Пойдем

Вселенная распадается. Мой город - серый и многоэтажный, большие люди не замечают меня, нечаянно наступая и тут же отскакивая. Мое лето сменяется всегда снежной зимой, и морозный холод кусается; скоро я вырасту. Пока что меня коробит от несправедливости, потому что мне нельзя пойти с родителями на большую, огромную карусель. Там - овальные чашки, в которые люди садятся как горошины в стручок, которые начинают крутиться и взлетать, и все взмахивают руками и смеются от радости. Я маленькая, смотрю на них издалека и рыдаю от обиды и несправедливости. Они уносятся в волшебный полет, навстречу солнцу, касаясь кончиками пальцев листьев на дереве, и визжат от возбуждения, а я стою в стороне и плачу от бессилия. Он берет меня за руку и говорит "Пойдем", и мы идем на темный танцпол в сияющих серебряных блестках. Он кружится волчком и учит меня танцевать так же, мы выныриваем в ночное небо, которое пахнет кока-колой, и асфальт чуть влажный, мои туфельки стучат по нему как копытца. И мы уходим в мир, в котором я большая и значимая; маленькая безобидная несправедливость больше не кажется мне хоть сколько-нибудь весомой. Я забираюсь на Статую Свободы и кричу оттуда на весь мир. Прямой ряд домов-кораблей вычерчивает серую границу до неба, и я смотрю из окна вниз на двор, думая, что этот двор странный: в него можно ухнуть как в колодец. Он затягивает. Моего двоюродного брата выгоняют из школы во второй раз. Я все еще маленькая. Он садится на диван и подтягивает меня на свои колени, говорит "Ксюша..." и лезет мне языком в рот. Мы валяемся на диване, и он обнимает меня, а мне кажется, что он меня любит. Дома-корабли меня угнетают, тут нет ни одной зеленой веточки, а его квартира похожа на внутренность паутины. По большому телевизору показывают страшный мультик про злую ведьму, которая запутывает Пиноккио, и он теряет дорогу домой. Брат говорит мне "Открой рот", я сопротивляюсь, но в конце концов он заставляет меня это сделать. Тогда он говорит мне: "Пойдем", - и мы уходим в боевик "Универсальный Солдат" или "Самоволка", "Двойной Удар" или "Разборка в Бронксе", где у меня есть красное платье, и меня похищают из дома, заворачивая в одеяло, но меня спасают, и в конце концов мы едем домой вдоль берега моря. В нашем доме в деревне водятся призраки, которые щекочут мне лодыжки и тянут за большие пальцы на ногах ледяными костлявыми палочками. В доме моей бабушки призраки топают ногами по полу, бродят вокруг моей кровати и горячо дышат мне на лицо, а я не могу вздохнуть от страха. У меня дома призраки садятся на мою кровать, и я открываю глаза, а они вдесятером нависают надо мной, скаля гнилые зубы и растопыривая грязные когти, желая содрать с меня кожу и съесть мои глаза, проникнуть мне ладонями между легких и вырвать ребра одно за другим. С самого раннего детства у меня ужасающая форма никтофобии, и каждая ночь, как только выключается лампа над кроватью родителей, превращается в настоящий кошмар. Я не сплю и часто болею, меня постоянно будят звуки, которые издают мама и папа, когда занимаются сексом. Однажды я просыпаюсь и слышу, как мама хрипит; хочу крикнуть, чтобы папа перестал ее душить. Потом мне снится, как папа ее убивает. Под окнами бродит соломенный человек. Он держит свою голову подмышкой и кричит наши имена. Если мы выглянем, то он отрубит головы и нам. Я всю жизнь боюсь ночью услышать с улицы "Гельнур!" – так зовут мою маму. Я-то знаю, что нельзя отзываться, но она - нет, а я все забываю ей рассказать. У меня болят кости ног, и я не сплю; пытаясь дойти до ванной, чтобы набрать грелку, я падаю посреди коридора, и страшные белые люди без лиц, с туманными руками, бросаются на меня, и я даже не знаю, что они хотят со мной сделать. Я не понимаю, почему мир должен быть таким. Тогда он говорит мне: "Пойдем" и поднимает меня, и мы уходим к озеру, которое лежит зеркалом около старого замка. Вокруг башенок вьются маленькие птички, и со стороны домика лесника тянет песенкой флейты. Мы уходим в густой зеленый лес, по которому бродят