Журавлик для Юмико

"Это наш плач. Это наша молитва. За мир во всём мире"(с.)

Шла война. Последние ее годы казались нескончаемыми и особенно мучительными. Больше не было зыбких надежд, что все образуется, что отделаемся малой кровью. Смех давно исчез из домов, а теперь погасли и одинокие грустные улыбки, еще полные надежд. По радио больше не звучала редкая веселая музыка. Целыми днями, изо дня в день, только новости о затонувших кораблях, о наступлении вражеских самолетов, о взорванных и сожженных дотла городах. Шла война. Это матери было трудно, не Садако. Маленький ребенок на руках женщины только мешал, но она и подумать не могла, что может оставить дочку где-нибудь, даже если появится надежда, что ее ребенка накормят. Нет, уж лучше ей самой целыми днями, словно хищный зверь, находиться в поисках лишнего кусочка для своей девочки. Война идет. Но когда-нибудь она закончится. Ребенок не виноват, что он случайно появился в самый разгар мировой агрессии. Он не виноват, что раскаленный снарядами мир уже бессознательно ненавидит его. Его и каждого такого же. Маленького и беззащитного. Садако только запомнилось, как мать в бессильном отчаянии шептала по вечерам о том, что, если бы в мире оставалась хоть капля жалости, мир бы сжалился над детьми. Хотя бы над ее маленькой Садако. Какая же мать была эгоистичная в попытках укрыть дочь от наступающей тьмы. Но в мире нет жалости, как же мама не понимает, потом уже думала Садако. Если она и была, то исчезла с первым же острым предметом, направленным в спину ближнего. А, быть может, ее никогда и не было. Потом мама брала ее на руки и тихо-тихо напевала колыбельную: Баю-бай, засыпай, У спящей детки такое милое личико, А у неспящей и плачущей, Баю-бай, такое противное. Баюшки-баю, баюшки-баю. Баю-бай, засыпай, Сегодня двадцать пятый день со дня рождения, Завтра мы нашу детку Баю-бай, в храм понесём. Баюшки-баю, баюшки-баю. А как придём в храм, О чём будем молиться? Чтобы детка всю жизнь была Баю-бай, здоровой. Баюшки-баю, баюшки-баю. Садако засыпала в теплых руках матери. Она помнила, как все сосала во сне палец, а мать даже могла разбудить ее ночью, если замечала это, и отругать. Мать ругалась редко и, в раннем детстве, чаще всего, из-за привычки девочки сосать во сне пальчик. - Это что такое? Нельзя так! Сейчас же прекрати, и чтоб больше я этого не видела! - негромко ругалась мать, нахмурившись. Она была такая милая, когда злилась. Очень забавная. Садако невольно виновато смеялась - мать могла и шлепнуть ее по руке, тогда девочка затихала. Со временем дурная привычка ушла. Теперь наступило лето. Садако ничего не помнила, ничего кроме рассказов матери о том времени и ее колыбельных на ночь. В то лето она была слишком маленькой. У их небольшого дома разбили маленький цветник, женщины ухаживали за ним все вместе, любовно оберегая маленькие нежные цветы. Мать часто подводила двухлетнюю девочку к цветнику, показывая все, что удивляло и интересовало ребенка. Садако не стремилась сорвать какой-нибудь цветок. Мать только однажды объяснила, что цветы, как и люди, испытывают боль, и Садако жалела их. О боли она тогда знала совсем мало, но уже достаточно для маленького существа. Случайно разбитая в конце весны коленка до конца зажила только сейчас. Что можно говорить о втором месяце лета, если Садако о нем ничего не помнила, кроме цветника и колыбельных? И еще шума радиоприемника в маленькой кухне. Мать все еще включала его с какой-то детской надеждой услышать хорошую новость. Хотя бы одну. Но не было ни одной хорошей. Никогда. Ни разу. Начался август, мать сорвала первый его день с отрывного календаря на стене. Иногда она подносила к нему Садако, разрешая девочке самой оборвать новый день. Теперь она обрывала дни сама. Ни осталось радости даже для того, чтобы подарить ее