Hey, rabid!

Шаблон «все девушки — исключительно добрые и нежные существа» рвется в тот самый момент, когда в лицо Чонина прилетает цветочный горшок. Увернуться он не успевает — подобных выкрутасов он совсем не ждал, нос внезапно пронзает болью и он, кажется, хрустит, после чего парень заливает кровью пол и только постиранную светлую майку. Сказать, что Чонин удивлен, значит просто постебаться. Он в таком глубоком шоке, что поначалу даже не понимает, что, собственно, произошло, и чем это он такое заслужил, потому что рассчитывал он явно не на это, желая успокоить плачущую девушку с соседнего балкона. Девицу он эту не знает — пару-тройку раз видел, как она закрывает дверь в соседнюю квартиру и скрывается на лестнице, перед этим тряхнув длинными огненно-красными волосами, от вырвиглазного цвета которых у Чонина начали слезиться глаза. Еще раз краем глаза заметил ее в коридоре родного университета, верещащую на какого-то парня, обратив внимание только из-за громкого голоса, разносящегося по этажу, и того же яркого цвета волос, который вновь заставил глаза Кима страдать. Лично они не знакомы, и Бекхён с пятого этажа всегда всячески отговаривал его от такого необдуманного поступка, потому что Сехун — бешеная и неадекватная сучка. Чонин, услышав эти слова, тогда очень сильно посмеялся, уверенный в том, что соседка, скорее всего, просто дала Бекхёну от ворот поворот, но потом тот вдруг оттянул воротник своей кофты и продемонстрировал плечо, на светлой коже которого красовались два едва заметных полукруга. Чонин поднял брови, совершенно не понимая, как красноволосая соседка связана с бекхёновскими шрамами, пока тот не объяснил, что это следы от ее зубов. Подробностей Чонин тогда решил не выяснять и как-то нервно хмыкнул в ответ, поражаясь тому, на что способна хрупкая с виду девушка, и мысленно с соседом согласился — ему такие опасные знакомства ни к чему. В конце концов, если так приспичит поболтать, справа от него живет неплохой парень. Кёнсу хоть и выглядит, как кладбищенский гот, но очень дружелюбный, а еще варит вкусный кофе и изредка подкармливает Чонина завалявшимися в кармане карамельками. О красноволосой соседке Ким не вспоминает до тех пор, пока в один единственный момент не оказывается ночью на балконе с зажатой между пальцами сигаретой, и не слышит слева от себя тихий плач. Сначала он думает, что у девушки насморк — уж очень усердно та шмыгает носом, а потом она начинает реветь, да так громко, что голос звонко отскакивает от стен и слышно его, кажется, на всю улицу. Чонин замирает с так и не подкуренной сигаретой, а потом вытягивает шею и облокачивается на перила, пытаясь заглянуть на соседний балкон. Бекхёновская история мигом вылетает из головы, потому что не может девушка так горько плакать, а потом пытаться кого-то сожрать. Чонину хочется успокоить ее, потому что нун у него вагон и маленькая тележка, а тут, хочешь не хочешь, но к женским слезам не только привыкнешь, но и научишься останавливать их необъятные потоки. Немного подумав, он решается. Услышав его голос, девушка затихает, а Ким набирается уверенности и начинает лепетать какой-то бред, уверенный в том, что это непременно поможет. А потом происходит то, что происходит. Чонин понятия не имеет, как цветочный горшок мало того, что долетает до него, так еще и попадает точно в цель — соседка, как выясняется, до зависти меткая. Крови в ту ночь он проливает много, а потом, сидя в больничной очереди, запоздало думает, что Бекхён был прав. Позже выясняется, что его нос, к счастью, не сломан, но все равно выглядит картошкой, а еще сильно, очень сильно болит. Чонин с пострадавшим лицом мириться не намерен, и, чего греха таить, втоптанным в пол эго — тоже, поэтому вместо того, чтобы идти