Случилось это в одну неделю февраля

— И всё-таки Вы здесь, несмотря на своё признание в незнании этой области. Вы пришли сюда и теперь сидите передо мной. В чём Ваша причина? — учительница внимательно смотрит на меня из-под толстых стёкл, обрамлённых в жёлтую оправу. — Вам нужна причина, чтобы принять меня? — Я хочу не только принять вас, но и понять. — Хорошо, — глубоко вздыхаю.        Случилось это в одну неделю февраля. Именно в неделю, но мне казалось, что это тянулось вечность. Дело в том, что меня сюда привела смерть. Смерть моего домашнего любимца, Кекса.        Как я сказала, случилось это в феврале. Болезнь Кекса с первого своего приступа начала тащить меня в Ад. Это было похоже на сумасшествие. Впервые я оказалась в такой ситуации, но, как бы не было ужасно, я не потеряла своего былого оптимизма. Я надеялась на лучшее, делала всё, что в моих силах, как оказалось, этого было мало.        Как только ему стало плохо, мы повезли его в больницу. Случилось это примерно в десять часов вечера, довольно-таки поздно, из-за этого пришлось ехать очень далеко, мы ещё и в пробку умудрились попасть, а в очереди, когда мы уже прибыли, у Кекса пошла изо рта пена и начались предсмертные судороги. Или это были просто судороги, чёрт бы их знал, я в этом не разбираюсь, но испугалась я ужасно.        Я пробыла там до четырёх часов утра, только после отправилась домой. Прописали целый список антибиотиков, уколов. Обещали, что будет лучше. Мне повезло, что в клинике были приветливые врач и медсестра, а их кошка, мей-кун Клизма, просто сразила меня наповал своим именем и рысьей внешностью! Именно она помогла мне отвлечься от недуга моего питомца, который лежал под капельницей в этот момент. Врач делал капельницу кошке, которой, кстати, двадцать один год, в соседней комнате. Я пообщалась с её хозяйкой и та, никогда не забуду этого, по уходу подошла ко мне и положила на плечо руку, сказав: «Всё будет хорошо, я тебе обещаю!». Какая-то незнакомка давала мне слово, что всё будет оʼкей, надо подумать! Впрочем, я поверила ей, улыбнулась и проводила её с кошкой взглядом. Надеюсь, она выздоровела и её не постигла участь моего хорька.        Приехала я домой часов в пять утра и, естественно, не пошла в школу, а отправилась спать. Врач сказала, что теперь Кекс пойдёт на поправку, если мы будем поддерживать его организм лекарствами. Она даже попросила позвонить ей утром, сказать, как самочувствие «нашего зверька». Неужели Кекс ей так понравился тогда? Я не знаю, но помню, как шутливо говорила ему: «Эй, парень, да ты сразил всех наповал!»        Дальше — больше. Или, в нашем случае — хуже. Хотя я, простите, вру. Дальше — никак, вот точное определение состояния Кекса. Ему было просто никак, лекарства поддерживали в нём жизнь, как и капельницы, но ему не было ни лучше, ни хуже, но я всё равно верила, что зайду однажды в комнату, и увижу своего любимца живым и здоровым играющим с чехлом от телефона с мордочкой мышки, который я ему отдала.        Но, конечно, этого не случилось, как бы я не молила Бога, как бы не старалась помочь. Я даже сама научилась ставить уколы и капельницы, впрочем, в этом нет ничего сложного. В те моменты, протыкая его толстую кожу, я впервые подумала: «Если я могу ставить уколы, почему бы мне не подастся в ветеринары?». Глупо? Возможно, но я подумала, что не каждому хватит смелости сделать укол, а главным здесь было то, что это доставляло мне удовольствие. Смотреть, как в водянистых глазках промелькает жизнь, за которую я, того и глядишь, могу схватиться и вытянуть на поверхность. Нужно только чуть-чуть поднажать!        Но ничего не помогало, никакие мои старания. Однажды врач, уже в другой клинике, которого в последствии я очень полюбила, сказала, что если он переживёт ночь, то с ним всё будет хорошо.        У Кекса падала температура, мне пришлось, по приезду домой, наливать горячую воду в бутылки и класть Кекса посередине в его домике, и накрывать его полотенцем, чтобы тепло сохранялось. В этот момент, накрывая его, я помню, как навзрыд плакала, почти крича. Я была одна, и никто не мог успокоить меня, да и надо было мне это? Я не знаю. Воспоминания тех дней хранят в себе много загадок для меня, но это неважно сейчас, позвольте продолжить?        Учительница кивает, я замечаю в её глазах интерес. — Возможно, я слишком подробно рассказываю, могу короче, если нужно. — Нет, продолжайте так, как Вам угодно.        Я долго сидела с ним, постоянно меняла воду, плакала, потом, увидев время, шедшее к девяти, поняла, что пора прекращать, мама скоро приедет, а я не хочу, чтобы она видела меня в таком состоянии, ей и самой нелегко, она переживает болезнь Кекса гораздо сильнее, чем я, плачет каждый день, я же впервые позволила себе проявить слабость. «Я спасу тебя, Кекс. Ты веришь мне?»        Помню, как разговаривала, смотря в окно, обращалась к Богу, хотя я не думаю, что Он меня слышал. Хотя, кто знает, опять-таки, не я. Я говорила, что стану ветеринаром и пойму, что за болезнь напала на моего мальчика. Я пойму, и спасу многих, болеющих той же болезнью. «Правда тебе, Кекс, это не поможет, но я тебе всё равно обещаю. Ты слышишь? Ты меня слышишь, парень?»        