ADAMS — MARIA ADAMS — White Caress
Полдень обещал быть тёплым. Весенний воздух уже прогрелся до приятной стадии, но ещё не перешел в ту, когда жара становилась невыносимой. Деревья шептались между собой, переговаривались на только им одним понятном языке. Солнечные лучи, проходя сквозь светло-розовые величественные кроны, застилали пространство под собой мерным успокаивающим светом. Парк был полон людей, живущих и работающих поблизости, а так же приехавших из отдалённых мест, чтобы полюбоваться ежегодным праздником — торжеством природы над отступающими холодами. Взрослые и дети, пожилые люди и молодые пары. В этом умиротворённом многолюдье никому и дела не было до двух мужчин, сидевших за одним из крайних столиков кафе, раскинувшемся прямо под цветущими кронами. Один из них — блондин — был полностью одет в светлое, отчего казалось — розоватый воздух пропитывает и его, заставляя сиять и одежду, и вьющиеся золотистые пряди, и бледную кожу, никак не желающую поддаваться загару. Глаза его были спрятаны за тёмными стёклами солнцезащитных очков, а потому его собеседник не мог знать, с каким интересом его сейчас изучают. «Высокий», — Адам отметил это про себя, даже не видя брюнета в полный рост. Достаточно было только его вида, статного, восседающего за столиком, такого серьёзно, будто бы это и не кафе, предназначенное для отдыха, вовсе. Он весь совершенно не сочетался с этим местом, полным романтики и нежности. В противоположность Адаму он был будто бы весь соткан из тьмы и загадочной атмосферы тайны. Вопреки солнечной погоде, весь одет в чёрное — строгий костюм выгодно подчёркивает худощавую фигуру, а многочисленные перстни как нельзя лучше украшают длинные пальцы, такие принято называть музыкальными. Адаму чётко представляется картина, как они, аккуратные, с коротко стриженными ногтями, покрытыми чёрным лаком, ложатся на клавиши фортепиано, мягко, будто бы срывая не звуки, а бутоны роз каждым прикосновением. Он уже слышит рождающуюся в шепоте цветов мелодию, а оттого ничего не имеет против затянувшегося молчания. Молчания, в котором Шота, так же скрывающий взгляд за очками, рассматривает блондина с не меньшим интересом. — Итак… — Адам первым подаёт голос, понимая, что любое молчание должно иметь предел. Даже такое — мягкое, сладкое, остающееся вкусом ванили на губах. — Итак, — вторит ему Шота и замолкает на пару секунд, делая глоток свежеприготовленного кофе. Горький, по мнению Адама, совершенно непригодный к питью. И даже здесь различие в любви к напиткам схоже с контрастом чёрного и белого. — Ты предлагаешь мне создать группу? — Я предлагаю тебе создать группу, — эта манера отвечать эхом должна была бы раздражать, но вместо этого забавляла Адама. Заставляя подумать, что их голоса неплохо звучат вместе, и что он совершенно не прочь услышать это звучание вновь. — Только вокал и гитара? — уточняет, перебирая всё приходящее в голову и ассоциирующееся со словом «группа»: бас, ритм, драммер или же клавишные… — Этого более чем достаточно, — Шота закуривает, заставляя сидящего напротив поморщиться, выказывая своё недовольство этим действом. — Здесь акцент представлен будет по большей части не на музыке. — А на чём же? — усмешка с губ Адама срывается непроизвольно — встретить кого-то ещё более самоуверенного, чем он сам, было весьма интересно, и трата времени на этот пустой, как казалось поначалу, разговор, оправдывала себя понемногу. — Это… Это будет своеобразная игра, нет, даже не так, — Адам мог поспорить, что сейчас в глазах его собеседника вспыхнул огонёк предвкушения, разгорающийся всё ярче от представления ещё непроизнесённого. — Это будет подобно блюду, изысканному десерту с немалым слоем однополой любви, в меру украшенным вижуал стилем и, конечно же, с неожиданной начинкой из глубокого, возможно, даже шокирующего, сюжета. Не просто группа, а целая история, которая заинтересует многих. — То есть, фактически, всё будет основано на фансервисе? — пропуская мимо ушей пока ненужную информацию, Адам сконцентрировал своё внимание на самом важном, на его взгляд. Прежде, чем добраться до начинки, зрители будут изучать именно внешний облик, а он намечался весьма рискованным. — Всё будет основано на любопытстве