***
Изрядно заснеженный пикап останавливается у явно заброшенного или, по крайней мере, просто пустующего дома — отсутствие света, несмотря на тёмный вечер, выдаёт его. Там наверняка жутко холодно, но что поделать? Забрав оказавшуюся на заднем сидении зимнюю куртку, мужчины покидают авто и заходят через на удивление незапертую дверь вовнутрь. Да, прохладно. Но не смертельно. Похоже, окна неплохо законопачены, а стены достаточно плотные, чтобы сдерживать температуру извне. Внутри стоит застеленная кровать и пара кресел. На подоконнике лежит невесть кем забытый то ли справочник, то ли телефонная книга. Вполне неплохо, чтобы переждать. Настолько неплохо, что Майкл даже сбрасывает куртку, а пиджак просто набрасывает на плечи. В конце концов, Лос Сантос — не Янктон, зима не столь сурова. — А теперь скажи мне, Ти, какого хуя ты нас сдал? Всё шло прекрасно! — Будто я специально, — фыркает Филипс, осматривая руку. Да порез-то пустяковый был, оказывается. Поэтому бешеному другу он его показывать не будет, определенно. — Вечно у тебя всё через задницу. — Кто бы говорил, мистер Само-о Соверше-енство, — кривляется Тревор, решая даже не перевязывать ладонь. Впрочем, кроме носового платка ничего и нет. Да и то тот у Майкла. — Я едва пулю не схлопотал! — Не в первой. — По твоей вине уж точно не в первой! — Захлопнись уже, а! Таунли, казалось бы, замолкает… но ненадолго. Филипс зря расслабился. — Нет, ну какая же ты скотина! — Что мне сделать, чтобы ты заткнулся, Таунли? — Отсоси мне, — огрызается в ответ тот. Майкл забирается на кровать с ногами, прислоняется к спинке и закрывает глаза. Руки судорожно вцепляются в волосы. Внезапно кровать прогибается, скрипя под чужим весом. Майкл открывает глаза и его взгляду престаёт сидящий у его ног Тревора. Взгляд у того усталый, но решительный. — Давай, стягивай штаны, разберёмся с этим побыстрее. — Чего-чего? — опешивает Майкл. — Того-того! Ай, ладно, сам всё сделаю… — решает Тревор и лезет к чужой пряжке ремня с вполне недвусмысленными намерениями. Рука Таунли немедленно кидается, чтобы перехватить чужую, но безуспешно: сначала ловко отбив руку, а потом чуть приподнявшись, Филипс хватает обе его кисти своей широкой ладонью и прижимает к стене над головой. У Майкла от такого поворота событий аж краска сходит с лица. Обычно, когда говорят, что человек может всё, имеют в виду просто «многое». Когда Майкл говорил подобное о Треворе, он имел в виду именно это. Тот был способен на что угодно. В данном конкретном случае — отсосать лучшему другу. — Тревор, остановись… немедленно… — А ну цыц, ты обещал заткнуться, — невнятно бубнит Филипс, пытаясь управиться с пуговицей и молнией одной рукой. Майкл лелеет хрупкую надежду, что у того не получится. Но надежда, как и водится, разбивается с шумом и фанфарами. Или это просто у самого Таунли в ушах шумит? А роль фанфар, очевидно, исполняет невнятное мурлыканье Тревора, который выполнил поставленную самим же собой задачу. Взбрыкнуться? Врезать? Выбросить в окно? Схватить пистолет и пригрозить? В голове Майкла летают десятки возможных сценариев, но лучше бы он не думал, а делал, потому что когда его мыслительный процесс доходит где-то до отметки «позвонить 911», рукастый Тревор умудряется стянуть с него семейники. Самодовольная усмешка на полных губах психопата явно говорит, что он доволен собственной идеей и послушанием своего… клиента. Майкл вопреки своей воле чувствует, как начинает возбуждаться. Он вот-вот получит минет, чужие пальцы уже ненавязчиво скользят вдоль длины члена, вырывая сдавленное шипение, другая рука расстёгивает рубашку и широко раскидывает полы, а ему вспоминается относительно недавний диалог с психотерапевтом. — Скажите, мистер Таунли, как дела с вашей сексуальной жизнью? — без обиняков поинтересовался Исайя. — Простите? — Некоторое время назад вы хвастались, что жизнь приобретает новые краски. Добавилось ли оттенков на любовном