А может, зря?

Ветром семечко катило, И валяло, и несло. Потом из неба капал дождик, И оно проросло. Вырос аленький цветочек – не то роза, не то мак, А ты по молодости лет в него влюбился, да как! Его срезал чужой дядя и увез за моря. Ты, конечно, благородный… А может, зря? – Екатерина Болдырева. Частушки. Не следует без крайней на то необходимости нарушать ментальное и физическое равновесие эгрегора. – п. 2.1. Свода правил безопасности при взаимодействии с персонификациями коллективных мыслеформ.       Против воли пальцы сжимаются в кулаки – поросшие шерстью длинные пальцы с ороговевшими наростами на костяшках. Когти впиваются в мягкую кожу ладоней. Чувство боли отупляет, оттесняя на край сознания все мысли кроме инстинктивной, всепоглощающей жалости к себе. Нелюдь низко, утробно рычит, запрокинув косматую голову.       Когти скребутся, продираясь сквозь спёкшуюся корку застарелых царапин и оставляя за собой новые раны. Нелюдь раздувает ноздри – тонкий нюх ловит в чистом воздухе летнего утра знакомые нотки. Свежая кровь – его, нелюдя, кровь.       Нелюдь жмурит круглые глаза. Он ощущает кровь на когтях и сознаёт, что та, стекая с ладоней, орошает траву бисерным багрянцем капель. Нелюдь боится.       Нелюдь боится – боль туманит разум, но если он взглянет под ноги, если увидит алые капли на тёмной траве – случится худшее зло. Воспоминанья поглотят его.       Рдяные искры в первых лучах восходящего солнца.       Когти впиваются глубже и глубже под кожу. Ах, если бы было возможно – с каким восторгом, какой исступлённой радостью вонзился бы нелюдь в собственное горло этими прекрасными острыми когтями, ещё ни разу не подведшими его на охоте! Его жалобный вой перетёк бы в предсмертные хрипы и он, верно, упал бы оземь, содрогаясь в агонии, близкой к экстазу. Он ушёл бы – сотню, тысячу раз! – ничего не желал он так сильно.       Он ушёл бы.       Коль только мог.       Нелюдь не помнит, когда уразумел, что не жив. Это и многое, многое другое, промелькнув в мозгу вспышкой, исчезло, оставив после себя тусклый след – так рыбу, рассекающую речные воды, сопровождает едва уловимая рябь.       Нелюдь не помнит, когда он, суть творение человеческих страхов, воплотился в телесном обличье. Ему известно, как ведут счёт времени, да только почто считать время тому, кто не жив?       У нелюдя сто сотен имён; каждое содержит тьму смыслов и в то же время все сводятся к одному. Обыкновенно говорят – чудовище или шайтан – со злостью говорят, с бессильной яростью. Это ежели думают, что не слышит. В глаза бормочут: господин, ваша милость.       Так и девочка звала.       Откуда взялась девочка, нелюдь тоже запамятовал. Заблудилась или привели как жертву. Какая, в сущности, разница?       Девочка хорошая была, разве что пугалась поначалу и всё время плакала. За логовом ухаживала – выла, готовила себе – слезами обливалась. По маме, – лепетала, – скучаю, господин. Что такое мама, нелюдь имел представление. А что «скучаю» значит? Он спрашивал. Девочка отвечала невнятно, много повторяла: люблю. Люб-лю. Этого слова нелюдь и вовсе не знал. Он злился на девочку, бил её. Она скулила с пущей силой. Однажды замолкла. Надолго. Нелюдь взглянул – смуглое лицо застыло, глаза закатились, где ухо – кровь. И сердце не стучит. Он понял – девочка ушла.       Нелюдь сжёг в костре то, что осталось от девочки, угли с золой собрал и отложил. Пригодятся.       Тот человек тоже сказал: господин. Он другой был – белокожий и шерсть на голове как хлопок белая, а говорил так же. Он огонёк сорвал.       Огонёк сорвал.       Нелюдь ударяет оземь мощной лапой с раздвоенным копытом. Он выпустил запретную мысль, и та развернулась во всю свою силу, заполнив собою сознание. Что за страшные звери – мысли: им, аки птицам, шею не свернёшь и бок не раздробишь тяжёлым камнем, точно рыбе или грызуну. Они поселяются в черепе и кусают тебя не снаружи, как прочие звери, а прямо из мозга. Нелюдь раскроил бы череп палицей – не выйдет. Не жив.       Огонёк принесло ветром. Он сперва не горел, а зажегся на пятый восход после сильного ливня. Нелюдь осторожно лапу протянул. Не горячо. Горит, не грея – чудо! Нелюдь ушёл и думал об огоньке на охоте и после охоты, свежуя добычу. А затем вернулся к огоньку. Он всё-таки грел, огонёк.       Он грел изнутри.       Мысли тоже, бывает, греют, но чаще кусают. Мысли – злобные звери. Огонёк грел всегда, находись нелюдь рядом. Если он уходил – мысли свирепели. Они начинали без устали грызть его, и до рези разъедать глаза, и терзать глотку. Нелюдь бросал охоту или еду, или послеполуденный отдых – и, припадая на все четыре лапы, мчался к огоньку.       