людей. Желании проникнуть чуточку глубже, пытаясь разобрать — созданные это для сцены образы или нечто большее… — победная улыбка коснулась губ Шоты, когда блондин понял, что тот прав, и даже сейчас своим незначительным рассказом заинтересовал его. — Вот и мне уже интересен ответ на этот вопрос, — Адам, нарочито изображая уныние, подпёр подбородок одной рукой и, тем самым оказался немного ближе к своему собеседнику. — На что ты намекаешь? — тот не был бы собой, если бы не отстранился назад, в противоположность этому движению. — Взрослый, ухоженный мужчина вызывает меня, предлагая изображать гея, что ещё я должен думать в этом случае? — ещё не состоявшийся вокалист заскучал в один миг вести эту игру и тут же подменил её новой, говоря всю правду сходу, в лицо гитаристу. — Ясно, — Шота дарит ещё одну мимолётную улыбку и едва заметно кивает, словно бы отмечая что-то для себя. — Я уже подумал о подобном ходе твоих суждений, а потому хочу тебя успокоить. На случай таких опасений мы установим грань. Пропишем её в контракте. — Грань? — Адам прикусывает губу, не сдерживаясь, понимая, что его интерес уже слишком велик. Это сродни подписанию договора с Дьяволом, когда знаешь, что делать этого не стоит, и всё равно продолжаешь желать, но не из-за нужды в чём-то, недостижимом простыми путями, а лишь из-за любопытства. — Некий свод правил, при наличии которых ты не будешь беспокоиться о своей сохранности за пределами сцены. При нарушении одного из указанных пунктов ты вправе разорвать наш контракт и в любое время покинуть группу, конечно же, забирая при этом некую сумму… моральный ущерб, так скажем. — И какие же правила ты уже внёс в этот… свод? — складывая руки на груди и подставляя лицо солнечному свету, Адам готовится выслушать что угодно, но в тоже время не желает отрываться от мелодии — пения какой-то свихнувшейся птицы, скрытой в кроне над ними. — Мы не будем обмениваться адресами, все репетиции проводим только в студии, фансервис и действия во время съёмок клипов также обговариваем заранее, не переходя установленных первоначально задумок, — ещё одна затяжка, и мужчина тушит сигарету в пепельнице перед собой. — Ну и, конечно же, никакого секса. — С чего ты взял, что до этого вообще дойдёт? — блондин едва не опрокидывается назад, осознавая последнее озвученное слишком уж резко, смущение вперемешку с удивлением едва заметными мазками румянца ложатся на скулы. — Просто, — пожимает плечами брюнет. — Если есть какие-то свои предложения — вноси. На любые вопросы — отвечу. — Касательно фансервиса… — вокалист потирает переносицу задумчиво и всё же поднимает взгляд на мужчину напротив него. — Подробней, что видишь под этим словом ты? — Я… — отставив от себя опустевшую чашку, Шота чуть подаётся вперёд, понижая голос до интимного шепота. — Не случится ничего плохого, если ты мне позволишь себя обнять. Ничего дурного не произойдёт, если это будет легкий поцелуй. — Поцелуй?! — Адам потерял самообладание всего на пару секунд, отпрянув от брюнета, как ему показалось, слишком близко оказавшегося к нему, слишком интимно прошептавшего последнюю фразу. — Кому только это понравится… — Многим, очень даже многим, — гитарист, не скрывая веселья, забавлялся столь яркой реакцией, показавшейся ему громом среди ясного неба. В секунды сменившие друг друга изумление, неверие, шок и ужас дали понять, что Шота не ошибся — мимика этого человека была как раз тем искомым, что желал видеть он в человеке, исполнявшем его песни. Теперь, когда он убедился в правильности своего выбора, оставалось сделать лишь две важных вещи — заинтересовать мужчину до конца и не дать ему этот интерес потерять. — Чтобы понять всё, что мне хочется видеть, это просто нужно попробовать. Но пока… можешь взглянуть на мои стихи, они тоже о многом говорят. — О, ты ещё и сам пишешь, — бровь Адама приподнялась, обозначая лёгкое удивление, но он уже протянул руку вперёд, принимая тонкую папку из невероятно красивых рук гитариста, — может, ты ещё и петь их будешь сам, а мне остаётся только вовремя открывать рот… Что? Что ты смеёшься? — Да знаешь, прозвучало как-то… двояко, — Шота честно попытался подавить очередной смешок, рвущийся наружу, но ничего не мог с собой поделать, когда