Бабочка

      В прихожей загорается режущий привыкшие к темноте глаза свет, он беспрепятственно сквозит через неплотно прикрытую дверь, и та со скрипом открывается, ударяясь о стоящую на полу коробку из затертого картона. Матрас кровати протестующе проминается, под синтетическую футболку с лилово-фиалковыми бабочками на спине скользят холодные влажные ладони, слегка царапая ногтями кожу. — Хекджэ...       Через несколько наполненных звенящей тишиной минут слышится хриплый сонный голос: — Пришел-таки... Не трогай, мне противно. — Хороший мой... Такой теплый... – Донхэ прижимается щекой к спине своей ворчащей бабочки, от его рыжих локонов едва ощутимо пахнет апельсинами, а может, это лишь ассоциация Хекджэ. — Перестань, мне жарко. – Хек все протестует.       Ну а какого черта этот Апельсин снова пришел домой под утро? — Знаешь, что я тебе принес? — Я ничего не знаю, я спать хочу. – белая с искрами теплого золотистого отлива лохматая макушка старательно скрывается под толстым одеялом, но, когда Донхэ нарочно замолкает, любопытство Хека берет верх. – Ну, что там у тебя? – лениво спрашивает он, пытаясь скрыть интерес: он все еще обижен на старшего.       Матрас с явным облегчением выпрямляется, когда рыжий с довольной ухмылкой скрывается за дверью спальни и отправляется в кухню. — Донхэээ. – тянет Джэ, вылезая из-под одеяла и понимая, что теперь придется вставать и окончательно забыть о том, чтобы вздремнуть еще хоть чуть-чуть. — Зеленый или черный? – сквозь закрытую дверь слышится голос из соседней комнаты. — Что? — Чай: зеленый или черный, спрашиваю? – разливая в кружки парящий кипяток из чайника стального цвета и бросая в обе скрученные сухие листья жасмина, повторяет Хэ. — Черный. – шлепая в кухню босыми ногами и потягиваясь отвечает Хек. — Он кончился. – просто говорит Хэ. — Зачем тогда предлагал? — Ну как "зачем" – вдруг ты бы сказал "зеленый", а я бы похвастался, что угадал. — Дурак. – смеется Ынхек: от сна не осталось и следа. — Будешь обзываться – насыплю себе последний сахар, а ты будешь несладкий пить. – зная привычки парня, обиженно бубнит Донхэ.       В кухне теплым желтым горит одна единственная встроенная в потолок над раковиной плоская лампочка. Большой чугунной люстре, слепящей глаза, Донхэ предпочитает уютный полумрак, поэтому раз в два месяца, будто по расписанию, меняет любимый огонек на новый. — Вредный Апельсин. — Перекрашусь. — Нет, мне нравится. – обида на Хэ проходит, и Хекджэ, наконец, приближается к нему, даря такие объятия, в каких, пробудившись, нежился сам, с одним только отличием – Донхэ отвечает ему, накрывая теплые ладони где-то в области ребер своими, а Хек кладет голову ему на плечо. — Так что ты мне принес? — Бабочку. — Что?       Вместо ответа Донхэ выходит из кухни, направляясь в коридор, и возвращается уже с небольшой коробочкой, легко умещающейся на двух его раскрытых ладонях. — Бабочку. – повторяет он и открывает крышку.       В маленькой золотистой рамке под стеклом лежит засушенная бабочка с ярко-оранжевыми крыльями. Хек с недоумением смотрит, а потом смеется: — На тебя похожа.       Донхэ улыбается в ответ, но радость Джэ тут же куда-то исчезает. — Что-то не так? Тебе не нравится? — Нравится, очень. Вот только...жалко ее. – блондин рассматривает тоненькое неподвижное тельце и хрупкие просвечивающиеся насквозь крылышки с черными, будто масляными от краски, завитками. – Она ведь... неживая. — Иначе никак. Если хочешь, я отнесу её. – Хэ закрывает коробочку. — Нет. Она ведь не оживет от этого, а ее купит кто-нибудь другой. – Хек недолго молчит. – Пусть будет моей. И ты тоже будь моим...       С этих самых пор Ынхек стал коллекционировать бабочек.

