I've never been so alone like with you

Горчит кофе на столе, а пять минут перед выходом растянулись на пятнадцать, потом еще на десять, пока Томми не перестал следить за временем, не отключил телефон и не выключил свет. Это видимость того, что он не привязан к миру, может опаздывать, игнорировать звонки, проживать еще раз свое одиночество, все его стадии: холод, мысли о теплых объятиях, слезы, истерику с искусанными губами, потом апатию и облегчение – ты подружился с тишиной и отсутствием второй подушки. В темноте гостиной Томми чувствует, как под одежду пробирается сквозняк, как его иголки ранят открытые участки кожи, проникая до сердца, что колотится слишком громко для звенящей тишины. Можно сходить в спальню и взять теплое одеяло или хотя бы заварить чаю, но для этого нужны силы, а они потрачены на невидимые кандалы, что держат его дома. Сегодня, завтра и последующие дни. Пока он не разберется со своими мыслями, пока мир не обретет другие краски, кроме черного и белого, пока не излечится аритмия и одышка. Когда в замке поворачивается ключ, Томми не вздрагивает и не смотрит на дверь, лишь сожалеет, что его дом больше не крепость, что вход не воспрещен тем, у кого есть дубликат. Скрипят половицы под тяжелыми ботинками. − Сядь в кресло, − говорит первым, тем самым избавляя себя от назойливых вопросов «что ты здесь делаешь, милый?», «почему не приехал, я переживал». − Может, свет включить? – все же вздрагивает, пока Адам устраивается напротив. Глаза привыкли к темноте, поэтому он отчетливо видит взлохмаченные волосы, как после душа, и черную футболку наизнанку – ту растянутую, что любит надевать Рэтлифф, завтракая едва ли не под небесами в компании своего любовника, а уж потом друга. Воспоминание болезненно сдавливает горло, проступая влагой на глазах. Пришлось крепко зажмуриться, чтобы перед глазами появились белые пятна и произнести бесцветным голосом: − Я так больше не могу. Устал мотаться между тобой и своим домом. Не хочу. Хроническая сухость во рту. А произнести оказалось не так сложно, как видеть на лице Адама сначала непонимание, потом гримасу боли, что расползается со скоростью черной тучи в летний зной, превращаясь во вздох разочарования, поникшие плечи и опущенную голову. − Давай съедемся. Подберем жилье на твой вкус… − останавливается, глядя в равнодушно-спокойное лицо. Кажись, воздух наэлектризовался. Скоро буря, нужно ухватиться, крепко, чтобы случайный порыв ветра не унес в пучину страха, но кровь не поступает к пальцам, заставляя их деревенеть, но при этом дрожать, хвататься за волосы – хрупкое спасение – говорить: − Я пытаюсь хоть что-то придумать, не молчи. Хмыкает. Одновременно со щелчком настольной лампы – но мир все так же черно-белый. Пересилить себя… − Отличная идея, − у сарказма горький привкус, а глаза брюнета отправляют на гильотину, − еще придумай свою копию, чтобы тот, другой Адам, жил с твоим официальным бойфрендом, ходил с ним на красные дорожки, говорил, как весь мир кружится лишь вокруг него. Иначе, ничего не получится, милый. Слышишь, как режет кожу это ласковое прозвище? Как оно, подобно грязи, ложится на кожу неровным тоном? Немеет челюсть от переизбытка гадости – она скоро закапает из потолка, осядет на мебель, волосы, затопит тебя. − Но нам же хорошо вместе, − и Адам тянет к нему руку, чтобы разбудить ото сна, напомнить о прикосновениях, согреть, вот только Томми шарахается, как от тока, опасности, вжимается в диван, обхватывая руками колени. Чего раньше никогда не было. Полностью закрыт, с барьером на груди и колючками во взгляде. − Не трогай меня! – почти как плевок в лицо. Вот и гром пожаловал. Адам крепко сжимает пальцы, глядя в бесстыже наглые глаза. Зря. Теперь бессилие напоминает сеть, где одно неправильное движение – и ты намертво запутался. Он же сделал дюжину неправильных шагов. Больно. − Это как-то связано с тем, что Саули выбирал кольцо? Так это подарок и не мне. Еще больше прячется. Не показывает глаза. Лишь тяжело дышит. − Только с тем, − языком проходится по шершавым губам, − что мне надоело жить по нечетным дням, видеться два уикенда и постоянно прятаться. С тобой наступил предел моего одиночества, темноты и холода. Не послышалось и даже не привиделось. − Мой тоже, как ни странно, − выплевывает комок грязи. Если прислушаться, можно услышать, как он шлепается о чистый пол. Легче не стало. Внутри