серебряные лошади, и я глажу их по гривам. У меня есть волшебная палочка, и я могу защититься от кого угодно, отбить любую атаку. Мы уходим в парник с цветами, где огромные красные бутоны еле держатся, кренясь к земле, на розоватых стеблях, и я знаю, что здесь мне нечего бояться, не от чего прятаться. Мы уходим в лунную голубую ночь, где я сижу у окна на подоконнике, любуясь россыпью космических комет, и мысленно спускаюсь в подземелья замка, скручивающиеся воронкой, к землистым и влажным подвалам, от которых веет секретами и плесенью. Я очень тяжело болею. У меня постоянно мокрый лоб и ломит все тело, лампочка над головой как солнце совсем рядом, печет мне лицо. Кажется, что чьи-то руки сжимают горло, и в голову лезут такие странные мысли. Мне никто не звонит - одного раза, когда я сообщила, что у меня температура, достаточно. За моими окнами с пятиэтажек прыгают девочки, моя подруга валится из окна четвертого этажа в попытке спастись от отца. Она сидит в больнице неделями. А меня затягивает в черное вязкое болото моя самая главная боль в жизни, мой удав, микроскопический паразит, пожирающий мою кровь. Он тянет меня на самое дно, усиливая мою лихорадку. Я пытаюсь найти его, мечусь, смотрю на людей, но его нигде нет, а когда он появляется из темноты, и я обнимаю его, он заталкивает мне пальцы в лопатки, терзая меня, и у меня так болит сердце. Мои друзья умирают. Оля впадает в кому на месяц и никогда не выходит из нее, я скатываюсь с табуретки на пол, и моя бабушка заговаривает со мной впервые за полтора года. Саша задыхается от эпилепсии и ломает челюсть о край раковины в ванной. Я хожу мимо ее окон каждый день и однажды вижу ее силуэт там, и мне хочется бежать быстрее домой. Из дома я смотрю туда, на ее окна и все еще вижу ее, и, конечно, она снится мне ночью. Они с Олей бросают меня на асфальт у меня во дворе и тянут белые-белые руки в черной темноте ночи. Я чувствую себя грязной и неправильной, испорченной от того, что боюсь собственных мертвых подруг, я стыжусь того, что меня пугает смерть и отталкивает инфернальность, я чувствую себя предателем и лицемером. Мужчина с красным пакетом бежит за мной по улице, сопя носом, и я захлебываюсь на ветру, а потом долго лежу на полу на кухне, боясь позвонить кому-то, чтобы рассказать. Я вспоминаю своего брата. Тогда он говорит мне: "Пойдем", и мы уходим в узкую, пряно пахнущую улочку Нового Орлеана, где он показывает мне, как плещется вода на пристани, как черные волны на самом деле совершенно прозрачные, и в них видно мои ноги, стоящие на камушках на дне. Он крепко держит меня за руку, и мы летим над строящимся городом, летим над огнями, и у меня в груди разверзаются небеса, потому что в воздухе я чувствую себя такой свободной. Перед нами - вечность, я забираюсь на Монмартр и смотрю на город сверху, мы уходим в ночные улицы и стучим каблуками по мостовой, пугая пьяных прохожих, хихикаем и плещемся в фонтане, и потом я засыпаю в метро, которое пахнет газетами и сэндвичами с сыром. Я возвращаюсь в восемь часов утра на негнущихся ногах, зарыданная и протрезвевшая, домой, у меня ломит ребра от корсета, косточки которого вылезли и впиваются в кожу. Это самый ужасный и по иронии единственный выпускной в моей жизни. Я безнадежна, я разочарование. Я заваливаю все, что могу завалить, и я лежу ничком, обвиняя их, обвиняя всех, зная, что я сама виновата. Я слушаю, как папа кричит на маму, слушаю нехорошие слова, и мне никуда не сбежать, и я даже не могу вставить слова поперек, потому что я ничтожество, к тому же, мое слово ничего не значит. Я теряюсь в толпе незнакомых людей, меня будто обволакивает поток чужих голосов, которые я не признаю - не хочу признавать; мне страшно. Я не знаю это место, я не хочу здесь быть, я не хочу, чтобы мне на руки складывали столько книг, я не хочу, чтобы люди были такими равнодушными. Я задыхаюсь, падая вверх ногами в пространстве где-то между улицей и оранжевым закатом, качель во дворе моего друга скрипит, скрипит предательски, пока я пытаюсь раскачаться, потому