своему ребенку. В первую неделю последнего месяца лета они разбирали старый хлам в доме, стараясь отвлечься от тревожных новостей. Еще одно яркое воспоминание для Садако. Мать нашла свою старую школьную тетрадь в коробке с мусором. Садако с удивлением разглядывала ее, листала пожелтевшие страницы и незнакомые еще буквы - мать пока и не бралась ее учить читать. - Смотри, - неожиданно воскликнула мама, забрав из рук малышки тетрадку и вырвав из нее лист, - Смотри, что сейчас будет. Несколько минут быстрой, но сложной для восприятия Садако работы, и девочка получила маленькую бумажную фигурку. На ее немой вопрос, кто это, мать с улыбкой ответила, что это бумажный журавлик, и, если сделать таких много-много, то исполнится одно желание. Садако завороженно наблюдала за улыбкой матери. Она запомнила, как та улыбалась в тот день, но после долго не могла припомнить, что же произошло такого, что мать улыбалась. Это был предпоследний день. Конечно же, Садако его не запомнила. Она думала потом, что если бы была тогда несколькими годами постарше, то с точностью могла бы вспомнить тревожную ночь и взрыв под утро, обративший ее город в кровавое огненное месиво. Мать выбежала на улицу раньше, задолго до взрыва, еще когда объявили воздушную тревогу. Садако чуть не расплакалась, сидя на постели в темноте и зовя маму. Откуда-то сверху в доме послышалось, что тревога отменена, что самолетов обнаружено всего два или три. Почему-то это еще больше расстроило девочку, она заплакала громче. Шаги внизу стали громче, кто-то бежал, кричал, звал кого-то, торопясь. Садако осторожно слезла с постели и направилась к двери. Она услышала, как соседка сверху говорила про бомбоубежища. Садако помнила те несколько раз, как они с матерью забирались туда, окруженные паникой остальных, когда по радио объявляли тревогу. Мать прижимала ее к себе крепко, спрятав ее маленькое белое личико, укрыв покрывалом и шепча, что сейчас все обойдется, и все будет хорошо. - Мама! - надрывно крикнула в темноте девочка, но никто не услышал ее. Со всей силы пытаясь открыть дверь, она дергала и дергала ручку, ей казалось, что вот, она уже слышит шаги матери и та заберет ее, но постепенная паника утихла и на лестнице. Кто мог, спрятался в бомбоубежище, смелые выбежали во двор. Она не успела и вскрикнуть, как ослепляющая вспышка с огромной силой отбросила ее к окну. Она и теперь не закричала: в потоке огня и взрывов уж точно бы никто не услышал. Кожу обожгло пламя, она почувствовала, как выпала из разбитого окна их комнаты, и перед глазами завертелись огненные обломки их домов в черно-красном свете. Казалось, и небо воспламенилось - так казалось Садако, задыхающейся в душном жару. Одними губами она звала мать. Потребовалось, по меньшей мере, полгода, чтобы морально прийти в себя и перестать кричать по ночам от кошмаров и подступающего фантомного ощущения духоты и перекрытого кислорода. Садако не запомнила, сколько времени требовалось ее дому, чтобы прийти в себя, сколько требовалось времени, чтобы перестать принимать потоком в больницы смертников, чтобы прекратился плач по умершим еще в ту ночь, чтобы тут и там не была слышна и видна скорбь, чтобы появилась надежда. Война не закончилась, она остервенело продолжалась, правда, больше не коснулась девочки так остро. Ее больше не пугало военное положение в стране, монотонное радио и дурные новости каждое утро. Она пребывала где-то глубоко в себе, лишь отвечая, когда ей задавали вопрос, и подчиняясь просьбам старших. Никто не говорил ей, но и не скрывал, что ее мать погибла. Она и сама догадалась, со спокойной тоской приняв эту новость внутри себя. "Я была слишком маленькая, - думала Садако после, - маленькие легко смиряются со смертью тех, кто их некогда окружал". Время не стояло на месте. Прошел год, а за ним еще один, и