Рисунок на влажной бумаге

      Мне холодно. В бесконечности моего безумия есть только я — и этот серый, синий, сумеречный туман. Он нарисован мягким карандашом, растушёван по чисто-белой бумаге, влажной от слёз. Пространство кажется искривлённым. Ах нет, это всего лишь мокрый лист выгнулся дугой.       Я стою на балконе. На плечах у меня — огромная, складчатая, толстая жёлто-коричневая шаль в крупную клетку. Ветер перебирает мягкие кисти. Я знаю, как правильно её надо носить, но когда я набрасывала её на себя, чтобы выйти в туман, мне было всё равно, и поэтому кисти в беспорядке свешиваются отовсюду, лежат на плечах, словно забавные маленькие эполеты, прячутся в прядях моих каштановых длинных волос. Они везде. Одна даже спускается мне на нос — пышная, шелковистая, тяжёлая. Щекочет.       На краткий миг это становится невыносимым. Мне хочется сорвать с себя прекрасную шаль — чужую, как и всё, что мне дано в этом доме, — и разорвать её на части. Ткань шерстяная, тёплая и толстая, но я знаю, что мне хватит силы. Мне хочется откромсать роскошную кисть, которая смеет раздражать мою кожу.       Я выдыхаю и успокаиваюсь. Ещё немного — и я не смогу больше контролировать себя, и я уйду, уйду из этого дома, и я буду считать, и я буду ждать.       А потом я буду резать.       Пропарывать дыры в ткани бытия, острым ножом прерывать чьи-то нити. Кто-то прядёт их в любви и старании, кто-то окрашивает, чтобы придать жизни цвет. Кто-то вышивает ими на простом грубом холсте истории целых миров, любви и ненависти и восхитительной повседневности — с солнцем, с дождём, с туманом...       А я вот режу.       И больше я ничего не умею.       Я протягиваю руку, чтобы погрузить ладонь в сырой холод. Я люблю эту влагу. Она похожа на слёзы. Этого я тоже не умею — плакать.       Я слышу тихое тиканье.       Я ненавижу его.       Я хочу вырезать огромную дыру в собственном лице. Чтобы зияла, чтобы жила своей жизнью в лучах переменчивого солнца. Чтобы морщинились, словно тонкие губы старческого рта, оплавленные края.       Дайте мне цветные карандаши, я подрисую туману новые краски...       — Натали, — зовёт меня низкий встревоженный голос. — Натали, где ты?       — Я здесь, — шепчу я, плотнее кутаясь в шаль. Найди же меня, спаси, если то, что ты говоришь — это правда. Я нарисована мягким карандашом на влажной бумаге: коричневый, зелёный... Я растворяюсь, я почти уже стала туманом.       Тяжёлая шаль оползает под слабеющими пальцами.       Тик.       Так.       Тик.       Так.       Тик...       Я не умею ходить так же бесшумно, как она. У неё — каблуки, у меня — резиновые подошвы. Всё должно быть наоборот — но это ещё одна вещь, которую я не умею.       Она укутывает меня тягостной, согревающей тканью, обнимает за плечи и уводит в безумии колышущихся кистей — бережно, словно родную сестру, вот только шаль почему-то больше напоминает смирительную рубашку. Её густые чёрные волосы совсем рядом с моими, её вечная маска... Капельки тумана оседают на белых щеках. Мне кажется, что я в бреду. Мне видится, что это слёзы.       — Пойдём, — говорит она, чёрные губы движутся так чётко, с такой идеальной дикцией ей нужно читать детские сказки. — Успокойся, я заварю тебе крепкого чаю.       Я бы слушала её вечно, продираясь сквозь обрывки холста, сквозь хаос перепутанных ниток. Я бы спряла их из своих же волос, из нервов, из волокон открытых ран.       Но...       Вода размывает все краски, и бумага становится чисто-белой. Кто-то размажет по ней собственную кровь. Наверное, это буду я. В ломаных изгибах мокрого листа всё ещё стоят микроскопические лужицы. Красная жидкость в них расплывается медленными разводами, затуманивает, не оставляет ничего после себя.       Моё время истекло, только ты об этом уже не узнаешь.       Спасибо за шаль, Джейн.       Прости.