Пусть тонет кринолин

Брейк носил бинты на месте отсутствующего глаза еще долго — из-за неоднократного раздирания ногтями швов, кожи и корки засохшего гноя. Шелли делала ему перевязку сама — своими тонкими и белыми господскими пальчиками, не знавшими тяжелого труда, сжимала ватку в пинцете, промокала спиртом воспаленную рану и туго перетягивала марлей, чтобы повязка не сползла за сутки. Ее лицо не бледнело от вида крови, губы не искривлялись, и, смотря вглубь потемневшей пустой глазницы, она не вздрагивала и не охала. Сразу же, как только доктор пожаловался ей на непослушного пациента, она взяла обязанности заботиться о нем на себя — и день провела в госпитале, учась обрабатывать травмы и порезы, хоть и знала, что этот навык вряд ли пригодится ей когда-нибудь еще. «Больно было?» — спрашивала она, закончив, когда напряженно застывшее лицо немного оттаивало, и еще несколько секунд Брейк не сводил с нее лихорадочно блестящего взгляда. «Ну пойдем, я тебе какао сделаю, что ли…» — и мягко тянула его на кухню за плечо. Слуги предпочитали не предлагать им свою помощь в такие моменты. Брейк и тогда был все еще в бинтах — они оттеняли белизной его сахарные волосы так, что те казались почти серыми, как седина. Прохожие скашивали глаза и выворачивали шеи им вдогонку, недоумевая, что подобный тип делал рядом с молодой леди. — Не обращай внимания, — сказала Шелли. — Рейм, я уверена, показал бы им язык, будь он тут. Шелли смеялась беззаботно и искренне, словно она не мать, не вдова и не герцогиня, словно лет ей было семнадцать, а впереди ее ждала долгая, полная перспектив жизнь. Брейк не мог понять ее способность так смеяться. — Уже шесть часов, госпожа. — Это же рано! Подожди, сейчас мы еще пойдем на набережную и прокатимся на лодке, и только тогда вернемся домой. Солнечный осенний день неощутимо быстро подходил к концу. Вот уже людей на улице стало меньше, разговоры — тише, вот постепенно закрывались по бокам от дороги лавки и разбежались, побросав палки, дворовые дети. На набережной были в ряд высажены деревья — опавшие медно-охристые листья лежали под ними сплошным, хрустящим под ногами ковром. Лодки стояли на воде, привязанные к берегу: длинные и узкие, как гондолы, и управлялись так же — длинным односторонним веслом. — Если вы хотите поплавать на лодке, то, боюсь, не получится, — проговорил мужчина, вставая со скамейки у парапета. — Лодкой управлять очень сложно, а гребец только недавно закончил работу и ушел. — Что же делать? Может, ты попробуешь грести? — с надеждой спросила у Брейка Шелли и украдкой взяла его за узкий рукав пальто. Отказать казалось почти невозможным. — Но я никогда не делал этого, тем более с такой лодкой… — Не страшно. Все бывает в первый раз! Нос лодки вилял то влево, то вправо, бортики накренялись, соприкасаясь с поверхностью воды, — чтобы привыкнуть к управлению, Брейку требовалось немало времени и сил. В лицо внезапно полетели брызги, холодные, блестящие, алмазные крошки, высекаемые тонкой рукой из-под вспенившихся волн. Переливался хрустальным звоном озорной смех Шелли. — А дай мне тоже попробовать, — попросила она, отряхивая мокрые запястья. — С радостью! Но — не подумайте, мне не жалко, — вы перевернете лодку с гораздо большей вероятностью, чем я. — Вот противный! Ты в меня совсем-совсем не веришь? — Нисколько. Шелли задумчиво оглядела покрытую мелкой рябью гладь воды — должно быть, из-за низкой температуры плыть в ней было бы очень трудно. Брейк криво усмехнулся, обнажив ряд острых зубов. — На вас платье, госпожа. Пышное, с кринолином — намокнет, потяжелеет. Чтобы дотащить вас до берега, если мы окажемся в реке, придется его с вас снять и отправить на дно. — Как… — Шелли старалась сдержать смех, но получалось плохо. — Как романтично! Больше за управление она не просилась. Шелли знала — ее слуге проще надорваться и потонуть, чем тронуть на ней хоть один предмет ее одежды. Солнце оседало за горизонт — за темнеющие на западе верхушки деревьев, — подсвечивало кромку леса ярким апельсиновым закатом и истлевало, обнимая хлопья облаков нежными предсмертными лучами. Когда рябь на воде исчезла, небо стало казаться с рекой одним целым, одним ровным потоком жидкого золота, заключенным в сосуд из двух черных береговых линий. Лодка давно остановилась и затихла, словно озадачившись вопросом: что есть люди и их ничтожные желания перед победой ночи над днем, окропляющей землю и небо кровью побежденного? *** Улыбаться с непривычки — как стягивать с лица маску не по размеру, резиновую, тугую и толстую. Поначалу Брейк всегда так улыбался — растягивал рот в стороны, как струну, неуверенно поджимал губы — и, когда Шелли смотрела на него такого, у нее самой дрожал почему-то подбородок, и в глазах начинало щипать что-то горячее. Руки касались затылка и ерошили светлые волосы — мягкие, нагревшиеся на солнце, хоть сам Брейк и твердый, как льдинка, и колючий. Гладили острые лопатки и плечи — с которых Шелли так хотела скинуть груз съедающей вины, боли и одиночества; заключали наконец в объятья и сжимали крепко, будто могли этим оградить от всех несчастий и утешить. «Больно было, тяжело? Все хорошо, все закончилось, теперь все в прошлом», — хотелось прошептать, но Шелли молчала. Так можно соврать ребенку, но никак не взрослому. Вместо этого — губы медленно соприкоснулись с его губами, солоновато-горькими на вкус, сухими, обветренными, распахнулся широко и недоверчиво его единственный глаз. Для Шелли поцелуй был мягким и текучим, шелковистым; для Брейка — резче самых сильных духов и крепче самого старого коньяка, пьянящим настолько, что казалось, он не опьянеет больше никогда. Затылок, выпирающие на шее позвонки, холодные ладони — Брейк мелко дрожал всем телом под ее нежными пальцами. — Холодно тебе? — спросила Шелли и отстранилась на секунду. Ее накидки с меховым подкладом, всегда такой широкой, сейчас как раз хватило на двоих. — Спасибо. Она потянулась к его лицу снова, неизменно улыбаясь и собирая носом струйку соленой влаги на правой щеке. — Не за что. Глупый ты — ведь это я тебя водой забрызгала.