Несколько месяцев войны

Ворнинг 1 присутствуют сцены насилия и небольшие описания пыток, так же нецензурная лексика и графическое описание секса. тем не менее, все у них будет хорошо, так что не спешите лить слезы. Ворнинг 2 я не хотела никого обидеть этим фиком и горжусь тем, что сделала наша страна в ту войну. не стоит искать здесь исторические факты, ВСЕ ЭТО ВЫМЫСЕЛ АВТОРА! все, читайте и оставляйте отзывы, а так же критику. 1943 год, великая отечественная война. Два года с тех пор как немцы без объявления войны вторглись на территорию советского союза. Два года непрерывных рек крови и свинца. Два года как началась моя служба в армии. Все началось вполне спонтанно, когда в наше село приехали военные. Они приехали не защищать нас, нет, они приехали за армейской силой, за пушечным мясом, как тогда говорили мы. И ведь так оно и было. Из всех кто мог пойти, я знал всего четверых, Леню, Саню, Федьку и Степана. Неплохие парни. Были. Все они погибли в первые два месяца служения в армии. Мне же матушка часто говорила после этого: «повезло тебе, Сеняша, выжил ты, ишь какой молодец! Весь в батьку!» и от этой похвалы мне всегда становилось легко на душе. Тогда была уже почти осень, начинался сентябрь-месяц, теплый он был, жарко было, как летом. Я, тогда уже дослужившийся до капитана, был вызван к полковнику. Естественно на ум всегда приходит не самое хорошее, более того, всегда приходит самое плохое. И я, естественно подумал, что в чем-то провинился. Да хоть бы и так! Лучше бы меня лишили звания и вернули бы к обычным солдатам. Но когда я увидел товарища полковника улыбающимся, я подумал: «слава богу, нет ничего хуже гнева начальника». Какой же я был тогда идиот! Если бы знал что будет дальше, бежал бы от туда без оглядки. Но я не знал. Теперь представляете мое удивление, когда мне было сказано, что меня обменяют на сына генерала? Я ещё тогда сильно удивился, думал, с чего бы это немцам сына генерала (!) менять на какого-то капитана? Я хотел озвучить эту мысль, но меня походу поняли неправильно, поэтому полковник поспешил меня успокоить, что мол, через три дня они с боем заберут меня обратно. И ведь интуиция моя вопила о том, что не все-то тут чисто, но я в упор не желал к ней прислушиваться, желая выслужиться перед начальством. На следующее утро меня одели в погоны подполковника и посадили в грузовик. Неподалеку от нашего лагеря была заброшенная лесорубка, вот там-то немцы и назначили нам «свидание». Всю дорогу я ужасно нервничал, боясь, что немцы поймут подвох, но сам процесс обмена прошел весьма спокойно. После один из фашистов завязал мне глаза, взвалил себе на плечо как мешок с картошкой, и куда-то понес. К сожалению, мне было не видно куда. Немцы были немного удивлены тем, что я не брыкаюсь, но я, помня о том, что меня обещали якобы отнять с боем через три дня, вел себя на удивление спокойно. После же меня небрежно кинули в кузов автомобиля, и мы поехали. Я не могу сказать точно, сколько длилась наша дорога, так как на часы я посмотреть не мог, да ещё и задремал немного. Привезли меня не в лагерь для пленных солдат, но и не на курорт. И сразу же, как только меня вытолкали из машины, меня повели в допросную. Честно говоря, мне было немного страшно, ведь погоны подполковника это вам не хухры-мухры и, следовательно, сейчас из меня попытаются вытянуть информацию, что само по себе уже не прельщало. Как и любой военный я был наслышан о методах допроса, как и у немцев, так и у наших. Честно скажу, война-войной, а допрашивали почти одинаково. Те же иголки в пальцы, те же выдранные ногти, переломанные кости, вливание чистого спирта в человека натощак и много-много других «прекрасных» способов узнать интересующую информацию. Так что внутренне я уже настраивался на долгие часы боли и пыток. Правда, сказать к чести немцев, сначала у меня пытались спрашивать по-хорошему, в первые два часа. Потом немного съездили по морде и кинули в карцер. В тот день меня больше не трогали. А я помнил слова о трех днях и надеялся на чудо, хотя умом-то понимал, что гнить мне здесь до конца своей не долгой, но явно очень болезненной, жизни. На второй день тоже попытались спрашивать нормально, после били. Пока еще не доходило до зажатия пальцев в тисках, но все к тому шло. Ведь у меня не было нужной им информации, а говорить это им бесполезно. На третий день стали душить, на четвертый топить, после – обжигать руки, тушить об меня сигареты, вырезать тонкими-тонкими ниточками какие-то царапины на мне, а после поливать это гремучей смесью. Я терпел и молчал, да и нечего мне было говорить. В середине второй недели я заорал. К концу третьей – сорвал голос от крика и мог лишь хрипеть. Кормили меня херово, раз в неделю, чтобы не подох. Меня секли хлыстом, обливали горячим воском, но что самое интересное, так это то, что меня не пытались насиловать, хотя такое было всегда неотъемлемой частью допросов. Так же я заметил, что все пытки хоть и дико болезненны, но на меня никогда не выливали того же кипящего масла, например. Хотя это пока. Масло обычно использовали через несколько месяцев. Я же пока не пробыл здесь и одного. Время потихоньку шло, мое тело покрывалось мелкими и не очень шрамами, губы были искусаны в мясо, а голосовые связки, кажется, атрофировались. С тела уже привычно не сходили синяки. Я помню тот день из череды всех других в этом забытом богом месте. Тогда меня схватили за шкирку и потащили по бесконечным коридорам. Кроме как на допросы меня уже не таскали, так что я даже не задумывался о том, куда меня ведут. Когда меня притащили и, кинув на пол, облили ведром холодной воды, мне было все равно. Русые, уже заметно отросшие и грязнее пряди облепили мое лицо. А в кресле сидел он. В лаковых ботинках, отглаженных брюках, дорогом мундире и перчатках. С черными, как смоль волосами, холодными карими глазами и тонкими губами. Я слышал об этом человеке. «Потрошитель». В русской армии ходили слухи, что он является правой рукой Гитлера, хотя подтверждения этому не было. Но вот то, что он может из любого человека вытрясти информацию, было доподлинно известно. После его пыток людей находили изувеченными с вывернутыми внутренностями наизнанку. Но прозвали его потрошителем не за это. Прозвали его так, потому что он вытаскивал из твоей души все, переворачивал