Однажды сгорит

Много. Слишком много всего. Хорошо это или плохо, пойди разбери. Когда улыбок и радости вдоволь, вроде бы всё должно быть так хорошо и естественно, ведь Господь создал человека для этого. Но ведь так однообразно всегда быть счастливым. Приторная, вязка жижа благополучия обволакивает в свой непроницаемый липкий кокон, и ничего кроме блаженства ты не чувствуешь. А разве это правильно? Ведь всё познаётся в сравнении. Как, не пройдя через череду испытаний, потерь и лишений, ты поймёшь, что переборол все трудности, и, наконец, появилась надежда на счастье? Получается, беспросветное благоденствие не так хорошо, как его описывают? Говорят, если человек чувствует боль, значит, он пока ещё жив. А если на одну душу Создателем припасён такой груз концентрированной, невыносимой боли, что не видно и проблеска надежды? Ноша, под тяжестью которой сгибается самое сильное, самое преданное Богу сердце. Иссохшая, измученная душонка истекает кровавыми слезами, гнётся всё ниже и ниже к Преисподней и, в конечном счёте, сдаётся, ломается, падает без сил в подготовленную для неё Бездну, не в состоянии вынести возложенный на неё крест. Живой? Тогда живой? Страдания укрепляют. Но почему же никто не говорит об их разрушительной силе? Об их способности медленно высасывать все жизненные соки, словно упиваясь вдоволь каждой каплей. Испив до дна – оставить после себя пустой сосуд, оболочку некогда живого человека. Люди ко всему привыкают. И к боли привыкнут. И перестанут её чувствовать, и тогда погибнут. Много. Слишком много дождя. Нет, вы не подумайте – Эм любит дождь. Прохладу и свежесть, которую он приносит с собой. Вода ведь всегда была символом очищения. Дождь омывает ею пропахший болью и страданиями умирающий город, покрытый греховными язвами, гниющий изнутри. Но ему это не помогает. Никто не понимает. Вообще никто не замечает, что происходит с некогда процветающими, покрытыми зеленью улочками, сплетёнными между собой, а ныне отсыревшими и пропитавшимися грязью и бетонной пылью. Фабрики и заводы поглотили город в свои железные, смердящие мышиными маслами и отходами пасти. А вместе с ним были захвачены в металлический плен и его жители. Они варились в этом лязганье металла, муравьиной суете, что и не заметили, как стали разлагаться. Как выгода, корысть, иступляющее желание заработать заплесневелыми, трупными пятнами расползалась по их телам. Ядовитая дрянь проникала в кровь, отравляя лимфу своим омерзительно-едким порочным зельем. Гнойные раны сочились сребролюбием, продажностью, коррупцией. Всё это пожирало любимый Эм город изнутри, но всем было плевать. Всем, кроме нескольких светлых душ. Молодая, ещё сонная девушка стоит у окна и вглядывается куда-то сквозь бесконечную стену дождя. Её смоляные, как крылья ворона волосы завязаны в неопрятный пучок с торчащими и топорщащимися в разные стороны прядями. Одета она в тёмно-синюю мужскую футболку, чуть прикрывающую ей пышные ягодицы. Она стоит босыми ногами на ветхом, но всё ещё таком мягком ковре, устилающем всю комнату и являющимся, пожалуй, чуть ли не единственным признаком уюта в этой тесной коробке из четырех одинаковых стен. Рядом с фикусом в глиняном горшке, на широком подоконнике, оставлена чашка горячего чая, и прозрачно-зелёная жидкость в ней благоухает ароматами полевых трав. За окном – раннее утро, ставшее уже привычным для серого города. Свинцовые тучи, обволакивающие небо плотным полотном, и дождь, бесконечно долгий, не прекращающийся. Кажется, что Небеса оплакивают потерянный для себя клочок земли, погрязший в металле и грехе. Эм вглядывается сквозь непрерывные струи уже несколько часов. Наблюдает, как напротив в такой же точно пятиэтажной развалине с такими же точно окнами и подоконниками, на которых стоят точно такие же фикусы сидит белоснежный кот. Животное слегка склонило пушистую голову и замерло, походя на плюшевую игрушку. Ясные, слегка прищуренные глазки смотрят куда-то в глубину промокшего до самой нитки города. Кажется, проницательный зверёк так же сожалеет о погрязшей в пороке громадине из бетона и стали, умирающей и разваливающейся по