вспыхнувшее вновь на лице Адама негодование не веселило на самом деле, а… безумно радовало гитариста. Он уже знал, мысленно представлял, как выигрышно будет смотреться эта игра эмоций перед камерой, он уже нашёл тысячу применений этому актёрскому таланту и теперь с трудом подавлял в себе желание снять очки с собеседника и взглянуть в его глаза, лишь бы только видеть всю картинку целиком, не додумывая её самостоятельно. — Уже и намёки... — цокает языком звонко, негодуя этой шутке. — Где гарантии, что ты не начнёшь домогаться до меня? — Где гарантии, что первым не сделаешь это ты? — Шота отражает удар тем же оружием, заставляя Адама замолчать и спешно сменить тему. — Это понравится далеко не всем… не находишь? — недоверие в голосе, и вокалист просматривает страницу за страницей, читая представленные его вниманию тексты. Он ещё молчит, но внутренний голос уже сам начинает подбирать нужное звучание для самых цепляющих внимание строк. — Тебе ли не всё равно на мнение людей? — Шота уже успел заранее до этой встречи изучить эгоистичного блондина с голосом ангела, а потому с первого раза попал в точку. — Лишь бы тебе самому это понравилось. — Необычно, — сдержанно прокомментировал вокалист прочитанное, и, хотя в его глазах уже разгорался огонёк азарта, этого не мог видеть никто. — Ещё один момент. Если мы говорим о гомосексуализме… Не подумай, что я осведомлён в этом вопросе, но… По сюжету мне отведётся роль пассивного персонажа? — Бесспорно, — Шоте стоило больших усилий над собой сдержать ухмылку, не показывая, как его веселит смущение нового знакомого. — Я бы поспорил, — неожиданно с вызовом бросил блондин, и Шота всё же не сдержался от усмешки, без лишних слов поставив перед вокалистом руку на стол, он сделал призывный жест, предлагая померить силу самым банальным способом. Кисть Адама подобно змее скользнула вперёд, и пальцы коснулись чужой ладони, нежные, гладкие, как у фарфоровой куклы, они в один миг крепко обхватили руку противника, давая почувствовать обманчивость этой нежности. Приподнятые в удивлении брови Шоты, его слегка склонённая набок голова, как признание недооцененных способностей собеседника, но, как бы там ни было, исход был заранее предрешён. — Сила решает в этом вопросе, — тихо констатировал он, когда рука Адама коснулась стола, заставляя ложечки тихонько звякнуть о блюдца. — В реальности — может, но не здесь, где можно решить всё на словах, — не отступал вокалист, потирая руку так, будто бы та затекла за столь недолгое время. Но, на деле, он всего лишь пытался стереть с руки въедливый запах чужих духов, достаточно приятный, чтобы терпеть его, но невыносимо близкий, чтобы не начать слегка переживать, даже за такого рода связь. — Тебе ли не всё равно? Это же лишь игра… — Шота пожал плечами и нетерпеливо постучал по столу, уже зная о разладе в предыдущей группе вокалиста, он надеялся, что дело пойдёт несколько быстрее. — Принципиально важно, — Адам поморщился второй раз, когда ещё одна сигарета оказалась в руках гитариста. — Хорошо, я сделаю для тебя поблажку в текстах. Некоторых, — казалось, Адам прожжет своим негодующим взглядом и собственные очки, и собеседника, но это лишь слабость, мимолётная вспышка эмоций, которыми Шота наслаждался уже более открыто, не скрывая победной улыбки. — А эти можешь взять, ознакомится с ними получше. — Я позвоню, ближе к ночи, когда обдумаю твоё предложение, — бросил небрежно вокалист и поспешил покинуть своего странного собеседника. Зажатая в правой руке папка могла быть лучшим ответом на предложение, но Шота, зная своенравность этого человека, не спешил радоваться. Вообще никуда не спешил. Повторил заказ и ещё какое-то время смотрел вслед удаляющемуся силуэту, тающему в ванильно-розовой дымке парка. Адам позвонил ещё до того, как солнце начало клониться в закат.***