там все с ног на голову и потрошил разум. Люди сходили от него с ума. И рано или поздно выдавали то, что было ему нужно. На самом деле, я рассчитывал увидеть дядьку лет пятидесяти, всего в шрамах, с потным лицом и сальным взглядом. Но нет. «Потрошитель» был относительно молод, около тридцати лет, в то время я, со своими девятнадцатью годами смотрелся наверно, совсем ребенком. Я был обычным русским парнем, в меру высоким, не имеющим богатырские мускулы, с серыми глазами, русыми, короткими, по крайнем мере раньше, волосами, чуть припухлыми губами, прямым носом. Обычный парень. И смотря в глаза этого урода, я видел мелькавшее там презрение и некоторую толику удивления. Ну да, я бы тоже не поверил, что такой цыпленок как я, сумел дослужиться до подполковника. А он был явно выше меня, шире в плечах, даже на вид более сильный. Но он не выглядел качком, нет. Просто обычный мужчина и никто и никогда бы не поверил, что он уродует людей. Наверно все эти мысли промелькнули у меня на лице, и мое пожелание ему поскорее сдохнуть в самых страшных муках определенно точно отразилось на моем лице, потому что он резко, отрывисто и как-то лающе рассмеялся. Этот, с позволения сказать «смех» пробрал меня до костей и во взгляде этого ублюдка я увидел, что мне не стоит ждать легкой смерти. А после он попросил всех выйти. Когда через несколько часов меня всего в крови и с переломанными костями бросили обратно в мою скромную обитель, я желал одного – сдохнуть. Но, похоже, это было неосуществимо, ибо эти гады, впервые за все мое время здесь, прислали медика. Он вправил мне вывернутые суставы плеч, вправил переломы пальцев рук и ног, вставил коленную чашечку обратно, зашил мне бок, что был просто разорван в клочья и даже наложил повязку на глаз, сказав напоследок, что глаз восстановится и зрение должно быть нормальным. В тот момент я проклинал весь мир. Еще несколько часов назад, когда я валялся в ногах у того козла, я думал, что о боли я знаю все. За те последующие несколько часов я поменял свое мнение. Не знаю уж, проездом он был здесь, или только из-за меня приперлась эта гнида сюда, но таскали меня к нему исправно, через день. После каждого моего «рейда» ко мне приходил врач и потом день я отлеживался на старом матрасе, набитом дурно воняющей соломой. Чего только эта дрянь со мной не попеределала. Хорошо хоть не трахнул. То ли я был не в его вкусе, то ли мальчики его не интересовали в этом смысле, но моя задница осталась в какой-то мере целой. И кто знает, сколько бы это продолжалось, если бы однажды мне опять не надели мешок на голову и не потащили куда-то. Как позже выяснилось – опять в машину. Я тогда отходил после встречи с моим «обожаемым» мучителем и соображал плохо. Поэтому осознал, что я валяюсь на коврике в машине и упираюсь в чьи-то ноги, я только через несколько часов. К тому времени нервные клетки стали отходить, а действие обезболивающего заканчиваться и вот тогда начался ад. На каждом неосторожном движении машины через каждое мое нервное окончание как будто пропускали раскаленную проволоку, а грудь сдавливало тисками и я не мог нормально дышать. На одной особо большой кочке, когда машина подпрыгнула на добрых полметра ввысь я не сдержался и сквозь зубы простонал. Не передать мое изумление, когда меня положили на сиденье и моя голова оказалась на чьих-то коленях. При чем пахло от этого мужчины чем-то приятным. То, что это был мужчина, я определил именно по одеколону. Я так тогда и отключился – на коленях у этого неизвестного, а проснулся уже в очередной камере. Мне было непонятно, зачем меня сюда перевезли, ведь и на старом месте мне было «неплохо»? но кто бы ответил мне на этот вопрос. Потом снова были пытки, мне опять задавали вопросы. Как оказалось, этот гад опять здесь и терзал меня именно он. И никто больше. Как будто я его собственность. Было до одури больно. Не обидно, нет. Именно больно, ведь издевался этот хмырь так, что мама не горюй. За то время я столько раз проклял и эту войну, и фашистов, и собственное начальство, и вообще все-все-все. А по ночам мне снились кошмары. Мне снилась мать. Как она зовет меня, рыдает на моей могиле или как её убивают немцы, как Любочку, девушку, в которую я был безумно влюблен до войны, отдают солдатам и сжигают на костре, как Россия сдается и немцы грабят Москву. Не было ни одной ночи, когда мне бы не снились кошмары, если я, конечно, мог заснуть. Не знаю уж, что там у них случилось, но когда меня в очередной раз притащили на допрос, со мной церемониться не стали. Не было привычных вопросов, первых, якобы пробных, ударов. Как только дверь за солдатами закрылась, меня сразу же настиг удар в солнечное сплетение, потом в пах, после прямо в горло. Я не мог вдохнуть, воздух просто не поступал в легкие, а меня просто избивали. Он мутузил по мне своими лаковыми ботинками, наступал на руку, раздробил мне кости правой кисти в мелкий порошок, сломал мне кучу ребер, еще пару раз врезал по яйцам, а после взялся за кнут. Не за хлыст, как обычно, а именно за кнут. Уж лучше бы придушил. Раньше, веке этак в пятнадцатом, хлыст был мерой наказания, после которой мало кто выживал. Тридцать ударов – смертельная доза. А я в моем состоянии вряд ли переживу хотя бы пятнадцать. И дело не только в ранениях, хотя загнуться могу и от них. Кнут вспарывает кожу сразу до кости и если тебе не повезло и ты не сдох на эшафоте, то склизкие и толстые черви будут ползать по твоим ранам до тех пор, пока ты не сгниешь заживо, не завоняешь и тебя не выкинут куда-нибудь подальше. Было больно. Пять ударов, но моя спина уже превратилась в лоскуты кожи и мяса. Где-то просвечивали кости ребер, я заметил это краем глаза в пыльном зеркале. Я опять сорвал голос. Вернее на первом ударе я завопил дурниной, на втором – захрипел, а на третьем связки опять не выдержали. После он отпустил цепи и я бухнулся на грязный каменный пол. От него пахло кровью, потом, испражнениями и гнилью. Убойная смесь и меня бы вырвало, если бы было чем. Но, спазмы хоть и были, но в желудке давно было пусто. А потом этот козел сел на стул. Еще до того как он сделал первое движение, я понял, ЧТО он хочет сделать и я пожелал умереть. Схватив меня за волосы, он ткнул меня лицом в свои брюки, на что я попытался вырваться. Но кто я такой? У него силищи