Сигарета

Чонин чиркает зажигалкой в пустоту чёрной комнаты. От лёгкого звёздного свечения из окна подсвечивается только тонкий белый тюль на окне. И то лишь слегка. Искорки от зажигалки заставляют на десятую долю секунды загореться чониновы пальцы три раза подряд, до того, как нормальный газовый огонёк жёлтым пламянем освещает его лицо и шею. Кончик тонкой сигареты, зажатой между пальцами, тут же подносится к огоньку. Загорается бумага и тлеет табак. Всегда так. Горит бумага красноватым светом, а табак тлеет, дымит, медленно превращаясь в пепел. Кровать под Чонином скрипит, а Чанёль, лежащий до этого рядом, принимает сидячее положение. Покрывало комкается от движений, скользит по постельному белью, кончики свешиваются до пола. Глаза Чанёля как-то блестят сквозь черноту выключенного света. Он мягко перехватывает сигарету за фильтр, намеренно касаясь чужих пальцев. Прозрачная нить из дыма тянется от Чонина до Чанёля, но не видно. Жаль, что не видно: дым - это единственное, что нравится Чонину в курении Чанёля. Пепел же старший наверняка стряхнёт на пол. Окурок бросит в угол, потушив о спинку кровати. И зачем же каждый чёртов раз зажигалка будто сама по себе в руках Чонина чиркает в темноту? Ответ может заключаться в движениях Чанёля. Виден только неточный силуэт: линия спины и шеи, профиль, кисти рук. Тлеющий кончик сигареты. А сам Чанёль смотрит в окно задумчиво. Это видно по напряжённой спине. Звезды сквозь белый тюль, кажется, отражаются в его зрачках. Хотя порой Чонину всё кажется. И просьба "поберечь своё здоровье" кажется по-детски глупой, особенно когда Чонин собственноручно зажёг эту маленькую палочку с ядом. Чанёль улыбается будто сам себе - никто не видит - и поворачивает голову, пуская дым в лицо. Тихое с предыханем "хххууу", и Чонин закрывает глаза, наслаждаясь терпким теплом, согревающим щёки, губы, веки. И будто проваливается в свою собственную темноту, сидя, упершись ладонями в деревянный край кровати, не разлепляя век. Что-то вроде полусна, но больше, всё же, ожидание. Дым белесый поднимается вверх, а Чанёль заносит руку, зарываясь пальцами в шоколадные волосы на затылке Чонина, сжимая руку в кулак. По шее у Чонина толпы мурашек, по позвоночнику, до копчика. По ногам немного тоже, по бёдрам. Он в тихом выдохе раскрывает губы, морщится слегка, немного запрокидывает голову, а Чанёль затягивается в последний раз, чтобы потушить недокуренную сигарету о бортик кровати и бросить её куда-то в сторону. Своими горькими губами припадает к чужим пухлым губам, так соблазнительно приоткрытым, и выдыхает остатки дыма, заполняя горечью и немного но больше, чем обычно, собой. В груди младшего всё пылает, пылает голова, а язык чужой ласково трогает верхнее нёбо, а рука на затылке тянет за волосы назад, приятно. Дым под потолком, окурок под кроватью, Чанёль по-особенному ласково целует, отрываясь, чтобы поймать губами свой-не свой сигаретный дым и выдохи Чонина. "Нежный мальчик Ким Чонин", - мелькает в голове, когда Чанёль с наслаждением прикусывает нижнюю губу младшего, слушая еле-слышный стон, на уровне вдоха, но с оттенком голоса. Каждый раз под руками Чанёля Чонин млеет, рассыпается на маленькие частички обожания, нежности. Горький привкус он тоже любит, и терпкий запах. И любит очень его губы. И руки. Всего любит. Чанёль целует за ухом, закрывает глаза. Рука гладит по спине, Чонин ёрзает, потому что это уже слишком, но недостаточно. Старший лёгко покусывает его шею, забираясь рукой под футболку, нащупывая его сосок. Чонина сразу будто током прошибает, он распаляется окончательно, ёрзая, мыча, когда где-то особенно хорошо, а потом вовсе срывает футболку со старшего. - Я устал, я хочу. Чанёль толчком в грудь укладывает Чонина спиной на кровать, тянет зубами нижнюю губу, прикусывая, и рвано выдыхает. Он думает, что тихо умирает, кусая Чонина, где только можно, и пробует, что только можно. Он ловит себя на мысли, что хочет съесть его, наверное. Или что-нибудь такое. Или что-нибудь ещё. Чониновы пальцы в его непослушных прядях так хорошо отражают всю палитру. А звуки голоса безумно-замечательно прекрасны, трогают какую-то струну внутри, и, может, это её звуковые волны заставляют медленно умирать, пока Чонин стонет. И горит, как тетрадный листок на ветру. Пока сам Чанёль медленно и больно тлеет, как куча осенних листьев, или как стог прошлогоднего сена. Сильные длинные ноги обхватывают талию Чанёля, руки дерут волосы от переизбытка. И, наверное, Чонин чувствует себя салютом в маленькой петарде. Его так же много в самом себе. *** - Может, хватит? Днём эти слова не звучат так глупо, и мысли ясные и очевидно-правильные. Он не должен курить. Чанёль же только лишь забавно выпускает дым из носа, ухмыляется. - Ты про это? - он кидает взгляд на свою почти докуренную сигарету, а потом снова смотрит на младшего. - Брось курить, умоляю. - А тебе не всё равно? Эти слова как звонкая пощёчина бьют, и Ким даже давится воздухом от этого. Ему, конечно, не всё равно. - Нет. Мне не всё равно, - выходит резко. Слишком резко для Ким Чонина. - Я не помню, чтобы ты хоть раз остановил меня ночью. Брал и давал мне. Чонину нечего сказать. И это "брал и давал мне" слишком сильно описывает его со всех ракурсов. Чонин берёт пачку сигарет со стола и выбрасывает в открытое окно. Из пальцев Чанёля выхватывает тонкую, почти дотлевшую сигарету, затягивается всей грудью, щурясь, и выбрасывает почти что один фильтр вслед за пачкой. - Я не верю тебе, - выдаёт Чанёль с насмешкой, провожая Чонина взглядом, а вслед за ним со всей дури хлопнувшую дверь. - Я не верю, - говорит снова, а у самого уголки губ опускаются. Он хочет сказать что-то ещё, но не может. Чанёль хочет верить, но знает, что все не так. Он чувствует спиной колющую коробочку новой пачки медленной смерти, а за стеной слышит плеск воды в душе. Показуха, наигранность. На самом деле всё не так. Чонин просто слишком быстро горит, а Чанёль слишком медленно умирает. И блеск медленно покидает его чёрные глаза.