— Это реликвия твоего дедушки? — Прабабушки, — Шота поднёс кофту к груди блондина, на глаз прикидывая, не ошибся ли с размерами. За те две недели с начала знакомства, за то время, что проходила запись песен, он уже усвоил, как нужно общаться со своим — теперь уже — согруппником, и то, как этого делать не стоит. — Дзюнко-сан очень любила её, поэтому будь, пожалуйста, аккуратнее, не порви и… — Давай уже! — фыркнув притворно обиженно, блондин отобрал замысловато-растянутую, пестрящую дырками деталь своего будущего гардероба. — У меня всё чаще возникает ощущение, что ты экономишь на моих образах. — Ну не правда, — пришла очередь Шоты изображать обиду, но он откровенно не старался, продолжая наблюдать с интересом за тем, как вокалист крутится у зеркала, пытаясь понять, нравится ли ему выданная вещь или же стоит её отвергнуть. — Просто поверь мне. Уже в первый же день выхода клипа, эту кофту захотят больше половины фанаток. — Отлично, тогда на первом же концерте, я им её и выкину, — нахмуренные брови как признак ответа более близкого к «не нравится». — Ну-ну! Не забывай о Дзюнко-сан, она тебе не простит. — Так это правда с твоей… — Адам смолк, не давая возмущению до конца пролиться на откровенно смеющегося над ним брюнета, теперь, когда надобности в защите в виде очков не было, Шота с ещё большим удовольствием заставлял своего партнёра вспыхивать теми или иными эмоциями. — Я тебе припомню, — уже привычная угроза, которая никогда в действие не приводилась — Адам просто не считал нужным тратить себя на такого рода глупости вроде мщения или же припоминания мелких обид. Он вообще предпочитал заострять внимание только на себе. Вот и теперь, когда Шота упомянул о том, как выигрышно он будет смотреться в этой вещи, у вокалиста появлялась лишь одна цель — раскрыться по полной, применяя эту часть образа во всех её возможных аспектах. Когда индивидуальные части клипа были отсняты, как и совместные, ни к чему, кроме близкого нахождения рядом, не принуждающие, пришла очередь последней части съёмок. Ей было уделено особое внимание и большая часть обсуждений, которые Адам предпочёл вести не при личной встрече, а через переписку в интернете. Такая преграда из неизвестного расстояния от незнания месторасположения друг друга, скрывала любые эмоции получше обычных очков. Можно было не прятать ни смущения, ни чрезмерной заинтересованности, ничего, что теперь, когда всё было решено, можно было лишь додумывать. Шота был почти уверен, что в такого рода нахождении компромисса пропустил множество незабываемых эмоций, так изыскано смотревшихся на лице его вокалиста, а Адам… старался попросту не думать об этом больше, чем о работе. Но сейчас все барьеры были сметены и то, что до этого оставалось лишь прописанными словами, должно было обрести действия и, причём не заученные движения кукол, а вполне себе настоящие чувства, такие, чтобы в это могли поверить. Адам бегло осматривал выбранное для съёмок место, и услужливое воображение подкидывало картинки того, как задуманное должно будет выглядеть. Но даже очертания лиц в этих фантазиях были размыты — он не мог представить себя в роли, отведённой ему. Попытка заменить высокого брюнета, хотя бы в воображении, на девушку провалилась в самом начале, заставляя начать Адама нервничать ещё больше, а возникшие у съёмочной группы проблемы с оборудованием только усугубляли ситуацию. — Если ты не уверен, что справишься с этим, думаю, мы можем что-то изменить, — тихий голос, так же как и чужая ладонь, едва заметно рушат мирок из собственных мыслей, и Адам вздрагивает, оборачиваясь на своего согруппника. Слова вроде «сложно» и «не сможешь» нарочито жалят самолюбие блондина, и он лишь гордо распрямляется, возвращая себе былой настрой и самообладание. — Мы уже всё обговорили, так что не беспокойся, — легкая улыбка касается и его губ, а после он самостоятельно берёт гитариста за руку и ведёт его в сторону будущей съёмочной площадки. И в этой лишённой ярких красок атмосфере, в этой обстановке без чрезмерно выделяющихся привлекающих внимание предметов, они двое становятся единственно заметным, неспешно движущимся потоком жизни и любви. И нет для них двоих сейчас ни замолкшего замершего в оцепенении стаффа, ни пристально следящего глаза камеры, ни мира вокруг этого обветшалого здания. Есть только чёткий и обговоренный план, грань, рядом с которой они идут так близко, что дыхание невольно учащается, а руки начинают мелко подрагивать, стягивая с чужих плеч белоснежную ткань рубашки. Легкие объятия. Длинные пальцы, путающиеся в золоте локонов, чуть более сильное сжатие ладони, приносящее за