на пары и сверкать подбитой физиономией перед друзьями, которые, естественно, начнут припадочно хохотать, настойчиво стучит в соседскую дверь. Его то ли намеренно игнорируют, то ли просто не слышат примерно двадцать минут, но Ким проявляет завидное упорство и колотить в дверь не перестает, потому что знает, что эта ненормальная дома. Он все утро прислушивался к входной двери и звукам в коридоре, чтобы не проворонить ее появление. Спустя не один десяток убитых нервных клеток и чуть не прокушенную нижнюю губу дверь с тихим скрипом открывается, и на Чонина смотрят два сощуренных глаза. Он на секунду теряется, потому что соседка, видимо, спала и предстала перед ним в мятых клочочках ткани, которые должны прикрывать определенные участки тела, но со своей работой явно не справляются. Его глаза против воли скользят по тоненьким ногам, расцарапанным коленкам и узким бедрам, останавливаются на светло-белом животе, а потом он мысленно дает себе по морде, потому что пришел совсем не за тем, чтобы глазеть. Он надеется, что та ничего не заметила, и усилием воли поднимает глаза. Волосы девушки рассыпаны по плечам и вблизи выглядят еще ярче, что в ту же секунду делает глазам Чонина больно (ну не любит он яркие цвета); он успевает заметить спутанную челку и нахмуренные брови, после чего она осоловело смотрит ему в глаза и говорит: — Ты кто? — Ким Чонин, — как само собой разумеющееся раздается в ответ. — О, — по выражению лица сразу становится ясно, что это имя ровным счетом ничего ей не сказало. — Чего тебе, Ким Чонин? Голос у нее, на удивление, приятный, хоть и немного сиплый ото сна, да и сама она на монстра как-то не тянет, но Чонин не дает себе обмануться, потому что чуда не произошло, и нос болеть не перестал. Не говоря ни слова, он аккуратно разворачивает в руках белый лист, после чего буквально подсовывает его под нос соседке. Та сонно моргает и снова щурится, даже не пытаясь разглядеть, что там написано, вместо этого снова спрашивает: — Что это? — Счет за предоставление медицинских услуг, — жмет плечами Чонин и ждет реакции. Она, к слову, не заставляет себя ждать, только оказывается совсем не такой, что он себе представлял. — А, так это тебе ночью по роже досталось? — красноволосая хмыкает и трет кулаком правый глаз, а у Чонина снова рвутся все шаблоны, потому что не может девушка так мило выглядеть и при этом вызывать желание скинуть ее в колодец. Он удивленно открывает рот, но понятия не имеет, что должен сказать, а соседка тем временем окидывает его внимательным взглядом. Глаза останавливаются на налепленном на нос цветном пластыре. Уголки ее губ незаметно подрагивают. — Сильно я тебя, да? Чонин считает, что та должна пожалеть его (желательно) и извиниться (обязательно), потому что нормальные люди обычно так и поступают, но та, очевидно, в их число не входит. Он мнется на месте, а потом начинает злиться и, не дождавшись извинений, снова пихает счет в лицо Сехун, а потом смущенно кашляет, потому что прощупывает через бумагу кончик ее носа. Та в ответ недовольно сопит и вырывает лист из чужой руки, после чего все-таки обращает внимание на его содержимое. Красная челка, как назло, лезет в глаза, и она раздраженно сдувает ее. На изучение счета уходит меньше минуты, после чего тонкая ручка начинает мять его в ладони, но внезапно замирает. Она просто говорит: — Нет. — Не понял? — удивленно тянет Чонин. — Я не буду платить. Он пару раз моргает и склоняет голову набок. — Как это? — Вот так это, — соседка легкомысленно жмет плечами и морщится, потому что одна прядь волос забилась под бретельку бюстгальтера. — Но ты же… — начинает Чонин, который уже успел оскорбиться, но запланированное словесное недержание прерывается звонким фырканьем. — Ты сам полез под