In time

У меня нет времени. У меня нет времени беспокоиться из-за того, как это произошло. Произошло — и произошло. Просто однажды научный прогресс шагнул так широко, что точка невозврата оказалась далеко в прошлом. Просто однажды люди научились жить вечно. Нет. Не так. Они верили, что научились. Их заставили поверить. Итак, каждый — абсолютно каждый — мог жить вечно. Если он, конечно, не делал глупостей. Если он, конечно, был рожден, чтобы править миллиардами обыкновенных. Марио не относился к той касте особенных, в запасе которых были сотни лет, а может, даже больше. Он родился не в той семье. Не в то время. Впрочем, в чем-то ему повезло. Человек прекращал стареть в двадцать пять, однако у него оставался в запасе один-единственный год, если не пополнять запасы. Жизнь превращалась в вечную гонку за временем. Умирать не хотелось никому. Итак, Марио повезло. В то время, как остальные футболисты бегали по полю, выкладываясь на все сто, чтобы заработать на жизнь, он играл в своё удовольствие. Марио было двадцать два. И лучше бы его время начало тикать прямо сейчас. Он завидовал. Тем, кто уже застрял в вечных двадцати пяти. Тем, у кого был смысл жить. Марко фраза «Жить, чтобы выжить» как-то довела до белого каления. Часы Ройса пошли в последний день весны. Поздним утром, в почти невесомой тишине. Просто Марко в его объятиях вдруг дернулся, а потом вечность начала невыносимо медленно ускользать. Марио помнит, как с восхищением смотрел на убывающие зелёные секунды, выжженные на левой руке. Тринадцать цифр — не самое счастливое число, но он смотрел с такой искренней завистью, что, казалось, ещё мгновение, и Ройс лишится конечности. Новый Чемпионат мира готовился приветливо открыть свои ворота. Ещё свежело в памяти воспоминание об отгремевшем двухсотлетии, о сладких мечтах стать королями. Не вышло, опять. Дойти до полуфинала и сдаться — как это на них похоже. Красивую дату отвоевали испанцы, а они со слезами в глазах отправились готовиться к домашнему чемпионату. Ройс тогда был другим. Они все, пожалуй. Моложе, лучше. Чудаковатый голкипер, не боящийся идти на риск, уверенный в себе капитан, чьи часы пошли меньше года назад. Время изменило всех. Подогнуло под себя, заставило подчиниться негласным законам и общим нормам. Лучше бы они придумали машину времени. Марио мечтал вернуться назад. Он не понимал людей, в круге которых вращался. Даже не так, он боялся их понять. Стать таким же, разделить страхи. Он хотел делить лишь светлые эмоции. С каждым прожитым годом света становилось все меньше. Марио слышал жуткие истории о тех, кому не повезло родиться никем. О том, что убывающие секунды превращаются в трупные тринадцать нулей. О том, что люди все еще не разучились умирать. Он не боялся обнуления, нет. Его время ещё не пришло. И, он надеялся, ещё не скоро придёт. У Марко на часах оставалось два дня. И его бесила наивность Марио. — Люди умирают, Марио, — шипел Ройс, вжав его в стену в перерыве. Чемпионат приближался к середине, жестоко отсеивая слабых. — Каждый день, знаешь? Как ты можешь оставаться таким беспечным? — Люди умирают каждый день. Из года в год, Марко. Так было всегда. Не поздновато для бунта? — он просто божил сегодня. Оформил дубль, отдал голевую. Марко на этот ответ почти ударил его, но Нойер, проходящий мимо, остановил. — Оставь его, — голкипер улыбался грустно. — Он не эгоист. Просто не понимает. Просто не видел. Просто не терял. И Ройс замер. Вжался в Марио, тяжело дыша в шею. Он боялся, они все боялись. Даже маленький капитан. Марио все ещё завидовал. — Вратаря обнулят, — Мюллер, единственный островок спокойствия и надежды, выглядел разбитым. — В Германии бы простили. Ману — тем более. Сомневаюсь, что у них такое канает. — Мы не могли иначе. Скупая констатация почти на грани болезненного вопроса. Лам сидел рядом с солнцем сборной, но и сам, похоже, не верил в свои слова. Другие верили, по крайней мере, пытались. Марио старался не смотреть. Не слышать. Забыть. Вцепился в мысль, что все хорошо. Они ведут 4:0, последний — автогол в раздевалку. Все хорошо. Марко жив. Он — тем более. С ними все будет в порядке. Когда пришло время выходить на поле, Марио понял, что изо всех сил вцепился в старую потертую фенечку. Как будто бы она могла что-то изменить. Они с Марко вышли на поле вслед за остальными, последний получил полдня подзарядки за хорошую игру. Замена после перерыва — нормальное явление. Но вовсе не тогда, когда замененный игрок бежит через все поле с испуганными глазами, а от него шарахаются даже товарищи по сборной. До раздающего он не добегает. Просто сердце вдруг пропускает удар, и паренек растягивается на газоне в метре от них. Тринадцать нулей. Начисто. Марио визжит. Он помнит это. Топчет ногами, впившись пальцами в плечи и зовёт Ройса. Игнорирует всех. Тренера, врачей, даже самого Марко. Просто у паренька то же мягкое золото растрепанного Ройса. Просто паренек тоже носит фенечку. Он видел его впервые, честно. Ему, наверное, едва исполнилось двадцать пять. И это несправедливо — обнулять за автогол. Визг сменяется слезливой истерикой, когда голос садится. Марио понял истинную силу времени, и ему страшно. До жути, до панической атаки. Марко рядом, но надолго ли? У Ройса два дня и одиннадцать часов, и Марио впервые осознает, как этого мало. Что можно сделать за два дня? Многое, сказал бы Марко. Ничего, уверен Марио. Их учили округлять в меньшую сторону. Ройса бесил розовый мир Марио. Теперь наивности на смену пришла паранойя. Марко не знает, что хуже. — Обещай, что всегда будешь рядом. — Ты же знаешь, не могу, — он чувствует себя родителем капризного ребёнка и вынужден объяснять очевидное. — Обещай! — Марио психованно топчет ногой дорогой ковёр, заставляя несчастного мопса испуганно тявкать. — Постараюсь… Ответ уклончив, но это лучше, чем ничего. Марио все ещё двадцать два, а они в шаге от исполнения мечты. Домашний чемпионат — просто сказка. Следующего раза не будет. В следующий раз от его вечности останутся два дня, на которые люди умудряются выживать. Ройс торжественно обещает делиться временем, когда отсчет начнётся. И Марио знает, что это лучшее признание в любви в его жизни. Мопс раздражает своим тявканьем, но он терпит. Просто потому, что сейчас больше всего на свете боится потерять контроль над опасной и переменчивой повседневностью. Марио двадцать два, и он счастлив. При всех ужасах мира, что его ожидает. Не они это начали, не им это завершать. Такие люди найдутся, в этом нет сомнений. Но не сегодня и не завтра. А это значит только одно. У них есть как минимум два дня спокойной почти вечности.