собой не боль, но ощущения заметные и весьма неприятные. Ногти, в отместку, по оголённым участкам груди и вниз, ровным росчерком розоватых полос оставляя немое негодование на коже. Дыхание слишком близко к шее, так что хочется податься чуть вперёд, но тогда этого не смогут уловить камеры. Камеры! Про них вспоминается так не вовремя. Громогласным «Снято!» разрушается то, что, казалось бы, и построить никогда не получится. Адам смотрит на отснятое видео и задумчиво покусывает указательный палец, так сложно воспринимать все кадры, мелькающие перед глазами, лишь как работу. Сложно не забывать, когда твоя работа — заставлять верить других в то, чего нет. Со стороны иных людей следуют сдержанные одобряющие комментарии, но добавлять что-либо в этом случае им явно неловко, Шота чувствует это и лишь улыбается, подходя ближе, чтобы взглянуть на результат их трудов. Они смотрятся вместе так гармонично, будто бы уже далеко не в первый раз оставляют подобные кадры в памяти видеокамеры. И сказать бы, что всё идеально, что Шота и на такой эффект, по правде сказать, не рассчитывал, но о себе даёт знать сам Адам, недовольно цокая языком и вырывая тем самым из оцепенения всех. — Нет, — отрицательно мотает головой, будто бы прогоняя прочь только что увиденную картинку, — это слишком… — Слишком пошло? — уточнят брюнет свой приговор, понимая, что, увы, он сам разрешил вокалисту, в случае чего, забраковывать любого рода не понравившиеся ему моменты в любое угодное для него время. — Слишком тускло. Нужно переснять всё иначе, чуть откровеннее, — неожиданно заявляет Адам и, уже шагая к месту съёмок, ловит на себе недоумённый взгляд согруппника. — Если ты не против, конечно. — Не против, — всё тем же привычным эхом выдаёт ведомый к дивану Шота и, незаметно для блондина, его губы искажаются в улыбке — он не ошибся в этом человеке ни на миг.***
Приятный полумрак гримерки. Скрип двери и разрезающая атмосферу таинственности полоска яркого света. Всего мгновение. А после — спешные шаги, два сбитых дыхания и жалобный стон дивана — единственного пригодного к использованию ложа, ещё не заваленного грудами вещей, ещё в самом начале оба поражались, откуда у них двоих может быть с собой столько хлама. Нужного хлама. Но теперь обоим было откровенно на это наплевать. — Подумать только, мы сделали это, — произносит Адам куда-то в пустоту и срывает с себя уже расстёгнутую, пропитанную потом насквозь рубашку. — Первый концерт и уже столько народу! — Это только начало, — заверяет его Шота, занимая вторую половину дивана и разминая мышцы шеи, затёкшие от долгого ношения гитары на ремне. — Так самоуверен, — ехидное, после паузы, за которую Адам успевает сделать глоток воды и протянуть бутылку гитаристу. — И я ещё ни разу не ошибся, — принимает спасительную влагу, случайно задевая пальцы согруппника при этом. Лёгкое покалывание от этого касания, в самых подушечках, разрядами тока проходится по всему телу. Показалось. Просто не утихшая после выступления игра, за которой стоят два совершенно чужих друг другу человека. — И не поспоришь ведь… — голос Адама даже после столь продолжительного пения звучит чисто, лаская слух, даже, когда в интонации, вот так, едва заметно, закрадывается нотка недовольства. — А у тебя ещё остались силы спорить? — блондин отрицательно мотает головой, и его мало беспокоит, что в этом полумраке действие может остаться незамеченным. Перед глазами мелькают все полтора часа выступления, будто бы в ускоренном темпе. Песни одна за другой, счастливые лица фанаток, их руки, тянущиеся к музыкантам, их желание подпевать текстам… Их восторженные вопли, когда под конец выступления, ограничивавшегося лишь объятиями и мимолётными касаниями, всё же случился тот запланированный поцелуй. В этот миг память усиленно отказывается воспринимать всё, кроме самого действа. Нет воспоминаний света софитов, сама сцена стирается из сознания в этот миг, только мягкие, слегка горьковатые от сигарет губы брюнета, касающиеся его невесомо, почти незаметно, как впрочем, это и должно быть для публики, главное — заставить поверить их. Адам, недовольный собственными мыслями, прикусывает губу, коря себя за то мимолётное желание придвинуться чуть ближе, позволяя