горячую руку, значит и виноват сам. Я не собираюсь выворачивать карманы только из-за того, что ты решил побыть героем, — голос у нее серьезный, а лицо по эмоциональности не уступает бетонной плите. — Горячую руку? — возмущается он. Так теперь это называется? — Ты же плакала! — Если ты не понял, то я могу объяснить более доступно, — Сехун устало выдыхает, после чего ее глаза оказываются в нескольких сантиметрах от чониновских. Тот едва удерживается от того, чтобы отпрянуть, а красноволосая облизывает губы и говорит:  — Я. Не. Буду. Ничего. Оплачивать. Слова хлестко бьют Чонина по щекам. — Но… — А если ты и сейчас ничего не понял, — невозмутимо продолжает она, понизив голос. — То у меня на балконе есть еще цветы, которые ты с радостью можешь поприветствовать своим милым личиком. На этот раз Чонин и слова вставить не успевает, потому что счет со сверхзвуковой скоростью оказывается в его руках, соседка тянет губы в улыбке, после чего дверь в ее квартиру с грохотом закрывается прямо перед его лицом. Он замирает на месте, не отрывая взгляда от темно-коричневой поверхности двери, из-за которой раздается нахальное: — И не приходи больше! Чонин пораженно качает головой и уныло плетется в свою квартиру. Бекхён прав, во всем прав. * Счет она, разумеется, не оплачивает. Не то чтобы Чонин и правда верил, что в соседке вдруг проснется совесть, которая заставит ее сожалеющее разрыдаться, после чего приведет к двери в его обитель, где она выпотрошит свои карманы и бумажник. Он все прекрасно понимает, но ждать почему-то не перестает, а когда элементарно устает это делать, то со временем ловит себя на том, что каждое утро выжидающе косит взгляд в сторону ее двери. В глубине души он до сих пор дико оскорблен, да и нос болеть никак не перестанет. На ехидные смешки друзей он задирает подбородок и заявляет, что подрался, и только Бекхён знает правду, из-за чего не перестает смотреть на Чонина сочувствующим взглядом, что второго очень раздражает. Позже выясняется, что они с Бекхёном не одиноки, а жертв за психованной сучкой тянется целая толпа. Чунмён чудом унес ноги, Чанёль получил по печени, Лухан чуть не сломал ногу перед важным футбольным матчем (не без помощи сами_знаете_кого, разумеется), а Тао и вовсе чуть не остался без яиц. После душещипательной истории Чондэ, в которой он поведал, как чуть не лишился волос на голове, Чонин теряет счет пострадавшим, а затем понимает, что еще легко отделался. После этого он начинает глядеть на соседскую дверь скорее испуганно, чем ожидающе, а еще со старательно запрятанной в глубине зрачков капелькой интереса, который только усиливается, стоит Чонину заметить красноволосую в ближайшей к университету забегаловке. Даже среди кучи народа не увидеть ее может разве что слепой, потому что яркий у Сехун не только цвет волос — она вся такая: шумная, живая и бросающаяся в глаза. Чонин смотрит на нее немного под другим углом, по-новому, словно на диковинную фарфоровую вещицу, а затем замечает, что она и правда будто сделана из белой керамики. Тонкая, изящная, а еще с неправдоподобно-белой кожей, цвету которой он сперва не придал значения, и которая даже издалека выглядит такой тонкой, что хочется ткнуть в нее пальцем, чтобы посмотреть, останется ли потом синяк. Где-то, на рядом стоящем стуле щебечет Кёнсу, который недавно прочитал интересную книгу и теперь в деталях пересказывает сюжет, а Чонин, совершенно не вникая в рассказ (за это он потом обязательно огребет), пытается выбраться из вакуума, в который успел отбыть, занимаясь разглядыванием соседки. Сделать это какого-то черта не получается ровно до тех пор, пока Сехун резко не вскидывает глаза, будто чувствуя, и не смотрит на Чонина через весь зал. Чувствует Ким себя так, словно