***
Кенсу теребит пальцами край футболки, сидя на подоконнике. Как-то странно стало просыпаться до пробуждения любимого. Не решаясь разбудить, он тем самым обрекал себя на самое тяжелое испытание – не начать думать. В этом было и что-то смешное и горькое одновременно. Противиться своим мыслям, чувствам, при этом вечно ища виноватого. И даже ни разу не вспомнить о медицинской книжке, слепо отрицая существование последней записи врача. Потому что дело не в этом. Потому что это не смертельно. Потому что не больно. До знал, что рассыпается на кусочки. Да, он не расслабляется. Да, он пытается не думать. Да, он создает вокруг себя непроницаемую пустоту, но она не может полностью заменить реальность. Кусочки скоро унесет ветер. Время остро давало о себе знать. Повсюду виделась его издевательская ухмылка, слышался смех. И ошеломляющая быстротечность, утягивающая за собой в пропасть. Но... Кенсу отбивался. Неимоверно хотел остаться в этом мире. Даже если ни душой, ни телом, ни эхом. Но хотя бы памятью. Воспоминанием. Частичкой, маленькой картинкой в голове Чунмена, строчкой в его записной книжке. Все, чего он желал, у него уже было. Хотелось просто ненадолго задержаться, изредка напоминать о себе, о том, что он когда-то существовал, присутствовал в его жизни, был ее частью. Ходил рядом, по одной земле, дышал одним воздухом, касался, целовал, боялся потерять. Верил. Надеялся. Любил. В свои шестнадцать непривычно чувствовать, что прожил целую жизнь. Но, увы, приходится.***
Секунды, минуты, часы... Их проходит слишком много; До хмурится, сверля взглядом циферблат. Сегодня воскресенье. Привычная трель будильника звенит позже, чем обычно, заставляя беспокоиться. Но Мен не спешит, только спустя минуту выключая телефон, сонно что-то бормоча. - Полдень. Помочь тебе собраться? – голос дрожит, он совсем чужой. - Не сегодня. Я остаюсь. И от этого словно ток по венам, словно крик в безмолвие, словно... Кенсу не плачет, подходя ближе, усаживаясь на колени и обвивая шею. Не плачет, чуть склоняя голову, открывая шею для поцелуев, зарываясь в светлые волосы носом. Разрешает опрокинуть себя на матрас и нависнуть сверху, стянув футболку. Выгибается, чувствуя жар, руки и язык. Он извивается, стонет, кричит и вдруг в момент полного слияния обреченно, отчаянно хватаясь за плечи любимого, рыдает. Рыдает в наслаждении, в эйфории, царапая ногтями спину, впиваясь губами в чужие, кусая, оттягивая. До крови. До боли. До изнеможения вжимается в тело, желая стать одним целым, не отпускать. Никогда, никогда, никогда. Лишь бы остаться. Как угодно, но остаться. Истерике нет конца. Но так только кажется сперва.***
До не знал. Он не видел, не замечал боли Чунмена, полностью отдаваясь отрицанию своей собственной. Но Ким тоже ее чувствовал. Он так же метался из стороны в сторону, боясь поверить хоть одной правде из двух, что не мог догнать. Сказка или действительность? Никак не выбрать. Просто маска, чуть-чуть фальши, улыбка, собранная из кусочков тепла, оставшихся внутри, и объятия - это все, что он мог дать сейчас, все, чем мог успокоить. Постараться успокоить. И все-таки этого можно было избежать. Можно было выпутаться, выбраться. Предотвратить, не дав зайти слишком далеко. Он мог. Мен был уверен: он мог, он был способен... К чему теперь все это? Ничего не изменить, нет нужды и острой необходимости в этом. Все не так уж и страшно, если подумать. Нет конца света, нет апокалипсиса. Они молоды. Они глупы, и каждый из них по-своему счастлив. Но может ли это дать хоть немного сил для продолжения?.. Чунмен смазанно целует в щеку и тяжело дышит. Тело в его руках больше не дергается, не вздрагивает, всхлипы не слышатся, слезы