Love is fallen word Never spoke it yeaahh Love is a fallen word Here in this prison...
Когда Придворный композитор покинул здание Бургтеатра, то практически стемнело, и на улицах Вены уже повсюду зажглись фонари. К слову сказать, это стало едва ли не традицией, что Сальери в последнее время возвращался домой едва ли не ближе к полуночи. Все его мысли, все его творческие порывы, огромные усилия были направлены на создание новой оперы ко дню, когда будет заново открыт отстроенный после пожара миланский театр. Это, в самом деле, честь для композитора и нужно сделать так, чтоб потом не пришлось краснеть за свои труды. Ведь так много сейчас конкуренции в этой буквально напичканной ваятелями музыки столице Австрийской империи. И самое главное, совсем недавно у него появился куда более сильный конкурент, чем когда-либо, и это не могло не давить на нервы. Хотя Сальери его видел от силы пару раз, но наслышан о нем был немало. "Признанная Европа" - такое название носила его новая опера, которую осталось слегка доработать, но самое важное было уже создано. Эти листы с неровными нотными знаками, с чуть заляпанными от чернил кляксами Сальери бережно хранил у себя в секретере театра, ведь каждый день таскать их из дома было бессмысленно. А вдохновение, как никогда, приходило в этом величественном здании, стены которого, словно были пропитаны музыкой, и потому он проводил больше времени за написанием музыки именно здесь, а не дома, где только доводил до совершенства некоторые места из оперы. Маттиа Верацци, в самом деле, гениален, раз написал столь чудесный по своей простоте сюжет. Вроде бы все банально и старо как мир: история любви, жестокости и противостояния добра и зла. Но главное как поднести, чтобы заинтересовать, затронуть все струны души зрителя, чтоб мог он сопереживать, сочувствовать главным героям. И музыка поможет в этом, и потому Сальери трудится и днями и ночами, стараясь уложиться в срок. Осталось буквально около недели до срока, что ему был установлен. Как говорится, как у художника необходимо несколько штрихов, чтобы картина была завершена, так и композитору осталось несколько кусочков, которые бы завершили полноценную картину столь долгожданной оперы. Сальери взял несколько листков домой из драгоценной пачки с нотами. Ему совсем не нравился отрывок, который завершал арию Семелы. И по любому, весь вечер и часть ночи композитор будет занят переделкой. Как всегда начнет с маленькой части арии и вновь переделает все. Просто хочется, чтобы вышло идеально, без всех шероховатостей и запинок. Антонио уже на полпути к дому, но что-то как-то внезапно щелкает внутри. Откуда-то появляется тревога, волнение и почему-то хочется поехать назад, чтобы забрать все ноты, которые он оставил по забывчивости в незапертом ящике секретера. Обычно закрывал все на ключ, но сегодня, замотавшись по всяким пустяковым делам перед отъездом, совершенно забыл, что этого не сделал. А ведь... Да нет, не может быть! Он точно знал, что когда уходил, после него точно не выходили из здания венского театра. Но почему же так неспокойно на душе? Быть может, стоит вернуться и проверить все? Ведь конкуренты не дремлют, а это значит, что всегда нужно ждать того, что в любой момент тебе могут нежданно воткнут "нож в спину". Они все кажутся такими притворно-милыми и вежливыми и постоянно лебезят, ведь Сальери занимает совсем не низкий пост в обществе, но композитор видит их насквозь, постоянно ждет плохого. Быть может, это паранойя? Но нервы не выдерживают, и Сальери приказывает, чтобы повернули карету назад в Бургтеатр. Опера, благодаря которой много стоит сейчас на кону, важнее всего. А больше всего - честь. Как Придворного композитора в первую очередь. Он не позволит никому уничтожить труды столь большого количества времени и стольких моральных и душевных усилий. Быть может, зря Сальери волновался, и это все не стоит выеденного яйца? Но лучше успокоить нервы, и так за несколько недель они находятся на грани срыва. Хорошо, если все обойдется, а если нет? Время, кажется, словно замедляет свой бег, пока, мучаемый такими мыслями Придворный композитор, обратно едет в венский театр. Проходит, в общем, с получаса, но по ощущениям не менее часа. И это, в самом деле, угнетает и тревожит. Всегда сдержанный композитор нервно стучит пальцами по колену. Еще чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Сальери переходит на быстрый шаг, уже оказавшись в здании театра. Сердце гулко стучит в груди и больше всего хочется обнаружить, что все в порядке и что все эти опасения были лишними. Длинный полутемный коридор, за поворотом - кабинет. Антонио заворачивает и слышит, как кто-то ходит там, не слышно, словно вор. Дикий гнев овладевает итальянцем, так опасения были не зря! И не повезет тому, кто покусился на его труды! - Какой прелестный летний вечер! И что вы тут забыли, фройляйн? - мужчина холодно выплевывает фразу, чувствуя, что гнев и злость не утихают, а только разгораются пожаром в груди. Девушка довольно хорошо одета: не помпезно, но говорящая о том, что это леди. Она в испуге обернулась, наверняка, не ожидала тут присутствия самого Сальери. И в ней Придворный композитор узнал, что это вроде как сестра того самого юного зальцбургского гения, о котором в последнее время ходит молва. Сам не пошел, а отправил свою сестру. Как это мило. И, черт возьми, вот это неожиданность! - Только не говорите, что вы зашли с официальным визитом, и как-то не посмотрели на часы. В глубине души помимо гнева дала ростки еще досада. Ведь когда-то, еще пару недель назад, Сальери увидел ее на одном балу, в честь дня рождения августейшей особы, та показалась ему довольной милой и невинной. А вот как оно оказалось то! Мария Анна, вроде так звали эту особу, что была сестрой того самого Моцарта. -Вас не учили в детстве, что брать чужое не хорошо и что за это будут определенные последствия? - Композитор подходил все ближе и ближе, надвигаясь на девушку, пока та не уперлась в огромный письменный стол, - Вы за это заплатите, как и ваш любимый брат. Думаете, это вам все сойдет с рук? Ошибаетесь! Итальянец хищно улыбнулся, в его глазах так и пылала злоба, которая только усилилась, ведь в руке у Марии Анны была его партитура с нотами.I love you much It's not enough You love blow and I love puff And life is like a pipe And I'm a tiny penny rolling up the walls inside