поклялся не жрать после шести, а потом был застукан возле холодильника в предательские три часа ночи — неловко, а еще хочется бежать. Он пытается скрыть свое смущение за пристальным ответным взглядом, но как только красноволосая вопросительно и дерзко поднимает брови, мгновенно тушуется и пытается смотреть куда угодно, только не на нее. Не такой он уж и крутой. В режиме «посмотри на меня, я посмотрю в ответ» проходит неделя. Нос Чонина постепенно начинает заживать и болит уже не так сильно, мысли о психованной соседке за каким-то чертом посещают голову чаще, чем ему хотелось бы, а еще он усваивает из рассказов все тех же пострадавших (которые, кажется, основали анти-фанклуб имени красноволосой) одну простую истину: Сехун никого не трогает, если к ней не лезть. Эта мысль очень четко отпечатывается в голове ярко-красным цветом, с каждой секундой становясь все ярче и крупнее. Для полной картины не хватает только подойти к зеркалу и сказать что-то вроде «и заруби себе на носу», но Чонин считает это крайней степенью идиотства и понимает все так. Не трогать Сехун. Нельзя. Запрещено. Железно. Что тут непонятного? Нужно просто сделать вид, будто они и не знакомы даже (что, по сути, практически правда), а еще перестать пялиться. Они ведь и раньше как-то жили по соседству, обходясь без жертв. Правда, раньше Чонину не хотелось ткнуть пальцем в чужую ключицу, чтобы посмотреть, останется ли там след, но это уже мелочи. * Когда с соседнего балкона вновь раздается плач, Чонину кажется, что он седеет. Рука в ту же секунду неосознанно тянется к носу, а чувство дежа вю накрывает такой огромной лавиной, что на секунду перехватывает дыхание. Ночь, он снова на балконе, между пальцами зажата сигарета, а Сехун снова рыдает в голос, только вот конец этой истории Чонин уже знает, поэтому кидаться на помощь не спешит. Пальцы, сжимающие фильтр, замирают в паре сантиметров от губ. Ревет Сехун, правда, не так надрывно, как в прошлый раз, но Ким все равно отчетливо слышит ее всхлипы и как она громко, совсем не по-девичьи, сморкается в платок. Она бубнит себе под нос что-то совсем уж неразборчивое, совсем как ребенок, а у Чонина складывается впечатление, что у его соседки раздвоение личности — это плачущее создание и та нахалка, отказавшаяся оплачивать счет, не могут быть одним и тем же человеком. Он стоит примерно пять минут, не подавая никаких признаков жизни, и корчится в душевных муках, потому что с одной стороны ему нестерпимо хочется помочь ей, а с другой он прекрасно осознает, что его помощь мало того, что не примут, так еще и снова кинут в него чем-нибудь тяжелым. После глубокого вдоха легкие наполняет прохладный ночной воздух, он вглядывается в темноту, тянущуюся вниз за этажами, и подкуривает сигарету, стараясь, чтобы соседка не услышала шаркающий звук кремня. Та не перестает всхлипывать ни на секунду, даже когда фильтр едва не обжигает кимовские пальцы, а сам он тушит сигарету в пепельнице. В конечном итоге его внутренний геройствующий идиот окидывает Чонина укоризненным взглядом и разочарованно качает головой. Сам он тяжело выдыхает и разве что не стонет — терпеть женские слезы выше его сил, сердце кровью обливается; и подает голос, предусмотрительно не пытаясь заглянуть на соседний балкон, дабы не познакомить свой нос с очередным цветочным горшком. Он говорит ей: — Эй. На несколько секунд в воздухе повисает практически осязаемая тишина. — Тебя только не хватало, — голос у Сехун гнусавый, а еще печальный-печальный. Чонин вдруг испытывает желание перелезть на ее балкон и по-человечески успокоить девчушку: приобнять, напоить горячим чаем или какао, а затем уложить спать, и он сам не понимает, почему его руки вдруг покрываются мурашками: то ли от холодного ветра, то