фронте? «Мистер Таунли» вздохнул. Похоже, Фридландер поверил в какую-то придуманную им же историю и теперь просто жаждал подробностей и деталей. Он вообще как, помнит, что здесь по работе, или нет? — Ну, кхм… случаются… контакты. Но что-то меня в них не устраивает. Никак не могу понять, что. — Так-так, — Исайя зафиксировал что—то в блокнот. — Тогда ответьте на такой вопрос. Вы ведёте в постели? Или вы ведомый? Послушайте, — он протестующе поднял ладонь, видя, что Таунли готовится возразить, — каждому порой нужно расслабляться, и секс — лучший метод. Отдаться кому-то во власть. — Уважаемый, вы бы лучше штудировали записи перед сеансами. — Майкл нацепил любимое выражение лица «ты что, совсем еблан?» в прикуску с «боже, как я устал». — Я контрол-фрик, понимаете? Меня хлебом не корми, дай всё проконтролировать, — нервно хихикнул он. Психотерапевт оставался невозмутимым и явно уверенным в своих словах. — Тем более. Если где люди вроде вас, «контрол-фриков», — Исайя изобразил в воздухе кавычки, — отпускают поводья, то это с партнёром. Попробуйте. Вот и попробовал, называется. Похоже, грёбаному Фридландеру полагается премия, потому что ощущения лучше, чем полная потеря контроля и себя под этими покоряющими руками, Майкл никогда не испытывал. А когда головку, наконец, обхватывает обжигающий, полный слюны рот, Таунли даже не пытается удержать последние капли пресловутой сдержанности и издаёт тихий протяжный стон. Тревору абсолютно не требуется разгон: пара круговых движений языком, и вот уже весь член, почти до основания, исчезает у него во рту, упираясь в горло. Ладони Таунли непроизвольно сжимаются в кулаки, и по предплечьям, а далее и плечам, разливается напряжение: уж в больно неудачной позе находятся руки. Не желая терпеть даже малейшее неудобство, Майкл облизывает пересохшие губы и пытается выдавить из себя просьбу: — Отпу… сти… нгм-м… Тревор, я не буд--А-ахх! — Из-за почти непрерывной череды стонов, мычаний и прочих звуков, выражающих крайнюю степень кайфования Таунли, его просьба больше похожа на мольбу, жалостливую и неразборчивую. Но Филипс услышал и расцепляет хватку. Руки Майкла безвольно падают вдоль тела, а ладонь Тревора ложится куда-то в изгиб шеи и направляется вверх. Шершавые пальцы поглаживают где-то за ухом, неаккуратно очерчивают линию челюсти, проходятся по адамову яблоку, спускаются к ключицам и начинают своё путешествие снова, беспрерывно гладя раскрасневшуюся кожу. Но Тревор не отвлекался от основного «занятия», пытаясь поддерживать какой-то темп. Получалось у него это неважно: два-три быстрых движения вверх-вниз по стволу, и вот он выпускает член изо рта и начинает беспорядочно облизывать его; широкий язык накрывает головку и с силой, почти надавливая, проходится по ней, потом спускается вниз, скользя по всей длине, и вот уже его горячую влажность заменяют губы, возвращающиеся обратно наверх дорожкой крепких, засасывающих поцелуев. В этом минете нет системы, потому что его делает Тревор, и делает так, как и всё остальное в жизни: играючи, по наитию, так, чтобы нравилось ему самому. Когда Майкл слышит влажное хлюпанье выскальзывающего из захвата губ члена, он почему-то не сомневается, что Филипсу это нравится. Подобное безумство в его натуре, вот и всё. Таунли продлевает эту сладкую пытку сколько может, порою пытаясь абстрагироваться от ощущений, не дать себе прийти к концу слишком быстро… Но он не железный, а Тревор просто потрясающе хорош, и в конце концов Майкл чувствует, что вот-вот кончит. — Я сейча-ах-ас кончу… придурок… ах, м-мн… Филипс, открывший в себе профессионального минетчика этим вечером, не позволяет себе оторваться ни на секунду, даже чтобы оставить колкий комментарий, и, что казалось Таунли невозможным, чуть ускоряет темп. Его руки как-то незаметно перебрались вниз и удерживают Майкла за бедра, крепко вцепившись. Из мужчины вырывается очередная череда до отвратительности развратных