еще. Садако выросла в семье родственников, пошла в школу, незаметно появились новые увлечения и друзья. Она все меньше думала о войне, что та снова может начаться, что погибнут новые люди. Смерти вокруг нее больше не было. Время шло, и отголоски прошлого таяли, терялись в настоящем, забываясь, подобно дурному сну. Проходило одно лето за другим, Садако очень вытянулась, она больше не казалась такой уж маленькой ни себе, ни родным. *** - Эй! Я тебя не узнаю, Садако! Мы продули из-за тебя! - Садако, что с тобой? - Странная она какая-то.. Садако выбежала из зала, не обернувшись. Обида захлестнула ее, вместе с тем разочарование в самой же себе и чувство вины, что подвела команду. Она занималась в школьной сборной по бейсболу уже несколько лет, но ни разу так паршиво не тупила и не подводила команду. Умывшись прохладной водой, она почувствовала себя немного легче, но стало еще обиднее морально и, если бы она не стыдилась собственных слез, и сюда бы никто не мог войти в любой момент, она бы расплакалась прямо над умывальником школьной раздевалки. Это был решающий матч полугодия. Сколько часов было истрачено на тренировки, сколько они отрабатывали каждое движение, каждый удар. Хотя бы сколько хвалил ее тренер, ободряя остальных, что такая упорная девушка, как Садако, точно не подведет команду. Она присела на прохладный пол, боясь выйти в раздевалку и увидеть раздражение девчонок. "Мы продули из-за меня, мы продули из-за меня!" - упрямо твердила себе Садако, зажав рот рукой. Слезы беззвучно капали со щек. Она не умела переживать позор в том деле, к которому стремилась всей душой. - Эй, - коротко стриженая рослая девочка осторожно прошла в туалет и присела возле Садако, коснувшись ее плеча рукой. Одноклассница что-то говорила, успокаивала, защищала ее, но Садако не слушала. Чувство вины из-за появления капитана команды только усилилось, но скоро в туалет сошлись все девочки, один стояли в сторонке и раздраженно шептались, другие присел возле Садако, пытаясь успокоить ее и узнать, почему она упала в самый ответственный момент. - Я просто почувствовала себя.. Плохо. У меня закружилась голова.. Хотя я завтракала, - тихо оправдывалась Садако, немного придя в себя. - Может, отравилась чем-нибудь? Что болит? Садако покачала головой, виновато опустив глаза. - Просто ужасная слабость. Во всем теле.. Девочки в сторонки недовольно зашумели. - Сейчас же прекратите. Побеждает тот, кто терпеливо выносит поражения, - строго повысила голос капитан, кивнув подружке Садако - Отведи ее к медсестре, она освободит ее от уроков. В медицинском кабинете спросили то, о чем допытывались и девочки. Садако получила таблетку от головной боли и немного полежала на кушетке - так потребовала медсестра. - Ты просто переутомилась. Переволновалась. Так бывает. Побудь пару дней дома, и все будет в порядке, - ободряюще улыбнулась ей женщина. *** Несколько дней отдыха немного помогли, Садако почувствовала улучшение, но слабость не покидала ее тело, как долго бы она не спала утром. Тетя забеспокоилась, в обед приносила ей двойную порцию, но ела Садако с трудом, лишь бы не огорчать свою приемную мать. Она вроде бы и испытывала голод, но как только начинала есть, кусок еды не проходил, ее начинало тошнить и слабость усиливалась. Садако не могла сказать себе точно, что у нее болит. Вроде бы ничего, но в тоже время все. Она закрывала глаза и подолгу лежала, слушаю тихую спокойную музыку. А через неделю Садако боялась, что ее исключили из команды. Она пришла на первую тренировку совсем несмело, тихо переоделась и вышла в зал, никто не сказал ей ни слова и началась игра. Теперь она старалась в два раза усерднее, все еще побаиваясь посмотреть девчонкам в глаза. В перерыв ей подумалось, что, может, после тренировки, ей объявят решение прогнать ее из команды, и