Ветвь папоротника

Так и повелось с самой зари нашего неправильного, изломанного мира: сильный владеет над слабым, а слабый во всем подчиняется ему. Нелепое начало, правда? Хорошо, попробую иначе. Сейчас осень, та жуткая осень, когда уже не понятно, жив ты или мертв. Когда нет сил сдувать с лица листья, многотонным курганом покрывающие все вокруг. Когда каждая капля дождя плавиковой кислотой прожигает нутро, заставляя затравленно скулить. Снова не то. Мне кажется, что начинать можно до бесконечности, а вот завершение всегда будет одно. Я лежу под шатром свободного неба и смеюсь громко, шатко, надрывно, позволяя сгусткам крови стекать по подбородку. Мне ничего не нужно от этого мира, а мир уже давно оплевал мое лицо каплями зловонного дождя. Здесь, за несколько мгновений до смерти, хочется смеяться от облегчения, тоски… Но перед глазами мелькают лишь кадры из прошлого, которые не заглушить смехом. *** Я родилась с клеймом на левом запястье. Здесь, в жаркой южной стране, щиколотки и запястья разрешалось обнажать только рабам, чтобы все видели пугающую красоту узоров. У каждого из нас был свой неповторимый рисунок. Мое левое запястье украшала ветка папоротника, она извивалась и блестела капельками росы, как живая. А еще мне казалось, что она тянется к солнцу, хотя на самом деле тянулась к свободе. Как и я, наверное. Свободные люди, проходящие мимо, увидев наши клейма, презрительно морщились, хотя мы были прекрасны. Недолго назначено мне было ходить с клеймом в виде ветви папоротника. В назначенный срок меня привезли на рынок невольников, где пахло липким, мертвецким потом, а в уголках глаз у моих братьев собирались уже не слезы, а пыль. Там меня долго осматривал охотник в вышитом кожушке. От небритого мужчины шел запах хорошо выделанной кожи, а не пота и смерти. Он выбрал меня, приподняв за подбородок и слегка усмехаясь. Человек смотрел в глаза рабу, и в его мутных, ничего не выражающих, рыбьих глазах была какая-то жуткая сила. И я опустила глаза, наблюдая за тем, как клеймо в виде ветки папоротника сжирается рыжеватым пламенем, язычки которого теперь чернильными кляксами плясали на обоих запястьях. Горький вздох заглушил гвалт торговцев разноцветным, раскрашенным татуировками мясом. И все же, меня ожидала гораздо лучшая доля. Я охотилась на дичь вместо того, чтобы прислуживать своим хозяевам. В каждой благородной семье есть один или несколько охотников, добывающих пищу, которую другие слуги обрабатывают и готовят. Не знаю уж, почему именно меня избрали на эту должность… Помню лишь бесконечное ощущение свободы, когда пьяный ветер иглами втыкается в кожу, когда от напряженных донельзя жил сводит зубы. Я чувствовала на губах их кровь, свою кровь, задыхалась в крике умирающего и убивающего. И когда кровь поверженного зверя касалась татуировки, пламя с издевкой шипело. Я чувствовала себя свободнее, чем обычно. Мне не приходилось унизительно раскланиваться хозяевам, лишь убивать, встречать одобрительные полуулыбки, когда добыча была действительно крупной. Засыпать, не отмывая крови из-под заскорузлых пальцев, обтрепанных ногтей. Я спала спокойно, пока наконец не поняла, что жертвой являются не убитые звери, нет. Жертва я сама, страшная жертва изломанного мира, где за норму считается подчинение одних в угоду другим. Впервые, ошарашенная внезапно пришедшей мыслью, я не смогла заснуть, и всю ночь смотрела на звезды, пытаясь – как ни банально – найти в этом занятии успокоение. Отметины на запястьях подозрительно зудели, и пламя разгоралось не так ярко, отступив перед огнем душевным, сжигающим личную несвободу. Я чувствовала себя не охотником, нет. Охотниками были мои хозяева, повелительно кидающие на пол объедки со своего стола. Это чувство впервые душило, намного сильнее, чем ошейник на невольничьем рынке. Отчаянное, но вполне закономерное решение зародилось в моей голове. Сильные ноги хотели перепрыгнуть ограду, измученное тело – бежать так долго, что после этого не страшно и пасть замертво. Не страшно. Ничего не страшно. И я бежала, зная, что мне некуда возвращаться. Что скучающих не будет ни среди рабов, ни среди хозяев. Что мой дом, деревянный, добротный дом с соломенной крышей вовсе не мой дом, а пародия на тюрьму, на каторжную нору. Наверное, тогда мне стало жаль лишиться хотя бы видимости корней. И я даже замедлила бег, списывая все на усталость. Почему-то именно в этот момент я почувствовала детскую, наивную привязанность к своему хозяину, как побитая дворняга, которая некогда была домашней. Вдруг я вспомнила запах этого человека, покупающего меня на невольничьем рынке, позвякивание его шпор на сапогах… Мне начало казаться, что я что-то для него значу. Что он что-то значит для меня. Должен же человек, хоть он и раб, любить хоть кого-то?.. *** А теперь я лежу, продырявленная вепрем после неудачной охоты. Такая кара, расплата ждет всех беспомощных одиночек, предпочитающих изгнание вечной неволе. И пробитым легким почти не больно, больно душе, за миг до смерти познавшей истину. Меня не искали и не будут искать. Я сама придумала себе свободу и несвободу. Глупый, вольнолюбивый раб, слишком отчетливо помнящий, как огонь пожирает папоротник. Теперь-то я знаю, что хозяину наплевать на мою скоротечную жизнь и бесславную смерть. А мне – слишком одиноко даже для того, чтобы умереть. …И на последнем дыхании так до изнурительного легко кажется, что ветвь папоротника прорастает сквозь слои и нагромождения отчаянной несвободы.