ПКН

Огромный жемчужно-белый диск луны затапливает парк прозрачным светом, превращая его дорожки и тропы в земные нити Млечного пути. По одной из них, тяжело припадая на правую ногу, с рассечённой скулой и гордо вздёрнутым подбородком вышагивает Джим Кирк и светится ничуть не хуже звёзд. Победа снова за ним, а пара царапин – пустяк, сейчас поправим. Город дремлет, а ночные птицы заливаются трелями, и то ли от них, то ли от искристого света вокруг воздух дрожит и в голове начинает звенеть. Остаётся пройти совсем немного, Маккой живёт в съёмной квартире у парка, в каком-то до дикости древнем домишке… и Джим со стоном вспоминает: придётся карабкаться по лестнице на четвёртый этаж. Он приваливается к дереву передохнуть и, даже зная, что Маккой дома, ощупью набирает номер. После трёх гудков его приветствует раздраженное: — Джим, какого чёрта, третий час! — но даже сквозь звон в ушах Джим слышит: голос совсем не сонный. — Маккой… — хрипато смеётся он в трубку и не успевает продолжить. — Чёрт бы тебя побрал!.. Стой где стоишь! Джим ухмыляется: редкий случай, когда поиск координат по коммуникатору идёт во благо. Он прикрывает глаза, дожидаясь, а когда вновь открывает их, видит странное: по светящейся росистой траве к нему спешит человек, и по знакомой походке он угадывает Маккоя, вот только вместо его лица, рук – скелет. Призрак движется одновременно и быстро, и плавно, как в замедленной съёмке, и словно окутан туманом; Джим трясёт головой, отгоняя морок, и тихо смеётся: неплохо его приложили о стол. Джим зажмуривается, а когда снова смотрит, Маккой совсем рядом, хмурит брови, что-то ворчит и, бесцеремонно устроив ладонь на затылке, заставляет смотреть на себя. Друг разглядывает его со своей обычной взволнованностью, глаза его яркие и живые, и от прохладной ладони на шее накрывает спокойствием. Джим отключается. Джим приходит в сознание в большом старом кресле, в уютной комнатушке Маккоя. Вокруг привычно тихо и темно. Джим не знает, как тому удалось сохранить этот почти средневековый дух, но всегда чувствует себя здесь как мальчишка, что тайком пролез в запретную, колдовскую и до жути высокую сторожевую башню. Пусть даже это всего лишь четвёртый этаж. Что там, Маккой и сам порой напоминает ему алхимика или мага – все эти склянки, зелья и чудеса… Джим сонно смеётся и наблюдает за тем, как сноровисто тот разбирает аптечку, доставая регенераторы, трикодеры, гипошприцы… Как привычно, безотчётно и бережно проверяет пульс. С какой тщательностью, точно не доверяя приборам, осматривает раны… Кирк снова начинает тонуть, но в окно нахально заглядывает месяц, в комнате становится всё светлей и светлей, и вдруг вынырнув на поверхность, Джим видит то самое, зыбкое, нереальное... и вмиг цепенеет, ведь дважды ему привидеться не могло: рука, протянувшаяся к нему с трикодером, – рука мертвеца! – а всё, что после, случается слишком быстро. Джим смаргивает раз, другой, но ничего не меняется – к нему тянется призрак, кость тускло блестит в лунном свете – стынет кровь, сводит пальцы и воздуха нет… его подводит инстинкт. Джим не успевает взять себя в руки. Он отшатывается от костей. Маккой взрывается: — Чёрт возьми, Джим, я не заразен! — и громыхнув аптечкой о стол, шагает к окну. Задёргивает штору, едва не срывая петли. — И Гиппократа никто не отменял! Дай мне тебя залатать, а после истери сколько влезет! Джим выдыхает, запнувшись, отводит глаза. И опираясь на руки, позволяет стащить с себя рваные джинсы. Маккой оглядывает очередной кровавый «орден», так привычно чертыхается сквозь зубы, что у Джима теплеет под рёбрами, и принимается за работу. Джим не представляет, как можно призрачными руками действовать так умело – должно быть, память эфемерного тела берёт верх – но кроме прохладных касаний и тонкого покалывания иглы не чувствует ничего. Даже не морщится, лишь окоченело следит, как уверенные, твёрдые пальцы проходятся антисептиком, стягивают края, регенератором