стало страшно. Но она упорно продолжила игру, не взирая на легкую нудную мигрень, которая теперь преследовала ее почти всегда. Похвала не заставила себя ждать. - Ты молодец, Садако! Ты большая молодец. Как ты себя чувствуешь? - Да, как? Все было не то без тебя. - Ты ходила к врачу? Как ты теперь? Конечно же, к врачу Садако не ходила. Но зачем он был ей нужен, когда как только она увидела на знакомых лицах дружелюбные улыбки, усталость сразу же отступила, Садако захотелось засмеяться, так радостно стало на душе. Садако никто и не думал прогонять. А в следующей игре они одержали победу. *** Незаметно пролетело два месяца. Невзирая на быструю утомляемость и постоянную слабость, Садако держалась как могла, стараясь подтянуть и семестровый балл, и не подводить свою команду. Как-то она вернулась домой слишком поздно и ужасно утомленная; тетя рассердилась и отругала ее. - На тебе лица нет. Нельзя так. Что болит? Садако только устало вздохнула и покачала головой. Сегодня, принимая душ, она заметила небольшую опухоль за ухом, но так и не поняла, что это может быть. За ужином тетушка уже начала раздражать излишней заботой и допросами, почему Садако так плохо выглядит. Девочка по-прежнему очень мало ела и сонно смотрела в сторону, вяло отвечая. Спать ей хотелось почти постоянно, хотя, и заснув, она чувствовала себя тревожно, плохо, душно. А подняться с постели утром и сделать зарядку теперь казалось просто смертельной мукой, так ломало от слабости каждую кость. - Что это такое? Это что такое у тебя? Садако помотала головой, отгоняя вялые мысли, далекие от тетиных волнений. Она и не заметила, как уже сидела на кровати с градусником, а женщина осторожно оглядывая ее шею, касаясь маленькой опухлости на ней. - Ой, - удивленно смутилась девочка, теперь тоже ощутив почти незаметную болезненную опухлость под кожей. - Я не знаю.. Сегодня почувствовала что-то подобное возле уха. Последующий час Садако уже мягко ругала тетю в мыслях, ей до ужаса хотелось прилечь и не думать ни о чем, а та, обнаружив опухоль и за ухом, занервничала и сказала мужу. Они долго говорили, сидя рядом с засыпающей Садако. У нее не оставалось сил даже на то, чтобы сейчас нервничать, это ведь ее здоровье. - Что же это такое? - взволнованно причитала тетя, кусая губы и с грустью поглядывая на девочку. - Посмотри на нее, она очень давно плохо выглядит. Садако тоже тихо вздохнула, опустив глаза. Она не знала, что должна теперь думать и говорить, взяв себя в руки и отыскав остатки самообладания, она сказала, что у нее ничего не болит, только ужасная слабость и теперь вот эти опухоли. Казалось, тетя готова была расплакаться прямо на месте. Садако с удивлением не понимала, почему. - Хватит. Сейчас ложимся спать. Завтра я позвоню доктору и запишем Садако на прием, - сдержанно ответил мужчина, приобнимая расстроенную жену и погладив девочку по волосам. - Правда, Садако. Иди, отдыхай. К собственному удивлению, Садако долго не могла уснуть. Она то дремала, то ворочалась в постели; теперь эти две маленькие опухоли не выходили у нее из головы. Откуда это? Почему? Ей слышалось, что за стеной все еще шепчутся родители, что тетя тоже не может уснуть и все спрашивает мужа, что это может такое быть, а он отвечает, что нужно спать, а то Садако проснется. Садако стало холодно, и она укрылась почти с головой - так и наступил ее беспокойный сон. Ей редко снилось что-то связное, но в эту ночь Садако ворочалась, даже уснув. Ей было душно дышать, воздух был жарким, пахло дымом и огнем. И перед глазами все плыло в красно-черной дымке. Внезапно девочку охватил какой-то удушающий, невозможный страх. Она тихо вскрикнула, словно хотела кого-то позвать, но не помнила, кого. Садако вскрикнула и сразу же проснулась. Наступило утро. Она редко пропускала занятия, и теперь внутри