Чудаки

По опыту я знаю: начинать знакомство с фразы: «Ой, а я знаю, когда ты умрешь», - не лучшая затея. Людей это пугает, смущает, а часто – просто злит. Как-то раз я довела девчонку-третьекурсницу до слез, заявив, что жить ей осталось от силы месяц-два. Она, конечно, не поверила, закатила настоящую истерику, со слезами, руганью и размахиванием тяжелыми предметами перед самым моим носом – все как полагается. Не представляю, как я смогла выкрутиться, обойтись малой кровью. Не сама, конечно: отец, вызванный срочным письмом из самого Лондона, наговорил директору Дамблдору много разного, и меня толком не наказали. Так, пожурили немного и попросили больше младших не пугать. Я не пугала. Ждала. Несколько месяцев после происшествия слились в одно белесое, полное смутных тревог и ожидания, пятно. Я была уверена, что третьекурснице не жить, во всяком случае, не жить долго и счастливо. Я боялась дня ее смерти и ждала его, жаждала каждой своей клеточкой, зная: если она умрет в нужный день, мне все поверят, признают наконец, что с самого начала каждое мое слово было пусть и горькой, но правдой. Третьекурсница не умерла ни в назначенный срок, ни позже. Тогда я не знала, что даты могут меняться. Кто бы ни ждал нас там, наверху, мне хочется верить, что он нас любит. Да и как иначе. Ни разу смерть не становилась ближе, чем была определена изначально, только наоборот: людям давали время, отсрочивали неизбежное, разрешали еще пожить. Такое возможно только по большой любви, как мне кажется. В те дни мне нравилось видеть даты, знать чуточку больше остальных. Теперь – нет. Моя способность – редкостное порождение магии, что-то в корне неправильное, даже мерзкое. Именно из-за этих своих представлений, а вовсе не из-за страха, как может показаться, со временем я научилась не задерживать взгляд на ком-то слишком долго, не всматриваться, не замечать. Иногда это помогает, иногда нет. Кто бы что ни говорил, невероятно сложно общаться с человеком как ни в чем не бывало, зная, что он умрет почти сразу по окончании школы, не успев вкусить жизнь как следует. Без семьи, без друзей. Проще не замечать, отводить взгляд всякий раз, когда в глазах начинает рябить и дата проявляется над самой его или ее головой. Нет и нет. Взгляд в сторону, в пол, подальше, будто ничего и нет. Смотря, но не видя. Я бы и сегодня ничего не заметила, не привлеки мое внимание одна из подруг. - Ты погляди на этого Уизли, Молли! – губы Морин растягиваются в злой улыбке, а палец, словно перст судьбы, тычет в спину нашему однокурснику Артуру Уизли. – Форменный чудик. Рыжая шевелюра, небрежно зачесанная назад, ярко-алый пиджак и брюки клеш в полоску. Странный, но вполне безобидный парень. - Даже не знаю, - в моем голосе ни капли интереса. На мне самой брюки с завышенной талией и старый вязаный свитер. По меркам Морин далеко не то, что стоит надевать в первый за долгое время выходной в Хогсмиде, но от всяких комментариев по этому поводу она все же воздерживается. Дружба – штука интересная, что уж говорить. В голове ворох мыслей об экзаменах, танцах, Мерлин знает, о чем еще. Мне не до пустой ругани в адрес Уизли или кого-нибудь другого. Не сегодня, не сейчас. День слишком хорош, чтобы его портить. Вдруг, без всякого предупреждения, Артур оборачивается и весело мне подмигивает. На самом деле, я совсем не уверена, что именно мне, но почему-то хочется думать именно так. Его глаза – голубые и чистые, в них ни капли обиды, одни только искорки. Веселья? Я никак не могу разобрать. Увы, в смертях я разбираюсь куда лучше, чем в чужих эмоциях. - Привет, - его лицо расцветает улыбкой. – Чудесный день, не правда ли? - Привет. В нем больше шести футов роста, и всякий раз при разговоре мне очень хочется встать на носочки, чтобы получше рассмотреть его лицо, заглянуть в глаза за толстыми стеклами очков. - На танцы вечером собираетесь? Его вопрос срывается с губ почти одновременно с презрительным смешком Морин. Я предупреждающе сжимаю ее руку, всем своим существом