Она любила путешествовать. Как же порой до дрожи в пальцах хотелось посетить все уголки земного шара. Пускай за свое детство она ступила на сырую землю практически каждого городка Европы, даже самого малого. Это было, конечно же, по принуждению, а не по собственной воле и желанию девушки. Вот так и жизнь ее вся прошла в одних мечтах, ведь вставлять свои «пять копеек» ей просто не давали право, затыкая рот и утверждая, что е мнение – это лишь бредни, в отличие от возвышенного самомнения мужчин. Она часто чувствовала себя тенью, такой крошечной тенью своего младшего братца, когда все внимание и уважение было приковано к нему одному, то Наннерль невольно становилась его тенью, преследующей на всех концертах, которые устраивал им Леопольд. Безусловно, повзрослев, осознав, брат часто говорил сестре, что она с ее талантом могла бы поехать в Вену, стать певицей или же востребованным преподавателем музыки. Лишь тяжелая женская ноша заботы и ответственность за свою семью не давали ей этого сделать, посему она часто повторяла брату одно и то же, мол, место ее среди близких, а не в свете софитов. В какой-то степени Наннерль была права, а в какой-то был прав и Вольфганг. Отец был чересчур озабочен жизнью своих детей: Вольфганг должен стать известным композитором, во что бы то ни стало, а Наннерль чаще времени проводить рядом с престарелым отцом, оказывая всю поддержку, заботу и помощь ему, словно сиделка какая-то. Безусловно, это раздражало, когда Мария Анна отчетливо понимала позицию горячо-любимого ею отца: он боится, всего-то, ему страшно, что однажды его единственная и первая выжившая в череде постоянных смертей дочь, просто возьмет и улетит из-под родительского крыла навстречу своей личной жизни с новой семьей. Наверное, поэтому многие девушки уже были давным-давно обручены в возрасте Наннерль и имели по несколько детей, пока сама Моцарт старшая пребывала в Зальцбурге, ухаживала за престарелым отцом и зарабатывала на жизнь, работая учителем по игре на клавесине и фортепиано. Каждый Божий день она испытывала ровно одни и те же эмоции, давным-давно ставшие каким-то лекарством, приевшиеся Наннерль. Поутру довольная просыпалась, завтракала с отцом, а затем принимала пару тройку юных дарований. С огромным удовольствием Наннерль отдавала всю себя музыке, стараясь привить страсть, желание детям к новому ремеслу, чтобы они не из-под палки занимались музыкой, как требуют их богатенькие родители, а занимались музыкой с душой, вкладывая в каждое сыгранное произведение частичку себя. А когда чересчур любопытные мамаши спрашивали у Наннерль, замужем ли она, то девушка, опустив ресницы к полу и тяжело вздыхая, всегда отвечала, что нет. И каково постоянно было их удивление, когда они слышали это и приговаривали, мол, как такая милая девушка может быть еще не обручена? Это зачастую начинало, несомненно, бесить Марию Анну, отчего ей постоянно приходилось натягивать на лицо улыбку, делая вид, что все в порядке. Надоело! Надоела ей уже эта однообразная жизнь! Она, в конце концов, взрослая девушка, а не пятилетний ребенок, который дулся на отца, когда тот запрещал играть на скрипке. Все, поезд давно ушел, Наннерль давно выросла и ей хочется как-то изменить свою жизнь, потому что постоянно жить в таком круговороте однообразия и одиночества она уже просто не в состоянии. Тогда Мария Анна и решила наведаться к брату в Вену. Быть может там, она хоть как-то развеется, дабы не сидеть до скончания жизни в четырех стенах, день за днем, повторяя один и тот же ритуал. Все шло чересчур хорошо, и жизнь в Вене, безусловно, радовала Моцарт старшую, когда она каждое утро вдыхала полной грудью свежий воздух, пропитанный искусством, пропитанный музыкой, и когда засыпала, прокручивая в голове события прошедшего дня, ловя за хвост свою птицу вдохновения. Вольфганг был слишком рад, что Наннерль на какое-то время перебралась в Вену, пока отец уехал к родственникам. Из юного композитора буквально нескончаемым потоком лились идеи их совместного времяпрепровождения, когда ему хотелось показать сестре в Вене абсолютно всё. Они даже вместе как-то на бал сходили, где Наннерль подарила один танец практически незнакомому человеку, но выдающемуся музыканту, занимающему пост Придворного композитора в национальном венском театре. Этот человек тогда ей запомнился очень хорошо, да и сам Вольфганг часто упоминал это имя при сестре, словно намеревался их свести. Хотя за столько лет у Наннерль ни разу не было каких-то там серьезных отношений, никогда не испытывала столь светлого чувства под названием любовь, которое, казалось, и вовсе обходило девушку стороной. Поэтому сейчас ее мало интересовали мужчины, а больше дети, которых она так старательно учит музыке. Вольфганг был слишком юн и еще не опытен, поэтому старшая сестра хорошо понимала, что ему пока еще не суждено затмить выдающихся венских композиторов, в том числе и Антонио Сальери. Каждый божий день она пыталась внушить это своему брату, хотя не переставала верить в его талант и в ту оперу, над которой он так старательно работает каждую ночь. И вот тогда, однажды, как-то невзначай Вольфгангу пришла в голову совершенно бессмысленная и глупая идея: ему, видите ли, приспичило посмотреть на ноты новой оперы Сальери, чтобы понабраться опыта и понять, какую же музыку предпочитает венская публика. Он и предложил Наннерль попытаться достать из секретера партитуры Придворного композитора, на что девушка поначалу отказывалась, однако потом поняла, что Амадей не угомониться и деваться было уже некуда. Пришлось смириться и по закрытию Бургтеатра пробраться в кабинет