поселилось удивление, несмотря на то, что она понимала причину своего отсутствия в классе. Садако не боялась врачей и больниц, но они еще с малых лет вызывали в ней какое-то непринятие и брезгливость. Запах хлорки, лекарств и белые халаты поднимали тошноту. В клинике она провела целый день, врач ничего не говорил ни ей, ни родителям, лишь направляя на новые обследования. Садако не спорила и проходила их, несмотря на то, что едва удерживалась на ногах после нескольких часов. Через неделю отец поехал за результатами. Садако из любопытства поинтересовалась, что там, но отец как-то взволнованно ответил, что они пока не готовы. На следующий день они уехали вдвоем с матерью. Садако потом не могла вспомнить свою первую реакцию на услышанное. Она помнила, что тот осенний день выдался дождливым, и они снова поехали в клинику, но никаких осмотров больше не было. Врач сначала говорил с родителями, затем взволнованная мать попросила войти и Садако. После дружелюбного приветствия, доктор сказал: - Садако, милая, только не волнуйся. Дело в том, что ты прошла у нас обследование, и мы выявили у тебя одно серьезное заболевание. Тебе придется на какое-то время лечь в больницу. Но уверяю тебя, что эта болезнь поддается лечению, и я уверен, что скоро ты будешь совсем здорова. Конечно же доктор не верил. Он давно разучился верить в жизнь, которую сумел спасти многим еще до войны. Но потом война не дала ему спасти их во второй раз. Он не испытывал теперь ни страха к смерти, ни боли от того, что каждый день наблюдает ее, наблюдает ее у койки тех людей, которых обещал спасти. И что остается? Только слабые человеческие надежды и обещания. Что они значат, если человек не может знать точно, проснется ли он завтра? Это всего лишь обещания, в которые он сам верит едва ли. А потом начались долгие месяцы больницы. Садако уже тут узнала название своего диагноза, но долго скрывала это от родителей, которые в свою очередь продолжали скрывать от нее диагноз. Когда они узнали, что она давно знает, приемная мать расплакалась. - Садако, девочка моя! Только верь, все обойдется, - едва всхлипывала она, прижимая смущенную Садако к себе. Она еще долго уверяла ее, что не верит врачам, не верит в ее болезнь, и все будет хорошо. Несмотря на то, что приемная мать всегда была слишком эмоциональной по отношению к Садако, девочка не выросла чересчур инфантильной. Она никогда не могла полностью открыть душу перед этой женщиной. Садако могла испытывать к ней и отцу лишь чувство глубокой благодарности. - Конечно, все будет хорошо. Не плачь только, - постаралась улыбнуться Садако, мягко отстранив мать от себя. Та была готова вновь совсем расклеиться, увидев ее улыбку, но муж настоятельно попросил ее взять себя в руки. - Ничего не бойся, - тихо обратился она к Садако. Девочка кивнула. Шли месяцы. Несмотря на ухудшение самочувствия, Садако часто было очень скучно, и она попыталась вести дневник. Такие заводили девчонки в ее школе. Вклеивать туда фотографии и наклейки, рисовать сердечки и записывать, как прошел твой день, Садако не нравилось. Она никогда не понимала, как люди находят в этом нелепом занятии особый вкус, и просто считала все эти записные книжки детством. Она и не знала, что писать в толстой тетради, которую выделила под дневник. Там красовалась только одна запись-приветствие и рисунок кота. Садако отложила тетрадь в тумбочку и вскоре совсем забыла о ней. Отделение, в котором ей пришлось лежать, ужасно не нравилось девочке. Оно по-особому вытягивало хорошее настроение, совсем не так, как обычные больницы или поликлиники. Здесь очень часто умирали, она могла проснуться рано утром от плача в коридоре. Тогда лучше было не выходить из палаты ближайшие полчаса. Садако не могла смотреть на чужие мучения. Она поняла здесь, что мертвому человеку все