стонов и завершается она самым громким и протяжным, когда он сильно (но в силу возраста) выгибает спину, изливаясь Тревору в рот. Тот выпускает член через пару мгновений и довольно, словно кот, облизывается. Майкл, до этого всё время державший глаза закрытыми, открывает их как раз, чтобы увидеть этот жест… за что начинает себя сразу корить, ибо, боги, лучше бы он этого не делал! Нельзя считать слизывающего с губ твою собственную сперму друга эротичным, правда? Категорически нельзя! Таунли закрывает глаза и для верности даже прячет их в изгибе локтя, будто пытаясь стереть из-под век увиденное. Дыхание всё ещё сбитое, тяжелое, и по всем конечностям разливается истома. Филипс приподнимается и обозревает открывающуюся перед ним картину, и язык непроизвольно снова проходится по губам, хотя на них больше ничего и нет. Ему хочется взглянуть другу в глаза, но старый лис закрыл своё наверняка выглядящее сейчас развратно и жаждуще лицо… Но любоваться на тело — влажное, покрытое потом — никто не возбраняет, и Тревора посещает гениальная мысль. Он вынимает из заднего кармана джинс смартфон, включает камеру и быстро делает несколько фото, которые сразу же ставит на аватар контакта. Позже, когда у него будет время и не будет опасности спалиться, он переименует их в «послеоргазменный Таунли», ну, а пока… — Ты больной, Ти… — на выдохе произносит Майкл, ощущая, как Филипс натягивает обратно бельё и штаны. — Я всего-навсего сторонник радикальных решений! — опровергает тот, ловко защелкивая пуговицу. — Одно не отменяет другого, — заключает Таунли и, собравшись с силами, перетекает в сидячее положение. Тревор, всё ещё сидящий у того в ногах, конечно, такого не ожидает, поэтому мужчины легонько, но сталкиваются лбами. Оба недовольно шипят и чуть отодвигаются. — Тебе ведь понравилось, так что не вижу никакой проблемы, — пожимает плечами Филипс. Он животным взглядом оценивает партнёра, с гордостью отмечая тень только что пережитого во всех чертах. — Зато я вижу проблему. На кой чёрт ты это сделал? — возмущается Майкл. Он всё же отодвигается, оставляя между их лицами где-то полметра, будто считая это расстояние... ну, безопасным. — Ты заткнулся, — безапеляционно отвечает Тревор и встаёт, отряхивая штаны. Он подходит к окну, лениво листает лежащую на подоконнике книгу. Таунли смотрит на эти манипуляции с охреневанием и толикой злости. Он не любит не понимать. Просто терпеть не может. — И ещё ты довольно вкусный, — тихо смеется психопат. У Майкла уже не находится, что ответить: он прячет лицо в ладони, проводит ею с силой, вдыхает глубоко-глубоко, открывает рот для реплики… и всё равно молчит. — Что, не веришь? — Зато Тревору до сих пор есть, что сказать. Он подходит к другу, сидящему на краю кровати, и наклоняется, уперев руки в боки. — Дать попробовать? Таунли смотрит, как лицо Филипса медленно приближается к его, и осознание того, что Тревор хочет сделать, приходит мгновенно. Но тот действительно медлит, в чертах читается нерешительность, будто это важнее и сложнее того, что он устроил пару минут назад. И когда Майкл тоже находит себя сомневающимся, его будто отрезвляет: он успевает поставить ладонь между ними, так, что теперь губы Тревора утыкаются в её внутреннюю сторону. Это — беззвучное «нет». — Как знаешь, — серьёзным тоном замечает Ти и, чтобы урвать хоть что-то, проводит по ширине ладони языком прежде чем распрямиться и отойти. Таунли уже даже не возмущается. Смысл? А у Филипса уже наготове телефон — он в пару нажатий набирает номер Франклина и прикладывает аппарат к уху. — Хэй, мэн. У нас всё тихо. Отлично. Забирай нас. Ясно. И поторопись, черномазый хрен! Если бы не последняя фраза, Майкл в жизни бы не поверил, что этот телефонный разговор ведёт его друг. Тихие, спокойный фразы? Где такое видано? — Сумки у Лестера, твой приёмыш постарался. Сказал выезжать для надёжности через час, — даёт короткую сводку психопат, усаживаясь в линялое, погрызенное мышами кресло. Таунли просто кивает, тоже устраивается поудобнее и лезет в телефон, решая скоротать время игрой на бирже. Тишина стоит отвратительная и густая до самого приезда Франклина. И Майклу до боли это не нравится.***