стирают даже намёк на глубокую свежую рану. Проходит от силы десять минут, а на ноге ни синяка, ни царапины, только бледная полоска едва наметившегося шрама, да и та пропадёт через день-другой. Закончив с бедром, Маккой ведёт регенератором по скуле, прищуривается, проверяя. После чего поднимается, бросает ему его джинсы и уходит в ванную, не оборачиваясь ухнув: — Проваливай. Джим сидит. Лунный луч, найдя лазейку в шторе, неторопливо вползает в комнату. Из ванной доносится плеск воды. Джим мнёт в руках разодранные джинсы, даже не думая одеваться. Страх прошёл с первым же касанием знакомых – и незнакомых – рук, и Джим теперь чувствует себя идиотом: как он мог не узнать, усомниться, пусть даже так ненадолго? Маккой рядом с ним уже больше полгода, и чинил его столько раз – Джиму не сосчитать, а стоило ему самому увидеть кость, и он едва не заорал от неожиданности. Джим со злостью отшвыривает джинсы в угол, трёт ладонью лицо и, сцепив пальцы в замок, напряжённо следит за вальяжно ползущим лунным светом. Маккой возвращается из ванной, просушивая волосы полотенцем. Останавливается. — Всё ещё здесь? Чёрта с два он теперь уйдёт. — Что случилось? Маккой дёргает углом рта – в полумраке не разглядеть, но Джим угадывает по теням и молчанию – и проходит к окну, старательно избегая лунных пятен. — Долгая история. Джим демонстративно забирается в кресло с ногами и вздёргивает брови: отлично, он с удовольствием послушает, как есть. Маккой долго смотрит за окно, а после, уронив полотенце на спинку стула, бесцельно бродит по комнате – Джим провожает его взглядом от угла до угла. Маккой устало глядит на него: — Ты ведь не отстанешь. Джим вертит головой – сама невинность – и Маккой, вздохнув, опускается на незастеленную кровать. Пару мгновений сидит, задумавшись, растирая руки, а после раскрывает ладони и смотрит на линии, точно собрался читать по руке. — Это было очень давно… Голос его холодный и тихий, такой невыразительный, каким Джим его ни разу не слышал, он будто зачитывает бесполезный отчёт, лишь бы отделаться и забыть. Джим знает, что заслужил это небрежение, но не знает, как загладить вину, ведь, чёрт возьми, дело вовсе не в любопытстве!.. Помрачнев, он упирается подбородком в колени и ждёт, а Маккой, незаметно теряясь в истории, всё больше оттаивает: — В аспирантуре я познакомился с одним парнем, исследователем. Тот ещё был фрукт. Лучший на курсе. Гений, чудак и авантюрист, каких поискать. Мы часто пересекались в библиотеке, я изучал тропические лихорадки, он – историю индейских народностей, он был просто повёрнут на древних сокровищах, и как-то раз предложил мне сделку – хах, сделку! – целое приключение… — сомкнув ладони, Маккой чуть отклоняется, уходя от траектории луча, и продолжает: — Он был крутой археолог. Слишком здравомыслящий, чтобы отправиться в экспедицию без врача, и слишком тёртый, чтобы взять с собой кого попало. Пообещал верный куш; мне нужны были деньги на разработку вакцины, я согласился. Джим догадывается: — Отец? Маккой коротко кивает, и Джим спешит уйти от острой темы: — А дальше? — А дальше как в сказке: море, долгий путь по пескам, двухнедельное плутание в тропической чаще и наконец заветная, Проклятая пещера. Мол, укради хоть камушек – света белого невзвидишь. А в её лабиринте сундук, битком набитый золотом. Тот парень в самом деле был крутой археолог. Вот только слишком деловитый, чтобы верить сказкам. А всё сбылось. Умолкнув, Маккой приподнимает руку и осторожно касается сизого луча, шевельнув пальцами, рассекает дорожку света. Джим различает в полутьме застывшие черты его лица, гадая: рассказывал ли он кому-нибудь? Свет будто льнёт к его руке, тянется ближе, искрится полночным прибоем… вдруг серебрит открывшуюся кость – Маккой отдёргивает руку, резко, быстро, и Джим невольно вздрагивает. Нет, не рассказывал. Неслышно хмыкнув, Маккой задумчиво глядит в окно: — Всё, что осталось, – одни кости, — и чуть подумав, безрадостно, язвительно