***

Два года спустя.       В прихожей загорается режущий привыкшие к темноте глаза свет, он беспрепятственно сквозит через неплотно прикрытую дверь, и та со скрипом открывается, ударяясь о стоящую на полу коробку из затертого картона. Матрас кровати протестующе проминается, под синтетическую футболку с лилово-фиалковыми бабочками на спине скользят холодные влажные ладони, слегка царапая ногтями кожу. — Хекджэ...       Ынхека начинает крупно трясти, вспотевшие ладони изо всех сил сжимают простыни, он жмуриться до появления перед глазами цветных пятен, напоминающих разводы нефти на мокром от дождя асфальте. — Опять! – кричит он, вскакивая с кровати. – Хватит! Черт возьми, с меня хватит, Донхэ!       Рыжий с широко раскрытыми глазами уставился на дрожащее от переизбытка эмоций лицо: — Что? — "Что"? Мне надоело притворяться, будто я ничего не замечаю и не знаю, где тебя носит до утра, вот что! Что же, твои ненасытные любовники не могут тебя пораньше отпускать? — Хекджэ... – произнесено тихо, на выдохе. — О да, здорово, что ты за это время мое имя еще помнишь. — Я не... — Вот только не надо больше врать, ладно? Скажи мне, какого черта ты сейчас со мной? Должно быть, я тебя не устраиваю, а? Так почему, Донхэ?       Донхэ опускает глаза, внутри становится как-то пусто и холодно. Зачем он поступает так с этим парнем, который лишился всего, для которого сам стал абсолютно всем? Все, что он ощущает – вина, жалость, горечь, ответственность и стыд. А... любовь? Он не знает. — Как ты можешь просить позволить тебе всегда быть рядом, если завтра ты снова уйдешь? Как можешь говорить "люблю", а потом изменять? Если после каждой ссоры ты обвиняешь меня в недоверии, замкнутости, то подумай и скажи, как доверять тебе и не искать во всем подвоха? Зачем все это?..Почему так? – Ынхеку страшно от собственных слов, но они льются из груди водопадом, который с эхом боли ударяется в него самого. — Не знаю. Но наверное это лучше, чем одиночество.       Хёкджэ отводит взгляд в сторону. По его глазам, полным боли, Донхэ понимает, что задел за живое. — Прости, я не имел в виду, что делаю тебе одолжение, находясь рядом. Просто... — Да нет, все верно: так и есть. Кроме тебя у меня никого нет. Можешь поставить галочку в блокноте за свою догадливость. А теперь уходи к кому угодно. Мне не нужно больше твоих извинений... Все и так ясно.       Сотня ударов сердца в секунду, умноженная на двоих. Дрожащие ладони и скрытые, внутренние слезы боли. — Это... всё? – хрипит Донхэ, поднимая взгляд на Хекджэ, который закрыл рот ладонью, чтобы унизительно не заплакать перед ним. — Иначе никак... – почти беззвучно, трясясь, шепчет Ынхек, глядя на стену, где за толстым безразличным стеклом заключено хрупкое огненного цвета создание – та самая бабочка.       Донхэ следит за его взглядом и вспоминает слова, когда-то сказанные им самим. — Ты прав. Прости, если сможешь... – Донхэ разворачивается и уверенными шагами направляется к двери. Вскоре стук его шагов о ступени больно отдается в голове Хекджэ.       Это конец...       Парень поднимает глаза на бледно-голубую стену, которая вся завешана прекрасными бабочками. Ему кажется, что с каждой из рамок на него смотрит довольное лицо очередного любовника Хэ. Каждый раз, возвращаясь поздно, старший, должно быть, из чувства вины и стыда перед самим собой дарил ему очередной экземпляр, дополняя бессчетную коллекцию. А Хек с улыбкой принимал "сувенир" и по ночам тихо давился слезами, пока ждал возвращения Донхэ, веря, что когда-нибудь старший одумается, и все снова станет хорошо.       Хекджэ теряет силы и остатки рассудка и из последних сил кричит до удушающей боли в горле и нехватки воздуха, больно впиваясь пальцами в белые волосы. Секунда, и прекрасные создания начинают падать с небес на землю – оглушающий звон бьющегося стекла, осколки повсюду и кровь на руках Хекджэ. Он освобождает из оков всех бабочек, но последнюю, ту самую, он бережно берет в окровавленные ладони и подходит к шкафчику Донхэ. Дрожащие пальцы с трудом выдвигают деревянную полку и уже начинают опускать беспомощное творение природы, как взгляд Хёкджэ натыкается на белую коробочку. Он осторожно открывает ее и чувствует, как глаза болят от подступивших слез, он понимает, что все это время был слеп: Донхэ уже никогда не изменится.       На дне коробки, под стеклом, лежит еще одна бабочка...