Как бы то ни было, а Майкл любил свою семью. Любил сына, который однажды накачал его наркотиками и оставил где-то в глуши, угнав тачку. Любил дочь, которая готова была продаться похабному ведущему ради пяти минут эфира. Любил жену, которая не стеснялась заниматься своим йоговским тантрическим сексом прямо у него на глазах. В конце концов, он потратил на них половину жизни, состояния и нервных клеток, и вообще, предал друзей и стал шавкой ФБР ради них. Чем не любовь и самоотверженность? И всё же, как мало он о них знал. Эта препечальнейшая мысль посетила его вчера вечером, когда Трейси сказала, что хочет поговорить о чём-то личном. Майкл понял, что ничего не знает о собственной дочери. Где она бывает? С кем? Чем увлекается? Как он не напрягался, но ничего, кроме телевидения и шмоток в голову не приходило. Её личная жизнь была для него загадкой. — Я кое-что хотела рассказать, пап, причем уже некоторое время… Они устроились на постели Трейси, застеленной пёстрым сиреневым покрывалом. Взгляд мужчины скользил по развешанным тут и там плакатам каких—то групп, по пробковой доске с прикрепленными ядерно—зелеными кнопками фото, по заставленному баночками туалетному столику. Вроде бы обычная девчачья комната. Ничего не говорящая о владельце. — Я слушаю, — самым отцовским тоном, на который был способен, ответил Таунли. — В общем... тебя не удивило, что после того как вы вытащили меня с того шоу, дядя Тревор очень злился? — Хо-хо, ничего удивительного. Я тоже не выглядел ангелом. — Нет, я не о том. — Трейси старательно рассматривала свой идеальный маникюр. — Он злился именно на меня и вовсе не из-за шоу… А потому что я обманула его. Майкл внимательно посмотрел на неё и взял её руки в свои. — Детка, в чем дело? — Я представляла, как ему будет плохо без тебя, — в её голосе послышались слезы. — И я решила... что буду ему писать. — Трейси... — Я знаю, знаю! Я не должна была! Но я всё делала осторожно: писала так, будто тебя и правда нет, что мы живем только втроем и скучаем по тебе безумно. Он и не догадывался. Мужчина нахмурился, пытаясь осознать, что именно он думает по этому поводу: — Ему... ему было легче? От твоих сообщений? — Я надеюсь на это, — слабо отзывается Трейси. — Но я в любом случае не жалею. Я же не могла его оставить. — Ты его так любишь, да? — хмыкает Майкл, не чувствуя не капли раздражения. — А разве ты нет? — пожимает она плечами. — Он же наша семья. Таунли поджимает губы, застигнутый врасплох этим вопросом, и ничего не отвечает. — Я поговорю с ним. Всё будет хорошо. Последняя фраза из его уст звучит натянуто, он не привык её говорить, но Трейси, кажется, всё устраивает в его словах и тоне, она улыбается и благодарно кивает. Майкл чувствует себя просто прекрасно. Кажется, о таком состоянии говорят «душа поёт».***
Тревор к Лестеру не приехал ни на следующий день, ни на день после, ни после него. Их бессменный планировщик миссий грозился забрать его долю себе, если Филипс скоро не заявится. На звонки психопат не отвечал, в стрип—клуб проверить девочек не заходил, одним словом — пропал. Майкл особо и не обращал на это внимания, пока, еще спустя три дня, в ЛайфИнвейдере Уэйд не запостил запись примерно такого содержания: «Босс, я скучаю. И вы меня пугаете», — приправленную десятком грустных смайлов. Фраза при прочтении неизменно приобретала шепелявые ноющие интонации Геберта, что бесило неимоверно. Если честно, Таунли никак не мог понять, как Тревор того терпит: не полагалось ли Филипсу, скажем, прострелить тому колено и выгнать взашей? Но нет, терпел. Впрочем, на здоровье и вообще жизнь Уэйда Майклу было плевать. А вот на жизнь Тревора — нет. Так что в один