***
– Кто ты? – я уже давно не верю в чудеса, и вид какого-то странного блондина, сидящего на моём подоконнике, не сильно меня удивил, точнее, совсем не удивил. Жизнь вообще давно разучила меня удивляться. Ах да, меня зовут Фран, и мне двенадцать лет. Я живу в маленькой комнатке под самой крышей, проще говоря, на чердаке. На несколько этажей ниже живёт бабушка, которая является моим опекуном. Но я не хочу с ней жить, хотя она меня даже по-своему любит. А я люблю рисовать и свободу. И я рисую себе свою страну. У меня есть толстый-толстый альбом, в котором я рисую карандашами и акварелью страну из галактики, в которой остановилось время. Сегодня вечер выдался на редкость мрачным, сырым и промозглым, но такая погода меня не смущала, даже наоборот. Единственное, что мешало, так это темнота. Поэтому я решил спуститься к бабушке и взять лампу, благо у меня было электричество в комнате. Однако, зайдя в комнату, я увидел этого странного парня. – Кто ты? – Шишиши… – он обернулся, и мне показалось, что в его глазах, скрытых чёлкой, мелькнуло безумие. – Я принц, – и правда, в его волосах запутались листья и веточки, образовывая некое подобие диадемы. Но я только хмыкнул. – Да-да, конечно. Но меня больше интересует, зачем и как ты ко мне попал. – Я не попал. Я прилетел. Правда, с каждым днём летать становится всё труднее. Я все твёрже стою на земле. Я что-то теряю, понимаешь? Я лишь пожал плечами. Понимаю ли я его? Откуда мне знать, если я давно уже стал равнодушным. Возможно, я тоже упускаю что-то важное в своей жизни, и только мои мечты держат меня на поверхности этой горькой реальности, не давая окончательно захлебнуться в этом океане слёз. Я с тоской посмотрел на шелестящий листами альбом, лежащий на подоконнике. Почему именно сегодня, когда я, наконец-то, выгадал время для рисования, ко мне в окно вламывается какой-то безумец? Я так увлёкся своими мыслями, что не сразу понял, что со мной разговаривают. – …полетели со мной. – Вы безумны, – никакого удивления - только усталость, щепотка раздражения, капелька понимания и океан безразличия. – Люди не летают. – Как хочешь, – он усмехнулся, но мне показалось, что по его щеке скатилась слеза. Помахав мне на прощание, он соскользнул с подоконника в подступающую мглу. Я бросился к окну, но ничего не увидел. С крыши сорвалась тяжёлая холодная капля, больно ударив меня по носу. Начался дождь.***
Я предложил ему лететь со мной, но он почему-то отказался. Может, потому что не слушал? Помахав рукой на прощание этому странному зеленоволосому мальчику с равнодушными бирюзовыми глазами, я соскользнул с подоконника и, раскинув руки, понёсся вниз, а холодный ветер бил мне в лицо. Я слышал, как мальчонка бросился к окну, пытаясь разглядеть кровавую лепёшку, в которую должен был я превратиться, но, конечно же, ничего не увидел. Перевернувшись на спину, я подставил разгорячённое лицо прохладным струям дождя, позволив ветру нести меня к моему пристанищу. Мой разум начал проясняться, и я знал, куда полечу следующей ночью. Я не был до конца уверен, но… Этот мальчик затронул что-то, спрятанное глубоко в моей душе. Я знаю, ему одиноко. Мне кажется, что он меня ждал. Кажется, я нашёл мою Венди.***
В школу я не пошёл, потому что плохо себя чувствовал. Наверное, меня продуло вчера, пока я разговаривал с тем человеком. Вспоминая тот вечер, мне кажется, что мы с ним одного возраста. Но мне все равно. Хотя… Всё равно ли? Его появление открыло какую-то незамеченную раньше дверцу подсознания, и я уже не знаю, что думать. Мысли, которые я называл неправильными, так и лезут мне в голову, но теперь моё отношение к ним изменилось. Все больше и больше становится сожаление об отказе от полета. От этих своеобразных крыльев. Я хочу, чтобы он пришёл ещё раз. Этот странный парень с диадемой из трав и чёлкой, скрывающей зеркала души. Интересно, почему мне запомнились именно эти детали его своеобразной внешности? Чувствую, как в сердце робко стучится надежда. Маленькая. Он, скорее всего, сегодня не придёт. Но эта мысль уже подточена червячками сомнений. Не выдержав тишины и безделья, хватаю со стола альбом, карандаш и ластик, а порывшись в карманах, выуживаю оттуда поцарапанный плеер. Наушники привычно обхватили уши, а кровать негромко скрипнула, прогибаясь под