Аклорианские сказания

Лицо Алексины — бледное льняное полотно, её губы, некогда алые, — бескровные тонкие полоски, её щёки, на которых прежде горел живой румянец, — увядшие розы, на которые осел призрачно-серый слой пыли. Алексины, весёлой и жизнерадостной, больше не было. Кейзель не винил её в этом: украденный с небес Аклории свет забрал у каждого частицу души. Нико пожертвовала своей когда-то незыблемой, а ныне пошатнувшейся верой в Тетсу, владыку миров, Кафу потерял вдохновение, которое черпал из окружающего мира, и перестал писать картины — его слава некогда лучшего художника Хаскилии стремительно угасала. Кейзель же пренебрёг родственными узами: единственным его желанием было не воссоединиться с братом, последним оставшимся в живых родственником, а, напротив, убить того. Именно поэтому Алексина имела полное право отказаться от своей ласковой улыбки, от которой по телу всякого, видевшего её, пробегала волна удовольствия и радости. Так было разумнее в наступившую кровавую эпоху, полную безумия и всепоглощающей ненависти. И всё-таки Кейзель скучал по ушедшей Алексине, не признаваясь в этой слабости даже самому себе. Пробивая путь домой, в Бирюзовую цитадель, через несметные полчища монстров, возвращаясь в свои покои в полуразрушенном замке и без сил падая на ледяную постель, Кейзель мечтал ещё раз увидеть смеющуюся Алексину. И она являлась ему во снах, слишком чистых и облагороженных для воина, чьи годы были проведены в гуще битв и кровопролитных сражений. В другой, иллюзорной реальности Алексина была наивной и несмышлёной принцессой, которая свободно доверяла всем своим подданным и нигде не замечала угрозы. А он, Кейзель, был её верным рыцарем, заблаговременно предотвращавшим все заговоры, о которых его леди не успевала узнавать. Так и жили они в воображаемом мирке, сузившемся до пышно цветущего дворцового сада, принцессы и её преданного шевалье, её заразительной улыбки и его мягкосердечного взгляда. А поутру Кейзеля неизменно ожидала жестокая реальность, готовая смутить его разум и разом разрушить отстроенные было мечты. Алексина оказывалась всего-навсего знатной дворянкой, вероятно, даже обручённой и, конечно же, по расчёту, по воле судьбы попавшей в эпицентр военных действий, а он, Кейзель, человек без роду и племени, становился временным командующим немногочисленными кьянтинскими войсками. Титулы создавали ещё больший разрыв между ними двумя, преодолеть который едва ли было возможно. И когда Кейзель бессмысленным взором окидывал фигуру Алексины, сетуя на свои заоблачные мечтания, страстно желая избавиться от их влияния, когда старательно напускал на себя беспечный вид, когда пытался не пересекаться взглядом с глубокими глазами волшебницы, — тогда Алексина улыбалась. Бесконечно грустно, изнурённо, но улыбалась. А Кейзель замечал это всюду — в разбитых зеркалах, чудом уцелевших в своих резных рамах, в отблеске своего клинка, вытащенного на очередную заточку, в гранёном стакане, замусоленном, годном лишь для солдатских походных сум, — и корил себя за то, что не мог наполнить улыбку Алексины неподдельным счастьем. Успокаивало его лишь одно. Алексина была искренна с ним, и даже в случайном, мимолётном жесте Кейзель читал её настоящие чувства. И сомневаться в её преданной любви ему не было суждено.