Антонио, чтобы достать те самые партитуры новой оперы – «Признанная Европа». Если честно признаться, то Марии Анне было и самой интересно послушать музыку такого гениального композитора, как Сальери - человека, который пленил ее одним своим взглядом на балу, который занимает не малый пост в обществе и который все-таки подарил ей этот проклятый танец. « - Господи? Что я творю?» - пронеслось в голове у Марии Анны, когда она тихо открывала дверь кабинета, из которого около пятнадцати минут назад вышел Антонио. Подол платья слишком громко шуршал, выдавая девушку с головой, посему, по какой-то нелепой женской неосторожности, она закрыла дверь, дабы воссоздать атмосферу тишины и спокойствия, что в театре уже пусто и никого нет. Она не переставала мысленно ругать себя за то, что делает на данный момент. Руки предательски дрожали, ведь чувство страха не покидало ее даже сейчас, когда она, наконец, в этой глухой темноте все же нашла ноты. Темная фигура на фоне окна неподвижно замерла, пытаясь рассмотреть ноты, что сжимала в своих пальцах, когда бледный диск луны освещал полы ее платья. - Это гениально… - прошептала Наннерль, как в эту же секунду за спиной раздался глухой мужской голос. Сердце ушло в пятки, колени подкашивались, а руки сильнее задрожали, что Наннерль чуть не выронила из прочно сомкнутых пальцев нотные листки, вовремя опомнившись и успев только охнуть и медленно повернуться, дабы встретиться лицом к лицу со «смертью». Даже в этой глухой темноте его глаза горели, словно два огонька, пляшущих на углях. Наннерль часто задышала, пытаясь подобрать слова оправдания, ведь он может сейчас ее ударить, а она этого так боялась. - Простите, - только и вырвалось из ее уст, пока Антонио ругался и надвигался на девушку ровно до того момента, пока та не уперлась бедрами в стол. Она сжалась, словно зайчик, испугавшийся огромного свирепого волка, который был готов сейчас ее раздавить, съесть и уничтожить, как физически, так и морально. Сердце отбивало гулкий ритм, разрезая давящую на виски тишину этой треклятой комнаты. - Прошу, выслушайте, - вместо того, чтобы вернуть ноты Сальери или же рвануть с ними к черту оттуда, чтобы Придворный композитор не успел ее догнать, Наннерль лишь бережно и напугано прижимала их к своей груди, не сводя испуганного взгляда с Антонио, когда перед глазами все расплывалось от слез, тоненькими ручейками скатывавшиеся по ее щекам. - Я не хотела, я не специально, пожалуйста, простите, - посыпалась огромная куча невнятных оправданий, который Сальери, видимо, и слышать не желал, - Прошу, отпустите меня, - более тихо прошептала Наннерль, опустив ресницы к полу и моля Бога, чтобы Сальери не посмел со зла ударить ее. А в комнате становилось слишком душно, для них двоих… -Простите? Это все что вы можете сказать?! О, святая провинциальная простота! Простите, фройляйн, говорят, когда на ногу случайно наступили или задели ненароком, - Сальери злила эта наигранная простота, на которую он попался тогда, на императорском балу, когда танцевал вальс с этой девушкой. Тогда она казалась ему невинной и непорочной, как если бы в букете багряно-красных роз вдруг случайно затесался маленький весенний цветок. Он никогда особо не любил балы, особенно те, где светские дамы со своими прелестными и глупыми дочурками-дебютантками пытались найти подходящую себе партию. А так как Сальери, хоть и был итальянцем, занимал все же значимый пост и был для некоторых выгодной партией. И как назло в тот день их было куда больше, чем Антонио себе это представлял. Будь его воля, то не подпирал бы собой стену императорского дворца, без особого настроения разглядывая танцующих людей. Вальс, мазурка, менуэт... Какая к черту разница, если через полчаса начала болеть голова от тарахтения очередной глупой девицы на выданье? Но появилась она... Да, Мария Анна. И в тот момент девушка показалась оплотом чистоты и непорочности, которую, похоже, она так мастерски сыграла в тот день. - Это у вас так в Зальцбурге так принято, вламываться в чужой кабинет да еще брать то, что Вам не принадлежит, а?! - Сальери не хотел верить, что эта очаровательная девушка пришла уничтожить все его труды, потому что младший брат так велел. Не могла она! Нет! Но кипа нот в ее руке тому подтверждение, да и уже то, что Моцарт находилась здесь в такое время, напрямую говорило о цели ее визита. Сделать подлость, да, причем такую, от которой Придворный композитор бы долго оправлялся, восстанавливая пошатнувшуюся репутацию. Как же, сам Антонио Сальери не написал музыку оперы в срок! А тут у Моцарта уже готово все, так, почему бы ему не поручить то, что было велено сделать самому Придворному композитору, а он так и не смог это выполнить. Антонио знал, что, даже уничтожив часть нот, он бы не успел восполнить потерю к намеченной дате. Ведь каждый композитор знает, как сложен процесс создания музыки и как тяжел процесс восстановления утраченных нот, ведь порой не сразу вспомнишь все нюансы, которые были заложены в процессе написания. Это прекрасно знал и Моцарт, потому послал эту хитрую, маленькую дрянь, чтобы она все сделала, испортила своими маленькими ручками столь бесценные труды. "Признанная Европа" должна была бы стать одним из лучших его произведений. Он это чувствовал, так потому отдавался этой опере всей своей душой. - Ах, не специально? Это уже так называется?! Это вы не специально проникли в мой кабинет, не специально взяли ноты, чтобы не специально их уничтожить?! - Моцарт что-то невнятно бормотала, прикидываясь невинной овечкой. Просто поверить в то, что она даже не думала их уничтожать, и в мыслях у маэстро не было. Она думает, что Сальери и правда поверит в подобную чушь? Стоит еще добавить к ней толику слез, чуть зардевшихся вроде как от стыда прелестных щечек. Они, правда, думают вместе со своим гениальным братцем, что Сальери такой круглый дурак? Даже те не прошедшие на главные роли претендентки льют слезы куда убедительней, чем Мария Анна сейчас и это вовсе не трогало сердце