призывая остановиться, но она, кажется, вовсе этого не замечает и хохочет в голос – заливисто, звонко, грубо. - Уж точно не с тобой. - Прости, мы… Я хочу сказать что-то еще, что-то хорошее, важное, но замолкаю на полуслове, давлюсь словами. Это вновь происходит: дата, будто выведенная зелеными чернилами, пылает над его головой. Дата его смерти. Далекая, страшная. Я судорожно выдыхаю, но не потому что вновь всмотрелась слишком внимательно и узнала лишнего, а потому что дата моей смерти точь-в-точь такая же. - Жаль-жаль, - его улыбка становится чуточку бледнее, будто выцветает, линяет на солнце. Морин все хихикает, а я никак не могу подобрать нужные слова. Начинать более близкое знакомство с фразы: «О, милый Артур, а вы знаете, что мы с Вами умрем в один день? Только не волнуйтесь – не сейчас, а через много-много лет, когда оба поседеем и превратимся в дряхлых, ворчливых стариков», - не кажется мне сколь-нибудь хорошей идей. Я ведь не хочу его напугать. Артур примирительно пожимает плечами и, так и не дождавшись ответа, ускоряет шаг и растворяется в толпе сокурсников. Я начинаю ощущать горечь на самом кончике языка, хотя с самого утра и маковую росинку во рту не держала. После тонны прочитанных журналов, что тайком таскала мне Морин, невольно думается, что это нечто психологическое и причина вовсе не в еде, а в Уизли, что бы это не значило. Мы с Морин, на которую я все еще злюсь, хоть и стараюсь не показывать вида, идем в «Сладкое королевство», где я долго стою у стойки с леденцами, пытаясь выбрать по одному на каждый цвет радуги. - И что ты так с этим Уизли носишься, не понимаю, - в руках Морин мятый пакет жевательных конфет. Дешевый, уродливый, шуршащий. Я бы никогда не купила такие, они наверняка горчат и жуются не лучше резины. - Он мой однокурсник и решительно ничего плохого мне не сделал, - слоги острые, дробные, в голосе – сталь, но Морин вновь не понимает, что это предупреждение, знак, что разговор мне неприятен. - Все эти гриффиндорцы, право, какие-то странные. Чудаки, одним словом. - Я, между прочим, одна из них. - Молли, я не тебя конкретно имела в виду, - торопливо исправляется Морин, с негодованием отбрасывая пакет в сторону, будто только сейчас его замечает. – Ты хотя бы не одеваешься как этот заморыш Уизли. Такое ощущение, что он собирался в темноте. А может, он в тайне ото всех подрабатывает клоуном в цирке, чтобы хоть как-то поддержать свою разорившуюся никудышную семейку? Шутка выходит совершенно не смешной. Слова обжигают что-то внутри, будто обдают кипятком, и я вмиг взрываюсь. Слова льются с языка раньше, чем я успеваю их как следует взвесить и обдумать. - Если тебе нечего сказать, просто молчи, ладно, Морин? Ты со своим слизеринским занудством уже… Надоела. Пусть одевается, как хочет, тебе-то какое до этого дело? Прикрываю глаза и глубоко-глубоко дышу. Чувство несправедливости, почти детской обиды царапает изнутри, впивается в кожу острыми краями. Хоть мы с Морин и дружны еще с дошкольных времен, любить ее я, увы, не могу. Мы будто говорим на разных, чужеродных, враждебных друг другу языках. Я открываю глаза и не вижу ее рядом. Она, конечно, убежала, как делала всякий раз, когда развитие событий шло не по ее, продуманному и прокрученному в голове, сценарию. В воздухе слабо пахнет фиалковой водой и слезами, но совесть меня не мучает. Выхожу на улицу и, развернув один из леденцов, по обыкновению начинаю его грызть – шумно, мерзко, с удовольствием. Прохожие оборачиваются, пялятся, но мне все равно. Хруст такой громкий, что я не слышу собственных мыслей, что уж говорить о чьих-то замечаниях. Горечь на языке не уходит, но становится самую чуточку слаже, приятней. До самых танцев заняться мне нечем, и я слоняюсь по деревне, рассматривая витрины и приценяясь к вещам, которые никогда не куплю. Все меняется, как только я переступаю порог «Шапки-невидимки». Одна из вещей заставляет мое сердце трепетать, и я ее покупаю, не задумываясь о том, как буду оправдываться перед братьями за