раза в два больше. Поэтому он расстегнул ширинку своих штанов и одним движением загнал мне свой член по самое основание. Я поперхнулся и забился в железной хватке, но он не дал мне отстраниться. Его рука в моих волосах держала настолько крепко, что у меня не было никаких шансов вырваться. И я так же понимал, что если сейчас сделаю хоть что-нибудь не так, мне просто оторвут яйца. Он имел меня в рот, мои губы потрескались и я ощущал на языке не только привкус его смазки, но и своей крови. Мне приходилось дышать через нос, но даже так я продолжал задыхаться. - отвечай, тварь – прошипел он мне на ухо и дернул мою голову сильнее. Я поперхнулся и лишь тихо захрипел. А что я мог сказать? Все это было настолько унизительно, что я потерял сознание, вот только вернули меня в мир живых быстро. Лично мне казалось, что мои губы давно разорваны в клочья, да и размер у этой суки был будь здоров. Он немного попинал меня, а после вцепился одной рукой в мою шею и перекрыл и так небольшой поток кислорода. Я стал кашлять, задыхаться, пытался ловить воздух ртом, но он лишь глубже вгонял в меня свой член. Буквально через секунду я почувствовал его сперму. Горькую, чуть солоноватую. Она попала мне в горло и я стал кашлять еще надрывнее. Он отпустил меня, а я свалился на пол мешком и откашливался от всего этого, пытался сделать хоть один вдох кислорода. - ну?! – столько яда в этом голосе. Я понял, что если не скажу – будет хуже. - я ничего не знаю. – тихо прохрипел я, чувствуя как его семя стекает по моим потрескавшимся губам, после по подбородку и капает на пол. – я всего лишь капитан. Меня одели в погоны подполковника и отдали вам, в обмен на жизнь сына генерала. – говорить было трудно. Я так давно не издавал ничего кроме хрипов, что сейчас горло пошло кровью. А этот так разозлился на мои слова, что отмутузил меня своими лаковыми ботинками до потери сознания. Видать, дошло какую свинью ему наши подложили. Очнулся я в своей уже родной камере. К слову, она мало чем отличалась от прежней. Я был в настолько разобранном состоянии, что даже и не надеялся выжить. Наоборот, я молил всевысшего о смерти. Обо мне, кажется, просто забыли. Три дня меня никуда не таскали, не приносили еду и даже врач, по обыкновению, не пришел, чтобы подлатать меня. В принципе, так и должно было быть, зачем им тот, из кого нельзя вытянуть информацию, так что меня просто оставили подыхать. А мне в тот момент было абсолютно все равно. Я медленно подыхал в самых жутких мучениях. Я бы перегрыз себе вены, если бы у меня оставались хоть какие-то силы двигаться. Я чувствовал, как в моей спине копошатся черви. Как они ползают в рваных ранах, как гниет и разлагается плоть. И что хуже всего, я понимал, что это плоть моя. Правая кисть не шевелилась вообще, пол был кое-где заляпан гноем, и воняло, как в морге летом, а то и хуже. Меня знобило, я бредил и порой блевал желчью. Я подыхал. Медленно, паршиво и безвозвратно. Я вновь отключился и только и успел помолиться, чтобы я больше никогда не открывал глаза. Первое что я услышал придя в сознание – чей-то разговор. Два голоса говорили на немецком и один, судя по интонации, был зол на другого. Он шипел, рычал и злился. Кажется, там даже был мат. Второй голос пытался как-то успокоить первого и оправдаться. После слуха пришло осязание. Боль была дикая, как не заорал – сам не пойму. Ограничился хриплым полу-стоном, полу-выдохом. Моя грудь и спина были тщательно перемотаны бинтами, правое запястье, судя по ощущениям, собранно вновь по косточкам и замуровано в гипс, следы от кнута зашиты, губы намазаны какой-то жирной мазью с охлаждающим эффектом, а горло немного саднит – наверняка влили какое-то лекарство. Дышать было трудно и поэтому воздух вырывался из меня с тяжелыми хрипами. Я лежал на чем-то мягком и был укрыт теплым одеялом. Кажется, мой вздох боли заметили, так как на лоб мне тут же легла прохладная рука, а потом разговор на немецком возобновился. И тут меня как будто громом ударило. Голосом одного из людей был «потрошитель». Мой личный начальник ада. От неожиданности я открыл глаза, но пришлось тут же их закрыть обратно. Свет резанул по чувствительной сетчатке, которая в последние месяцы ничего кроме темноты не видела и из глаз потекли слезы. Сразу же появилось ощущение, что в глаза песка насыпали. Через минуту я снова попробовал открыть глаза, но на этот раз осторожней. Получилось, конечно, но не сразу. Первое время картинка расплывалась и прыгала, но минут через пять все пришло в норму. В относительную норму. А они так и разговаривали. Вторым собеседником оказался мужчина пожилых лет, с сединой, небольшой лысиной на макушке и бородой. Этакий доктор айболит. Хотя, по-сути он, кажется, и являлся доктором. Они о чем-то говорили и, периодически, «потрошитель» косился на меня. Решив не рассматривать их, еще успеется, я постарался оглядеться. Разумеется, так, чтобы не делать лишних движений, все-таки болело у меня тело немилосердно. Оказался я в светлой комнате, с огромными стрельчатыми окнами, кремовыми тяжелыми портьерами, белым потолком с узорами, светлыми стенами, часами на одной из них, двумя дверьми, судя по всему, одна была в ванную, вторая из комнаты, шкафом до потолка и довольно длинным и зеркалом. А так же большой кроватью, в которой я сейчас лежал, с бежевым постельным бельем, горой подушек и воздушным одеялом. Это все, что я сумел рассмотреть из положения лежа. В положение сидя, я пока даже не надеялся перейти. Наконец, хлопнула дверь, и я остался один на один со своим кошмаром. «Потрошитель» сел на край постели рядом со мной. Я тут же напрягся, когда он положил ладонь мне чуть ниже груди, хоть и при этом все тело прострелило болью. Как-то по особо хитрому улыбнувшись, он поправил мне одеяло и сказал что-то на немецком. Порой я ненавидел этот язык. Особенно в такие моменты как сейчас. Особенно когда речь явно шла обо мне. А он уже встал и отошел куда-то. Вернулся «потрошитель» с подносом. Поставив его, судя по всему на тумбочку, мне лежа не видно было, он осторожно обхватил меня за талию и посадил в кровать, подложив под спину пару подушек. При этом нехитром действии мне стало настолько больно, что после того как я сел, я еще минуту не мог отдышаться и избавиться от звездочек перед глазами от боли. А эта тварь подождала