Волчьи заморочки

Чем реже Питер появляется дома, тем больше Стайлз выкуривает сигарет из смятой красно-белой пачки. Ковбой Мальборо ухмыляется, обещая рак легких. Чем больше Стайлз курит, тем чаще Питер едва заметно кривится, целуя его по возвращении домой. Чем чаще Питер кривится, тем чаще Стайлз тянется к пачке и пепельнице. - Ты мне изменяешь? - Стайлз стряхивает пепел в стакан, а оборотень с обостренным чувством прекрасного никак на это не реагирует. - Нет. Юноша задумчиво смотрит вслед уходящему с кухни любовнику. - Можешь начать, - человек горько кривит губы. - Это мне было бы хотя бы понятно. Оборотень слышит, но никак не реагирует. Стайлз думает, что Питеру пора ставить отдельную кровать в кабинете - сколько можно спать на диване? Окурок Стилински размазывает по дну чистой стеклянной пепельницы, тут же вытряхивает ее в мусорное ведро и, помыв, ставит сушиться. Стакан с горсткой пепла на дне оставляет стоять на столе. Разговоры не клеятся, взгляды не пересекаются, Стайлз напрочь забыл ощущение такого родного горячего тела под ладонями. - Ты слишком устал от меня. Не лучшее начало разговора. Не лучшее начало вечера, хотя стрелки часов недвусмысленно намекают на то, что данное время суток вернее охарактеризовать как "ночь". Но Питер не отвечает - медленно цедит свой виски и молчит, глядя куда-то в сторону. Когда-то давно, шесть лет назад, волк задавил в себе все собственнические инстинкты, пообещав своему мальчику, что тот никогда не столкнется со "всеми этими волчьими заморочками насчет пары". Сейчас мальчику двадцать шесть, и он думает, что его волк спит с кем-то другим. Хейл коротко приподнимает брови, усмехаясь собственным мыслям, и делает еще один глоток крепкого напитка. Стайлз курит. Травит себя в отместку за одиночество. Хейл бросил курить три года назад. Стилински откладывает сигарету и кривится - вкус никотина оседает на языке и в глотке, омерзительный до тошноты. - Может быть, - коротко роняет мужчина, так и не взглянув на любовника. - Я съезжу к отцу, - слишком быстро отвечает юноша, так, чтобы оборотень точно понял, что его ответ человеку неважен. - Хорошо, - все так же ровно, коротко и отстраненно. Ни "когда вернешься", ни "передавай привет", ничего. Напускное безразличие, в какой-то отвратительный момент превратившееся в настоящее; обоюдная, тщательно скрываемая ревность, выжегшая их обоих изнутри. У Стайлза меньше выдержки, у него срывается и без того тихий, хрипловатый от никотина голос на следующем вопросе. - Тебе не важно, вернусь я или нет? - наклоняет голову к плечу, рассматривая не Питера, а дотлевающий окурок. - Ты рассматриваешь второй вариант? - Стайлз не знает, действительно он слышит беспокойные ноты в голосе мужчины или же просто очень хочет их услышать, и ничего более. - Я рассматриваю все варианты, Питер. Надо что-то менять. Оборотень долго, не мигая, смотрит на человека, а затем просто кивает, поднимаясь с кресла и отставляя недопитый стакан в сторону. - Меняй, - коротко бросает, проходя мимо человека. Стайлз хватает его за рукав рубашки, натягивая темно синюю переливчатую ткань, заставляя мужчину остановиться. - Тебе совсем всё равно? Вервольф останавливается, коротко и зло сверкнув неестественной лазурью глаз. Питер, всю жизнь умевший подбирать правильные слова и произносить их в правильный момент, внезапно, и не так давно, разучился подбирать слова для Стайлза, для своего человека, с которым связан был прочнее, чем предполагают обычные человеческие отношения. Стайлз разжимает пальцы, отпуская мужчину, и привычно пряча руки в рукава великоватой ему красной толстовки. Питер уходит молча, оставляя юношу в зале в одиночестве, наедине с недопитым виски