не играть, а целовать по-настоящему. Тихо поворачивается в сторону гитариста и с удивлением обнаруживает его замершим, смотрящим на него. Под этим тёмным, лишенным привычных очков взглядом хочется исчезнуть, попросту перестать ощущать его на себе, такой… материальный и ничуть не противный в своей нежности. А это не может не пугать. — О чём задумался? — Шота беспощаден, он мог бы промолчать и сделать вид, что не заметил этой заминки, но он продолжает с интересом смотреть на вокалиста, всем своим видом давая понять, что ответ ему необходим. — Да так, глупости, — отмахивается Адам и отворачивается к столику близ него, чтобы подать согруппнику сигареты, на которые то и дело соскальзывает взгляд брюнета. Он всё ещё не любит, когда Шота курит, но этот миг — прекрасная возможность сбежать из плена тёмно-карих глаз. — Расскажи, — неожиданно перехваченная вместе с пачкой рука оказывается в цепком плену прохладных пальцев, которым не стоит ничего обвить тонкую кисть, удерживая её без права на движение. — Сегодня был наш первый поцелуй, — поражаясь собственной честности, Адам оглашает мысли вслух. Но иначе попросту не получается, противиться гипнотизирующему глубокому взгляду — тоже самое, что и пытаться выплыть из глубокой реки, полной водоворотов — бесполезно. — Говорю же, глупости, — как бы оправдывая себя, добавляет он и, наконец, свободный, отворачивается к серой гладкости стены. — Ты прав, действительно, глупости, — время до ответа Шоты растягивается на целую вечность, за которую тот успевает прикурить сигарету и сделать первую затяжку. И Адам рад бы не признать, но чувствует разочарование от того, как легко с ним соглашаются, внутри что-то разбивается, неприятно задевая осколками, ещё не больно, но уже и нестерпимо неприятно. — Знаешь, я, пожалуй, пойду, — спокойно встать с места и не сорваться на бег стоит больших трудов, за которые нужно платить замученными нервами, охрипшим голосом и дрожью в коленях. Вещей так много, что собирать их сейчас кажется просто непосильной задачей, от которой блондин отказывается куда быстрее, чем мог бы, будь сейчас важны для него материальные аспекты. — Стой, — тихое, сдающееся. Голос, который и замечен бы не был, если бы рука гитариста уже знакомым движением не обвила кисть чуть выше браслетов. И Адам останавливается, молчит и даже почти не дышит, боясь выдать возникшую в голове сумятицу хоть как-то, но его и не принуждают к словам сейчас. — Повторить хочешь? — Но… — лучшим вариантом было бы свести всё на шутку, но голос Шоты не наполнен и долей насмешки, даже улыбки не чувствуется в нём. Не сметь повернуться, не сметь встретиться взглядом и отвечать, слишком уж взволнованно. — Глупости говоришь, мы же уже всё решили. — Решили, — всё тем же эхом, привычной мягкостью слов, — но все слова и бумаги — всего лишь формальности, и, если ты хочешь… — Хочу! — неожиданно громко, прерывая поток иных слов и зная, что если не сейчас, то в другое время разум возьмёт верх, заставляя отрицать то, что всегда отрицать казалось правильным. Секунда промедления и покачнувшийся рассудок этого мира вновь обретёт скупые понятия, в которых желаемое выходит за рамки устоявшегося «можно». Всего лишь секунда, но и её хватает сполна, чтобы Шота, видя эту заминку, позволил себе притянуть блондина чуть ближе. Секунда, и тот покорно опускается на колени сидящего перед ним, предпочитая эту участь несуразному падению в сторону. И тёмно-каряя бездна глаз напротив оказывается непозволительно близко, норовя, если не утопить, то утянуть в такие глубины, откуда выбраться будет не самой лёгкой задачей. — Как пушинка, — губы брюнета — на выдохе — едва касаются щеки сидящего перед ним. Адам чувствует, как по коже проходятся мурашки от этого действа, замирают где-то на кончиках пальцев, которыми так и хочется тянуться вперёд, прикасаться к длинной, маняще приоткрытой шее гитариста. — Ну же… Глупо отрицать желания, если уже успел признать их. — Это неправильно, — фраза, как оправдание, прежде чем Адам первым прикасается к губам напротив. Вроде бы и не впервой уже. Привычно чувствовать их горьковатый вкус, но теперь, наедине, всё иначе. Ощущение близости растекается по телу дурманом посильнее любого алкоголя. По-другому