ли от дикости этого желания. — Почему ты плачешь? — вместо этого интересуется он, пытаясь скрыть неловкость в голосе. Ему действительно интересна причина слез Сехун, потому что, Чонин уверен, реветь из-за того, что ее кто-то обидел, она не станет — лучше даст обидчику по роже, да еще и пнет пару раз. Та молчит в ответ и чем-то шуршит. Чонин терпеливо ждет и кусает губы. Когда его терпение иссякает, он перегибается через перила и поторапливает: — Ну? Рассекающий ночной воздух предмет он замечает не сразу — только когда тот летит прямиком в лицо. На самом деле Чонин даже рад, что это не цветочный горшок, потому что ему жутко жалко свой нос. О других частях тела задуматься он как-то не успевает, а когда для этого предоставляется время, то становится слишком поздно. Кружка попадает в правый глаз. * — Совсем ты, что ли, идиот? — драматично вздыхает Бекхён, подперев подбородок рукой. Он лениво ковыряется в мороженом ложкой, изредка кидая взгляды на напротив сидящего Чонина, который к своему десерту еще не притронулся. Ким сопит и хмуро смотрит в ответ, но его взгляд не достигает адресата, ибо сидит он в огромных солнцезащитных очках, под темными стеклами которых скрывается синюшный фингал. — Очки твои, кстати, женские, — невозмутимо добавляет Бекхён, отправляя ложку в рот, после чего принимает прежнее положение. Чонин закатывает глаза и покачивается на стуле. — Иди к черту, ладно? — устало выдыхает он, опасно балансируя на грани того, чтобы шмякнуться на пол. — Я не виноват, что эта дура снова начала раскидываться вещами. — Виноват, конечно, — Бекхён закрепляет свои слова выразительным взглядом. — Сам же к ней лезешь. Ревела бы она там себе и ревела, тебе-то что? Чонин мрачно молчит и продолжает качаться на стуле. Ему даже задумываться не надо, чтобы узнать ответ на этот вопрос. Он знает себя, как и знает то, что чувствовал бы себя паршиво, даже не предприняв попытки успокоить соседку. Просто… она ведь плакала. Это плохо — когда девушки плачут, все это знают; особенно такие тоненькие и хрупкие, как Сехун. Разве Бекхён не в курсе? — Ты, видимо, не успокоишься, пока она не скинет тебя с этого самого балкона, — добавляет Бекхён, чем заставляет Кима вновь возвести глаза к потолку. — Я просто не понимаю, — мнется он, после чего перестает качаться и ерошит волосы на затылке. — Почему она такая… — Бешеная? — подсказывает сосед. — Нет. — Долбанутая на всю голову? — Да нет же, — раздраженно отвечает Чонин, разглядывая свою порцию мороженого, которое уже начало таять. — Ну, тогда я не знаю, — с напускным деловым видом Бекхён откидывается на спинку стула и складывает руки на груди. — Потому что она именно бешеная и долбанутая на всю голову. Чувак, она укусила меня за плечо. Зубами. Мое плечо. — Она буйная, — в конечном итоге вяло выдает Ким, в мыслях прикинув, что это звучит не так обидно, как слова соседа. Бекхён возвращается к своему мороженому и только после этого награждает Чонина взглядом «лучше бы ты молчал», а тому становится очень неловко. Чем он тут вообще занимается? — Ладно, хрен с ней, — сосед машет рукой. — Что с нее взять, дуры психованной, — после чего взгляд Бекхёна перемещается на чониновское мороженое. — Ты будешь? Лицо Чонина два раза пострадало от этой самой психованной, она нагрубила ему и отказалась оплачивать его больничный счет. Она — наглая хамка, которую и девушкой-то назвать сложно. Чонин качает головой, разрешая Бекхёну съесть свой десерт, и незаметно щипает себя за ляжку. Чонин хочет знать, какого хрена ему не нравится, когда Бекхён говорит о Сехун в таком тоне. * Через пару дней синяк становится фиолетовым. Очки Чонин не снимает даже на лекциях, садясь на самых задних рядах, после чего напарывается на пятиминутный гогот своих