Помню, потом ему стало хорошо, прям совсем хорошо. Порозовели губы, он стал часто зевать, широко раскрывая пасть. Прям так, как он зевал, будучи здоровым. Мама восхищалась, а в последствии плакала, вспоминая этот момент.        На следующий же день он стал стремительно угасать, и меня это не порадовало. Но я всё ещё верила в нашу победу, в его выздоровление, хотя мама уже начала его хоронить. Но я затыкала её, по-подростковому, грубо, ведь верила же, что смогу вылечить его. Я ж, мать его, сам Бог! Простите, меня, простите…        Не Бог, но что-то явно божественное, так что всё у меня получится. Ага, шиш там был. Ничего у меня не вышло.        Помню, это случилось в пятницу, двадцать первого числа. У Кекса случился приступ, он начал бегать по квартире — бегать, когда всю болезнь не сдвигался с места! — и плакать. Боже, как он плакал, как плакал! Трагичнее плача я не слышала никогда. Помню, я схватила его на руки и стала укачивать, сама плача, и молить: «Умри же, умри!»        Я хотела, чтобы это случилось на моих руках.        Но он всё только продолжал плакать. Потом его начало тошнить какой-то зелёной жижей со штукой внутри, похожей на крошенную петрушку. Я не присматривалась, но создалось именно такое ощущение.        Естественно, было принято решение его усыпить. Я никогда не понимала хозяев, подвергающих своих животных такой участи, но теперь, в тот двадцать первый день февраля, я с твёрдостью осознала, что это было необходимо.        Мы приехали к моему любимому врачу, мы поговорили. Помню, я плакала, гладя Кекса по голове, а он пытался спрятаться в тряпку, на которой лежал. Плача, я слышала, как врач объясняет мне принцип, по которому она будет действовать. «Сначала я введу снотворное, он уснёт, а потом — препарат, который остановит сердце.»        Я поцеловала его в последний раз, продолжила гладить по голове и, помню, с каким трудом я выдавила из себя улыбку, смотря на него. Он не отводил от меня угасающих глаз и вот, начал засыпать. Я не ушла, пока он окончательно не замер, уснув.        И, чувствуя, как рушится наша связь, я вышла на улицу. Да, между нами была связь, по крайней мере, я так думаю. Когда мы приехали брать хорька, мальчика было два, так вот, увидев Кекса, я сразу решила, что брать мы будем именно его, и отказов не принимала. Его брат мне сразу не понравился, но, кто знает, может, он бы не заболел.        Помню, на улице, позвонила своей подруге и, рыдая, вперемешку со всхлипами и удушьем объяснила ей, что происходит. Почему-то всегда, рыдая, я не могу говорить. Она, моя подруга, стала свидетельницей двух смертей, я два раза звонила ей и каждый раз дыхание перехватывало, когда она говорила «Алло».        Она была нужна мне, для того, чтобы я не проревела всю ночь напролёт. Признаюсь, я ненавижу плакать, я чувствую себя слабой и немощной. В кабинете, в тот самый момент, когда Кекс засыпал, я плакала тихо, не всхлипывая, только слёзы по щекам катились.        Я даже не помню, о чём был наш разговор с подругой! Но она согласилась прийти, конечно, как же ещё. Но я боялась, честно, что она откажет, я боялась себя, боялась реветь всю ночь, я не знала, к чему это приведёт.        Позже мы вернулись. Тело Кекса было накрыто полотенцем, в котором мы его привезли. Я подняла его, как ребёнка, и прошептала врачу: «Спасибо, что пытались спасти его.»        Помню, как в одном из наших разговоров она сказала, что ветеринар — профессия неблагодарная, и вот я решила поблагодарить её.        Она, кстати, сказала, что у моего мальчика оказалась врождённая болезнь печени. Да-да! Невозможно было остановить недуг, болезнь просто уничтожила его печень, и всё! Finita la commedia!        Дома я развернула полотенце и долго смотрела на него, плакала. Из его рта вытекла отвратительная зелёная жидкость и я, намочив тряпку, принялась оттирать замаравшиеся губы, которые были белее снега, и шёрстку, которая запачкалась ещё в момент припадка, когда он был жив.        Вспышкой в голове появляется воспоминание о той ночи, когда я отогревала его. Мои слова звучат громче церковных колоколов: «Я спасу тебя, Кекс. Ты веришь мне?»        А потом его голова лежит на моей ладони, и ему вводят снотворное и, смотря на меня, он видит мои слёзы и, подаренную ему, последнюю улыбку.        Мы похоронили его тем же вечером, в снег, в лесу. Я обещала, клялась приходить, навещать, и я выполняю своё обещание. Приходя туда, я плачу, потому что не могу иначе. Я говорю с ним, хотя его тела там давно нет, собаки утащили вместе с коробкой, тоже неприятное воспоминание, но какая сейчас разница? Его там нет, но я верю, что дух его остался там, в лесу, и он слышит, когда я с ним говорю. — Вот, — вздыхаю, теперь облегчённо, — поэтому я здесь. Я обещала ему.        Учительница молчит, внимательно глядя на меня. Я знаю, она не устоит, примет меня, хоть я пока глупа и не подготовлена. Но я всё наверстаю. Ради Кекса. Ради тебя, парень.