Придворного композитора. - Да что вы говорите? Отпустить вас? Как это, в самом деле, мило и прелестно! - Композитор уже непозволительно близко, куда ближе, чем прописано в этикете. А хотя в этикете прописано, что можно воровать чужие ноты? Или уничтожать чужие труды? Тон был негромкий, однако столько злости и разочарования было в этих металлических оттенках. Эти милые, полные слез глаза, которые вымаливали у него прощения. Какой же глупый фарс! Как женщина ловко умеет крутить мужчиной, достаточно лишь пустить слезы. Показные слезы. - А ваш любимый братец - трус, сам не решился, зато свою сестру отправил! - Еще ближе и можно было почувствовать рваное дыхание девушки на себе, и Сальери, действуя импульсно, решается на поцелуй. Но в нем нет, ни капли чувств, ни капли добрых эмоций, которые бы испытывал возлюбленный к своей пассии. Лишь унизить, сделать неприятно и досадить. Это поцелуй должен ничего не значить для него, ведь эта она пыталась испортить ноты, и это благо Сальери вовремя вернулся, чтобы застичь преступницу на месте преступления. Но только сердце ускорило свой бег в груди, и как-то самому композитору вдруг стало не по себе. А это еще больше разозлило итальянца. Он оторвался от губ девушки, тяжело дыша, и замахнулся, лишь после, осознав, что попытался сделать. Как бы то ни было, она – девушка, и это не по-мужски, совсем нет. - Вы заплатите за все, даже если это у вас не получилось. Это Вам будет уроком, может, потом уже подумаете сто раз, прежде чем совершить подобную глупость! Отдайте ноты! - она успевает вырваться, потому что композитор замешкал, однако на выходе из кабинета резко схватил ее за руку, не давая ей совершить побег. Длинные пальцы сильно сжимают тонкое запястье, причиняя боль. - Ну, куда же Вы, милая моя. Я еще не закончил, ведь Вам еще полагается наказание, как непослушному ребенку. Знаете, что делал мой отец, когда кто-то из нас шалил? Он перекладывал через свое колено, и бил нещадно по заду, что тот потом горел. Это уже позже в дело шло что-то посильней. Раз Вас ваш отец не воспитывал, что нельзя брать чужое, так придется это сделать мне! Мария Анна была напугана, однако не могла вырваться из сильных рук Антонио. И тот лишь коварно улыбнулся, с силой дернув ее к себе, не давая опомниться, уложил на свои колени, вниз животом. Мария Анна еще пытался как-то сопротивляться, когда он задирал юбку, когда спускал ниже панталоны, оголяя прелестные ягодицы. Даже как-то душа дрогнула, и композитор бы в другой момент и постеснялся, но злость сделала свое и на нежную кожу опустилась тяжелая рука Сальери. - Еще запомните этот день, - еще удар и наконец, раздался тихий вопль леди, разносясь по бесконечным коридорам венского театра.***
Положение у Наннерль сейчас было не самое лучшее. Словно она оказалась в замкнутом пространстве, где нет выхода, даже малейшего намека на него. Больше похоже на комнату, такую темную и мрачную комнату без окон и дверей, где стены постепенно начинают сближаться друг с другом, отбирая последний кислород и надежду на спасение. Так и Сальери приближался к ней все ближе и ближе, словно такая же стена, норовящая задавить, расплющить и уничтожить. Наннерль – лишь шестерка в этой игре между двумя взрослыми мужчинами. Один из них, казалось, давно засиделся в своем детстве, несмотря на возраст. А вот второй, видимо, рано осознал всю злую учесть этой жизнь, привыкшей так мерзопакостно играть с людьми, словно они какие-то марионетки. Так если в этой игре участвуют только они двое, то какой смысл завлекать под свою гребенку Наннерль, оставляя ее крайней и виноватой в содеянном. И ведь с этим не поспоришь. Мария Анна действительно виновата в том, что сделала. Просто нужно было тогда отказать брату, твердо заявив, что она не собирается идти на такую подлость. Но как же жизнь жестоко погоняла ее, буквально толкая на данное преступление, заставляя перейти порог венского Бургтеатра и направиться прямиком в кабинет Придворного композитора, занимавшего не такое уж и малое место в обществе, посему он быстро мог устранить Вольфганга с его треклятым зингшпилем и вольнодумными идеями. Однако он думал, что Наннерль от этой заварушки ничего не станется: она уедет обратно в Зальцбург, будет и дальше ухаживать за Леопольдом, пока он скоропостижно не отправится в мир иной, оставив после себя невыносимо тяжелую ношу на плечах его единственной дочери. Нет, все же Наннерль ничего не будет после этой истории, как думал младший брат. И лишь она одна знала, что навсегда останется с этим тяжким грузом вины на своем чистом сердце, потеряв непорочность, потеряв нежность и доброту, оставляя это все в далеком прошлом. И она будет терзать себя постоянными мучениями и угрызениями совести, ведь эту моральную травму, которую она получила сейчас, даже вовсе не по вине Сальери, а по вине ее родного брата, который постоянно думал только о своей репутации. Это обиднее всего… Наннерль тяжело дышит, пытаясь зажмуриться и поверить, что это всего лишь страшный сон, постигший девушку этой холодной ночью, что очень странно для данного времени года в Вене. Однако Антонио слишком близок, настолько, что она чувствует дурманящий разум аромат его тела, словно испуганная мышка, затаив дыхание и невольно наслаждаясь этой временной, но, на самом деле, такой приятной близостью с этим человеком, который, кстати, был ей слишком симпатичен, чтобы выставлять себя перед ним в дурном свете. И она снова жалеет. Отчаянно жалеет о том, что повелась на уговоры брата, все-таки согласившись пойти на бессмысленное преступление и опозориться перед Антонио Сальери. Жить с этим грузом дальше будет просто невыносимо, по крайней мере, так предполагала Наннерль, а ведь девушки всегда все воспринимают слишком близко к сердцу, плюс ко всему, накручивая сверху еще что-нибудь, дабы побольнее было. Поэтому, наверное, и говорят, что дамы – нежные существа и их просто необходимо оберегать, как самый нежный и красивый цветок во время бури. - Сс… Специально? Нет, что