высыхают. И опять этот декабрь в больших, по-детски блестящих глазах. - Зачем? - вопрос, который понятен лишь им двоим. - Ты не умрешь, - резко, грубо, с напором, сжимая тонкие запястья. – Сказали же тебе. Это не смертельно, никто никогда не умирал от этого. Я не брошу. Ты... - Я болен. Это тягость. Тебе надоест. Ребенок становится взрослым, когда учится на чужих ошибках, несет ответственность за свои поступки и отвечает за слова. До давно вырос. В его глазах есть ответ, и Мен кричит, кричит неслышно, кричит от боли, от зимы, судорожно глотая воздух и зыбкий снег. Он не хочет отпускать и не отпустит. Ему не в тягость. Теперь зима заполнила и его сердце тоже.***
Пять дней. Что может быть томительнее ожидания любви и нужного тепла? Вздыхать, топя разлуку в кофе. Нервно постукивать пальцами по рулю, когда знаешь, что вот-вот освободишься от духоты стен Сеула, выезжая на загородное шоссе. Припаркуешь машину, врываясь в разбивающийся холод, выскакивая из теплого салона. Втягивая запах дерева, сбросишь обувь, сдерживая порывы непослушного тела. Скользя по полу, пройдешь в гостиную, приоткроешь дверь, улавливая аромат глинтвейна... И окажешься в пустой комнате. Темной, неожиданно уродливой без него. Оббегаешь весь дом в поисках, со страхом открывая каждую дверь, морщась от бешеного сердцебиения. Но так и не найдешь никого и ничего, кроме в конец убивающей надежды записки, одиноко лежащей на умывальнике. Чунмен с силой сжимал в руке клочок бумаги. Он готов был поклясться, что выучил наизусть все строки, все слова, написанные аккуратным почерком, вновь и вновь их перечитывая. А телефонный номер словно отпечатался на коже, въелся, и ничем его более нельзя было бы смыть. "Я отдал тебе все: свое сердце, свою душу, свое тело, истерзанное тысячью скверными мыслями и твоими ласками. Свое прерывистое дыхание, исчезающее между нашими телами, прикосновения, подобные обжигающему холоду в темные вечера без тебя. И любовь. Я отдал тебе все. Но если тебе мало... я могу лишь подарить тебе частичку своей жизни, маленькую часть себя. Прошу, не дай ему стать хоть немного похожим на меня. Я знаю, черты не скроешь, лицо само все скажет. Но пожалуйста, не дай его душе болеть так же сильно, как болит сейчас моя. Позволь мне запомниться тебе, но не разрешай ему идти по той же дороге. Прости. Это все, что у меня есть. Все, что у меня осталось. Спасибо за наш декабрь. Придумай имя сам..."***
Люди часто испытывают своеобразное волнение перед свежим покровом снега в начале зимы... Точно вступаешь в какой-то новый мир, и всего тебя пронизывает радость открытия, соприкосновения с чем-то чистым, не тронутым, сказочно волшебным. В декабре это чувство перевоплощается в ожидание праздника, ведь Рождество легкой снежной поступью приближается все ближе и ближе, заглядывая в окна домов, рисуя на стеклах замысловатые узоры. А в предвкушении долгожданного подарка даже холода не кажутся такими уж и суровыми. На детской площадке людно, несмотря на позднее время суток: всюду слышится смех, разговоры, взрослые дымят сигаретами, а дети резво бегают между ними, с восторгом ловя колдовскую пыльцу с неба – снежинки. Но Чунмен смотрит только на одного малыша, взбирающегося на горку, и тревожится, готовясь в любой момент сорваться с места, отчего мнет в руках варежки. - Да-а-а-а. Как быстро летит время, - Чанель глядит с высоты своего роста на друга и широченно улыбается, проследив за его взглядом. - Сколько лет прошло? Пять? - Почти, в январе шесть будет, - поправляет Мен и облегченно выдыхает, когда слышит радостный визг и быстрый топот. – Ну что мне с ним делать? Почему он не слушается? - Хен, как раз тебя одного он и слушается, - смех