прекрасный… нет, пожалуй, ужасный день Таунли захватил выручку друга и отправился к нему домой. Казалось, какая-то неведомая сила жаждала видеть Майкла на пороге трейлера Филипса. Интересно только знать, зачем ещё, кроме банального исполнения функции курьера и проповедника-искупителя... Итак, час пополудни. Окраина Лос-Сантоса. Таунли отменил все дела, старательно оделся по погоде, не забыв о штанах с гигантскими карманами, в одном из которых лежит пистолет, в другом — дополнительная обойма. Хотелось бы ему лучшего друга, к которому не обязательно было бы идти в гости, обвешанным амуницией… Но что есть — то есть. И сейчас Майкл очень, очень зол и совсем чуть-чуть обеспокоен, потому что встречает его пустой трейлер и заплаканный Уэйд в кузове внедорожника. — Где он? — с пугающей злостью в голосе спрашивает Таунли, борясь с искушением схватить парнишку за хипповую кофту и бросить того со всей дури на пыльную землю. — Уветел... — Что? Говори яснее! — Тревор уветел. Напился и уветел... Когда Майкл наконец расшифровает зашепелявленное слово, у него душа уходит в пятки. — Он вылетел на той развалюхе? Пьяный?! — Зная Тревора и его выносливость, выпил он о—очень много. — И немного накуренный, — шмыгает носом Рон. Майкл хватается за голову, будто пытаясь удержать в узде все те страшные сценарии, которые проигрываются в голове. Главный вопрос: что, блядь, делать? — Ты пробовал звонить ему? — делает он слабую попытку решить проблему. Уэйд в ответ трясущейся рукой поднимает симпатичный, хоть и поцарапанный всюду смартфон, очевидно, треворовский. Уровень полезности Геберта ещё больше снижается, обратно пропорционально жажде крови Майкла. Идей всё еще нет. Быстро искать вертолет? Звонить по государственным каналам на находящуюся неподалеку военную базу и просить найти петляющий в небе самолет? Это, конечно, сумасшествие, но, похоже, чтобы спасти безумца, нужно быть немного безумцем самому. Или быть счастливчиком? Сначала Таунли не верит в жужжание над головой и уверяет себя, что это жирная муха, но чем ближе шум, тем сложнее его спутать. У каждого двигателя, любовно собранного вручную и сто раз изменённого и улучшенного, есть свое звучание. И звучание старого самолёта Тревора Майкл знал наизусть. Жутким образом громыхающий аппарат пронёсся у них над головами, летя ровнёхонько в сторону ангара. — Когда мы вернёмся, в трейлере должен быть порядок, а тебя самого быть не должно. Все ясно? — тихо и даже более угрожающе чем раньше приказал Майкл. — Д-да, босс номер два! — пролепетал Уэйд и понесся в домишку исполнять означенное. А «босс номер два» залез в машину и помчался встречать горе—пилота. Теперь в его голове крутилась только одна мысль. «Я убью этого мудака».***
Громко фыркнув и взвизгнув колёсами, самолёт-таратайка, выкрашенный в жёлто-белые цвета, опустился на посадочную полосу. У Майкла ещё раз замерло сердце, когда всё ещё несущийся на приличной скорости аппарат едва не врезался в столб, но обошлось. Тревор предсказуемо упал, вылезая из кабины пилота. Молча и сжав зубы так, что выступили желваки, Таунли подошел к нему, неласково дернул за руку, вынуждая подняться. — Ты забыл — ик! — надеть трико, Майки... Но забывший правильно одеться супергерой молчал. Молчал он и ведя полупьяного друга до машины. Молчал он и усаживая того на сидение. — Полуночно-фиолетовый, — мурлыкнул Тревор, оглаживая приятного космического цвета элементы отделки салона. — Цвет латентного гомосексуализма Лос-Сантоса. Смолчал он и тогда. И пока вёл машину — тоже. И останавливаясь на минутку, чтобы укутать вяло сопротивляющегося Филипса тёплым гигантским шарфом (идиот даже не надел куртки, выходя на улицу). Майкл, вообще—то, знал, что так лучше не делать — чем дольше сдерживаешься, тем сильнее потом разорёшься, но ничего не мог с собой поделать: челюсти буквально свело от гнева. В небольшом окошке трейлера приглашающе горел свет, пикап был аккуратно припаркован за