усмехается, — да бессмертный дух, в который не должен верить ни один врач, если хочет сохранить жизнь. С отчаянной быстротой осмысливая ситуацию, Джим вспоминает бережные прикосновения заколдованных рук и только теперь сознаёт: Боунз залечивал его раны в темноте. — Ты свет не включил… — Он мне не нужен. Я всё вижу и так. Мне не нужны ни свет, ни воздух, ни вода. — Ты ничего не чувствуешь? — Если бы. Чувствую. Ещё как. Я испытываю жажду, усталость и голод, но сон не приносит отдых, еда на вкус как песок, а бурбон – как морская вода, не напьёшься, выпей хоть море. Джим понимает – не лучшая мысль, и всё равно не может не спросить: — А как же секс? Боунз только фыркает: — Такой же стылый и бесцветный, как бурбон. — И ты не попытался снять проклятье? Отмахивается: — Конечно, пытался… — И? — Джим, я врач, а не археолог или кудесник. Я перекопал тонну баз, перерыл кучу книг. Я не нашёл. Маккой роняет руки на колени и, нахмурившись, снова глядит за окно, как будто избегая его взгляда, но Джим уже увидел верный путь. У него по-прежнему слегка туманится в голове, слова не складываются и остаётся одно – положиться на чистую, бесконтрольную интуицию, ту, что втягивала его в самые безумные приключения, впутывала в самые рискованные затеи, заставляла идти по краю – но ни разу не подвела. — Покажи ещё раз! — Не насмотрелся? Боясь сболтнуть лишнего, Джим молча трясёт головой. И враз скатившись с кресла, оказывается у кровати Маккоя, скрестив ноги, садится перед ним прямо на пол. Глядит снизу вверх открыто и ясно, улыбается, зная: невозможно устоять против его нахального мальчишеского обаяния. Маккой, закатив глаза, давит усталый вздох и поднимает руку. Дымно-белый луч пронизывает пальцы насквозь, путается в них, как ветер в мачтах. Кожа начинает просвечивать и исчезать. Тают ткани, блекнут протоки артерий – спустя пару мгновений перед глазами Джима мерцает белоснежная кисть, самый центр целительных рук, хрупкий остов, таящий безмерную силу. Маккой слегка перебирает пальцами, словно играя с лунным светом, рассеивает проблеск в полутень, и Джим бездумно клонится вперёд, протянув руку, стыкует их кончики пальцев. Теперь свет просачивается между ними, точно согласный принять их игру, ластится к тёплой коже и отражается бликами в гладких, прохладных костяшках. Завороженный, Боунз забывает дышать, но ему и не нужно, а Джим чувствует, что не дышит тоже. Ему кажется: сквозь их руки течёт само время. — Боунз… — почти шёпотом зовёт он и вдруг азартно, рассыпчато, тихо смеётся, — Боунз, иди сюда! Маккой не успевает опомниться: Джим подхватывается на ноги и, упершись в кровать коленом, подаётся к нему. Хватает за плечи, склоняется, прижимает губами губы… Боунз шарахается назад: — Джим, какого чёрта ты творишь?! — но перехватив запястья, не скидывает его рук, и Джим, ухмыльнувшись, оставляет вопрос без ответа. — И что ещё за «Боунз»? Джим, стирая ухмылку, медлит, поводит плечом: — Ну… потому что ты такой. Я теперь знаю. — Доволен? — даже не пытаясь скрыть сарказм. Но ему наплевать, ему давно наплевать – он решил! – и Джим нервенно, мелко кивает: — Да… да! — и снова клонится вниз, — а сейчас?.. Джим замирает так близко, что чувствует собственные рваные выдохи, отражённые чужими губами, и ждёт, не закрывая глаз. Он не знает, что за сила тянет его вперёд, но знает – ни одно проклятье его теперь не удержит, вот только бы унять грохот пульса в ушах. Покорно вздохнув, Боунз подаётся навстречу и размыкает губы… Джим проваливается в шторм. Его словно сметает с отмели безудержная волна, он вцепляется в Боунза обеими руками, как будто тонет, как будто его корабль в грозу налетел на риф, и чудом его самого выбросило на скалы, и всё, что осталось теперь, – держаться, не отпускать. И Джим не отпускает, целует яростней, едва не уронив Боунза навзничь – тот удерживает обоих, стискивает его рёбра, но Джиму и этого становится мало. Задыхаясь, он через силу отлипает от