крупицам прямо на глазах. Но кота это, ясное дело, совсем не волнует. На улице ни единого человека. Все разбрелись по своим норам, сидят – выжидают, выжидают, выжидают. Лживые, лицемерные – проклятые. В те редкие пару часов, когда не идёт дождь, они выползают, как крысы, чтобы где-то что-то украсть, кому-то солгать, кого-то унизить. И не важно, кто это будет: друг, брат, мать или отец. Главное – урвать кусок, и совершенно не имеет значения, какой именно. По улицам текут, бурлят реки дождевой воды, унося с собой весь мусор, всю грязь из этого обречённого места. Оно пропахло сыростью насквозь, заплесневело, запрело. Мало, слишком мало дождя, чтобы очистить этот городишко. Кажется, небо уже ослепло от пролитых слёз. Кажется, жителям этого мирка уже никак не помочь. Как можно помочь тем, кто не просит о помощи? Эм ёжится и, взяв уже остывший травяной чай, делает пару глотков. Высокотехнологичная громадина из бетона и стали. Дымящиеся фабрики, заводы, извергающие переработанное машинное масло, автомобили с высокой скоростью и топливом, капля которого способна прожечь человеческую кожу за мгновение. Всё это – блага, пришедшие и поработившие саму цивилизацию. Не осталось подземки – в извивающихся тоннелях теперь живут нищие и убогие. Те, кто отказывался лгать, брать взятки, грабить, убивать. Те, чья душа несёт крест трезвого рассудка, не притрушенного железной стружкой. Те, кто смиренно волочит груз порядочности по отношению к себе и ближнему своему, доброты и всеобъемлющей любви. Тяжелейшая ноша, не так ли? Исчезли детские площадки с веселящими горками и качелями – теперь дети барахтаются в грязи и играют с металлическими коробками и прутьями. Городу, который не умеет улыбаться, в котором каждый заботится только о себе, не нужно детство. И из всех благ цивилизации старого мира остались только трамваи. Никто не знает, как эти ярко-жёлтые вагончики смогли выжить в этом беспросветном мраке. Возможно, потому что они – единственное напоминание того, какого цвета было солнце? Белоснежный кот на том, чужом, подоконнике всё ещё сидит. Только теперь его изумрудные глаза закрыты, словно он устал смотреть, устал размышлять, и теперь можно просто поспать. Эм показалось, что он мурчит в наслаждение блаженного неведенья. Как бы и ей хотелось так же закрыть глаза и больше ничего не видеть. Не видеть, как страдает её любимый город, как он сгорает от своих грехов. А слепые небеса всё поливают и поливают его дождями в надежде, что смогут смыть порок, накрепко въевшийся в душу этого места. Как бы ей хотелось однажды воспитывать своих детей по-другому. В другом мире, с другими людьми и обязательно с целой кучей детских площадок с пёстрыми горками и качелями, чтобы малышня могла кататься, смеяться и радоваться самому яркому солнцу над их головами. И непременно рассказать сказку о мёртвом городе, который однажды ночью сгорел. Чтобы они знали, как важно оставаться людьми, а не их изуродованными подобиями. Чтобы они знали, что означает, когда дождя слишком много, чтобы они понимали, какого это, когда его слишком мало. Чтобы они были лучше неё самой. Чай совсем остыл, босые ноги замёрзли. Эм почувствовала, как к её шее тёплыми губами прижимается тот самый владелец тёмно-синей футболки. – Доброе утро, родная, – шепчет он тихо в самое ушко. – Доброе, – мягко улыбается Эм и поёживается от тёплого дыхания. – О чём опять размышляешь? – не дожидаясь ответа, парень с тёмными, как сама ночь волосами предполагает. – Снова о городе? На что девушка, нежась в объятиях молодого человека, молча кивает. – Не переживай, – Джим ободряюще проводит широкой ладонью по её щеке. – Небо всё ещё над головой. Остальное – ерунда. И Джим прижимает её худенькое тельце к себе, покрывает мелкими поцелуями шею и щёки, наслаждаясь теплом своего собственного солнца. – Пойдём, я сделаю тебе горячего чая, – мурлычет он. Джим подхватывает Эм на руки и уносит на кухню, откуда наверняка виднеется очередное окно со всё таким же фикусом в глиняном горшке и дождём, заливающим слезами стекло. Много. Слишком много любви никогда не бывает в избытке. Любви и, конечно, горячего чая.