этой грязи еще предостаточно, на двоих хватит. − Удачное время ты выбрал, Томми. – Губы изгибаются в кривой усмешке. – Хотел с тобой обсудить, но поскольку ты вычеркиваешь меня из своей жизни, то… Мне предложили сотрудничество с Queen, я не буду так часто мусолить тебе глаза. Можешь радоваться. Противным эхом отдается в голове. Вот оно – начальная ступень, где на вершине восседает изоляция. Он вернется в свой кокон, чтобы набраться сил, оградиться ото всех друзей и мира, чтобы почувствовать без примесей, красителей и органических удобрений свою ничтожность. Бездна манит своим костлявым пальцем, но Адам не может не спросить: − Что ты будешь делать, если после моего ухода почувствуешь боль? Вопрос с подвохом, в котором не должно быть «если». Боль будет и слишком много. Он утонет в ней, захлебнется, растворится. Это даже сейчас понятно по тому, как приближающая разлука металлическими тисками давит грудь, сжимая внутренности едва ли не до размеров спичечной коробки. Но голос звучит как сталь. − Похороню себя в клетчатом одеяле, том самом, что хранит запах и отголоски каждого «люблю». – И чтобы окончательно добить, спрашивает. − Помнишь? Передергивает, как от глотка уксуса, но даже тот не способен так горчить, как каждое слово, что произнесли эти губы. Адам просто завис на них, мысленно подбирает совершенно другие фразы, но итог тот самый – его выбрасывают на улицу, как мусор. Он отработанная вещь. Он преданный ему и им щенок. Он все помнит. − И ты готов, − кажись, его знобит, − вот так все просто разрушить? Закрыть глаза, словно не признавался мне, не говорил, что я тебе нужен, а теперь все это забрать? − У тебя есть утешение. − Ничерта у меня нет! − У тебя есть ты, и тебе должно быть этого достаточно. А я должен… − Убить нас? − Перебороть этот жалкий страх твоей потери, я слишком привязался, понимаешь? – пальцем по молочной шее, сминая кожу точно ножом. – Здесь твой ошейник, он чертовски давит, что я больше не вижу своей жизни без ночных тебе звонков, без «котика». Мне нужно пережить потерю. Иначе НИКАК! Суставы выворачивает желание подбежать к нему, схватить за плечи и встряхнуть так, чтобы душа пеплом осыпалась под ноги, чтобы глаза не смотрели так призывно и грустно одновременно. Но холодное молчание останавливает, его упрямство и желание контролировать, ведь Томми всегда должен знать, где спасительная лазейка, что двери открыты и его никто не привяжет ногой к столу. В противном случае – лишь отгрызть лапу и убежать, позорно поджав хвост. Подальше от страха, что пройдет время, а треугольник так и останется фигурой с тремя составляющими. − И кто тебя защитит? Каждое слово – удар по совести, точнее по ее остаткам: на завтрак порция моральной ответственности, на обед – нравственные обязанности, а на ужин – нравственный самоконтроль. Томми почти все съел, отчего писклявый голосок в голове умолк. Некому теперь упрекать, что он живет и дышит страхом. − Ты подумал об этом? Кто согреет, когда ты замерзнешь, приготовит кофе, продлит сон на пять минут? Обнимет, в конце концов? Одиночество, от которого ты так старательно бежал? Томми медленно выдыхает через нос, чтобы поджатыми белыми губами прорычать на каждое слово «замолчи». Иначе кровь польется через уши. Взмах белой челки. Это не флаг перемирия. − Ты должен уважать мой выбор, как друг. − Даже если он неправильный? Языком по нёбу, точно наждачная бумага, раздирает. − Приедешь ко мне, когда сочтешь это нужным. Я буду тебя ждать. Скрип половицы. Адам останавливается перед Томми, не решаясь, спрашивая разрешения. Он улыбается. Отпускать не хочется. Целомудренный поцелуй в сухие губы, без языка. Чуть отклоняется, но его не отталкивают, наоборот, слишком цепко ухватились за футболку, сжимая ткань, обхватывая руками шею, мол, уходишь, забери и меня. − Что же ты делаешь? – бормочет и снова наклоняется, снова гладит языком губы, соленые в уголках. Шатает, и по всему телу разливается сладкая, как патока, слабость – как теперь уйти-то? − Так не прощаются, Томми. Глаза в глаза. Он смотрит на него с поволокой и, не сказав ничего, просто уходит на кухню, бросив перед этим «выход – помнишь где». ******************************************************************************** А 11 июля, когда клетчатое одеяло не оправдало надежд, Томми купил билет и уехал в Лондон, чтобы вернуть Адаму забранное в глупую ночь «люблю».