Вы… – слегка запинаясь, произносит Мария Анна, шумно сглатывая. Голос, казалось, раздавался по комнате глухим эхом или же не раздавался и вовсе, ибо Наннерль старалась говорить как можно тише, чтобы не навлечь на себя гнев Антонио еще больше. Впрочем, Придворный композитор уже явно был на пределе, намереваясь оставить старшей сестре Моцарта звонкую пощечину, чтобы глаза его ее больше не видели. Но вместо этого Сальери наоборот припадает к губам Наннерль, целуя. Как странно, что в этом поцелуе не было никаких эмоций. Точнее нет, не так… Они были, но отнюдь не положительные. Вероятно, данным действием Сальери намеревался больнее уколоть Наннерль, принести ей новые душевные страдания и метания, чтобы она навсегда запомнила эту темную прохладную ночь, когда переступила порог его кабинета, когда взяла в руки ноты «Признанной Европы», когда поняла, кто тут гений на самом деле. И только боль и дикое жжение чувствовались на губах, когда Антонио отстранился, замахиваясь на девушку, сжавшуюся, закрывшую глаза, словно готовая принять свою смерть от рук этого мужчины. Впрочем, фортуна постепенно начинала ей улыбаться, когда Антонио вдруг замешкался, словно побоялся ударить Наннерль. Это был шанс. Да-да! Его нельзя упустить! Поэтому Наннерль, наплевав на ноты, быстро рванула к двери, поспешно подбирая полы своего платья, о которые так неуклюже спотыкалась, за что и была готова проклясть этот злостный вечер снова и снова. - Нет! – вскликнула девушка, пытаясь вырваться из цепкой хватки пальцев Придворного композитора, - Пожалуйста, не надо, - глаза ее быстро наполнились слезами, отчего фигура Антонио становилась все более расплывчатой и темной. В следующую минуту все произошло стремительно быстро. Он что-то говорил, но Наннерль не слушала или просто не могла слышать, ибо голова закружилась от столь сильного давления, уши заложило, и она отчаянно погрузилась в свое подсознание, где существовала только боль и ненависть, заставляющие Наннерль с каждым новым ударом от рук Сальери вскрикивать и умолять, чтобы он остановился. Маленькие соленые ручейки слез текли по ее щекам, оставляя на них некрасивые и неровные следы. Но вскоре Наннерль перестала плакать, перестала так тяжело и часто дышать, лишь немного приоткрыв побледневшие губы и смотря только в одну точку, не обращая внимания абсолютно ни на что. Лишь только в ушах глухим эхом все еще отдавались звуки шлепков, которые с присуще всей мужской силой оставлял на ее ягодицах Антонио Сальери. Позор. Унижение. Боль. Тяжелый вздох. Еще удар по покрасневшей коже, отчего леди, только вздрогнула, перестав кричать. Она уже не просила прекратить, не умоляла. Просто плакала, как плакал бы ребенок, которого отец застиг на месте преступления и получившего свое заслуженное наказание. Но почему-то на душе композитора было совсем не радостно от того, что Мария Анна Моцарт сейчас лежала у него на коленях, в столь унизительной для любой леди позе. Но жгучий гнев не смог бы просто так затихнуть в груди, не получив подобного удовлетворения. Казалось бы, он мог бы остановиться на поцелуе, на этом жесте, который бы показал всю несостоятельность идей ее брата. Показал бы, что за все нужно платить. Но... Этого показалось мало темпераментному итальянцу, который перешел столь сильно грань дозволенного, что позволил себе рукоприкладство по отношению к слабому полу. Хотя... Если подумать, то это самая малость от того унижения, которое испытал бы Придворный композитор, если бы их план удался. А еще эти жалкие оправдания. Они-то и взбесили больше всего! Наверняка, был расчет на то, что в случае, если бы Марию Анну застукали на месте преступления, Сальери бы ни за что не посмел бы поднять на нее руку или просто бы поверил в эту чушь о том, что "она не специально". Как бы ни так! Пора уже было прекращать этот цирк. Рука с непривычки начала противно ныть, когда композитор ударял по ягодицам молодой леди, ставшими за это время ярко-красными. Да, возможно, она и заслужила это, но перебарщивать, все-таки не стоило. Последний удар, отчего у девушки вновь вырвался тихий стон. Сальери сам вздрогнул от этого, опустив Наннерль со своих колен. Гнев медленно, но верно стихал и у итальянца начала просыпаться жалость. Ну что же он наделал? Поддался сиюминутным чувствам, так унизил и оскорбил молодую леди. Она всего лишь стала жертвой интриг своего младшего брата, не больше. По любому поддалась на его уговоры, а быть может, этот лживый гений еще наврал с три короба. Кто знает? Только на месте этой девушки Сальери хотел бы видеть ее мерзкого брата, банального струсившего и пославшего вместо себя сестру. - Я думаю, Вы надолго запомните этот урок, фройляйн Моцарт, - Голос Сальери был все еще холоден, но уже в нем проскальзывали нотки усталости и разочарования. Да, ведь на том балу Мария Анна показалась ему такой невинной, такой чудесной. И узнавать о том, что именно она прокралась в его кабинет, чтобы уничтожить его труды было очень неприятно. Какое гадкое, однако, чувство разочарования. А может, Наннерль Моцарт просто разыгрывала из себя такую наивную дурочку, ведь именно такие и пользовались спросом на "ярмарке невест". Кто знает, зачем она приехала в Вену из Зальцбурга? Хитрость и коварство под маской наивности и простоты. - Не плачьте, вы это действительно заслужили, - композитор фыркнул, все еще продолжая разглядывать плачущую девушку, которая оправляла подол своего платья. Антонио терзали разные чувства: от жалости до дикой злости. Ему и жалко было Марию Анну, жалко было в тоже время и себя. Сожалел ли он, что поступил так? Скорее да, чем нет. Но ничего уже нельзя исправить. И эта ненависть в глазах у Наннерль как явное доказательство его поступка. - Знаете, фройляйн Моцарт, - композитор сложил руки на груди, отмерив шагами пространство от одной стены кабинета к другой, вернувшись назад. Почему-то его обида только сильней росла, в то время, как гнев практически испарился, словно снег в апреле под горячими лучами солнца. Возможно, потому