весом хрупкого тела. Я открыл новый лист, и карандаш испуганно завис над белоснежной поверхностью. Я внимательно всмотрелся в него, а в следующий миг грифель запорхал по бумаге, нанося тонкие, едва заметные линии. Закончив набросок, я, пошарив рукой под кроватью, достал металлический пенал, мою гордость. Я довольно долго копил на эти карандаши, поэтому пользовался ими очень редко, но сегодня дело этого стоило. Я медленно открыл крышку и вдохнул терпкий запах дерева. Острые, ни разу не касавшиеся бумаги грифели завораживали и манили своим матовым блеском. Не в силах больше противиться их зову, я сфокусировал взгляд на маркировке, выбирая наиболее подходящий вариант для обводки. О простуде было забыто, и я потерял счёт времени, углубившись в мир музыки, где существовали только я, рисунок и набор карандашей. Но меня буквально за шкирку вытащили оттуда, стянув с ушей наушники. Я поднял глаза. Надо мной стояла бабушка с тарелкой дымящегося бульона в руке и укоризной во взгляде. – Франушка, ты же так окончательно заболеешь, – её шелестящий голос со смесью печали, усталости и, наверное, любви. Возможно, это именно то чувство - безграничная любовь - заставляло меня отводить глаза. Я чувствую, как из них вытекает тот лихорадочный азарт, который нападает на меня во время рисования. Голова горит, температура поднялась. Окидываю взглядом постель. Очистки, карандаши, ластики различных размеров, парочка лезвий для затачивания, которые бабушка уже заботливо положила на прикроватную тумбочку. Без слов понимая её мысли, вылезаю из этого бедлама и ёжусь от холода. Подгибаю пальцы босых ног, чтобы хоть немного сократить площадь соприкосновения с ледяным полом, и неловко переминаюсь. Прыгать даже не пытаюсь, чувствую непривычную слабость и небольшое головокружение. Бабушка встряхивает одеяло и сметает весь мусор в заранее принесенный пакет. Я ложусь обратно в посвежевшую и похолодевшую кровать, беря в руки принесённую тарелку. Бабушка треплет меня по голове напоследок и просит больше так не делать. Виновато улыбаюсь и киваю в ответ. Как только бабушка ушла, хватаю доделанный рисунок и едва не захлёбываюсь воздухом. С листа на меня, чуть ухмыляясь и прижав к губам палец, смотрит вчерашний знакомый. Он стоит ко мне спиной и только поворачивает голову, немного её запрокидывая. От него веет безумием, безумие пляшет на каждой складочке кожи, в спутанных волосах, на приспущенном куске ткани. Я порывался скомкать рисунок и сжечь, но в последний момент стало жалко затраченных сил, материалов и здоровья. Глаза болели, лоб пылал, и я с тихим стоном опустился на подушку. От сильной рези перед глазами всё поплыло, у меня едва хватило сил спрятать изображение и снять с колен тарелку с остывшим бульоном. Глаза закрылись сами собой, и я погрузился в беспокойный болезненный сон.***
Как только начало смеркаться, я сполз с дерева и немного попрыгал, разминая затёкшие мышцы. Я выбежал из парка, с разбегу перемахнув через ограду, и пополз по водопроводной трубе ближайшего дома. Крыша высохла после вчерашнего дождя, и я, забыв на время обо всём на свете, раскинул руки, обнимая ветер и безумно смеясь. Я полностью растворился в окружающем воздухе. Этот воздух насыщен чувствами, эмоциями людей, но не животных.Этот воздух наполнен злобой и ненавистью. Я резко распахиваю глаза. Я хочу домой. Пока я бегу по крыше, я усиленно размышляю, будет ли окно открыто сегодня, или мальчик побоится так спать. Осталось только перепрыгнуть небольшой разлом между крышами и сползти по трубе на подоконник. Окно немного приоткрыто, а малыш беспокойно ворочается в кровати. Аккуратно, стараясь не скрипеть старыми досками, залезаю в комнату, закрывая створку окна. Мальчик спит, на полу, рядом с его свесившейся рукой, лежит лист бумаги. Тихонько поднимаю его и кладу на тумбочку, а потом прячу его бледную руку под одеяло. Она холодная и немного влажная, а лоб обжёг мои пальцы, когда я убирал слипшиеся прядки волос с его лица. Переборов страх, крепко закрываю форточку, из которой тянет холодом, а потом, поджимая под себя ноги, сажусь рядом с кроватью и кладу свою ладонь ему на лоб. Он успокаивается, а его искусанные губы трогает невесомая улыбка. Но я не могу долго так сидеть, энергия, накопившаяся за день сна, требует выхода. Рука