потраченную сверх нормы сумму, вообще ни о чем не думая. Покупка греет мне душу, и к началу танцев я почти забываю о ссоре с Морин. Словно маленькая девочка, тайком собирающаяся на первое свидание, старательно, но неумело, рисую на глазах стрелки-ласточки и подвожу губы. Косметика не моя, а подруги, и я не чувствую себя более уверенной и уж тем более красивой. Я дрожу словно осиновый лист и ничего не могу с этим поделать. Стоя у стенки, в компании таких же девчонок без пары – смущенных, розовощеких – я все ищу его глазами, но не нахожу. Он подкрадывается незаметно, в момент, когда моя надежда истончается и тает, на третьем танце. - Потанцуем? Мое сердце вспархивает, делает головокружительный кульбит и тут же с шумом ухает вниз. Я вдруг вспоминаю нечто важное. - Кажется, я не умею танцевать, - краска смущения приливает к лицу, я прячу глаза и прижимаю сверток с покупкой к груди, крепко-крепко, словно я рыцарь, а это мой щит. А Артур – дракон, конечно. Гитары выводят замысловатую, незнакомую мелодию. Ритм рваный, сбитый, но мне нравится. - Да ладно тебе, танцевать все умеют, - он шутливо изображает несколько простых движений. – Пойдем. Коротко киваю, и мы, взявшись за руки, идем танцевать. У меня получается не очень хорошо, пару раз я сильно наступаю Артуру на ногу, но он и носом не ведет. Мне хорошо и радостно, до момента, когда это вновь происходит. Музыкальная группа, пятеро ребят чуть старше нас, умрут меньше чем через год, и это не кажется мне сколь-нибудь справедливым. Изо всех сил сдерживая крик, я вырываюсь из живой, разгоряченной толпы сокурсников и бегу, не разбирая дороги. Я не понимаю, что Артур бежит за мной, не слышу его криков. - Да стой же, - его рука касается моей, стискивает ее сильно, но совсем не грубо, просто останавливая. - Я не вернусь туда, не хочу, противно, - шепчу я, - просто не могу туда вернуться. Нервным движением провожу по губам, стирая помаду. Мне хочется убрать ее всю, без остатка, соскрести вместе с кожей, но не выходит. Артур кивает, трудно сказать чему именно, и протягивает мне забытый сверток с недавней покупкой. Молча, без тени улыбки. Конечно, по-хорошему я должна объяснить ему свое поведение. Рассказать о «даре», доставшемся от бабки, о том, что увидела на танцполе и почему сбежала, но я не могу. Горло будто сжимает спазм. Артур не может этого знать, но как будто чувствует. Без всякого на то предлога он заводит разговор о своей коллекции маггловских приспособлений, названия которых вспыхивают в моей голове ярким пламенем и тут же гаснут, забываются. - Я бы хотела на них посмотреть, - задумчиво шепчу я, - когда-нибудь. Он улыбается и подходит близко-близко. В его дыхании мята. Все хорошо, я точно это знаю, чувствую, но все равно боюсь, дрожу всем телом. Сверток выпадает из рук, и из него показывается край яркого, в желтую клетку, пальто. Завтра обязательно его надену. Не знаю, подойдет ли оно к алому пиджаку Артура, но это не так уж важно. Мы что-нибудь придумаем. - Вот шуму-то будет, - улыбается Артур, внимательно рассматривая обновку, с явным одобрением. – Морин точно не оценит. - Морин волнует меня меньше всего, правда. Что же тогда волнует, и сама не знаю. А может, не хочет признаваться. Некоторые вещи куда более ценны, пока их не произносят вслух, правда? Его губы близко. У них вкус огненно-желтых лимонных леденцов. Точь-в-точь таких же, как я покупала сегодня в «Сладком королевстве» Земля кружится, и кажется, что еще немного и взлетишь. - Если я скажу тебе, что мы с тобой умрем в один день, ты очень испугаешься? Артур смотрит на меня, мягко улыбаясь. Я не знаю, верит ли он мне, не знаю, о чем он думает. Мне страшно, но я терпеливо закусываю губу и жду ответа. Сердце пропускает несколько ударов, бьется где-то в горле. Его сухой отказ от нас, которых толком и не было, меня убьет. Кажется. Но это ничего, я ведь знаю: даже мертвые люди порой выживают. - Все гриффиндорцы такие чудаки, - его ладонь, мягкая и теплая, на моей щеке. – С нас спрос невелик.