и все еще тлеющей сигаретой. Стайлз чутко прислушивается к его шагам, отчетливо звучащим в гулкой тишине квартиры, к хлопку двери кабинета, к легкому поскрипыванию рабочего кресла, потом, убедившись, что мужчина снова засел за работу, подносит к лицу свои пальцы, вдыхая горький, ядовитый аромат никотина, и, брезгливо морщась, уходит в душ, где старается смыть с себя этот запах. Уходит немало геля для душа, запах которого Питер когда-то просто обожал - молоко с медом, теплый, солнечный, совершенно не подходящий к царящему в небольшой квартире настроению, немало воды и времени, но Стайлз все равно не удовлетворен результатом, ему все еще чудится горький привкус на собственной коже. Горечь никотина, как ознаменование одиночества вдвоем. Толстовка вся пропахла сигаретным дымом, и, бросив эту в стиральную машину, Стайлз натягивает другую, такую же красную, на голое тело, проходит в спальню, заваливаясь боком на нерасстеленную кровать, и закрывает глаза, сдерживая подступающие слезы. Горло сводит спазмами от желания зарыдать в голос, острая, ершистая головная боль перекатывается от виска к виску, пальцы чуть подрагивают - Стайлз смотрит на свою ладонь, лежащую на узорчатом египетском покрывале. Юноша так и засыпает, глядя на свою руку и на плавные переплетения линий узора. Стайлз неожиданно просыпается поздно ночью, почувствовав рядом с собой живое, родное тепло и знакомый до подкатывающих к горлу слёз запах. Питер тихо спит совсем рядом, не прижимаясь, но достаточно близко. Юноша беззвучно вздыхает, протягивая руку, осторожно касаясь обнаженного плеча мужчины, почти невесомо проводит ладонью по его руке, аккуратно придвигаясь ближе. Оборотень делает глубокий вдох, инстинктивно принюхиваясь к усилившимся запахам, и открывает глаза, не поднимая взгляд на человека. Стилински сосредотачивается на скольжении своих пальцев по гладкой коже, и даже не пытается поймать взгляд мужчины. Тишина кажется напряженной, как перетянутая гитарная струна - одно неверное движение, и она разорвется с фальшивым дребезжанием, раня пальцы, несколько верных движений, и напряжение уменьшится, останется в пределах нормы, звук будет чистым и звонким или мягким и глубоким. Стайлзу страшно: страшно сказать что-то не то, что-то не то сделать, отреагировать неправильно, нарушить хрупкое, почти неосязаемое внезапное равновесие; Стайлз вдыхает чуть терпкий запах сандалового парфюма, жмурится от комом стоящей в горле нежности, и совершенно не знает, что ему сделать, чтобы не оттолкнуть мужчину. Вервольф тихо рычит - юноша слегка вздрагивает от неожиданности, - и порывисто прижимается к своему человеку, пряча лицо на его груди, обнимая, комкая сильными пальцами плотную и мягкую ткань толстовки. - Питер... - едва слышно выдыхает Стайлз, судорожно-нервно запуская пальцы в волосы оборотня. - Питер... пожалуйста... - голос срывается и ломается, хрипит, юноша кусает губы, теряя мысль, уже не зная, чего просить у мужчины, что ему сказать, что сделать для него, а, точнее, для них обоих. - Не уезжай, - голос Хейла звучит глухо, и почти невозможно разобрать интонацию, с которой он это произносит. На Стайлза накатывает обида - эти эгоистично-собственнические черты, присущие всем оборотням, он не любил. Слишком часто видел, к чему приводит неумение их контролировать: Скотт смог ужиться только с Кирой, Дерек, по одной только ему известной причине предпочитающий не встречаться с волчицами, тоже большую часть времени проводил в одиночестве. Оборотню нелегко строить отношения с человеком, если он не может подстроиться под человеческое восприятие этих самых отношений. "Без волчьих заморочек" - как выражается сам Стайлз. - Не уезжай навсегда, - все