пока пройдет моя минутная слабость и, взяв в руки плошку, попытался меня накормить. Естественно, я не собирался есть ничего, из того, что он мне даст. Хоть пахло и аппетитно. Даже по запаху я понял, что это куриный бульон. Вот что я терпеть не могу, так это его. Куриный суп – еще куда ни шло, но бульон просто ненавижу. Он всегда казался мне слегка пресным и слишком жирным. А после той голодовки, что была у меня на протяжении этих месяцев, для меня и обычный хлеб был бы ядом. Да и не доверял я ему. - тебе нужно поесть – твердый голос человека, явно уверенного в своих словах. Я знаю, что он прав, но, во-первых, есть из рук этой мрази ниже моего растоптанного достоинства, во-вторых, после столь долгого перерыва в еде мне уже и не хочется пищи. Вернее, я понимаю, что пища нужна и все такое, но от одного запаха организм пытается вывернуться наизнанку. И, в-третьих, там может быть какая-нибудь отрава, но это уже маловероятно. - ешь – он вновь подносит ложку к моему рту, а я в ответ лишь качаю головой. Он вздыхает и тут делает то, чего я не ожидал. Он набирает в рот немного бульона и целует меня. Я не могу вырваться из-за боли, что появляется при каждом лишнем движении и мне приходится проглотить. Когда он отодвигается я откашливаюсь, легкие саднит, но ничего с этим поделать не могу, и яростно смотрю на него. – если не будешь есть по-нормальному, буду кормить так. Я некоторое время смотрю на него, проверяя его слова, но в конечном итоге сдаюсь. Меня совсем не прельщает такой способ кормления, более того, он мне отвратителен. Так что, ложка за ложкой он скармливает мне пол тарелки этого чертового бульона. Только после того как я упрямо сжимаю губы, он отставляет несчастную тарелку обратно на поднос и аккуратно вытирает мне рот салфеткой. Я сижу и не двигаюсь, вообще стараюсь лишний раз не дышать – больно. - мы так и не познакомились – говорит он, а я с трудом удерживаюсь, чтоб не поперхнуться. – Шульдрих Варесберг. – я вновь молчу, но он слишком пристально смотрит на меня. - Арсений – слова даются мне нереально тяжело. Как будто не разговаривал вечность и сейчас учусь делать это заново. Он усмехается и укладывает меня на спину, а я сжимаю зубы от боли. И от ненависти. Как же я его ненавижу. До белых чертиков перед глазами. Он поправляет мне одеяло и уходит. Сам я не в состоянии шевелиться да и устал я, оказывается, довольно сильно, поэтому уже через пятнадцать минут я засыпаю. Будит меня этот Варесберг вечером. Часы показывают семь. Рядом с ним стоит тот самый доктор и с интересом рассматривает меня и от этого взгляда мне становится неуютно. Чувствую себя лягушкой, которую хотят препарировать. Варесберг откидывает с меня одеяло до колен, а врач достает инвентарь. Ну, вернее ампулку и шприц. Эту ампулку знаю даже я, часто бывал в лазарете, правда, как посетитель. То, что он держит в руках – быстродействующее, безумно дорогое и хорошее обезболивающее. Его используют, когда приходится резать по живому. Ну, вернее, раньше использовали. Сейчас-то, во время войны такая ампулка большая редкость, в основном приходится терпеть так. Доктор вкалывает мне его в спину, хотя перед этим меня пришлось перевернуть, что доставило мне массу удивительных минут. Через четверть часа спина и грудина немеют, и доктор снимает с меня бинты. Благодаря обезболивающему, этот процесс вполне можно пережить, но это не значит, что он абсолютно безболезненный. Мазь на спине приносит некоторое облегчение, как и бинты, первый слой которых пропитан каким-то раствором. Мне опять перетягивают грудину и заматывают спину так, что я чувствую себя мумией. После, доктор осматривает мою кисть, чему-то кивает, после осматривает глаз, немного хмурится. После того, как закапал мне в глаз какие-то капли – немного успокаивается. Все процедуры я вел себя, более менее, покладисто. Вернее, просто не предпринимал никакой активности, но врача это, кажется, мало заботило. После меня опять кормили, а напоследок впихнули пол десятка таблеток. Я пробовал не глотать, но на меня так посмотрели, что пришлось съесть. А вот следующие утро было просто «шикарным». Я проснулся рано и ни чем не могу это объяснить. Вернее нет, могу. Мне нужно было в туалет. Пока меня морили голодом, такая проблема возникала не часто, да и решалась сама собой либо в камере, либо на допросах, но вот что делать сейчас я не имел ни малейшего понятия. Некоторое время я лежал в постели, надеясь, что ответ придет сам собой, но, в конце-концов, признал, что придется вставать, как бы мне этого не хотелось. Поэтому, собрав всю свою волю в кулак, я с горем пополам придал своей тушке сидячее положение. Отдышался пять минут и пришел в себя. После, медленно встал на ноги и еще пять минут отходил от боли. А после еле-еле дошел до стены, а там уже по стеночке пошел к двери. Мне повезло, первая на моем пути дверь и была дверью в ванную. Я даже не посмотрелся в зеркало, мне было не до того. Быстренько справив все свои дела я проделал путь обратно. После еще десять минут лежал и приходил в себя, все-таки было дико больно. И я даже не заметил, как отключился. Проснулся я от того, что на меня кто-то орал на немецком. Я открыл глаза и увидел того самого доктора, а чуть подальше Шульдриха. Доктор орал мне что-то на немецком, при этом я явно видел в его глазах беспокойство и он был зол на меня. Варесберг же просто хмурился, но тоже, кажется, не был доволен мной. А я серьезно задумался. Что я сделал такого, что они так на меня орут. Я даже не заметил окончания триады врача. В конце-концов, он всплеснул руками и вышел, хлопнув дверью и бросив что-то «потрошителю» на немецком. - ты хоть понимаешь, что наделал? – голос моего мучителя был какой-то странный и немного уставший. А еще он говорил с забавным акцентом. - нет – я пожал плечами и уставился в окно. Честно говоря, мне было все равно, что он со мной сделает. - ну и дурак. – он злится, я слышу это по голосу. Но я ненавижу его еще сильнее из-за этого. Тут возвращается врач с подносом, на котором столько мазей, тюбиков, баночек, что у меня глаза разбегаются. Обычно он приносил только одну мазь и бинты, а тут столько всего. Он говорит что-то Варесбергу на немецком и тот аккуратно переворачивает меня на спину, а после уходит в ванну. Доктор достает нож и мне становится немного