друзей — в легенду про «подрался» уже никто не верит. Со временем ему даже становится интересно, какого цвета будет синяк, когда он посмотрит в зеркало, только поднявшись с кровати. Тот хозяина радует и демонстрирует все оттенки фиолетового, после чего наступает черед желтого. К Сехун Чонин даже не идет, ибо опытом наученный, да еще и в больницу он на этот раз не обращался, а даже если бы и обратился, то все равно прекрасно понимает, что поход к соседке не даст совершенно никакого результата. Во вторник утром, выходя из квартиры, он запинается обо что-то, а когда поток мата иссякает, понимает, что на пороге лежит небольшой светлый тюбик геля от гематом. Если его подкинула Сехун, то виду она не подает, даже когда проходит мимо него в университете; только усмехается, глядя на его темные очки, прячет в глазах искорки веселья, после чего скрывается за углом. Чонин в ответ фыркает, все равно решая, что сделала это именно она — больше просто некому, и рассматривает гель как своеобразное «прости». Зная красноволосую, можно считать этот жест тем самым походом к его двери, включающим в себя сожалеющие рыдания и выворачивание карманов. Гель этот, к слову, помогает хреново, потому что к пятнице — день, когда они с Кёнсу решили сходить на крутой фильм, недавно вышедший в прокат — синяк все еще находится на прежнем месте, мозоля глаза неприятным мутно-желтым цветом. Большие глаза Кёнсу, жирно подведенные черным карандашом, буквально сквозят иронией и еле сдерживаемым смехом, когда Чонину все-таки приходится снять очки, на что Ким обзывает его готом несчастным, забавно дуется и оскорбленным удаляется за газировкой. Кёнсу добродушно смеется и не обижается. Фильм оказывается таким крутым, что поначалу Чонин чуть не писается от счастья. Его переполняет восторг, он получает удовольствие от просмотра, потому что «хорошего кино в последнее время мало» (критик нашелся), но конец оказывается таким неожиданным и отчасти философским, что буквально выбивает его из колеи. Из кинотеатра оба соседа скорее вытекают, чем выходят. Оба молчат, смотрят друг на друга и всеми силами пытаются переварить полученную информацию. Кёнсу с этим справляется успешно, кивает сам себе и уже через минуту выуживает из кармана карамельку, пока Чонин все еще пытается справиться с этой непосильной задачей, протягивая руку за конфетами. Он успевает рассмотреть все афиши, замерзнуть и разгрызть три конфеты, чуть не сломав зуб, когда голос Кёнсу вырывает его из мыслей: — О, смотри. Чонин резко поднимает глаза и несколько раз моргает, совершенно не въезжая, куда ему смотреть и на что. Кёнсу кивает куда-то за его спину. Чонин оборачивается и вновь чуть не ломает зуб, попутно прикусывая язык. Первое, что он видит — копна волос ярко-красного цвета. Ему очень хочется удивиться, но сделать это отчего-то не получается. — Это же эта, пс… — Да-да, я знаю, кто это, — перебивает Чонин, игнорируя удивленный взгляд Кёнсу, и склоняет голову набок. Рядом с Сехун стоит парень, которого он видит второй раз в жизни (первый был в коридоре университета, с прилагающейся верещащей Сехун). Если тогда он не обратил на него никакого внимания, то теперь во все глаза таращится и понимает, что тот ему совсем не нравится. Где-то на задворках сознания Чонин осознает, что реакция на него невероятно странная, но не успевает над этим задуматься, потому что в следующие несколько секунд происходит какая-то неведомая фигня, которую он и понять-то толком не успевает. Парень хватает Сехун за руки, и та пытается вырвать их. В свете фонаря ее бледные руки выглядят тонкими палочками, а сама она еще более хрупкой, чем обычно. Чонин хлопает глазами и откровенно недоумевает, почему красноволосая кажется такой беспомощной. Почему