чувствуется этот поцелуй, даримый не просто по обоюдному согласию на фансервис, а по взаимному желанию друг друга. И руки, до сего момента впивающиеся в обивку дивана, не выдерживая, скользят по плечам, талии, груди, их ласка обжигает, клеймя, оставляя невидимые следы по всему телу, но причиняя не боль — сладость настолько запретную, что от этого вкус её становится ещё более лакомым. — Остановись, если неправильно, — Шота смотрит прямо в глаза своему вокалисту, и столько вызова в них, что тот на мгновение замирает, растерявшись, так и не стянув до конца рубашку с желанного тела. В замершую на груди гитариста ладонь только два раза отдаётся эхо от ударов сердца — это наивысшая точка. Предел, за которым следует выбор, но Шота настолько самоуверен, что готов бы поспорить — исход этой слабости уже предрешен. — Плевать, — блондин вновь приникает к желанным губам, страстно, по-собственнически завладевая ими, так, как умеет только он — уверенный, что весь мир может принадлежать только ему и никому более. Вот только в этот миг весь мир заключён в глазах напротив, в разгорающемся в них желании и в голосе, что звучит всё тем же родным эхом. — Плевать, — именно это эхо срывает последние маски и разбивает запреты, позволяя перейти грань так незаметно, будто бы этого и не происходит вовсе. Просто всё так, как и должно быть. Слишком резкий выдох, разрезающий ватную тишину. Блаженный вздох, до трепета ласкающий слух брюнета, заставляя быть всё более нежным, чтобы вновь быть отблагодаренным этой мимолётной слабостью, которую Адам позволяет себе, чуть изгибаясь и значительно прикусывая губу. Неразрывное скольжение по позвоночнику и вперёд, к рёбрам, чуть неуверенное скольжение вниз, вызывающее новую волну дрожи и всхлип от сдерживаемого стона. Шота не прекращает поражаться красоте этого тела, напряжённого и в тоже время совершенно хрупкого, будто бы сотканного из света и серебра. В полумраке гримерки его очертания кажутся по-особенному волшебными, просящими нежности и… достойными её. Вскрик. Чуть более резко, чем должно было быть. Укор в следующем стоне может убить любого человека, но Шота уже и не мнит себя простым смертным — ангелы не могут принадлежать людям. А иначе как небесное создание, опьянённое сознание не может воспринимать его, белокурого, чьи волосы в своей растрепанности придают порочному виду нечто… детское и невинное. Нечто, что совсем не желает вязаться с плавными изгибами обнажённой спины, никак не вяжется и с голосом, молящем о продолжении. Это всё слишком желанная картина, чтобы можно было поверить в неё сразу, а оттого и более дорогая, в маниакальной страсти сохранить её на как можно более долгий срок, растягивая совместные приглушённые стоны, вместе с пиком удовольствия, переходящим грань и заставляющим падать в бесконечно-сладкое ничто. В нахлынувшей расслабленности и нежелании оправдывать собственные поступки звонок телефона кажется поистине мучительной пыткой. Шота курит и прижимающийся к нему, всё ещё сидящий на коленях Адам, наверное, впервые не реагирует на это никак, не выражая недовольства, не морщась и вообще позволяя гитаристу сейчас гораздо больше, чем должно бы. Он принимает вызов, продолжая держать одну руку на влажной пояснице блондина. Сигарета зажата в зубах, и, возможно, именно оттого тон его кажется несколько грубым, когда он говорит с неизвестным собеседником. Адам не вслушивается. Просто позволяет себе ещё некоторое время лежать вот так, вдыхая аромат духов, смешанный с терпким запахом пота, уткнувшись в шею человека, оказавшегося для него более важным, чем собственные принципы. И лишь после, когда мобильный убирается на место, он не сдерживает долю ленивого любопытства. — Кому там тебя так срочно захотелось? — мурлычет, совсем иначе звучит его голос, нежели раньше, во время простых разговоров, и уж подавно не похожа эта мягкая интонация на звучание голоса поющего ангела, самовлюблённого, яркого в собственном сиянии. — Моя девушка, — Шота вынимает примятую сигарету и тушит, не докуривая, в пепельнице на столике близ себя. Он так сух и спокоен, будто бы всё так, как и должно быть, но на деле… может быть, так оно и есть? И в этот миг Адаму показалось, что его предали. Вот так