равно. Он умер, и его нет. Для него наступил конец света, потухло солнце, погасли звезды. А для его родных наступил ад. Они живы, они мучаются, а он уже на небесах, не чувствует боли. Хотя, кто знает, что он там чувствует. Садако долго думала об этом, как-то спросила медсестру. - Ну как, что. Умер и умер. И нет его, - сухо ответила она. Каким-то образом узнал об этом разговоре лечащий врач Садако и долго беседовал с ней, убеждая, что все будет хорошо. Садако все хотела задать вопрос, с чего он решил, что она в это не верит, но из вежливости лишь кивала. На следующий день пришла новая медсестра. Мысленно Садако не соглашалась с теми словами, что человек умер, и его нет, как и не было. - Как же не может его быть, - едва слышным шепотом ночью думала она. - Вот он родился, вот прошло его детство, он радовался солнцу, он узнавал новых людей, любил... Как же тогда его может не быть? Его радость и грусть ведь должна где-то остаться навсегда. Хотя бы в памяти. Иначе наша жизнь не стоит и гроша. Но она могла все меньше размышлять вот так, заболевание давало о себе знать, а от лечения она становилась все слабее и слабее. Садако тосковала по школе, по друзьям, по дому. Ей теперь не разрешали выходить и в больничный парк, к тому же, зима затянулась. Одноклассники навещали ее редко, приходили все, даже которые раньше могли пошутить над ней. Но теперь никто не шутил, не было слышно смеха, они все будто чего-то боялись, предупрежденные учителем. Садако сразу же кормила их теми фруктами, что они приносили ей. Все равно не одолеет столько. Лучшая подруга ходила, конечно же, намного чаще, хотя мать запрещала ей. Садако узнала об этом тайно, но ничего не говорила Тидзуко, боясь, что убедит ее не приходить, сама того не желая, а та не будет больше ее навещать. Садако знала, что подруге здесь ничего не грозит, что ее болезнь не заразна, а сама Тидзуко давно стала лучиком света во больничном унынии для нее. Однажды в первых числах апреля подруга принесла набор цветной бумаги. Садако с улыбкой удивилась, зачем это ей, но Тидзуко даже будто обиделась. - Это не просто бумага. Это для оригами. Что хочешь, можно сделать. Тут много инструкций. Вот. Смотри, - Тидзуко увлеченно возилась с листком бумаги несколько минут, а затем на ее ладонях оказался маленький журавлик. Садако засмеялась. Она вдруг отчетливо вспомнила, что такого же показывала ее мать ей когда-то. От этого смутного воспоминания на ее душе потеплело. - Вот, и у тебя получается! - радостно воскликнула Тидзуко, когда Садако сама медленно сделала второго журавлика. Третий вышел у нее намного быстрее. - Забавное занятие, - с улыбкой вздохнула девочка; ей хотелось прилечь. - А знаешь, я давно еще слышала что? Если сделать тысячу таких журавликов, исполнится любое-любое желание, - восхищенно улыбнулась Тидзуко. Они еще болтали о чем-то, Садако уже пропускала ее слова мимо ушей. Она почему-то так отчетливо поверила, что тысяча журавликов действительно могут исполнить желания, что в душе все затрепетало от детской радости. Всего-то тысяча! Их можно сделать за полгода! И любое, любое желание... Что же пожелать? Остальные дни девочка только и мастерила всех тех журавликов, все еще гадая, что же можно такое задумать. Как ни странно, идея попросить ей здоровья для себя пришла ей нескоро. Почувствовав себя несколько эгоистичной, Садако уже решила исключить это желание, но потом передумала. Я попрошу здоровья для себя, а затем помогу остальным, с надеждой думала она, проводя вечер за мастерством одинаковых бумажных фигурок. Эта мысль так вселила надежду в нее, что теперь она не замечали ни усталости, ни боли. Она только мастерила и мастерила журавликов, прекращая свое занятие лишь на время посещения доктора и когда приходили родители. Почему-то о своих спрятанных журавликах она не