забором. Втолкнув друга в проём двери, как обычно незакрытой, Таунли довольно кивнул: всё-таки порой Уэйд может сделать что—то нормально. Например, в ужасающих его условиях быстро прибрать помещение. Впрочем, трейлер — не особняк, тут и младенец бы справился. Внутри на удивление тепло: работает старенькая печка. Диван застелен чистым синим покрывалом, и Майкл знает точно, что если его снять, то миру предстанет обивка в разводах, с вывалившимся местами плюшем и следами от сигарет. Молодец, Геберт, ещё балл тебе. Тревор же, держась за стены и косяки дверей, проползает в спальню и валится на кровать. В комнате холодно, и Таунли, поражаясь себе, невозмутимо притаскивает туда на последнем издыхании работающую печку. Очень ему надо, чтобы чудом спасённый... то есть, самостоятельно спасшийся психопат замёрз досмерти. Встаёт вопрос: что делать дальше? Уйти и припасти лекцию на потом? Или высказать матерное «фи» сейчас? Но как уже было сказано — он не посыльный и не Свидетель Иеговы, и зря терять время Майкл не собирается. Разговор решено обставить чисто, без ляпов и быстро. Прямо как какое-нибудь дело. — Так может пояснишь мне, какого хрена ты творишь? — Ну очень чисто. Тревор сдавленно рычит и барахтается в гигантском одеяле, пытаясь завернуться. Читай — игнорирует. — Я разговариваю со стеной? — Меня не-е-ет дома-а, — тянет хриплым голосом «стена», чем вызывает у Таунли нервную дрожь. Боже, за что ему всё это? — Нет, дружок. — Майкл буквально подлетает к кровати, яростно пихает Филипсу в лицо подушку. — Ты есть дома. — Кидает сверху одеяло, плед и ещё две подушки с пола. — И ты будешь говорить со мной! — Жарься, скотина, раз замёрз. Из-под слоя тканей толщиной в полметра доносится умирающее: «Горю, я горю-ю, спасите!» Майкл для достоверности бьёт подушкой туда, где предположительно находится дурная голова Тревора, и усаживается на край кровати. Несколько минут проходят в тишине, только тихо потрескивает печка. Таунли даже рассматривает её заинтересованно: ну нахрена вставлять в аппарат имитацию звука горящих дров? Только извращенец такое купит. Ах да... — Со мной всё в порядке, — внезапно доносится приглушённый голос. Тревор наконец-то удосужился сбросить с себя всё, что на него услужливо накидали. — Не особо было похоже, чтоб ты знал. Ты не приехал к Лестеру, хотя обычно всегда приезжашь... — У меня доход от мета поднялся, ясно?! Сдалась мне ещё одна пачка макулатуры! Пачка макулатуры в двести тысяч баксов в это время сиротливо лежала на сидении латентно—гомосексуального автомобиля. — Тебя не было шесть дней. Шесть! Не звонишь, не отвечаешь! — С каких пор ты считаешь дни моего отсутствия?! Если твоё новое хобби — черкать крестики в настенном календаре, это не моя вина! — Твой драгоценный Уэйд развёл панику! — голос Майкла повысился. — Постил всякую слёзовыжимательную хренотень в сеть, что я должен был думать?! — Вот именно, развёл панику! — рявкнул Тревор, рывком усаживаясь. Все подушки дружно полетели на пол. — Он бугуртит, а ты истеришь, как баба! То ты не знаешь этого идиота, у него что ни день — то трагедия. — Не знаю и не хочу знать! И в этот раз он волновался не на пустом месте! Ты вылетел на самолете, один, почти в метель, пьяный, обкуренный! — к стыду Майкла, голос чуть ли не срывается. Довёл-таки, сука, Филипс! — Ты хоть понимаешь, чем это могло закончиться?! — Что ж, возможно, подошла твоя очередь стоять у могилы лучшего друга, ублюдок! — орёт Тревор. И получает кулаком в челюсть. Да так сильно, что его голова откидывается назад и прикладывается о спинку кровати. Слышится неприятный глухой стук, от которого Таунли даже не морщится. Вскочил на ноги, тяжело дышит... и смотрит на мужчину, которого только что со всей дури ударил, с мукой и жалостью. — Чтобы я больше подобного не слышал. Ясно? Похоже, сегодня он на коне и раздаёт приказы направо и налево. И все слушаются: Филипс скулит, но кивает, выражение лица