что только сталкиваясь лицом с потоками воздуха, я могу дышать. Я никогда еще не чувствовала себя такой одинокой, и день сменяется вечером, а меня никто не ищет и не звонит. Тогда он говорит: "Пойдем" и берет меня за руку, и мы уходим в сложный клубок дворов, где видно, как садится солнце между домов. Оно блестит и стучит по окнам, отталкиваясь и ударяя в лицо нежно, апельсиново, тепло. Он берет мою руку, и мы ждем автобуса на изрисованной остановке, он смотрит вдаль, на дорогу, хотя я знаю, что ждать еще очень долго, и мы тихонько поем. Он кричит, чтобы заглушить мои собственные крики, которые раздирают мне горло, чтобы напоить меня тишиной, оглушив. Мы уходим в тихое, застроенное место, где нельзя развернуться и разбежаться, чтобы я просто поместилась в пространство двух стен и заснула. Из-под двери тянет холодком, мои ноги ледяные, мои друзья меня обманывают. На левой руке у меня семь затянувшихся шрамов, на правой - три, на левой - звезда, на правом бедре - еще не сошедшая надпись. Я знаю, что моя подруга тоже это делает, но она мне ничего не говорит, и от этого я чувствую себя чужой. Я не умею обниматься, мне сводит плечи от чужих прикосновений, и когда я пытаюсь открыть рот и сказать что-то важное, мои губы слипаются. Может быть, это от того, что он так часто говорил мне "Пойдем"? Там мы общались без слов, я просто вникала под свои закрытые веки и рассказывала ему все посредством разума, а иногда он видел сам. Там, поверх плещущихся горячих волн Эгейского моря ко мне скользил корабль под сиреневыми парусами, и чьи-то тонкие копытца спешили ко мне по песку, и я молча брала его руку, и мы плыли до шлюпок, которые нам скидывали, чтобы поднять нас на борт. Я жесткая и молчаливая, замерзшая, с маленькими порезами на пальцах и кучей шишек на голове. Моя бабушка говорит мне "Это не твой дом, уходи", и я проваливаюсь подо льдину, и чья-то рука держит мою голову, чтобы я не вынырнула. Ночь становится все глубже и глубже, а я все сижу за столом, не зная, что делать, и мне хочется орать, и все белые руки, все смерти, все поцелуи, которых не должно было быть, отвратительно-белые квадраты неба в окнах возвращаются ко мне. Почему такой спертый воздух и почему такие блеклые картины? Мне хочется уйти куда-то, но некуда: ничто в этом городе не может меня удовлетворить. Солнце медленно встает за слоем туч, оповещая о себе сероватым свечением, и я с ужасом обнаруживаю, что ничего не изменилось; более того: я еще не легла спать и сама не сдвинулась ни на шаг. Даже самые красивые картины в моем воображении сопровождаются болью, как будто я вижу все через пленку и пытаюсь идти с прорезанными сухожилиями пяток. Моя лучшая подруга смотрит на меня и говорит, что я странная и что она меня не понимает. И мой друг говорит, что не понимает. Мама говорит, что не понимает. Я пытаюсь уйти куда-то, как надстреленный зверь, который сначала скулит тихо, а потом, не в силах больше терпеть боль, начинает выть, крутясь на месте волчком, стараясь убежать куда-нибудь, как-то остановить это, но не может сбежать от самого себя. Мне снится, как моя рана на руке гноится, и белая гадость вытекает вместе с кровью, а я стою посреди светящегося пространства, безразлично глядя туда, и чешусь. Тогда он говорит мне: «Пойдем», и мы идем по извивающейся зеленой улице, усаженной густыми деревьями, мимо тихих домиков, утопая в гробовой тишине, дышим воздухом и ничего не говорим. Мы уходим на крышу, где в меня дует ветер, шлепает меня по лицу, и я чуть ли не срываюсь с верхотуры вниз, мои ноги меня почти не держат. У него грустные большие глаза, и он говорит мне «Открой рот», и я повинуюсь. Он засовывает мне в рот пистолет и нажимает на курок, и я разлетаюсь стайкой ворон в разные стороны, а он смотрит мне вслед, оставаясь игрушечной фигуркой – резко черной на фоне серой крыши. Когда я сбиваюсь косяком, чтобы сделать победный, прощальный круг над домом, я немного спускаюсь вниз и вижу, как он поднимает руку с пистолетом, открывает рот и стреляет во второй раз.