Memoria del Espresso

Я медленно спускаюсь по ступеням. Шаг за шагом – все ниже и ниже. Потому что ты велел принести тебе эспрессо. Снова. Из-за этого ли я сейчас думаю о тебе? Вряд ли. Ведь я практически постоянно этим занимаюсь. Твой облик редко покидает мои мысли, а когда я пытаюсь изгнать тебя из своей головы, ты лишь прочнее впиваешься в нее. Все мои старания уходят впустую, сколько бы я ни пытался перестать о тебе думать. Более того, ты постоянно заставляешь вспоминать твое лицо, твои руки, твое тело… Мне становится плохо. Ноги подкашиваются, и я соскальзываю с очередной ступеньки. Оставшиеся двести метров этой проклятой лестницы я преодолеваю, стремительно скатываясь и при этом постоянно ударяясь об острые углы каменных ступеней. Я не делаю и попытки остановить это падение, с некоторых пор у меня появилась склонность к самовредительству. В общем, минуту спустя я с болезненным глухим хрустом в правом запястье жестко приземляюсь на отделанную камнем платформу. От удара с меня каким-то невероятным образом слетает шлем, и, на прощанье издевательски сверкнув на солнце, исчезает в неизвестном направление. Черт, это ты виноват! И тогда тоже. Да, я не могу сказать, что был против, скорее собственноручно этому поспособствовал, и все же ты это начал. И теперь воспоминания… Из-за тебя все счастливые моменты моей жизни отходят на второй план. Хотя… за все время недолгого и явно не совсем удачного моего существования их накопилось довольно мало: пара из моего детства, около трети из них связаны с байком, а все остальные на твоей совести. Я, осторожно придерживая сломанное запястье, поднимаюсь на ноги, отмечая, что до магазина около пятидесяти метров. Неудачное падение навевает знакомые мысли о том, насколько это тело непригодно для моей деятельности. За все время, что все мы провели, став младенцами, я так и не смог овладеть своим телом в таком же совершенстве, в каком владел им до того случая. В отличие от тебя. Ты всегда умел приспосабливаться к ситуации либо приспосабливать ее под себя. Под себя… Это простенькое словосочетание еще раз вызывает во мне не нужные в такой момент отрывки из памяти. От этого мучительного наплыва прошлых наслаждений сердцебиение в три-четыре раза ускоряет свой ритм, легкие требуют больше воздуха. Я подхожу к какой-то стене – похоже, я уже доковылял к магазину – и облокачиваюсь на нее в приступе горячей сладостной дрожи. Как можно усиленнее заставляю тело прийти в себя, не хватало еще, чтоб какие-нибудь “заботливые взрослые” упекли меня в больницу. Мне лучше не задерживаться. Глубоко вдохнув и выдохнув, подхожу к стеклянным дверям и аккуратно толкаю. Минуту стою в ступоре, глядя на собственную фигуру в зеркале, украшающем торговый прилавок. Да, зеркала меня не любят, еще немного и трещины пойдут по этой дивной поверхности. Впрочем, я их теперь тоже не переношу, потому что, глядя, как сейчас, на свое отражение, я вижу жуткого урода, слегка напоминающего младенца, коим я должен быть. Правда, окружающие, судя по всему, так не считают. Думают, что пирсинг и мейк бутафорские, просто часть детского маскарада. Их это даже умиляет. Вот и сейчас какая-то неадекватная девчонка, лет семи, с визгами “Какой хорошенький малыш!” начинает душить меня в объятьях. И как в таком маленьком и нежном теле может скрываться такая сила? Понятное дело мы, но это умом непостижимо! Хвала небу, ее мамаша быстро спохватилась и освободила меня от своей назойливой дочурки. Твою мать! Эта мелкая своим “захватом” придавила все мои ушибы. Хорошо, хоть запястье не задела… Тихо выругавшись, подхожу к кассе. Милая девушка спрашивает, что мне нужно, и я перечисляю все, что вы мне поназаказывали. Девушка удивленно хлопает лазами, так и не двигаясь с места. Я закатываю глаза, стараясь