что он купился на эту милую улыбку и невинный взгляд очей? - Коли Вы уже пришли, чтобы уничтожить мои труды, хватит ли у Вас смелости сделать это при мне? Сальери зажег одну из свечей, стоявших на каминной полке, а после с помощью двух скомканных листков бумаги разжег огонь и в самом камине. Пламя весело заплясало, начиная поглощать тонкие бревнышки. Антонио на самом деле блефовал. Он решил проверить, уничтожила бы его записи Мария Анна или нет? Хватило бы ей духу на совершение такого поступка? А ведь он ей дал почти все карты в руки. - Ну что же Вы стоите, милая Мария Анна, - уже более неофициально произнес Сальери, оказавшийся рядом с девушкой и протянув ей папку с нотами, - За этим Вы пришли, ведь нет? Разве не этого желал Ваш любезный братец? Почему не отомстить мне за то, что я сделал с Вами? Самый час для мести, не находите? Мужчина все смотрел и смотрел на нее, выжидая, словно хищник в засаде. А если бы она швырнула ноты в огонь? Тогда что? Тогда бы сгорела в огне его копия другой оперы, которую он создал пару лет назад, не более. Ее уж точно не жаль, потому что это только копия, не оригинал. А виной всему лишь то, что Сальери перепутал папки, когда собирался вечером домой. И это он заметил после, мельком взглянув на ноты.Cet océan de passion Qui déferle dans mes veines Qui cause ma déraison Ma déroute, ma déveine Tu vas me détruire Tu vas me détruire Et je vais te maudire Jusqu'a la fin de ma vie
Жалкая. Это слово лучше всего на данный момент ассоциируется с Наннерль, лежащей на коленях Антонио Сальери в столь непристойной для любой девушке позе. Она, казалось, и жалости не вызывала, и сочувствия, просто казалась жалкой, униженной, словно ее сравняли с обычной пылью, собравшейся на тяжелых занавесках этого кабинета. Удар. Еще удар. Шлепки отдавались глухим эхом в ее ушах, а в подсознании все звенел голос Сальери. Такой холодный, злой и обиженный. Да, все-таки Наннерль действительно заслужила некое наказание за свой ужасный поступок, где даже оправдания никакие не помогут. Собственно, никаких оправданий, на самом деле, не было. Наннерль решила просто взять всю вину на себя и не выставлять брата перед Придворным композитором. Нечего ему жизнь портить в Вене, когда он так долго к этому стремился. Прозрачные невинные слезы девушки так медленно, щекоча, скатывались по ее прямым скулам, собирались на подбородке и, кажется, там застывали в этой же позе, словно как сама Наннерль. Последний удар оказался невыносимо болезненным, что слезы даже упали вместе с Наннерль на пол. Моцарт отползла от Придворного композитора на более-менее безопасное расстояние, дрожащими руками приводя себя в порядок. Слезы давно высохли, будто их источник иссяк вместе с болью. Но вызывать к себе жалкое подобие сочувствие и вновь начинать оправдываться, строя из себя какую-то невинную овечку, - Наннерль не хотела. Ей и без того было достаточно на сегодня бурных всплесков эмоций, она и без того настрадалась, нежели вновь разозлить Сальери еще больше. Хотя… куда же больше? Он, кажется, даже успел проклясть весь род Моцартов, за один только сей жалкий и унизительный поступок, что совершила Мария Анна. А ведь она его в какой-то степени любила. Любила по-своему, сдерживая эти чувства глубоко внутри себя, дабы они не сыграли против нее. И, наверное, неважно то, что случилось сегодня между ними, от этого чувства все равно не изменятся. Она заслужила такое наказание – она его и получила, а уж о последствиях задумываться не стоит. Но только душе и женскому достоинству нет никакого покоя. Обида и ненависть – лишь поверхностные чувства, укрывающие большой коркой льда ее истинные чувства. - Да, конечно, Вы абсолютно правы, - тихий шепот срывается с ее уст, и Наннерль тут же вытирает остатки слез тыльной стороной ладони, чтобы не казаться перед Антонио еще более униженной и раздавленной, словно требует, чтобы ее пожалели. Нет. Этого ей не надо, ведь Мария Анна действительно заслужила. Когда-нибудь столь низкий проступок должен был настичь ее невинную душу, требующую легкости и мира во всем мире. Девушка выпрямилась, сложив подрагивающие пальцы на платье, будто бы выжидала вердикта. Хотя зачем ждать? Нужно было уходить. Извиниться и уйти! Зачем делать себе еще больнее, задевать столь чувствительное сердце, испытывающие отнюдь не простые чувства к этому человеку. Уважение. Восхищение. Страсть. Нежность. Нельзя досконально перечислить всю ту гамму эмоций, что вызывал у Наннерль одним своим видом Антонио Сальери. Он – ее погибель. Ведь это желание, страсть мучают Наннерль все сильнее. Ее грех, что высмеивает ее, разрывает и преследует по пятам, словно тень. Она не сводит с Сальери пристального и какого-то нежного взгляда, скрывающегося под пленкой ненависти и обиды. Антонио напоминает ей зиму, холодную зиму, что зарывает в белоснежном и пушистом снеге дома, украшая миллионами различных снежинок их крыши, при том, оставаясь ужасно ледяной и окаменелой. А вот если бы он стал зеленым распустившимся деревом, чуть приоткрыв завесу своей тайны и показав чувства, которые, вероятнее всего, прячет глубоко в себе под коркой льда. Наннерль безумно хочется сейчас подойти к этому человеку, взять его лица в плен своих горячих ладоней и поцеловать, чтобы он поверил ей, чтобы не презирал и хоть чуть-чуть открыл себя настоящего. А пока лишь он кажется ей трусом, который боится пасть под тяготой светлых чувств. Наннерль невольно пошатнулась, чуть было, не упав от заявления Антонио. « - Уничтожить? Нет… ни за что я не смогу этого сделать с Вами, маэстро…» - пронеслось в голове у девушки, когда Сальери оказывается на запретно близком расстоянии, когда протягивает ей эту проклятую кипу нот, при виде которых у Наннерль даже ноги подкашиваются. Мария Анна шумно сглатывает и берет ноты из рук Придворного композитора, но совсем не за тем, чтобы взять и бросить их в яркое пламя, навсегда уничтожив то, на что Антонио потратил годы, вкладывая всю свою душу и терпение. Она берет их за тем, чтобы опасно близко подойти к этому человеку, прижать кипу нот к его мужской груди, чувствуя, как быстро бьется его сердце. - Нет… - шепчет Наннерль, отрицательно мотая головой, - Я не собиралась их уничтожать, - она все еще держит руки на его грудь, где преградой между ними остается лишь папка с нотами, - Правда. Вы можете мне не верить, но я искренне ценю Вас и уважаю Вашу работу, чтобы так бездумно взять и уничтожить все Ваши старания. Нет, - она поднимает на него глаза, видя на его лице удивление, смешанное с непонятной агрессией и негодованием, - Я не буду этого делать. Заберите.***