не по себе. Но, к счастью, меня не собирались убивать. Врач всего лишь срезает с меня бинты и делает это как-то через чур аккуратно. Когда он кидает их в ведро я понимаю, почему он делал именно так. Все бинты пропитаны кровью. Больше, чем обычно, не только первый слой, а все сразу. Сейчас я замечаю, что и на кровати осталась моя кровь, при чем в довольно больших количествах. Из ванны возвращается Шульдрих с тазиком в руках. В этом тазе вода и две мягкие губки. После, они в две руки пытаются вымыть мне спину, не причиняя сильной боли, но получается у них это херово. Вернее херово это получается у Варесберга, врач же прекрасно справляется с этой задачей. Я терплю, сжав зубы. Постепенно вода в тазе окрашивается сначала в розовый, потом в малиновый, потом в красный, а на последок - в темно-бордовый. Признаться честно, мне немного не по себе, так что я закрываю глаза и пытаюсь отвлечься от ненужных мыслей о моей спине. Сразу же приходят мысли о доме. Пока я был в плену, я старался не думать о родине и о матушке. Вернее, больше о матушке. Тогда, я твердо был уверен, что мне не жить и никогда больше не увидеть родной дом. Но сейчас… Сейчас я не знал, что мне делать. Меня зачем-то лечат, откармливают и этим дают мне надежду. Надежду, что я смогу вернуться домой и от этого мне больно. Почти полгода я старался не думать о родном доме, все эти пять месяцев я просто закрывал ту часть своего сознания. Я молил Бога о смерти, но он так и не выполнил мое желание. А сейчас я не знаю, что мне делать. Что со мной будет дальше. Пока я предавался размышлениям, они закончили меня мыть и пришла пора мазей. Врач что-то сказал мне на немецком, но я не понял ни слова. Он принялся обрабатывать мои раны какой-то жидкостью розового цвета, от которой следы от кнута жгло немилосердно. Мне, кстати, было интересно, как теперь выглядит моя спина. После пришел черед йода, мне сделали «сеточку» на всю спину, а потом меня намазали какой-то жирной мазью. Она приносила освежающий эффект и немного притупляла чувствительность, моя спина как будто онемела. После они в четыре руки посадили меня, и доктор принялся бинтовать меня заново. Это было мне уже хоть немного знакомо. После он проверил мое правое запястье, опять закапал мне какие-то капли в глаз и намазал чем-то губы. А после, оставив два десятка таблеток и дав Варесбергу указания, ушел. «Потрошитель» покивал и тоже вышел из комнаты, а я так и остался сидеть облокотившись спиной на большие и мягкие подушки. Вернулся он опять с бульоном и опять с куриным. И, естественно, он принялся кормить меня им. Правда перед этим впихнул в меня с пятак таблеток. В процессе кормления мне было велено съесть еще восемь, а после того, как я отвернулся от бульона, который уже не мог видеть, мне вручили остальные и проследили, чтобы я их точно проглотил. После, он уложил меня в кровать и накрыл одеялом. Почему-то он не ушел, а остался сидеть рядом. Я почти заснул, как почувствовал, как его рука взлохматила мне волосы. Я еле удержался, чтобы не вздрогнуть и не открыть глаза, настолько мне было неприятно это прикосновение. Но я сдержался и упорно делал вид, что сплю. Он, судя по всему, так и не понял, потому что руку не убрал, а я втихаря мечтал эту самую руку отгрызть. Чтоб неповадно было. Наконец, он убрал свою паклю и ушел, закрыв за собой дверь. Я вздохнул свободно и смог таки провалиться в сон. Последующие дни были как один похожи. С утра приходил Шульдрих, кормил меня, впихивал в меня порцию таблеток, иногда оставлял какую-нибудь книгу на русском и уходил. Потом был обед, на котором меня перевязывали, опять таблетки, после ужин и сон. Я просто не знал, что делать. Если там, в камере, я почти постоянно был без сознания от голода и боли, то теперь я не мог себе такого позволить. Я и так спал больше двенадцати часов в сутки. После Шульдрих решил со мной поговорить и теперь после ужина он каждый раз пытается вытянуть из меня больше, чем «да» и «нет». Впрочем, безуспешно. - тебе хочется еще чего-нибудь? – ну вот, опять. Неужели он не понимает, что все, что мне хочется, так это свернуть ему шею. - нет – я покачал головой. - может, тебе холодно? Мне растопить камин? – я опять отрицательно помотал головой. Несмотря на то, что февраль выдался холодным в комнате было тепло, а за окном мела метель. – ну скажи ты что-нибудь! – я в ответ опять промолчал. Варесберг вздохнул. Кажется, он теряет терпение или надежду меня разговорить. Он сидит в кресле и читает какую-то книгу, я читаю трех мушкетеров на русском. Интересная книга, мне она нравится. В комнате тихо и довольно светло, и эта тишина не напрягает меня. За то время, что Шульдрих проводит в этой комнате со мной, я привык к нему. Он встает со своего кресла, подходит ко мне и садится на край постели. Я отрываюсь от книги и смотрю на него. Что ему нужно? - хочешь домой? – спрашивает он, а я теряюсь. Он видит мою растерянность и улыбается. – Не знаешь? – я киваю головой. Не знаю. А что мне там делать? Я даже не знаю, жива ли мать или уже нет. Он проводит рукой по моим волосам. Кажется, у него фетиш на мои волосы. – Хочешь, я отвезу тебя туда? - Что? – я в таком шоке, что забываю о том, что решил молчать. - Я отвезу тебя туда. Хочешь? – он повторяет, а у меня в голове не укладывается это. Он, немец, отвезет меня домой. - Почему? – я смотрю на него и жду ответ. - А что тебе здесь делать? – он пожимает плечами. - Вот поправишься и что дальше? А так… Ты выздоровеешь и уедешь до дома. Так ведь будет намного лучше. – я зажмуриваюсь и пытаюсь понять: сон это или нет. Он усмехается и уходит из комнаты. Доволен, гад. Он доволен тем, что заставил меня говорить, тем, что шокировал меня. Теперь я в смятении. Хочу ли я домой? Меня ведь, по большому счету, никто там не ждет. И сражаться за родину, что так поступила со мной, я не хочу. Следующим утром, во время завтрака, я даю ему ответ. - Не хочу – я смотрю на него, а он удивлен. Он понял, что я имел в виду и расплывается в улыбке. - А что так? - Меня там никто не ждет. – пожимаю плечами и краем сознания отмечаю, что боль стала меньше, по сравнению с той, что была неделю назад. – Лучше уж куда-нибудь в другое место. – Он удивлен. Естественно, я ведь не хочу оставаться здесь. - В какое место? – вижу искреннее любопытство в глазах. - В