то, что девушка его не оттолкнула, на секунду отпрянул и снова поцеловал ее. У бывшего пленного изо рта пахло голодом и грязью, хотя Даша сомневалась, что ее состояние лучше. Но на фоне бедствий последних дней горячие губы казались спасением – чистым, простым, незамысловатым спасением. Даша открыла глаза, положила руку Вальтеру на затылок, чтобы не дать отстраниться, и глубоко вдохнула через нос. От недавно бритых щек офицера все еще пахло мылом, совсем слегка, изо рта – гнилью, но не горечью, не безнадежностью. И впервые за последние часы Даша поняла, что больше не чувствует этой адской вони, заслоняющей путь к единственной спасительнице всех попавших в беду – к надежде. Вокруг шелестел неведомый, непостижимый русский лес, тревожно пели напуганные выстрелами птицы. Офицер Вермахта целовал русскую партизанку, обхватив ее большими ладонями за плечи, а она отвечала, как умела, положив маленькую руку ему на потный затылок. В нескольких километрах шла война, но безнадежность, шипя и корчась, отступила дальше, в чащу леса, чтобы, может быть, утолить свой голод заблудившимся путником.