уже затекла, но снять её я боюсь. В комнате тихо, не слышно даже шума улицы. Взгляд падает на лист бумаги, который я переложил с пола на тумбочку. В тусклом свете луны замечаю, что на оборотной стороне рисунок. Не в силах сдерживать любопытство, хватаю листок и вприпрыжку несусь к окну. На рисунке изображен… я. Только этот я был немного взрослее и капельку безумнее. Услышав шорох, резко оборачиваюсь, вздрагивая, как будто меня застали за чем-то запретным. Художник проснулся, его мутный взгляд бродит по комнате. Я подхожу к кровати, пытаясь спрятать рисунок, но он его всё равно замечает. – Нравится? – его хриплый голос пробуждает орду мурашек, которые, испуганно вопя, бегут вдоль моего позвоночника. – Что с тобой случилось? – намеренно игнорирую его вопрос, обеспокоенный его состоянием. – Простыл, – он раздирает горло смехом, становясь похожим на какого-нибудь взрослого. Стараюсь не обращать на это внимание, играя заботливого старшего брата: – Как тебя зовут-то, горе моё луковое? – Фран, – отвечает он, и, видя мои удивлённые глаза, неохотно добавляет, – мама была француженкой. – Ясно, – мне нравится молчать рядом с ним, слушая хриплое прерывистое дыхание и перекатывая на языке его имя. Оно мне нравится гораздо больше, чем имя предыдущей Венди. – А твоё? – задумавшись, не сразу понимаю вопрос. – Оно очень длинное, я его не люблю. Но ты можешь звать меня Белом. Когда у меня был брат, он всегда меня так называл. – А почему был? – я отворачиваюсь, чтобы ты не увидел моего окаменевшего лица. Я ненавижу своего старшего брата. Даже сейчас, когда он мёртв. Я слишком давно улетел в свою страну, страну за второй звездой справа. Там время течёт медленнее, и дети там не растут. А ещё я там сам по себе, и мне это нравится. Но иногда я всё-таки нуждаюсь в Венди. Но я не буду рассказывать это моему маленькому наивному мальчику, который напоминает мне лягушонка. Подняв голову к потолку и тщательно подбирая слова, я начал говорить: – Понимаешь ли, Фран, у меня никого больше не осталось, – голос был тихим и спокойным. Слёз нет уже давно, хотя я и захлёбывался в них первые несколько дней после известия о смерти семьи. Но я их никогда не любил, поэтому редко их вспоминаю, а ещё реже грущу. Но лягушонку об этом знать необязательно. – Я слишком давно улетел от них. – Тогда, – его руки обвивают мою шею, и он прижимается к моей спине своим вновь горячим тельцем, – тебе, наверное, очень одиноко.***
– Тогда, – мои руки обвивают его шею, и я прижимаюсь к его спине своим вновь горячим телом, – тебе, наверное, очень одиноко. Я почувствовал, как он напрягся. – Одиноко? – он попытался рассмеяться, но из его губ вылетел только горький смешок. Как будто я задел что-то очень важное и страшное, спрятанное в самых глубинах его души. Не в силах больше выдерживать это напряжение, утыкаюсь ему в плечо, чувствуя, как по щекам текут эти солёные обжигающие слёзы. – Эй, ну ты чего, лягушонок, – дергаюсь, услышав эпитет, которым он меня назвал, а Бел оборачивается, неловко пытаясь приобнять меня за плечи. От рыданий и холода меня уже трясёт, но я упорно не издаю ни звука. Он начинает нашёптывать что-то успокаивающее, укачивая меня, как в колыбели. Я захожусь слезами, чувствуя, как меня снедает это щемящее чувство одиночества, которое постоянно снедает его. Я боюсь остаться один, поэтому изо всех сил прижимаюсь к прохладному телу. Так мы и сидим, глядя, как постепенно уменьшается лунная дорожка, и тьма отступает к углам комнатки. Я иногда тихонько всхлипываю, и он прижимает меня ещё крепче. Я бы хотел, чтобы это утро длилось вечно. В окно проникают первые, робкие солнечные лучи, когда Бел отстраняется от меня, и, распахнув окно, вспрыгивает на подоконник. Я смотрю, как он разминает руки и ноги, а потом подаю ему свой рисунок. Наверное, он смотрит на меня, но я не могу сказать это точно. – Полетели со мной, – его голос снова, как и ночью, что-то перевернул во мне. Я знал, что я должен ответить. – Прости. Меня слишком многое держит здесь, – наверное, впервые после смерти родителей моё лицо озарила пусть не широкая, но искренняя улыбка. – Шишиши… Прощай, моя милая маленькая Венди. Он улетел, а я остался стоять у окна, наблюдая, как его силуэт растворяется в светлеющем небе. Интересно, бабушка уже встала?..