Мария Анна, наконец, соизволила взять у него ноты из рук, отчего сам композитор невольно вздрогнул. Какая все же лживая натура эта Мария Анна Моцарт! А чему он удивлялся? Она же той крови, той породы, что и сам младший Моцарт. Наигранная простота! "Я не хотела! Я не специально!" - эти слова с каждым разом отдавались в памяти Сальери. А он, было, поверил и обманулся. Как глупо стало доверять сестре своего врага и вечного соперника! - Так что же Вы решились, милая? - Придворный композитор был похож на натянутую струну от скрипки. Ведь его обвела вокруг пальца эта особа, которую он совсем недооценил. Какими коварными могли быть женщины, эти прекрасные создания Творца. И только слезы были натуральны. Боль ей композитор причинил весьма ощутимую. Не поскупился, ведь до сих пор рука ужасно ныла от причиненных девушке ударов. А значит, Марии Анне было тоже больно, даже больше, чем ему. Ведь не привыкла молодая леди к подобным истязаниям, даже, несмотря на то, что по слухам Леопольд Моцарт был суров с детьми. Да только не научил, что воровать и уничтожать чужой труд совсем не хорошо. Пусть и говорила девушка, что вовсе не за тем она к нему пришла. Тогда зачем?! Какой смысл было приходить в такое время суток. В такой час, лишь для убийц и любителей блуждать руками в карманах честных горожан? Вот если бы он застиг ее на месте преступления при свете дня, то вполне бы поверил, что Наннерль зашла из чистейшего любопытства и поглядела на ноты к новой опере. Ведь дамы очень любопытны, он знал по своему опыту. Ведь каждая рожденная, чтобы носить шелка и кринолины так обожала сунуть носик не в свои дела! Хотя Антонио ну просто не переносил, когда брали его вещи, то вполне бы мог простить за фройляйн эту выходку. Ведь, как бы то ни было, композитор не был таким черствым и неприступным, как это показалось бы на первый взгляд. Все человеческое, конечно, не было чуждо маэстро. И потому даже же если бы Мария Анна пустила бы свои женские слезы в ход, то Сальери обязательно оттаял. И отпустил бы с миром эту девицу, которая стала орудием чужих рук. Но только не сейчас. Не в это время. Уж не поверил бы, что леди в столь поздний час решилась просто взять его ноты посмотреть. Не верится! Совсем! Теперь вот сделала вид, что такая благородная, такая вся невинная. А он - чудовище, посмел ее пальцем тронуть! Какая гнусность! Прикидывалась овечкой и сделала из него волка! И эти вновь слова, которые не успокоили окончательно гнев композитора, а разожгли в груди итальянца бушующее пламя из разочарования и злости. "Я искренне ценю Вас и уважаю Вашу работу". Какая откровенная ложь сейчас сыпалась из ее прекрасного рта! Тогда зачем же вы сюда пожаловали, как не за этим? Теперь легко сыграть было на этом, мол, я сама невинность, а вы зря меня подозревали в чем-то! Ведь рука моя совсем не поднялась бы, чтоб уничтожить труды столько долгих и бессонных ночей! Нет - нет! Это уже начало бесить Придворного маэстро! Неизвестно, что больше его злило: сама ситуация или то, что в нее попалась именно Мария Анна. Если бы Сальери не свернул, не доверился своей интуиции, то, что увидел бы он завтра, когда вернулся в Бургтеатр? Сожженные нотные листы или просто пустую папку? Мужчина надвигался на нее, хмуро сдвинув брови. Еще совсем немного и девушка была прижата им к стене. Он уже чувствовал ее сбившееся дыхание. Видел ее нелепые попытки отстраниться, убежать. Наверняка, Наннерль сейчас казался он чудовищем. И так на самом деле было. - Знаете, Мария Анна. Я просто жутко ненавижу, когда мне открыто начинают врать! - Сальери провел рукой по ее плечу, остановившийся на горле. Такая хрупкая и тоненькая шейка, что он сжимал своей рукой. Несильно, чтобы не задушить. Но мало в этом было приятного. - Вы, мерзкая и противная врунья, которая думает, что может обвести меня вокруг пальца своей откровенной и наглой ложью! Я презираю вашу кровь. Я презираю весь ваш род. Особенно вашего младшего брата, который думает, что он гениален. Но это еще не все! - Придворный композитор видел такой страх в глазах Моцарт, но просто не мог остановиться. Ведь всеми его порывами управляла злость, которую он, увы, не смог сдержать. В другой бы день он вряд ли себе такое позволил. Антонио будто отчеканивал каждое слово, с презрением во взгляде смотрел на Наннерль. - Вы мне противны! Вы ничуть не лучше этого вашего Вольфганга! Даже хуже, раз поддались на его уловки. Ведь это Вас он прислал взамен себя. Я знаю... А я думал, что Вы лучше. Но как я ошибался! Пойдите вон теперь! Вы уже получили свое. В словах Сальери много яда. Он оттолкнул Марию Анну от себя, наконец, дав путь к свободе. Ему совсем не хотелось слушать ее речи, а хотелось просто чтобы, наконец, она ушла. И лишь Наннерль вновь со слезами буквально вылетела из кабинета, он злобно швырнул вдогонку кипой нот, которые разлетелись словно листья осенью. Какая горечь, и какая пустота внутри. Композитор сел за стол, подперев руками голову. Ужасный день близился к своему логическому финалу...Но этого монстра больше нет. Человек, что прятался за его обличьем, не лишен недостатков. Но я принимаю тебя таким. Порой самая интересная книга прячется в пыльной обложке. Иногда самая лучшая чашка — та, что надколота. ©