любое. Только не здесь. – и я замолкаю, так как горло еще не привыкло к таким долгим разговорам. Он все понимает и вечером не беспокоит меня своими ненужными расспросами. После ужина он приносит карту всего мира, подробную, большую и в цвете. Не те военные планы, а обычную, как для школы, только лучше. И рассказывает мне о каждой стране, старательно обходя Германию и Россию. А я слушаю и ловлю себя на мысли, что мне интересно. Он рассказывает мне об Индии. Их культуру, обычаи, традиции, а я слушаю, и мне на самом деле интересно. Так я и засыпаю, под звучание его бархатистого голоса, рассказывающий мне легенду о боге Шиве. С того вечера он каждый раз, после ужина, рассказывал мне о какой-нибудь стране, а я так и засыпал, под звучание его голоса. Иногда, он приносил картины, небольшие, но там был виден быт страны. И я с интересом рассматривал их. После стал задавать вопросы, а еще через некоторое время мы уже горячо обсуждали ту или иную тему. Сам того не заметив я сблизился с ним. После того, как он рассказал мне о странах, он спросил, куда теперь я хочу поехать. И я решил – Америка. Он посмеялся и начал учить меня английскому. В перерывах он спросил меня, почему именно эта страна, почему не Европа. - Слишком близко. – ответил я тогда. – Европа слишком близка к России, а я не хочу видеть напоминание о своей родной стране. – Он посмотрел на меня, пожал плечами и не стал расспрашивать дальше. Когда мне сняли бинты со спины мы уже неплохо ладили. Как будто вся та боль, что он мне причинил, осталась за поворотом. Он рассказывал мне о себе и никогда не требовал от меня взамен того же. Если мне было трудно говорить о чем-то, он тут же сворачивал тему. Но узнал я о нем много. Например то, что он совсем не верен Гитлеру. Да и с людьми творит такое, только потому, что иначе они убьют его сестренку. Он оказался вполне обычным парнем. А еще он тоже мечтал забрать свою сестру и уехать из Германии. Он знал много интересных истории, да и анекдоты он рассказывал прекрасно, по крайней мере Абир – врач, что лечил мою бедную спинку – долго ругался на него за то, что я так много смеюсь. Дескать, мне вредно. Так же Шульдрих помогал мне снова научиться ходить. Он даже вывел меня в сад однажды, правда потом нес меня обратно на руках, ибо мой доктор так ругался на нас из окна на немецком, что даже мне стало страшно. А еще Варесберг извинился передо мной. И я простил. А что? Все давно в прошлом. - Шульд, а ты зиму любишь? – спросил я его. Я вообще любил задавать ему глупые вопросы. - не-а, мне холодно – Он подмигнул мне, а я рассмеялся. Этот разговор проходил в гостиной, я сидел на подоконнике и смотрел, как на землю падает сырой и мокрый снег. И это в середине марта, когда уже должно теплеть. Две недели назад с меня сняли швы и повязки, и теперь я мог спокойно ходить сам, самое главное не бегать. А завтра с моей руки снимали гипс. - а какое время года тебе больше нравится? – мне, правда, было любопытно. - начало осени, наверно. Когда еще тепло, но уже не жарко. – он хмыкнул и снял меня с подоконника. – пора спать – он улыбнулся. Шульдрих вообще следил за моим здоровьем как мамочка, по поводу чего я всегда над ним подшучивал. Он же, в ответ, только улыбался. Вот и сейчас, он, взяв меня на руки как принцессу, понес в мою комнату. Однажды я пытался возмутиться по поводу того, что он уж слишком часто таскает меня на руках, на что эта ехидная зараза только ответила, что ему просто нравится это делать. Он кинул меня на кровать. Не сильно, но этого хватило, чтобы я рассмеялся. Не такой уж он и плохой. Я почувствовал, как он принялся меня щекотать и попытался отбрыкнуться от него. Ну да, я хоть и взрослый парень, а щекотки боюсь как маленький. Не знаю, сколько мы так провозились, но в какой-то момент я почувствовал, что он нависает надо мной. Одна его рука так и осталась лежать на моей талии, а второй он опирался на локоть около моей головы. Он смотрел в мои глаза и как будто заглядывал в самую душу, а я никак не мог отдышаться и придти в себя от смеха. Он наклонился и мягко, нежно и почти невесомо поцеловал меня. А я замер. Я не знал, что мне делать. С одной стороны, это же Шульдрих, теплый и родной, он не сделает мне больно, а с другой это все неправильно, ведь мы оба мужчины. Варесберг же воспользовался моей заминкой и, чуть прикусив мою губу, скользнул своим языком в мой рот. Я не отвечал, я все еще отходил от шока, а он и не думал останавливаться. Он покусывал мои губы, проводил языком по рядам зубов, игрался с моим язычком и даже не думал убирать свою руку с моей талии. Наконец, я понял, что мне не хватает кислорода, ведь за это время я даже дышал через раз, и я сделал осторожный вдох. Он тут же отстранился от меня и, напоследок поцеловав в уголок губ, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь и не сказав мне ни слова. Я так и остался сидеть на кровати, непонимающе смотря на закрытую дверь и прижимая к себе одну из многочисленных подушек. Я все никак не мог понять, что же это было. Мимолетный порыв или он уже давно хочет этого. Я не был девственником, переспал с Ленкой на сеновале за два месяца до того, как ушел в армию и после этого мы еще несколько раз развлекались, и мне было вполне понятно это желание, но что делать я не знал. Некоторый из наших развлекались друг с другом, все-таки война войной, но хочется ведь, хочется, но я был не из них. Мне как-то было не до того, хотелось просто выжить. И сейчас я думал, как теперь вести себя с Варесбергом. Сразу же всплыли те воспоминания, когда он заставил меня отсосать ему. На душе стало гадко, но я тут же выкинул из своего разума такие мысли. Он ведь мог меня и заставить сделать все, что ему надо, а тут просто ушел. Значит, если я скажу нет, меня не убьют. Но я мало в это верил. Лично я мог бы переспать с ним, но тогда это был бы крест на нашей такой хрупкой дружбе, да и я сам был бы себе противен. Так ничего и не решив, я завалился спать, свернувшись калачиком. Губы все еще горели от поцелуя, но я слишком много думал и поэтому относительно быстро провалился в сон. На следующее утро я проснулся сам. И это при том, что обычно меня будил Шульдрих. Завтрак мне принесла служанка, она же и унесла его, прощебетав что-то по-немецки. Я сразу же переоделся, ибо та одежда, в которой я спал, за