не выйти из себя из-за слов, которые я сейчас услышу. “Эмм… малыш… тебе энергетический напиток нельзя… тебе ведь вредно… ты же маленький еще…” – неуверенно говорит она, продолжая с непониманием смотреть на меня. Сдерживаюсь, как могу, чтобы не выплеснуть весь свой нецензурный словарный запас. Нет, я могу ее понять: не каждый ребенок, да еще и моего возраста, сделает подобный заказ. Чай, молоко, даже эспрессо – это еще куда ни шло, но в купе с двумя энергетиками – явный перебор для психики столь юной и неопытной леди. Хотя будь она старше, мои слова звучали бы не менее странно. Но меня бесит эта ситуация! Бесят Лар с Колонелло со своим чертовым “упадком сил”, из-за которого на меня смотрят, как на снежного человека или инопланетянина. Бесит, что эта кукла считает меня невинной, по определению, деточкой, когда это лишь оболочка, скрывающая мою настоящую личность. И, в конце концов, меня непередаваемо бесит этот дурацкий эспрессо, который снова и снова больно напоминает о тебе. Мое детское лицо в принципе не должно выражать “взрослые” эмоции. Но сейчас, полное бессильного гнева, переходящего в отчаяние, оно очень красноречиво показывает мои чувства, и я, переместив взгляд на стоящую передо мной молоденькую продавщицу, вижу не удивленное, а испуганное девичье личико, побледневшее настолько, что если бы не красная льняная форма, девушка слилась бы со стеной. Светлые большие глаза, длинные золотистые локоны – возможно, у нее европейские корни. Возможно, даже могла бы мне понравиться. Возможно, но… я тебя люблю. Люблю твои волосы холодного, с металлическим блеском огнестрельного оружия, цвета черных скал, возвышающихся над опасными морскими глубинами. Люблю твои бездонные антрацитовые глаза, затягивающие, с тлеющим пеплом в глубине, готовым снова разгореться. Люблю твой голос, спокойный и размеренный, напоминающий густое пение контрабаса, и запах твоего тела, запах эспрессо, который я никогда не забуду. Я снова бросаю взгляд на все еще растерянную продавщицу. “До сих пор смотрит на ребенка”, — горько усмехаюсь я про себя и не без труда делаю самое невинное и милое лицо, натягивая беззаботную улыбку и как можно шире раскрывая глаза. Столь резкая перемена лишь вводит девушку в еще большее замешательство, а я как можно жизнерадостнее и наивнее говорю: “Меня братик попросил!” Девушка, пару раз удивленно моргнув, с сомнением спрашивает: “А почему сам не пришел?” – “А к нему какие-то взрослые пришли, и он теперь занят”, — отвечаю я, не сводя улыбки. Девушка, грустно вздохнув, тихо, для себя, произносит фразу, теплом отозвавшуюся у меня в грудной клетке: “Как всегда… старший брат эксплуатирует ребенка”, — и отходит к стойке с кофе-машиной, чтобы выполнить мой заказ. Забавно… я хоть и не чувствую себя тем младенцем, которого она видит, но почему-то полностью согласен с ее словами. Подумав, что не плохо и себе взять что-нибудь, я дожидаюсь, пока девушка вернется к прилавку, чтобы обратиться к ней: “А можно я себе молочный коктейль возьму?”— “Конечно можно, маленький”, — мягко улыбается и наполняет еще один стакан. Складывая покупку в пакет из плотного картона, она поясняет: “Это чтобы не расплескалось. А…” – она вдруг замолкает, неуверенно глядя на экран компьютера, показывающего окончательный счет. Нервно постучав по столешнице тонкими пальцами, она все-таки продолжает: “А деньги у тебя есть?” Черт, об этом я и не думал, даже не знаю, есть ли у меня йены. “А сколько нужно?” – совсем чуточку озадаченно, я ведь все еще изображаю ребенка. “Ну… 3985 йен”, — девушка отвечает робко, не зная, можно ли объяснить столь маленькому человечку, какое это количество денег. Я облегченно вздыхаю, попутно маскируя это под задумчивое мычание, вспомнив об оставшихся после завтрака в японском ресторанчике