выглядит, как самая настоящая девушка, не способная себя защитить. Почему не дубасит наглеца, как привыкла это делать. И почему, мать ее, Чонину так хочется ее защитить? — Интересно, что они опять не поделили, — хмыкает Кёнсу, но Чонин этого не замечает. Его мозг слабо фиксирует тот момент, когда он направляется в их сторону. Кёнсу непонимающе смотрит ему вслед и даже что-то кричит, а за спиной Чонина разве что красный плащ не развевается, да не хватает синего трико. Он чувствует, что злится, да еще как, и на причину возникновения этой злости становится совсем все равно. Она просто есть, так какого черта? — Какие-то проблемы? — интересуется он, останавливаясь напротив двоих. Голос звучит совсем не так грозно, как Чонин планировал, и по взгляду Сехун становится ясно, что она это заметила. Он в упор смотрит на нее и пытается найти какие-то признаки испуга или злости, но читать по лицам он никогда не умел. — Чувак, не лезь не в свое дело, — раздается в ответ. Незнакомец говорит медленно, растягивая слова и перекатывая их на языке, словно Кёнсу и его успел угостить конфетами, а Чонин подвисает и оскорбляется на секунду. Ну, наверное, в бабских очках, которые он успел снова натянуть, выглядит он не так грозно, как хотелось бы, но сил от этого у него не убывает, так какая разница? Вломить леща он может даже в женском платье и красных стрингах. — А я и не лезу, — улыбается Ким. Его рука незаметно перемещается на одно из зажатых запястий Сехун, и он пытается разжать чужие пальцы. Безуспешно. Незнакомец исподлобья смотрит на него и всем своим видом дает понять, что ему лучше действительно свалить, но Чонин решает быть героем до конца, раз уж приперся. Вторая попытка разжать чужие пальцы вновь оборачивается провалом. А потом он просто получает по роже. От осознания того, что его лицо страдает в третий раз за последний месяц, который даже не закончился еще, Чонину хочется нервно ржать, а потом забраться под какой-нибудь стол и остаться там жить, но вместо этого он валится бревном на асфальт и чувствует во рту металлический вкус крови. Головой он не ударяется только благодаря какому-то чуду, но спину эту участь не минует, поэтому поясницу в ту же секунду простреливает болью. Драться он не собирался, да и диковатому противнику он уступает, что ярко бросается в глаза, но это нисколько не мешает ему подняться на ноги с тихим кряхтением и пафосно сплюнуть, исподлобья глядя на него сквозь треснувшие стекла очков. Тому бы впору мерзко скалиться, как это по обыкновению делают плохие чуваки из фильмов, но вместо этого он стоит с невозмутимым лицом, не отрывая от Чонина взгляда. У Кима не вовремя рвется шаблон «все плохие парни обязаны гиенить». Уверенность в себе придает Сехун, которая теперь выглядит растерянной, после чего Чонин кивает сам себе, решая, что за свое лицо нужно отомстить, и наотмашь бьет противника в лицо, каким-то чудом сбивая того с ног. Тот валяется на земле не так долго, как Ким, и когда начинает подниматься, выплевывая ругательства, Чонина накрывает паника. Горло сжимается, он судорожно смотрит по сторонам, после чего хватает красноволосую за руку и бежит… хрен его знает, куда он бежит. Ноги хозяина слушаться перестают и просто несут как можно дальше от кинотеатра, оставляя за спиной обидчика и охреневшего Кёнсу, сквозь толпу людей, об которых он время от времени больно ударяется плечом. Он понятия не имеет, зачем вообще это делает, но бежать не перестает. Со временем они с Сехун, которую бегство, кажется, веселит, меняются местами, потому что курение Кима дает о себе знать — дыхалка у него ни к черту. Она вырывается вперед, не отпуская его руки, и ее длинные волосы лезут ему в глаза, рот, они вообще везде, а ему остается только отплевываться и