вот, глупо и по-детски, неожиданно ярко возникло понимание, что отношения, в коих он мог возмущаться и выдвигать свои условия, остались за гранью рабочих, тут же он не мог сделать ровным счётом ничего. Отчаяние вперемешку с разочарованием яро резануло в груди, куда более сильной болью отражаясь там, нежели та, запоздало приходящая, нудными толчками отдающая в поясницу. Было жутко неловко, прежнее развязное поведение умерло в один миг, и теперь находиться перед Шотой обнаженным казалось непозволительно большой и неуместной пошлостью. — Тебе лучше пойти к ней, — тихо проговорил Адам и, не глядя, опустил рубашку гитариста, по ошибке поднятую с пола, ему на колени. Он чувствовал на себе пристальный взгляд, но не смел повернуться, боясь встретиться с пронзительно-тёмными глазами, он продолжал застёгивать мелкие пуговички непослушными руками. — Но… — Серьёзно. Нельзя заставлять девушку ждать, — не хотелось слушать ничего. Адам резко прервал гитариста, даже не зная до конца, что тот скажет, не желая слышать укор в собственный адрес его голосом. Он и так знал, что ничем они друг другу не обязаны в этой ситуации и всё так же вольны быть где угодно и с кем угодно. — Ты обиделся, да? — брюнет оказывается за его спиной слишком неожиданно, отчего попытка застегнуть очередную пуговицу заканчивается резким рывком ткани. Тихий звон и она, оторвавшаяся, закатывается куда-то под диван. — Вот ещё! — фыркает Адам, наплевав на потерю и подходя к двери быстрыми шагами, лишь бы только не чувствовать его дыхание за спиной. Останавливается, уже держась за ручку, хлопает себя по карманам и мысленно чертыхается, вспоминая, что телефон остался дома. — Можешь вызвать мне такси? — не просить бы, но в это время поймать машину на дороге окажется делом не самым простым, а идея идти пешком под идущим весь день ливнем не особо вдохновляла. Его руки касается чужая, точнее… слишком родная для чужой. В ней зажат злосчастный мобильный. И Адам быстро набирает заученный наизусть номер, чтобы уже через несколько секунд огласить адреса — адрес концертного зала и свой собственный, даже не задумываясь о том, что только что нарушил ещё одно правило из имевшегося списка. Но что эта мелочь по сравнению с произошедшим? Возвращает мобильный обратно, стараясь не касаться руки гитариста и всё также не поднимая на него взгляда. И неправильным кажется не эта близость, что взрывом страсти оказалась неподвластна контролю, неправильным Адаму кажется то чувство, что преследует его сейчас — собственническое желание. Жалость, что Шота не какая-нибудь кукла, которую можно просто взять без её разрешения к себе и не думать о том, что у неё, бесчувственной, могут быть какие-то иные мысли на этот счёт. — Завтра репетиция… — В двенадцать, — отвечать на вопросы о работе всё так же просто и совершенно непринуждённо, но приближающиеся шаги гитариста рушат эту мнимую легкость. — Кажется, ты всё же обижен. Прости, — спокойное дыхание путается в светлых, растрёпанных волосах, напряжение от этой близости настолько сильное, что отдаёт покалыванием в кончики пальцев. Хотелось унять этот трепет, прикоснуться к опущенным плечам блондина, но тот встрепенулся из задумчивости раньше, чем Шота позволил себе что-либо. — Кажется… мы просто не там установили грань, — зазвонивший телефон оповещал о подъехавшем такси и предвещал расставание, временное, незначительный промежуток от ночи до полудня, но именно сегодня кажущийся вечностью. — Ты ведь сказал свой адрес? — Шота, наспех собирая свои вещи, спешит следом. Уже в коридоре чувствуется запах свежести и дождя, сквозь прозрачные дверки выхода видна машина, замершая у тротуара. — Возможно, — уклончиво. То ли боясь признавать, что один из пунктов нарушен, то ли силясь солгать, намекая, что его тоже где-то могут ждать. — Я… — длинные пальцы обвивают тонкое запястье, заставляя Адама повернуться уже у самой двери и впервые, за всё это время, открыто посмотреть в глаза гитаристу. — Я заеду за тобой завтра? — Возможно, — Адам позволяет себе улыбнуться и от этой слабости неприятная преграда, взращиваемая внутри, рушится в один миг. — Я позвоню тебе. Утром. Адам позвонил ещё до того, как солнце коснулось тающих сумерек тонкой лентой рассвета.