четырех тысячах. Могло бы быть куда больше, если б не эта алчная скотина Вайпер. Чуть постояв для приличия в задумчивости, пытаюсь достать деньги, что оказывается несколько проблематично: с утра правая рука была вполне здорова, и я без задних мыслей клал деньги в правый задний карман джинс, что теперь вылилось в это нелепое недоразумение. И дело-то встало даже не потому, что карман, в котором на данный момент лежат деньги, такой же правый, как мое сломанное запястье, а из-за непропорциональности детского тела. По крайней мере, моего. Но никому, включая миленькую продавщицу, странным мое поведение не кажется, так как, опять же, я для них неразумное дитя. Обидно, что помощи ждать не от кого. Наконец, пальцы дотягиваются до вожделенного краешка одной из бумажных йен и цепляют его, вытаскивая тем самым все купюры. Благоразумно не пересчитываю – мне ведь не положено – просто протягиваю девушке. Положив деньги в кассу, она вместо сдачи протягивает мне конфетку со словами: “Скажи брату, чтоб больше не нагружал тебя так, — укоризненно и с толикой раздражения. – Ты донесешь?” — “Да, большое спасибо!” – поскорее засунув конфету в карман, я незамедлительно хватаю здоровой ручонкой тяжеленный пакет и, улыбнувшись на прощанье, побыстрее выскакиваю из магазина. Я не собираюсь здесь задерживаться, мило болтая с этой без сомнения доброй, но очень приставучей мисс. Несусь, без задержек, как ошпаренный, добегаю до злосчастной лестницы к храму Намимори и только тогда торможу. Надо было все-таки сдавать тогда физику, может помнил бы, что при резком торможении тело все равно по инерции движется вперед. И, разумеется, все, что находится на нем, в его полости или, как в моем случае, в руках, движется еще дальше. У меня что, карма такая особенная? Со злостью стукнув левым кулачком по лбу, я подбегаю к разбросанному содержимому пакета, мгновенье назад грохнувшегося на ступени. Раздраженно собирая выпавшие плотно закрытые стаканы и банки с энергетиками, ко мне резко приходит осознание, что кое-чего не хватает. И это что-то – твой эспрессо. Я с щемящим чувством обреченности медленно поворачиваюсь к лежащему метрах в трех от меня раскрытом пустому стакану, ставшему теперь бесполезным куском пластика, свернутого в цилиндр. На негнущихся ногах подхожу к растекшейся по камням шоколадно-черной лужице и смотрю на отразившееся в ней знакомое лицо, вглядывающееся пустыми глазами в еще не остывшую жидкость, пытаясь понять, что делать дальше. Я сглатываю тугой комок и начинаю судорожно соображать: денег нет, к тому же рука все сильнее напоминает острым жжением об оказании ей медпомощи, или в противном случае она обещает неправильно срастись. Мои глаза увлажняются. Какого черта я плачу? Глупо лгать самому себе, я просто… боюсь. Боюсь, но не того, что ты посмотришь на меня, как на падаль, или врежешь: сейчас это меня страшит в последнюю очередь. А того, что ты отметишь это, отметишь мою очередную ошибку, этот предательский промах. Это давно разрушенная мной легенда о твоем наплевательском отношении к подобным мне неудачникам в твоей жизни. О да, тебе далеко не все равно. Ты запомнишь каждый такой момент, чтобы в нужное время напомнить такому лопуху обо всей его ничтожности, просто задавив фактами, пригвоздив доказательствами о его бесполезности. Я не замечаю, как ноги разворачивают меня и несут обратно к магазину. Не замечаю, как здоровой рукой снова открываю прозрачные створки. Не замечаю даже, как с губ, сопровождаясь дрожью и тихим всхлипыванием, срывается: “Эспрессо… я… он… не хочу… не хочу, чтоб он... из-за меня…” – будто чужой, не из моего горла голос. Я выхожу из своего забытья, только когда чья-то рука протягивает горячий стакан. Я с непонимание поднимаю взгляд и, увидев знакомую девушку-продавца, выдыхаю: “У меня больше нет денег…” Девушка лишь заботливо улыбается: “Ничего страшного. Считай, что это подарок”, — и, наклонившись к моему лицу, легонько чмокает в лоб. Я смущенно бормочу “спасибо” и беру горячий стакан. Благодарю про себя привычку носить кожаные перчатки, а заодно материнский инстинкт, который явно сыграл роль в данном инциденте. Еще раз с нежностью посмотрев на девушку, я снова выбегаю из магазина и мчусь к знакомым каменным ступеням. Ставлю стакан в никем не тронутый во время моего отсутствия пакет, беру левой рукой и начинаю подниматься. Следующие несколько минут я монотонно шагаю по ступеням. Изо всех сил стараюсь не замечать пульсирующей, вспыхивающей острой резью боли в сломанном запястье. Хотя сейчас она распространилась по всей руке, и мне то и дело приходит мысль об ампутации, которую я без промедлений запихиваю куда подальше. Добираюсь, наконец, до ворот тории. И какой идиот придумал ставить храмы на высоких холмах? Медленно прохожу сквозь арку. Вы все так же сидите и обсуждаете проблемы этого чертового тринисетте. Давно задаюсь вопросом, как я вообще мог на это согласиться. Меня уже тошнит от всего этого. А тебя нет, ты давно не был настолько серьезен. Достав сначала свой коктейль, аккуратно ставлю пакет между Лар и Арией так, чтобы на меня по возможности никто не обратил внимание. Так бы и вышло, если б не твоя речь, прерванная тремя словами: “Где твой шлем?” Класс! Теперь все вы на меня уставились. Вот какой же ты наблюдательный, когда это не надо! “Да… я… потерял его, Реборн-семпай”, — чуть нервно, заикаясь, в моей обычной манере. Ответ, в принципе, должен был тебя удовлетворить. Так нет же, стоит мне отойти метров на пять, и меня догоняет требовательное: “Каким образом?” – ты сегодня определенно хочешь со мной поговорить. Черт, ну почему именно сейчас? Тебя моя рожа что ли не устраивает, что ты к шлему придрался-то? “Меня не устраивает ее выражение”, — меня будто молнией ударило. Я опять, опять забыл, что ты читаешь мысли. “Д-да это… случайно вышло… Я навернулся, пока спускался вниз…” – быстро развернувшись к вам лицом скороговоркой говорю то, чтобы очередной раз вставляет меня полным идиотом. Просто, чтобы не было заметно ни чуть подрагивающей от мучительной пульсации руки, ни слезящихся глаз, ни выступившей испарины. Точнее не выдать, что мне больно. Просто адски больно. Сейчас я не думаю, а лишь повинуюсь какому-то бессознательному инстинкту. Хотя, может быть, ты уже прекрасно знаешь и о моей лжи, и об этой невыносимой боли, сковывающей мое тело подобно тропическому удаву. Тогда этот фарс провалился, и ты все-таки запомнишь мою новую осечку. Но реакции пока ноль. Даже если тебе известно, ты этого не показываешь, потому что на мое состояние тебе плевать. “Ты не ушибся?” Вы предсказуемы Ария-сан. Но мне все равно приятно за это внимание к моей персоне. “Ну что вы… только пара синяко…” – задыхаюсь от накатившей терзающей волны, заволакивающей мутной пеленой взгляд и перехватывающей и без того неровное дыхание. Такое чувство, что руку проткнули десятками тонких раскаленных спиц и расплавили их до конца, погружая в образовавшуюся металлическую жидкость каждый кусочек раздробленной кости и смешивая с этим горячим коктейлем холодную по сравнению с ним кровь. Держаться. Нужно держаться. Не выдать боль на лице, оно и так, судя по всему, через чур бледное. Сейчас я должен немедленно свалить отсюда, иначе во всей моей клоунаде не будет смысла. “С тобой точно все в порядке?” Хотел бы я ответить, Фон, насколько не в порядке, второй раз за день припомнив все непечатные слова, причем происходящие из разных стран, но лопочу в своей обычной придурковатой манере: “Я-я… я забыл кое-что сделать!” – и разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и, упустив, как