Может, это и значит: скучать – когда мысли рвут одно существо на части из-за того, что другого нет рядом?       Может, он, нелюдь, скучал по огоньку?       Может, это и значит: любить – когда одно существо греет другое изнутри?       Может, он, нелюдь, полюбил огонёк?       Нелюдь перестал бывать в логове, где имел обыкновение прятаться, когда на улице стояла сырая и холодная пора. Он взял в привычку засыпать близ огонька. Огонёк охранял его сон.       Белокожий сорвал огонёк.       Огонёк не потух. Огонёк горел в безволосых лапах белокожего. Тот довольно скалил зубы.       Нелюдь был на охоте. Он опоздал.       Нелюдь бросился на белокожего, прижал того к земле и размахнулся. Морда чужака исказилась гримасой ужаса. Он заслонил лапами лицо и грудь. Нелюдь медлил – боялся потушить огонёк.       Белокожий скорчился, как загнанная антилопа. Он не сопротивлялся – лишь громко, надрывно восклицал:       – Зверь лесной, чудо морское, не погуби души моей! Господин, пощади!       Нелюдь плохо понял. Он почувствовал. В отличие от разума, чувства никогда его не подводили.       Он ощутил: белокожий тоже полюбил огонёк. Огонёк грел белокожего.       – Как ты… посмел… – прохрипел нелюдь с исступлённым недоумением. На его губах выступила пена. Ярость застилала его глаза. Мышцы сжались для решающего удара.       Белокожий нёс невесть что. Нелюдь слышал его мольбы, но их смысл от него ускользал.       Нелюдь не желал понимать белокожего. Тот был чужак и даже то, что он полюбил огонёк, не оправдывало его.       Вопреки всему, нелюдь медлил.       Белокожий, содрогаясь, захлёбывался воплями:       – Решил я, что славному и могучему господину не будет жалко… не жалко будет… цветочка, цветочка аленького, о каком просила…       Нелюдь почуял: тот чем угодно пожертвует за огонёк. Он не ведал о милосердии и благородстве, ибо волей его двигало наитие, однако неоспоримое знание опомнилось в нём.       Чужак жив, а он, нелюдь, не жив.       Чужаком движет то, чего сам нелюдь постичь не в силах.       И незнакомое чувство вскипело в его груди, разлилось по жилам, наполнило всё существо.       Нелюдь размахнулся.       И опустил лапу.       И проревел, подымаясь и нависая над белокожим, вперив взор в огонёк, такой хрупкий и призрачный:       – Вер-рнись… Вер-р-рнис-сь…       Нелюдь ушёл в логово, позволяя белокожему спастись.       Логово насквозь пропахло чужаком.       Когда нелюдь возвратился, того уже не было. Не было и огонька.       Нелюдь вновь жалобно ревёт. От мыслей нет спасенья. Они, взбесившись, наступают на него. Он ощущает себя более живым, чем когда бы то ни было – благодаря чужому страху его разум окреп, а тело восполнило силы.       Нелюдь зол. Он переполнен злобой до краёв, как миг назад был переполнен болью.       Он проклинает тех, чьей волею был создан.       Проклинает собственную слабость.       Проклинать огонёк он не смеет.       Он так и не уверен в полной мере, зовётся ли его недуг любовью или как-то иначе. У людей найдутся слова для всего, что ни есть. Даже то, что он ощутил, обрушившись на белокожего – слепую, лютую ненависть к существу, дерзнувшему осквернить желанием его огонёк – верно, имеет наименование.       У людей много слов.       В его сознании слова рождаются сами собой. Когда погода не благоволит охоте, нелюдь размышляет над словами. Вообще он не слишком любит думать – укусы мыслей малоприятны, однако что-то заставляет его вновь и вновь погружаться в себя.       Нелюдь знает много слов – резких и мягких, тихих и громких, кратких и долгих. Когда он строит мысли из слов, а не из образов, они кусаются меньше.       «Нелюдь любит огонёк», – предполагает он, остервенело роя землю правым копытом. – «Белокожий сорвал огонёк. Нелюдь отпустил. Зачем?»       Нелюдь не знает ответа словами. Он его чувствует.       Протяжно взвыв, нелюдь подминает траву всей массой своей непомерной туши. Он всё ещё жмурит глаза, но пальцы разомкнул – лапы упали на землю, дёргаясь беспомощно и вяло.       Клыки нелюдя врываются в почву, продираясь сквозь растительность и оставляя за собой глубокие борозды.       Трава мокрая. Слюна или кровь, или утренняя роса – неважно.       Нелюдь сознаёт, что больше не увидит огонёк. Беспомощный хрип, в последнее мгновение вырвавшийся из его гортани, не нёс с собой смысла.       Огонёк не вернётся, ведь нелюдь его недостоин.       Белокожий – жив. Белокожий – человек.       Огонёк будет греть белокожего, пока не потухнет.       Ибо так суждено… может быть. // 30. 06. 2014 г., Н-Ф.