как у нашкодившего пса, а рука осторожно потирает левую щеку, на которую пришелся удар. А Майкл больше не может злиться: он выпустил пар и теперь думает, что зря так долго сдерживался. Всё таки, чересчур сильно он ударил… любой другой бы вообще схлопотал пулю в лоб за оскорбление, а он беззаботно раздаёт этому психопату оплеухи. Пожалуй, если в их паре Таунли сделает для Филипса всё, то тот в свою очередь всё ему будет прощать. Не слишком равноценно? Учитывая... индивидуальные особенности обеих сторон — ещё не самый худший расклад. В морозильнике проводится инспекция на наличие льда и венчается успехом. Майкл споро забрасывает холодные кубики в пластиковый пакет, чтобы потом протянуть его сидящему с унылым лицом Тревору. — Сильно? — обеспокоенно спрашивает Майкл, видя, как шипит мужчина, прикладывая пакет к щеке. Тревор не отвечает. Дуется. Его замечательная, абсолютно по возрасту взрослая черта. Таунли разводит руками. — Сам виноват. А теперь говори, какого черта ты творил всё это. — Что «это»? — буркает Филипс. — О, даже не знаю, — в голосе издевательская ирония, — например, совершал извращённые суицидальные попытки? — Я за штурвалом почти тридцать лет, — немедленно огрызается психопат. — Со всем справлюсь. — Но... — Справлюсь! Майкл вздыхает. Эту стену не пробить. Не скажет, не расколется. А главное — не раскается. Но Таунли просто не может взять и уйти и оставить вопрос нерешённым. Ему гордость не позволит. И, конечно, безумное, засевшее в сердце, как червяк в спелом яблоке, волнение. Но это вообще малозначимый фактор. Правда. Мужчина усиленно думает над стратегией, при этом лениво водя взглядом по наполовину прибранной комнате. В поле зрения попадает недогрызенная печенюшка, валяющаяся под столом, и на ум приходит метод кнута и пряника. Итак, что может послужить пряником в данной ситуации? Тревора Филипса и в самые лучшие и светлые времена хрен порадуешь и приручишь, а уж сейчас... Порой Ти и правда был, как одомашненный совсем недавно пёс, которого нужно именно что приручать. Кормить (порой Майкл вытаскивал его в кафе, где тот хоть ел нормально), выгуливать (например, брать на ограбление в банк), гладить... ну, с этим были определенные сложности, потому что порода Тревора явно была результатом селекции с ежом... Так, стоп. Таунли попытался успокоиться, привести безалаберно идиотские мысли в порядок. А может, реально... погладить? Он присел обратно на кровать. Филипс едва заметно дёрнулся. Ну да, пёс он и есть. Получил по ушам и теперь боится. Майкл медленно протянул руку к чужой, всё ещё держащей пакет со льдом, и ненавязчиво заменил её своей. Замена была принята как должное: Тревор ладонь убрал и расслабился, откинув голову назад. Держать руку вытянутой было неудобно, уже спустя минуту она налилась тяжестью, так что Таунли решил проблему просто и изящно: придвинулся ближе, так, чтобы её можно было согнуть. — Уже не болит, — спустя ещё пару минут оповестил Ти и, видя, что Майкл будто замер и не собирается ничего делать, сам протянул ладонь и схватил чужую, чтобы отвести в сторону. И как—то незаметно для самого себя замер тоже. Повисла тишина, а воздух... воздух будто наэлектризовался. Стало слишком жарко, словно кто—то незаметно проскользнул в комнату и подкрутил регулятор на печке. Взгляд встретился со взглядом: пристальные, неосознанно что-то просчитывающие, у Филипса — исподлобья, тяжёлый, но абсолютно не злобный. И — словно наваждение, приблизиться очень, очень близко, прямо как тогда, шесть дней назад в заброшенном доме, только теперь движется вперёд не Тревор, а Майкл. И почему—то даже не боится, что его оттолкнут. Потому что Тревор ничего не страшится сам. Даже себя. И порой — очень нечасто — он умнее Таунли. И их губы всё же соприкасаются. Поцелуй сухой, они почти не шевелятся, просто закрыли глаза, неслышно и неглубоко дышат, только ресницы у обоих подрагивают. И почему—то этот поцелуй отличается