ночь пришла в негодность, и отправился исследовать дом. Не прекратит же Варесберг со мной общаться из-за какого-то поцелуя. Я побродил по дому до обеда, даже в спальню к нему заглянул, но так и не нашел его. В обед пришел врач, снова перебинтовал меня и ушел. В общем, Шульдриха не было целый день. На следующий день все повторилось и я занервничал. К сожалению слуги не говорили по-английски, все-таки этот язык я уже немного понимал и был способен объясниться, а вот врач вполне. Оказалось, что Шульд уехал еще вчера утром куда-то по вызову в Берлин. И скорее всего не просто так. А учитывая, что был сорок четвертый год и столицу германии активно бомбили, мне стало не по себе. О чем он думал, отправляясь туда? А если его убьют?! Всю неделю я не находил себе место, я напридумавал себе картины смерти Шульдриха одну хуже другой, я почти не спал и боялся, что он не вернется. Все-таки он был единственным близким мне человеком. Я как раз таки маршировал из угла в угол в гостиной, когда услышал его голос. Выскочив со скоростью ракеты из комнаты я побежал в холл. Он был там. Стоял в середине и о чем-то говорил с прислугой. Должно быть он решил, что я сплю и поэтому так мне удивился. А я, замешкавшись только на пороге, так как сначала не поверил, что он на самом деле вернулся, пробежал все расстояние, что отделяло нас, и повис у него на шее. Кто бы знал, какое облегчение я тогда испытал. Жив, здоров, дома. Он, кажется, даже обомлел немного, так как в первые три секунды стоял столбом, и я уже успел испугаться, что он меня оттолкнет и уйдет куда-нибудь, но он отмер и нерешительно приобнял меня в ответ. В тот момент мне было плевать, что он с дороги и что он грязный, что на часах уже перевалило за полночь и что на нас смотрят. Было все равно. Главное, что он живой. Он что-то выговаривал мне, кажется, по поводу того, что я не сплю, но я не слушал. Тогда он просто потащил меня в комнату, а на меня накатила истерика. За всю эту неделю я сдерживал себя, был слишком взволнован, а теперь организм не выдержал и я разрыдался. Мы просидели полночи на кровати и все эти полночи он успокаивал меня. Только ближе к утру я заснул держа его за руку. Я не слышал, что он говорил мне в ту ночь, помню только то, что он извинялся, а я никак не мог понять за что. Он разбудил меня ближе к обеду, и я опять с радостным кличем обнял его. Он рассмеялся, и я понял, как мне не хватало Шульдриха. - эй, меня не было всего неделю, а ты так по мне соскучился? – он, как обычно, весело подшутил надо мной, на что я только пихнул его в бок. - дурак! Предупреждай хотя бы, если уезжаешь. – я надулся и отвернулся от него. Хотя по правде, мне было весело и я совсем на него не обижался. - эй, ну ты чего? – он обнял меня и чмокнул в макушку. Я весело рассмеялся и Шульдрих утащил меня в столовую обедать. После меня осматривал врач, он осматривал мою кисть, спину, глаз, что пострадал, ребра, ноги, руки, в общем всего меня. Осмотр затянулся до самого вечера и ужинать мы сели намного позже обычного. Я расспрашивал Шульдриха о Берлине, о достопримечательностях, об истории этой страны и он с радостью мне отвечал. Потом, как всегда мы поднялись ко мне и я переоделся. При этом краем глаза я заметил жадный взгляд Варесберга, что он бросил на мое тело. Для себя я давно все решил. Эта неделя без него помогла мне принять решение, так что сегодня я остался только в нижнем белье, все-таки в комнате было очень тепло и ничего необычного в этом не было. Я расспрашивал его о германии, специально лежа поверх одеяла и прикрыв глаза. Боковым зрением я отмечал, насколько он хочет меня и я старался сделать все, чтобы это случилось сегодня ночью. Я задал очередной вопрос, кажется о легендах или что-то вроде того и перевернулся на спину, выгнувшись как кошка. Заметил, как он сглотнул, я потянулся еще раз, прикрыв глаза и отведя руки за голову. Он не выдержал. Прижал меня к кровати и поцеловал, проводя ладонями по моей талии и прижимая к себе. Я с готовностью ответил на поцелуй обнимая его за плечи, скользя одной ладонью по его спине вниз, а другой зарываясь в его темные, смоляные волосы. В его карих глазах было такое животное желание, что на секунду я испугался, а после, собравшись, откинул все сомнения. Шульдрих поглаживал мои бока и я непроизвольно выгибался. Одну ногу я закинул ему на бедро и прижался к нему, стараясь потереться об него. У него стоял, я чувствовал это даже сквозь ткань брюк, да и мое возбуждение нарастало как волна. Он сжал мой сосок и чуть выкрутил его, оттягивая, я же застонал ему в губы. Рукой он спустился ниже моей груди, проведя кончиками пальцев по животу, и накрыл мою эрекцию рукой. У меня сорвало крышу. Мы целовались как одержимые, я пытался стянуть с него рубашку, пока он ласкал мой член сквозь ткань трусов. Я рычал, борясь с проклятыми пуговицами, а он только прикусывал мои губы в поцелуе и смеялся. Наконец, я справился с чертовой рубашкой и откинул её в сторону, тут же проводя руками по его груди, рельфельным мускулам на руках и кубикам пресса. Он усмехнулся и, заставив меня запрокинуть голову, поцеловал местечко за ушком. Тут же я почувствовал, как чуть пониже шею обожгло требовательным засосом. Я принялся за пряжку его ремня, а он не давал мне сосредоточиться, лаская меня. У меня перед глазами плавали темные круги от наслаждения, и я тихо стонал, толкаясь в его руку. Он провел поцелуями ниже и обхватил губами мой сосок, улыбаясь моему нетерпению. Я только расстегнул пряжку, как он скользнул рукой под резинку белья и обхватил головку моего изнывающего члена. Из меня как будто вышибли воздух. Никогда бы не подумал, что я могу так стонать. Шульдих покрывал мое тело поцелуями, как будто я был весь в чем-то сладком и очень вкусном. Я даже не заметил, как лишился нижнего белья, а когда понял это, голова уже была забита другими мыслями. Он обхватил губами мой член, и я чуть прикусил губу, чтобы не стонать уж настолько развратно. Его губы скользили вверх-вниз, сжимались вокруг, а язык щекотал головку и я потерял счет времени. Не знаю, сколько длилось это безумие, но когда я уже был на грани, он вдруг оторвался от меня и одним мягким движением перевернул меня на живот. Я уперся лбом в свои согнутые локти, а ножки расставил пошире. Я был готов к тому, что он хотел и разделял