Пака заглушает крики ребятишек, Чунмен толкает локтем в бок, мол "тише". - И вообще, дай человеку нормально поиграть. Хм, - Чанель щурится, всматриваясь вперед сквозь сумерки. – А меня горка выдержит, как думаешь? - Что?! Даже не думай! Ты как себе это представляешь? Чунмену нравится этот безумный длинноногий и лопоухий эльф. Ему нравится его придурковатое поведение, отсутствие всяких тормозов, медвежьи объятия и бескорыстная доброта. Нравится без причин встречаться на улице в любую погоду, ведь Пак вне зависимости от ситуации поддержит разговор и попытается поднять настроение. И не только поэтому роль лучшего друга ему подходит лучше, чем кому-нибудь другому. Он не спрашивает. Не задает вопросов, не задевает за живое. Он не лезет, не капается в прошлом Мена, прекрасно осознавая, как ему необходимо удержаться в настоящем. И протягивает руку, стремясь помочь подняться. Потому что понимает эту боль. И Чунмен искренне благодарен. Ему никак нельзя стать пленником прошлого: он всеми силами постарался изгнать его из своей головы, легких, сердца, оставив лишь колющую зиму и три слова, сформировавшие его настоящее: Телефон. Девушка. Ребенок. - Мне пора, - чуть хрипловатый бас выводит из раздумий, унося воспоминания метелью. - Я заеду к вам на выходных, м? – Чанель прячет замерзшие руки в карманы пуховика и кричит, направляясь к стоянке. – Поцелуй за меня пацана, папаша! Мен закатывает глаза. Машет, чтобы тот скорее ушел, и жмурится от вьюги и ледяного ветра. Им тоже пора. - ДиО! Иди сюда. Пойдем домой. Мальчик смешно хмурится, подбегая ближе, и хнычет, жалобно смотря исподлобья. - Ну, пап! Можно еще погулять? - Нет. Уже поздно и вон как холодно, - Чунмен потуже завязывает шарфик и берет маленькую ручку в свою ладонь, намереваясь согреть. – Ты же так любишь смотреть мультики вечером, а они скоро закончатся. - У нас на диске есть! - А если я возьму тебя на руки? В глазках неожиданно загорается алый огонек, отражающий сверкающий снег, и Мен узнает в них декабрь. Всплывает фраза; она сливается с воем ветра, но слышится отчетливо, мгновенно воспринимаясь. Спасибо за наш декабрь. Чунмен осторожно ступает по скользкой дорожке, бережно прижимая к себе тельце ребенка. Он позволяет дергать воротник пальто, обвивать шею, перебирать маленькими пальчиками складки шелкового шарфа. И неотрывно рассматривает внезапно до боли знакомые черты, следит за движениями и взглядом больших, по-детски блестящих глаз. Я могу лишь подарить тебе частичку своей жизни. Да. Он не забыл. Он все еще помнит тот декабрь. Он запомнил его навсегда, потому что теперь никого, кроме засыпающего на его руках комочка, у него не осталось. Даже эту боль он со временем примет и отпустит. Но не сейчас. Сейчас есть только шепот простуженных улиц, вихрь над головой, танец белоснежных пушинок. И ДиО. Его боль и радость, маленькое счастье, оставленное ему любимым. Человек не может быть равнодушным все время. Нельзя заставить себя ничего не чувствовать, забыть обиды, злость, былую грусть и тоску, таящуюся глубоко внутри, в самом сердце. Невозможно избавиться от воспоминаний, которые крадутся по ночам к постели, словно демоны, вылезшие из кошмара. Нельзя вернуть жизнь гниющей грудной клетке. Рано или поздно нужно выплескивать свои чувства наружу. Будет только хуже, если позволить им накапливаться, кипеть и затвердевать внутри. Боль – это самый страшный яд. Он отравляет тело медленно, разъедая клетки, течет по венам, сливаясь с кровью, и, достигая цели, заставив долго корчиться в агонии, убивает. И этого не скрыть никакой маской, дымкой во взгляде и фальшивой улыбкой. Уж так устроен этот мир: как ни старайся, когда больно – болит.