рассказывала никому. Ей становилось стыдно. Этажом ниже кто-то мешал ей отдыхать ночью. Садако и днем слышала чьи-то стоны, но увлеченная работой не обращала внимания ни на них, ни на свой болезненный и исхудавший вид. Ради любопытства она как-то спросила доктора, кто лежит в палате этажом ниже. - Там девочка, ее зовут Юмико, - с неохотой ответил врач, покачав головой. - У нее критическое состояние, я думаю, что скоро мы переведем ее. Больше он ничего не сказал, но теперь тихие стоны боли вызывали в Садако безграничную жалость, почему-то ей казалось, что та девочка намного младше ее по годам. Она разузнала, что Юмико восемь лет, и у нее опухоль мозга. Она серьезно занималась фигурным катанием и упала, ударившись. Никто не знал, что так грустно все выйдет. Матери у девочки не было. Вернее, она есть, но ни разу не навестила ее - приходит только бабушка, но денег у них совсем нет. Наконец получив разрешения навестить ее, Садако спустилась к ней в палату. Девочка лежала на постели, укутанная в одеяла и постоянно ворочалась, тихо постанывая. Головная боль ее практически не отпускала. - Юмико.. Ты слышишь меня? Меня зовут Садако, - осторожно обратилась к ней девочка, но Юмико не ответила, непонимающе посмотрев на нее, кусая губы. Она действительно была очень маленькой, но уже не была похожа ни на что. По ее щекам медленно потекли слезы. Садако самой захотелось разреветься, видя ее, она ничего не помнила, кроме как то, что пообещала спасти ее, а после врач попросил ее выйти. Состояние Садако ухудшилось. Когда она пришла в себя в относительно стабильном самочувствии, мать плакала у ее постели. - Мы думали, что потеряли тебя, - одними губами прошептала она. Садако не решилась спросить, где та девочка теперь, она только знала, что из корпуса ее перевели. Больше она не говорила о ней, боясь, что ей запретят о ней вспоминать. Почувствовав себя лучше, она снова принялась материть журавликов. Как ни странно, теперь она решилась сказать о своих поделках - все без слов думали, что догадались, какое желание она загадает, но все надежды Садако теперь были обращены к Юмико, она быстро-быстро мастерила каждого журавлика, пока позволяло здоровье. Она загадала спасти Юмико жизнь. Бумага быстро закончилась. Родители и сами будто поверили в эту игру, приносили ей газеты, журналы, так как наборы были слишком дорогие. Даже одноклассники старались притащить то старые тетради, а Тидзуко называла Садако Журавликом. Даже тот дневник с одинокой первой и последней записью Садако пустила на фигурки. Прошло три месяца. Журавликов было готово лишь чуть больше половины. - Вы не помните ту девочку, Юмико? - как-то, сама не зная, почему, спросила Садако. Вопрос вырвался из нее - так долго она думала о ней, о том, как спасет ее своими журавликами. Делая их в день два раза больше, от мысли, что сохранит той девочке жизнь. Медсестра поглядела на нее с недоумением. Она покачала головой и ответила, что не слышала о такой, но спросит доктора. Садако расстроилась и грустила весь вечер. Врач пришел на следующий день, ругая медсестру и грозя ей увольнением. - Почему вы не можете запомнить, что в больных нужно вселять надежду, а не говорить им о смерти? - Но я ничего не говорила, я только обещала, что спрошу вас, - промямлила за дверью женщина, напуганная его тирадой. Садако удивленно села на постели. Чувство тревоги, тоски теперь не отпускало ее. - Так что случилось с Юмико? - твердо спросила она, как только доктор появился на пороге. Она сразу же мысленно постаралась успокоить себя, мол, причем тут Юмико, может, речь шла вовсе не о ней. Врач помедлил с ответом, затем неохотно сказал, что та умерла еще два месяца тому в другом госпитале. - Но тебе нельзя переживать, слышишь? - встревоженно добавил он, заметив как переменилась девочка в лице. - Она