его желание. Я даже не заметил когда он взял смазку. Его указательный палец проник в меня и он стал потихоньку готовить меня. Я еще помнил его размер, так что даже своим затуманенным разумом понимал, что мне нужна эта подготовка. После он ввел в меня второй палец, а затем и третий. Он двигал ими во мне, разводил из в стороны, а другой рукой ласкал мой член и заставлял бесстыже стонать как развратную девку. Только когда во мне спокойно поместилось четыре пальца, он решил что этого достаточно. Краем глаза я видел, как он расстегнул свои брюки и вытащил свой член. Я почувствовал, как он наносит на меня смазку, а в следующую секунду его смазанный член стал проникать в меня. Я понимал, что чем больше смазки сейчас, тем лучше мне будет потом. Шульдих положил свои руки мне на бедра и плавным, сильным толчком вошел в меня до конца. Я выгнулся, ощущая заполненность и его пульс во мне. Боли не было, только какое-то странное чувство от которого дрожали колени. Он сделал во мне первый толчок и, не сдержавшись, я заскулил в голос. Хотелось больше и сильнее. Шульдрих понял меня без слов и мгновенно сорвался на бешенный ритм. Не было осторожных и пробных толчков, были сразу животные, быстрые движения. Через раз он задевал простату и я выгибался. Нет, мир не рассыпался от этого осколками, но каждый раз по телу проходила волна чего-то нового, а в животе сворачивалась тугая пружина. Я выгибался и стонал, подаваясь бедрами навстречу толчкам, сжимал мышцы вокруг его члена и слышал рваное дыхание Шульдриха над ухом. Он провел пальцами по моему члену, сжал основание, а после надавил на головку и это оказалось решающим. Я кончил, срывая окончательно голос в полу-хрипе, полу-стоне, а он, сделав во мне еще несколько движений, кончил в меня с тихим рыком. Мы повалились на кровать, обессиленные, но довольные и в тот момент я ни о чем не жалел. Утром он разбудил меня поцелуем между лопаток и засосом в шею. Было невозможно приятно проснуться в его объятиях и чувствовать, как его рука властно лежит на моей талии. Шульдрих был собственником. За то лето я не один и не два раза сорвал себе голос от стонов. Иногда, когда врач осматривал мои синяки, полученные в пылу страсти, он устраивал мне сцены ревности и мне приходилось успокаивать его на первой попавшейся поверхности, а после вновь идти ко врачу за пластырями, чтобы скрыть самые заметные засосы. За те четыре месяца, что мы были вместе как пара, наверно, не осталось ни единого места в доме, где мы бы не занимались сексом. Я никогда не изменял ему за то время, как и он мне. Мы по-настоящему были счастливы, но война отняла его у меня. Тогда русские солдаты уже добрались до Берлина и после очередной бомбежки, когда разворотили все северное крыло нашего особняка, он решил отправить меня подальше от войны. Он боялся за меня. Боялся, что однажды он вернется из столицы и найдет меня придавленного обломком стены или разорванного бомбой. Я пытался его отговорить, убеждал его как только мог, минет за столом, секс в гостиной, библиотеке, я делал все. Мы даже ругались раза два по этому поводу. Но он был непреклонен. Так что двадцать девятого июля он посадил меня в самолет до Америки. Всю ночь до отлета мы не спали. Я знал, что это не конец наших отношений. И он знал. Он обещал найти меня, как только война закончится и я знал, он сделает все, чтобы сдержать обещание. С собой у меня была небольшая сумка, в которой было немного одежды и довольно приличная сумма денег. На первое время. По правде, этой суммы мне бы хватило года так на два, при экономном использовании. Мы поцеловались прямо перед трапом. Стюардессе даже пришлось оттаскивать нас друг от друга, иначе бы мы не взлетели. Так что, в обед двадцать девятого числа я покинул территорию Германии и улетел на другой континент. Он так и не приехал. Через год после окончания войны я увидел газету, где говорилось, что «потрошитель» Шульдрих Варесберг был убит и сожжен, как приверженец фашистов. Ему было тридцать два, когда он погиб. Эта статья вогнала меня в депрессию и две недели я не пил и не ел. Мне было трудно смириться с его потерей. Но потом… Потом все образовалось. Я нашел работу в каком-то журнале и стал писать статьи. Я так и не полюбил никого за все это время. Возможно, я все еще жду его, хоть это и бессмысленно. Четыре года после войны. Америка. Русоволосый мужчина поднялся с кресла. Он только что закончил статью об образовании в мире и завтра хотел отнести её редактору. Ему было уже двадцать пять, но тело и лицо были как будто юношескими. Только тонкие вязи шрамов на спине напоминали о том, через что он прошел во время войны. На часах было 02:48, на дворе был ноябрь. Он потянулся и прошел на кухню к холодильнику. Достал сок, налил в стакан и неспеша выпил, смотря в темноту за окном. А за окном был Сан-Диего, город в штате Калифорния, восьмой по численности город США. Арсений жил здесь уже около шести лет, его квартира была красиво обустроена и уютна. Он не жил в небоскребе, ему это не нравилось, это было обычное здание с красивым видом на парк. Квартира была двухэтажная и на втором этаже находилась спальня и кабинет, а на первом гостиная, столовая, кухня и камин, возле которого он любил посидеть. Звонок в дверь. Обычно он не приглашает к себе знакомых, да и кто придет к нему в такое время, на дворе давным-давно ночь. Он отставляет стакан в сторону и нехотя идет открывать дверь. Наконец, справляется с замком, он не торопится, и открывает дверь нараспашку. На пороге стоит ОН. Тот, кого русоволосый мужчина ждал, несмотря на то, что весь мир давным-давно похоронил этого человека. Он бросается на шею черноволосому мужчине тридцати пяти лет, а тот обнимает его в ответ. -прости, я немного задержался. – тихий бархатный голос и резкий рывок. Дверь с грохотом закрывается, а молодой мужчина, или же взрослый юноша, тащит своего любовника наверх. Он специально для их ночей покупал ту кровать и сейчас она им пригодится. Впереди у них еще много хорошего и прекрасного, они будут счастливы, он будет так же писать статьи, его любовник пойдет работать в фирму и станет правой рукой вице-президента, на выходные они будут выезжать на природу, а через семь лет купят там дом, продав эту квартиру. Они будут счастливы, ведь те, кто пережил эту войну, достойны счастья.