Ара́хнид не видел сам беспорядка. Неуютно щемится блёклый свет. Кофе — горький, сломана подзарядка. Через ставни, жалюзи — света нет. Шёлк завес, как будто на карнавале. Да только музыка вся где-то там, Где, казалось, бал идёт, бал на бале, Ара́хнид не видел того лишь сам.
Она боязно, робко смотрит ему в глаза, тихо охнет и отойдёт назад. Дальше - прямо и — будто бы горький яд всё, что с ней бы могло бы быть. Как же дальше навязчиво снова жить? Если хочется прямо — да на ножи, если тонешь и тонешь, захлёбываясь во лжи, как же смело идти безо всех — вперёд? Коли в сердце всё же не тает лёд; если мало будет слов на словах — бежать. Снова мучиться, думать — опять, опять. Если сил всё же хватит — значит, стальной-гранит. Паучок громко стонет и снова спит, открывает глаза и смотрит — ну, вот — насквозь! Выдыхаешь. Будто бы привелось. Всё то сон, ни малейших намёков — беззвучный крик. Твой Господь безбожен и многолик. Только хватит выть и скакать куда-то. Ты забудешь потом — и время, и слово/даты. Ты забудешь и даже не вспомнишь о светлом лете. Ничего и не может быть хуже на чёрном свете, чем касаться его и смотреть прямо в тысячу карих глаз. Он так мило-невинен и страшен до жути сейчас. Арахни́д. Засыпай, мой малыш.Она делает шаг между крыш…