губ, скользит зубами вдоль челюсти и судорожно сдирает футболку. Ткань поддаётся и всё становится ещё ярче, Джиму не хочется ни ждать, ни раздумывать; зацепив мочку уха, он жадным ртом спускается по шее к плечу, почти кусаясь, пытаясь оставить побольше меток; кожа отзывается тёплыми вспышками, и Джим гадает – он один это чувствует, или всё-таки, всё-таки… будь он проклят, если не узнает наверняка. Он припадает к ключице, но тут что-то меняется, и Боунз вздрагивает всем телом. Джим понимает: он только что поцеловал кость. Он замирает на миг, следя за призрачным лучом, не слыша даже собственного сердца – но странно, нет ни страха, ни паники, кость прохладная, гладкая-гладкая, чуть солёная, точно галька на морскому берегу – Джим облизывается и уже склоняется снова, но тут… Вскинувшись, он ловит взгляд Боунза и, захлёбываясь дыханием, едва выдаёт: — Больно? Боунз глядит на него шальными, неверящими глазами – и как будто голос у него тоже отняли: его едва хватает тряхнуть головой. Джим только смеётся, облегчённым прерывистым смехом, и целует ещё – но в этот раз губы встречает чуть тёплая плоть. — Джим… — жжётся поцелуем у горла. И для Джима исчезает вся разница. Это Боунз, его Боунз. С ним всё как в самой настоящей буре; не видя ничего и не отрываясь от губ, Джим вцепляется в ремень, выпутывает из джинсов, злясь на пряжку и немного на Боунза – мог бы помочь! – едва не падает, стаскивая собственное бельё, но наконец справляется, прижимается тесно – и с долгим, тяжёлым стоном опускается вниз. Его подхватывают на полудвижении: — Джим!.. — Молчи! Джим прикусывает его нижнюю губу, пережидает мгновение, а отпустив, целует, напористо, глубоко, стараясь отвлечься, давая себе время привыкнуть и чувствуя, что наконец-то может брать, не сдерживаясь ни в чём. Маккой ему отвечает, а после принимается жадно целовать его шею, ключицы и плечи. Прикосновения сухих теплеющих губ проникают под кожу, вгрызаются в вены, гонят по телу раскалённую кровь. Джим откидывает голову, подставляясь, открытым ртом беззвучно глотая воздух. Немного расслабившись, подаётся наверх – и опускается, притираясь, но так неудобно, не хватает пространства: ему хочется двигаться – но не хочется отстраняться. — Помоги мне, — едва различимо просит Джим, и прохладные руки соскальзывают с поясницы. Удерживая его за бёдра, Маккой отыскивает лучший ритм, задавая движение, и чуть погодя Джим понимает, что тихо ноет на каждый уверенный глубокий рывок. Зарываясь пальцами в чужие встрёпанные вихры, притягивает к себе, цепляет губами ухо: — Как долго ты можешь?.. — Сколько тебе будет нужно, — приходит ответ, и – ох ты чёрт возьми, чёрт!.. – от одной только мысли, что это может продолжаться немыслимо, мучительно долго, до полного изнеможения, что не останется сил даже стонать, его скручивает, дугой выгибает навстречу. Мощная судорога проскальзывает вдоль позвоночника вверх, и тут же вторая, третья, Джим стискивает его плечи, обхватывает сильней. Его колотит в оргазме, а Боунз обеими руками обнимает его и вжимается лицом ему в шею, не целует, просто весь приникает к нему, так близко, как только может, обняв. Джим бессильно оседает в его руках, а Боунз так и не отстраняется. Словно не может им надышаться, хотя воздух ему не нужен, и это становится ещё одним крохотным шагом вперёд. Джим вновь склоняется к самому его уху, ерошит волосы, шепчет, срываясь: — Я заставлю тебя чувствовать, слышишь, Боунз? Я добьюсь! Боунз мгновенно цепенеет, становится точно стальной, хотя света в комнате совсем нет, и стук сердца в ушах заглушает все мысли Джима. Но он всё равно не расцепляет рук, упрямо сопит ему на ухо, и так проходит секунда, две, под стук сердца и два дыхания, одно бесшумное, механическое, и второе горячее и живое. Джим не отпускает, и Боунз наконец расслабляется, мягко ведёт ему ладонями по спине, обнимает осторожно и тихо. — Хорошо, — слов почти не слышно, но губы прижимаются к шее сильней, — хорошо.