от того, который у них приключился ещё давно, в осеннем парке, посреди незадачливых бандитов и с призом—желанием, зависшем дамокловым мечом. И это... нет, не фантастически. Это… по-домашнему. Но всё равно захватывает дух. И подаваясь вперёд ещё немного и чуть разделяя губы, обдавая чужие просящим разрешения горячим дыханием, Майкл понимает, что иначе и закончиться не могло. Не могло быть другого конца у их эпопеи в десятки лет, другого сплетения таких разных жизней, другого итога столкновения характеров. Только так. Только вместе. На всех абсолютно уровнях. Потому что жизнь — непрерывное движение вперёд. И когда, казалось, пройдены уже все базы, всегда находится следующая. Просто на неё обычно страшно переходить, ведь она иногда защищена забором с колючими шипами. Её надо просто перепрыгнуть, осознаёт он, пока его ладони скользят по чужим предплечьям, пока язык осторожно касается языка, медленно проскальзывает вовнутрь, исследуя, но не пытаясь подчинять. Дойти до крайней точки, взорваться, пересилить себя — и перепрыгнуть. И тогда… Всё будет по-другому. Вот так и они не прекратили движения. Не остано... — Майк, ты... — Заткнись, ради всего святого. И Тревор затыкается. Потому что, правда, сложно разговаривать, когда тебя увлекают в сводящий с ума поцелуй. Таунли верил, что Тревор может быть нежным. Просто не думал, что испытает это на себе. И что главным будет он, потому что по их позе, их движениям он как-то понимает, что немного, но сейчас он главнее. А раз он главный, он вводит правило и сразу претворяет его в жизнь. Не останавливаться ни за что на свете. И Тревор слушается. Опять.***
Майкл топчется у кухонной стойки, борясь с желанием залезть на неё — вроде в таком доме и не стыдно, но манеры всё же не позволяют. Чтобы как-то скрыть нервное дёргание, он просто прислоняется к высокой столешнице спиной. — Я, вообще-то, с важным разговором пришел… — Неужели? — изумляется сидящий на диване Тревор, раскинувший конечности, будто звезда. — Ужели. Трейси сказала, что ты её избегаешь. — Оу. — Именно что «оу». И я знаю, почему. — …Оу. — Ещё раз, и лёд будешь прикладывать к правой щеке, — угрожает Таунли. Ти на это только фыркает. — Если ты ещё раз мне… поможешь... то я с радостью. Это, конечно, стоит нечеловеческих, просто титанических усилий, но Майкл не отворачивается, лишь складывает руки на груди. Время поработать отцовским инстинктам. — И всё же... Трейси. Она ведь ничего плохого не сделала, Ти. Не будь скотом и позвони ей. — Да знаю, я знаю! — Филипс даже не спорит. — Девочка молодец. Помогла, — в голос закрадаются ласковые нотки, нотки «дядюшки Тревора», но после он сразу отпускает шпильку: — В мать, видать, пошла. — Звони сейчас, при мне. А то снова ударишься в блуд и забудешь, — ворчливо вздыхает Майкл. — Разве только с тобой, — хохочет Тревор. Этот удар Таунли тоже выдерживает. — Где твой телефон? — Не знаю, — пожимает плечами психопат. — Позвони на него. Таунли так и делает. Вибрация и тихая мелодия раздаются откуда-то с дивана. Точнее — из штанов Филипса. Даже чуть просвечивает голубым карман. — Не подашь? — ехидно интересуется Тревор. Но не на того напал — третий удар мимо. Майкл только тихо посмеивается, подходит, упирается коленом в край дивана и невозмутимо залезает Тревору в штаны... в карман, в карман! — и достаёт смартфон. — Ну, а теперь будь добр, позво... Майкл замирает, едва его взгляд падает на экран. Его лицо приобретает оттенок перезрелого помидора. — Да ты визуальный онанист, медовушечка моя! — радостно комментирует Филипс. Телефон летит в стену. Тревор протестующее орёт. Его нагло прижимают к дивану. За что наглеца сразу облапывают за задницу. И кто бы что не говорил, но для них это — идиллия. С руганью, борьбой, спорами и болезненными укусами. С язвительностью, насмешками, неловкими жестами и редкой нежностью. И правило для них, первое в их жизни и единственное, таково: «Не останавливаться».