живо переставлять ноги. Они продолжают бежать, даже не оборачиваясь, и Чонин чувствует себя самым наидебильнейшим образом, потому что ему кажется, что он — главный герой тупой малобюджетной комедии, а еще у него полный рот крови, но ему хочется улыбаться. Он садится, как батарейка, примерно через три минуты, потому что бежать уже совсем не может. Легкие жжет и раздирает от недостатка воздуха, а еще очень хочется прополоскать рот и просто попить воды. Сехун тормозит вместе с ним, вертит головой в разные стороны, а потом затаскивает в пустой переулок, который напоминает дешевые декорации той же малобюджетной комедии. Чонин прислоняется к стене, но стоять получается откровенно паршиво, поэтому он плюет на чистоту джинсов — один хрен, что на земле он уже повалялся — и разваливается на земле, прислонившись спиной к кирпичной стене. — В жопу все это, — говорит он, то и дело срываясь на жадные вдохи. На последнем слове он булькает, потому что крови во рту набралось слишком много и Ким понятия не имеет, откуда она идет. У него выбит зуб? Или просто разодрана губа? Сплюнуть при Сехун ему почему-то стыдно и какая разница, что несколько минут назад он уже сделал это, сейчас-то они вдвоем, поэтому он давится слюной, морщится, поднимает глаза, а затем заявляет: — Завтра идем на свидание. Сехун молчит и вообще никак не реагирует, но садится рядом с ним, после чего подпирает подбородок коленями. Ее глаза не отрываются от Чонина, а смотрит она так, будто видит его впервые. — Сегодня я не могу, извини, — продолжает Ким, не обращая внимания, пальцем показывает на свой рот и пытается усмехнуться, что выглядит весьма убого. На самом деле ему совсем не к месту хочется мазнуть губами в щеку рядом сидящей девушки, а еще все-таки ткнуть в одну из ключиц указательным пальцем, но он не решается это сделать и вместо этого осторожно заключает в свои руки ее небольшую ладошку. Та, к его удивлению, не только не буянит, но и не противится, и он легко сжимает бледные пальчики, не отрывая от них взгляда, будто это не рука его психованной соседки, а какая-то драгоценная вещица, неведомо каким образом оказавшаяся у него. — Ты только по ночам не плачь больше, ладно? — выдыхает он, поднимая глаза. Сехун, напротив, отводит взгляд и только кивает, а Чонин, подумав, добавляет. — И не бей меня. В его плечо тут же врезается ее кулак. — Ауч! А потом она втягивает носом воздух и начинает заливисто смеяться, а Чонин кашляет, потому что опять подавился слюной, смешанной с кровью, и все это нихрена не романтично, потому что у комедии не только маленький бюджет и стремные декорации, но еще и сценарист дерьмовый. Зато он отчетливо понимает, что готов быть избитым круглый год, если Сехун будет так потрясающе смеяться и сжимать в ответ его руку. Правда, причину смеха Чонин понять не может — не так уж смешно он пошутил, да и реакция какая-то запоздалая, а затем думает, что у девчушки это, наверное, нервное, и что он обязательно закупится успокоительным, как только доберется до аптеки. Она, по его мнению, уже давно в нем нуждается (или в том, чтобы завести себе хахаля, как говорит Бекхён). Чонин поможет в обоих случаях. — А ты чего смеешься-то? — все-таки интересуется он, откинув голову к стене. Сехун на мгновение замирает, но не выдерживает, и ее приступ смеха продолжается, на этот раз более умилительными смешками и совершенно слюнепускательным хихиканьем. Она встает на колени и чуть нагибается к Киму, отчего у него на секунду перехватывает дыхание, потому что думает он как всегда не о том. Вместо осуществления его фантазий красноволосая склоняется над его ухом и, перед тем, как Чонин неловко застынет, горячо шепчет: — Идиот, это был мой брат. — … — … Чонин давится третий раз. — Ну твою же мать!