умерла, ее уже не вернуть, а ты жива, и тебе нужно бороться. - А я не хочу бороться! - неожиданно вскрикнула Садако, не сдержав слезы. Бумажные журавлики разлетелись по полу. Она попыталась подняться, ей удалось, и в слезах Садако выбежала из палаты, не слушая ни врача, ни медсестру. Ей стало значительно хуже, но она только быстрее бежала. Бежала прочь из больницы, под слабым дождем, повторяя про себя, что это неправда, что ей солгали, что Юмико жива. - Она жива, жива.. Иначе для чего я сделала столько журавликов? Я делала их для нее, - хрипло прошептала она самой себе, захлебываясь в слезах. Она сама не понимала, почему так привязалась к той девочке, ведь ни разу не говорила с ней, только слышала ее тихие мучения по ночам и однажды столкнулась с ней взглядом, пообещав спасти... Никто так и не узнал, для кого Садако мастерила столько журавликов. Никто так и не узнал, кого она звала в бессознательном состоянии, и кто виделся ей, пока ее тело проживало последние дни. Лишь однажды заплаканная мать услышала имя Юмико и спросила персонал, кто бы это мог быть, ведь ни в классе, ни во дворе Садако не была знакома ни с кем из девочек по имени Юмико. - О, это одна наша пациентка. Она давно умерла, Садако очень мало знала о ней. Но в агонии мало ли, что можно вспомнить... Врач говорил виновато, теперь называя вещи своими именами. Больше было нечего скрывать, Садако потухала с каждым днем, сколько бы не пытались ее спасти. То, что помогло другим, не помогало ей. Ее организм словно протестовал лечению. Через неделю она умерла. *** - Садако! Садако! Иди сюда, поиграй со мной! Садако удивленно осмотрела себя, вспоминая то платье, что любила носить раньше. Оно было все таким же ярко-синим, как прежде, хотя мать давно выбросила его. Садако подумала, что мать действительно выбросила его и не нашла никаких объяснений тому, что оно снова на ней. - Садако, - довольно заулыбалась девочка помладше. Ее длинные волосы были заплетены в две тоненькие черные косички, и платье было похожее на платье Садако, только украшенное цветочным принтом. Садако присела на ковер возле нее, ощущая некую неловкость от игры с младшими. - Ты Юмико? - удивленно и радостно вырвалось из нее, она вспомнила, что никогда так и не видела ее ни с косичками, ни в платье. Но теперь это была Юмико. Она была рядом, она была живой. Девочка кивнула, продолжив перебирать бумажных журавликов. - А ты Садако, я знаю, - улыбнулась она, закусив губу. - Са-да-ко. С какой-то нежностью каждый раз она повторяла ее имя. - Почему ты здесь, со мной? Я не верила что ты... Садако запнулась, не решаясь договорить до конца. Она сама не понимала, почему здесь, ведь ей казалось, что она умерла. Она еще немного думала об этом, но не ощущала ничего кроме ускользающей мысли от нее. Оставалось в памяти лишь Юмико и то, что она жива. - Что я жива? - с улыбкой отозвалась девочка. - Потому что ты так захотела. Ты захотела, и я оказалась с тобой. Потому что ты всегда знала, что любишь меня, а я тебя. Юмико еще много говорила, рассказывая всякие детские небылицы. Садако удивленно вспоминала собственное имя и тут же забывала его. - Ты помнишь, как зовут меня, а я помню твое имя. И до тех пор, пока мы вместе, мы не забудем их и не умрем, Садако, - все с той же улыбкой ответила девочка. - У меня больше ничего не болит, Садако. По ее виду, ей очень нравилось имя девочки. - И у меня, Юмико. Садако удивленно обернулась, почувствовав мягкое прикосновение к себе. Это оказался рядом пушистый кот. Он довольно потерся о нее, затем начал ластиться к Юмико. - Ты помнишь Ю? Ты еще его нарисовала в дневнике, - засмеялась Юмико, поглаживая усатого. - Конечно, помню, - закивала Садако, все еще удивляясь. - Но я не знала, что его так зовут. - Я дала ему имя, - негромко ответила Юмико, погладив девочку по руке.