Зачастую ложь бывает ужасно красивой, что невольно можно спутать ее с чистейшей правдой и неосознанно попасться на удочку умелого рыбака. Но красивая ложь не всегда главный залог успеха. Иногда она кажется слишком простой, наигранной и отнюдь не правдоподобной, чтобы просто взять и повестись на разыгранный фарс. Но самое больное, когда правду сравнивают с ложью. Слишком сильно данный факт давит на подсознание, заставляя невольным образом сходить с ума и беситься от такого странного чувства, когда, вроде бы, говоришь правду, но тебе не верят; ты пытаешься доказать свою правоту, но тебя лишь безжалостно отталкивают и посылаю прочь. Также и с Наннерль. Она видит перед собой не просто Придворного композитора, а человека, посеявшего в себе зерно ненависти и обиды, огородив всю свою жизнь кирпичной стеной, лишь бы окружающие не смели подходить к нему близко. Невольно напоминает детскую сказку о Красавице и Чудовище. Она также любит и ненавидит одновременно этого человека, чтобы попытаться мыслить трезво, расставляя все по своим логическим местам. А он, такой суровый и обиженный на весь мир, не желает, чтобы какая-то обычная девушка рушила всю его жизнь, словно карточный домик, случайно задев локтем одну карту, на которой держался весь фундамент под названием «жизнь». Но Наннерль ничего не может с собой поделать. Девушка напрочь отметает от себя все чувства, зажмурившись, лишь бы не смотреть в агрессивные глаза Антонио, которые, казалось, наполнились кровью и агрессией по отношению к Моцарт. Как же она в нем разочаровалась… Сейчас он больше походил на себялюбивого эгоиста, который просто не может взять и поверить, почувствовать, что кому-то он все-таки может быть небезразличен. И этот кто-то – Наннерль Моцарт. Но это чудовище, этот враг любви плотно засел в душе маэстро, никак не желая выбираться оттуда, а буквально заставляет его гнить, словно упавшее на землю яблоко, и вся эта гниль сейчас вырывается именно на Наннерль. Слова Сальери, словно выплюнутый ей в лицо яд, такие колкие, больные, острые… И все-таки она сомневалась в нем. Такое чудовище не способно на искренние светлые чувства. Такое чудовище никогда не сможет полюбить, и он еще об этом будет жалеть. Наннерль попыталась сглотнуть, однако Придворный композитор слишком сильно сжал девушке горло, что даже дышать было тяжело. Словно рыба, она открыла рот, стараясь ухватить губами как можно больше воздуха. Стоит только подумать, что секундами ранее, когда его горячие музыкальные пальцы прикасались к ее оголенному плечу, сердце Наннерль забилось в бешенном темпе, а внизу живота запорхали голубые бабочки, стремительно старавшиеся выбраться наружу. Но в ту же секунду их словно всех изничтожили смертельным ядом гадюки, а в глазах Наннерль навечно поселился страх и озлобленное лицо Придворного композитора. Нет смысла что-либо говорить, перечить ему в ответ. Он и без того слишком зол на всю ее семью, а больше всего именно на нее. Как же так… Получается, что Наннерль самостоятельно, своими же ручкам разрушила все свое счастье, которое повстречала на том балу, куда была приглашена вместе с младшим братом. Если бы всего этого не произошло, Наннерль бы до сих пор тайно любила Антонио Сальери, приходила к брату на репетиции в Бургтеатр только для того, чтобы увидеть его, перекинуться парой бессмысленных фраз, но этого было вполне достаточно, чтобы сердце забилось так быстро, как только бьется у невинной влюбленной души. Но больнее всего молчать о своих чувствах, особенно когда они начинали гаснуть, словно маленькие угольки. Ведь любовь подобна изящному пламени… Когда Сальери закончил, отталкивая Наннерль от себя, девушка даже и не думала плакать. Просто некое чувство разочарования пожирало ее изнутри, отчего губы обиженно поджались, а ногти впились в ладони с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Она собиралась гордо уйти, молча проглотив эту обиду и унижение, но не смогла просто так покинуть этот кабинет, не намекнув Придворному композитору о своих истинных чувствах, что испытывает, точнее, испытывала к нему. Наннерль резко развернулась к нему, посмотрела в глаза из-под нахмурившихся бровей и четко отчеканила, ткнув пальцем ему в самое сердце. - Знаете, Вы могли бы обрести счастье, если бы только поверили, что кому-то можете быть нужны. Вы – трус, Антонио Сальери. И сколько бы боли людям Вы не причиняли – это не меняется. Вы просто не верите, что я могу к Вам что-то чувствовать. Но вы сделали свой выбор и Вы будете сожалеть о нем. Вечно… - глаза Наннерль постепенно наполнялись слезами и голос начинал подрагивать, однако того страха, который она испытывала ранее, будучи прижатой Придворным композитором к стене, уже не было, - И все, что у Вас останется – это пустота в сердце и Ваши проклятые ноты, - после этих слов, Наннерль в слезах резко вылетела из кабинета, прижавшись спиной к стенам коридора, пытаясь отдышаться. К ее ногам, словно по волшебству, прилетел нотный листок. Вероятно, Антонио на эмоциях бросил целую папку вслед девушке, что было, на самом деле, довольно-таки обидным действием для любой дамы, да что уж… для любого человека. Дрожащими пальцами Наннерль подобрала этот листок и прижала к своему сердцу, после чего убрала внутрь корсета, чтобы всегда носить память о своей любви у самого сердца, ведь оно, казалось, больше не сможет любить никогда и никого. После этого Наннерль поспешила выбежать на улицу, лишь бы не находится в объятиях треклятых стен коридоров Бургтеатра. А на улице ее ждал очередной сюрприз. Судьба вновь иронично насмехается над девушкой. Сильный ливень, темная ночь, холодный ветер. Кожа Наннерль тут же покрылась мурашками, когда девушка поскользнулась на ступеньках Бургтеатра, падая прямо в лужу. Промокшая, разбитая, как стекло на миллионы кусков, замерзшая, у Наннерль не было сил, чтобы подняться и пойти дальше. Длинные локоны неприятно прилипали к ледяной коже, вновь заставляя вздрагивать. Сколько она так просидела на ступеньках Бургтеатра? Один лишь Бог знал ответ на этот вопрос. Но платье было такое тяжелое, а ночь такая темная, что идти вперед оказалось нереально тяжело. «- Я не прощу тебя. Никогда!»…