так же глухо, и от того безэмоционально проговаривает мужчина. - Значит, тебе не все равно, - юноше не удается скрыть плещущееся в голосе торжество. - Мне не все равно, - ровно и отчетливо проговаривает вервольф, сильно сжимая плотную ткань толстовки. - Ты так и не понял, Стайлз, что ты для меня. Кто ты для меня. Стилински кривит губы в почти ядовитой усмешке. Ему иногда кажется, что никотин отравил его улыбку, разучил улыбаться глазами, а не просто растягивать губы в странной неискренней гримасе. - Волчьи заморочки, - Стайлз кривится, но не предпринимает попыток отстраниться. - Я твоя пара, бла-бла... И я не имею морального права бросить тебя, потому что ты свихнешься, рано или поздно, и пойдешь убивать. Тебе не привыкать, бэдвульф, и я даже не осуждаю тебя за это. Да-да, Скотти рассказывал мне... Еще перед переездом в Нью-Йорк. Пугал перспективами. Спасибо, наслышан. Голос у Стилински абсолютно серьезный, он, кажется, даже верит в свои слова, чем вызывает у оборотня тщательно сдерживаемое веселье. - Тебе смешно, - укоризненно и с огромной долей облегчения проговаривает человек, качая головой. - Скотти перестраховался, ладно. - Просто не уезжай, - тихо рычит волк, чуть напряженно, выжидающе вдыхая запах человеческого тела. Стайлз почти замирает, очень медленно опуская руку к вороту толстовки, чуть оттягивая его вниз, давая хищнику больший доступ, давая себе возможность скользнуть ладонью по в зверинной манере выгнутой спине. Стайлз едва заметно усмехается, глядя в естественно-голубые глаза до предела напряженного мужчины. Волк держит себя в рамках общечеловеческого поведения, не позволяет себе выходить за них, и от того каждое движение... Стайлзу в голову для сравнения приходит лишь морская дева, плод фантазии датского сказочника, которой каждый шаг по суше причинял боль тысяч осколков стекла, нещадно впивающихся в подошву. Может быть, все и не так драматично. Наверняка все не так драматично, но от этого подобные жертвы не становятся менее болезненными. В светлых голубых глазах, недостаточно ярких, чтобы сравнить их с горным озером, но и вовсе не блеклых, где-то в глубине, за чернотой зрачка, притаилась нестерпимая боль и желание. Стайлз знает, прекрасно усвоил, что любые отношения должны состоять из компромиссов. - Ты сделал именно так, как я хотел, - тихий, чуть сиплый со сна, а может от волнения, голос заставляет оборотня едва заметно вздрогнуть, не столько от звука голоса, сколько от фразы, им произносимой. - Глупый волк. Ты думал, что сможешь, да? - Я не... хочу, чтобы ты ушел, - горячий выдох обдает нежные, отвыкшие от ласки губы. Стайлз слышит в этой фразе "Я не позволю". - Извини, - тонкие пальцы вновь вплетаются в волосы хищника. - Я ведь не должен был. Я не хотел, чтобы получилось вот так. На грани... Питер все кивает и кивает, ровно и размеренно, почти не слушая своего человека, наслаждаясь его близостью, запахом, относительным спокойствием, ставшим совсем уж непривычным и забытым, продолжая мять алую ткань толстовки, прижимаясь носом к такой соблазнительной и нежной ямочке над ключицей. Как вообще можно было отказывать себе в прикосновениях к этому телу? Забивать голову работой, недостижимым пока что статусом альфы, жестким, почти ненормальным контролем над телом и разумом, когда совсем рядом - протяни руку и прикоснись, успокой его, и успокойся сам, - стоит Стайлз. Всегда рядом, всегда готовый поддержать - только скажи, что происходит, объясни, и он поймет. Питер не читал Бегбедера, но при встрече вполне мог бы плюнуть ему в лицо его же абнормально популярной фразой про три чертовых года. Стайлз тихо и счастливо вздыхает, жмурясь, и даже не стараясь прижаться теснее.