Тысяча

Десятки чужих жизней сыплются в копилку по привычке, сотни — намного реже и исключительно благодаря удаче, тысячи — никогда. Может, когда они подрастут, удастся развязать войну и заставить бесчисленное множество мерзавцев отыграть ту странную пьесу, что со стороны кажется идеалом, вершиной всякого искусства, а на деле оказывается золотой крышкой гроба, скрывающей гнусные останки тварей. Гензель понимает, что сейчас ими движет мелочное желание отомстить, но ничего не может с собой поделать. Глобальную зачистку можно превратить в жизнь и чуть позже, пусть гады помечутся, пусть поползают на этом свете ещё немного, всё равно эта щедрость полностью окупается их жалким страхом, их трусливым желанием отсрочить кончину, что стала бы венцом всей их ошибочной жизни — лучшим и самым полезным человечеству деянием. Пока секунды его бессмертия источают отведённое им время, твари трясутся от первобытного ужаса и делают лишние телодвижения, отчаянно цепляясь за ничтожное существование. Гензель тщательно продумывает сценарий будущей пьесы и воображает тот сладостный, вкуса свежей крови и сестринских губ, миг, когда невольный ученик превзойдёт плохого учителя, предоставив целому миру возможность поучаствовать в излюбленном представлении. Они на своей шкуре ощутят все тяготы «актёрской» жизни! Гензель смеётся смерти в лицо, потому что выплатил полученный когда-то кредит с лихвой, возместив стоимость своей жизни, своей чести и своего достоинства. Сестра сделала то же самое. Они чисты, как никто в этом грязном городе, и потому могут себе позволить веру в глупую легенду о тысяче бумажных журавлей. Правда, вместо бумажных фигурок у них есть лишь полумёртвые тела врагов да абсолютно бесполезные тушки вставших на пути идиотов. И счёт им они не ведут, так что, возможно, у них накопилось уже целых два желания, а может нет и ни одного — откуда им знать? Но это ничего, это ерунда, мелочь. Гензель знает, что надежда на постороннее вмешательство кого бы то ни было: ни взрослых коллег-«актёров», что лишь смотрят исподлобья, будто тупые, но дикие зверьки, но ничего не делают ни в свою защиту, ни в защиту его и сестры; ни бедных, ни богатых, которые одинаково открещиваются от избитых и странных в своей осведомлённости детей, не желая не то что впустить в дом — переночевать бы! пережить эту чертову ночь! — даже накормить в ущерб своему кошельку; ни высшей силы, о чью неуязвимую броню-глухоту годами разбиваются детские мольбы, — не оправдывает себя ни при каких обстоятельствах. Даже тот, кто породил эту легенду, умер, став наглядным примером развоплощённого отчаяния, обнажённой и уязвимой веры, бессмыслицы всяких надежд. Но коллекционировать яркие смерти в своей памяти довольно скучно, если только не говорить себе постоянно, что как только наберётся новая тысяча, сумеешь загадать желание, которое тут же исполнится, как по волшебству. Вот и родилась эта маленькая слабость, тень жадного желания считать себя великомучеником, которое ни один из них не признаёт из-за весомых причин воспринимать подобное как данность. Тысяча обезображенных трупов не чета тысяче бумажек разной степени скомканности, ведь так? Гензель насмехается над глупцами, ловит губами дыхание сестры и знает, что не умрёт, ведь кто-то же должен достойно прожить оборванные жизни чистокровных дураков. Главное — у него есть Гретель, а у сестры есть он, Гензель. Только друг другу можно доверять, только друг друга можно любить. И спасать — необходимо — только самих себя.