ранее твой эспрессо, еще и свой коктейль, припускаюсь к ставшей для меня роком лестнице, плюнув на молочно-белую лужицу, расползающуюся по каменной кладке. Преодолев дьявольский спуск, останавливаюсь на печально знакомой платформе. Опять пытаюсь вывернуться левой рукой к правому карману куртки, доставая мобильник. Быстро набираю номер своих подчиненных из Калькасса. Не помню, о чем говорю одному из своих безликих помощников, лишь каким-то шестым чувством слышу уверение в скором прибытии за мной вертолета. Я даже не сомневаюсь, что завтра моя рука будет полностью залечена, но сейчас мне неописуемо больно. Стягиваю зубами перчатку, мокрой, теплой, но зато здоровой ладошкой трогаю лоб и сразу же одергиваю – раскален так, что без проблем можно пожарить яичницу. “Могу предложить яйцо”. Снова… снова этот противный бесчувственный голос. Да что ж мне так везет-то?! На силу подавляю желание застонать. Ну почему, какого хрена ты за мной пошел? “Встречный вопрос: какого хрена ты соврал?” – передразниваешь мои мысли, даже жаргон себе позволяешь. И почему из всех людей на этой чертовой планетке я выбрал такую сволочь, как ты?! Медленно разворачиваюсь к тебе лицом. Выражение так и не поменялось: хмурое и серьезное. Понимаю, что не имеет смысла продолжать играть, и все равно стараюсь скрыть хотя бы часть моих “ощущений”. Тяжело дыша и скривившись в болезненной ухмылке, отвечаю новым вопросом: “А я должен был капать своей сломанной рукой вам на мозг?” — “Раньше тебе ничего не мешало это делать”, — язвительно. Но на моей памяти обычно мы общались именно так. “Мне казалось, что мое нытье вас выводит”, — у меня даже хватает сил вопросительно поднять бровь. Ты лишь подходишь ближе и даешь увесистый щелбан. И хотя ты постоянно меня лупишь почем зря, от этого прикосновения мне почему-то становится легче. Боль будто притупляется, позволяет дышать, видеть отчетливее твое лицо, твои нахмуренные брови и слегка поджатые губы. Видеть на дне антрацитовых глаз что-то такое знакомое, видеть и не понимать, что это и почему оно близко и чуждо мне одновременно. Вижу, что твой ответ щелбаном не ограничится, и вставляю, едва ты открываешь рот: “К тому же у нас моментально все заживает… Вы же знаете это, Реборн-семпай”, — успеваю сказать это до того, как слышится звук вращающихся лопастей. Странно, но на мои слова ты не отвечаешь. Только отводишь в сторону взгляд, и твоя неизменная шляпа бросает тень тебе на лицо, будто запрещая на тебя смотреть. Я поворачиваюсь на невероятный шум, издаваемый вертолетом, и мгновенье спустя он показывается из-за деревьев, привлекая внимание знакомой фиолетовой расцветкой. Ты молчишь, и я направляюсь к приземляющемуся вертолету. Не прощаясь. Не вижу смысла в этой привычке. На половине пути меня останавливает твой голос. Ты говоришь тихо, но я все равно слышу сквозь это грохотание произнесенные тобой слова: “Когда ты начал говорить со мной на “вы”?” Этот вопрос не на шутку удивляет меня, и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на тебя, но тень от шляпы до сих пор скрывает твое лицо, так что я не могу понять мотивы сказанного. Поэтому еще раз ограничиваюсь вопросом: “А вы не помните, Реборн-семпай?” – не язвительно, правда, получилось, а как-то грустно, но тебя от моих слов передергивает. А может, мне лишь показалось из-за пульсирующей боли, глухо, но настойчиво отдающей в височную область. Я снова разворачиваюсь, и запрыгиваю в кабину приземлившегося вертолета, где меня сразу же начинают нашпиговывать обезболивающими, которые предсказуемо затягивают в сон. Единственное, что приходит мне в голову перед тем, как провалиться в драгоценное забытье, это то, что завтра вы опять будете разбираться с Верде. А еще теплые руки, пахнущие эспрессо.