Дерево желаний

Когда-то существовали звёзды, там — наверху. Но они пропали. Что есть нового — лишь повторение былого, бесконечный цикл. И незатихающие разговоры на надоевшие темы, и приевшиеся лица, и окружившие со всех сторон стены, которые сдавливают в пространстве и не дают свободно глотнуть прокисший воздух: у того давно истёк срок годности. Колючий скомканный плед на серой простыне, скрипучие половицы и пробирающийся сквозняк. Запах чёрствого хлеба, оловянные кружки с помятыми некогда округлыми боками, мандарины — редкие здесь; похожие на мягкие оранжевые камни, расплющенное солнце знойным летним днём, немного кислые, оставляющие приятное послевкусие. Анни сидит у окна, дёргает шпингалет и зажимает между губами маленькую дольку. Нельзя, нельзя, нельзя привыкать и вслушиваться в бессмыслицу, позволять прикасаться к напряжённым плечам, хватать за локоть. Анни скучно, пропадает интерес, блёкнут силуэты, растворяются мельчайшие очертания, искажаются улыбки до неясности и рези. Да только… Что говорить о жестокости огромных монстров с разинутыми пастями и стекающей слюной, если есть голодные люди. Ярость в глазах, полыхающая ненависть и стиснутые зубы, когда хочется размахнуться и врезать — промеж глаз, под коленной чашечкой, ударить по почкам и отвернуться, чтобы не видеть, какие они жалкие и двуличные. Мёртвая наполовину, наглотавшаяся сырой земли после дождя, длившегося чуть меньше, чем сама бесконечность, натерпевшаяся и выстоявшая. Анни опирается на вживлённый стержень и не позволяет ему сломаться и треснуть, как сухие веточки, как косточки врезавшихся в дома птиц. Непозволительно пропускать и забывать на секунду тревожащие во снах и наяву слова, вбитые в голову, отработанные на измученном теле, вшитые в затянувшиеся раны и крест-накрест врезавшиеся в бледную кожу шрамы. Нужно вырваться, не пропустить неожиданный удар, захватить появившуюся цель и… — Проснись, Анни. Звучит: «Живи». Ненастоящее и полное надежды, словно дрёма есть кома или сожжение заживо. Прекрати трясти и сжимать пальцы своими руками, не спит, просто глаза закрыты несколько минут, усталость сказывается, целями днями бесконечные изматывающие тренировки, немного остаётся до выпуска. Ночник на тумбочке со сломанной дверцей, косо ложится день; голос его — приятный и завораживающий; повернуться вполоборота, чтобы заметить обеспокоенный взгляд, точно чистейшие кристаллики льда, растапливающий и тёплый, дарящий успокоение. Глаза — насыщенно синие, не захлебнуться бы, не утонуть; губы — обветренные, словно обескровленные; волосы щекочут открытый лоб. — Тебе нужно проветриться. — Нет, не нужно. Армин вытаскивает её подобно безвольной кукле и всматривается в её бесстрастное лицо, выражающее скуку и безразличие; прикусывает, а затем облизывает кончиком языка нижнюю губу, а взгляд его просит, молит. Анни не сопротивляется, хотя может: боец из него никакой, он — слабый, невыносливый, трусливый; она говорит ему об этом, напоминает, точно проникает пальцами в глубокую рану и царапает ногтями внутри, выплёскивая кровь наружу бьющим фонтаном. Только почему он сдерживает крик — волчий вой, широко распахивает глаза, чтобы не заплакать от боли. Почему Анни больше не верит себе? Он слышит её уверенные шаги; действительно хрупкая фигура скрывается, пока он сбегает по лестнице и внезапно оказывается погружённым в снег по пояс. Выбирается медленно, пританцовывает от холода на месте и улыбается мягко, точно солнечные зайчики пущены по его лицу, лучи заплетаются в намокшие волосы и светлые ресницы. Армин размазывает снег по бледной ладони аккуратными и почти изящными движениями, точно конструирует сложную модель или тщательно разрабатывает план. Анни поворачивается вполоборота и смотрит удивлённо. Когда-то звёзды можно было увидеть невооружённым глазом. Стоило лишь дождаться ночи. Анни — грешница. И… Мир раскалывается, хрустит под ногами, словно недавно выпавший снег и скрывший промёрзшую землю лёд, превращается в стружку и шелуху. Умиротворённое небо причудливо спокойно, подозрительно неподвижно, лишь изредка меняет свои координаты, но невыносимо давит тошнотворной серостью. За высокими стенами тяжело дышать, больно сдавливает грудную клетку и сжимает лёгкие пропитанный гнилью воздух — тяжёлый, повисший над головами, словно измельчавшие плоды. Не понимает только, что в этом кроется: вторгнувшиеся некогда гиганты с разинутыми пастями, вышедший пар или человеческая натура. Наполовину выглядывает солнце, точно обрубленное каменным щитом, оно полупрозрачное, пронзённое копьями проплывающих облаков, растворившееся в выплавленной стали; лимонные кружева вьются вокруг него, а само — голубое, светлое до рези в глазах. Щиплет. — Загадай желание. Если завтра растает снег и исчезнут сугробы, то отколотая частичка бескрайности вновь покроется грязью и слякотью. Ноги увязнут в коричневых лужах, а опавшие листья превратятся в бурую жижу. Никакой красоты, никакого света, никакого спектра. Где скрывается радуга? Армин рассказывает о дружбе, о совершенно ином мире с полями и лугами, с зелёными лесами и высокими горами. Армин смеётся смущенно и показывает руками, что земля круглая. Анни не хочет этого, но начинает верить: в истории, которые видела, в него, слабого физически, сильного — морально. Анни бросает снежок ему в лицо, а он жмурится забавно и не злится. Проводит замёрзшими руками по лицу — глупости какие, не может такого быть, да только почему-то горячо, будто слазит кожный покров, выжигают позорное клеймо в уголках глаз, под нижним веком. За шиворот попадает снег — отвратительно белый, девственно чистый, словно лишившийся красок, неиспорченный; она прикрывает глаза и шипит, точно укушенная, обожжённая, обнявшая пламя. Не хватает преломления света, да где взять сколотое стекло или подчерпнуть воды: из засушливого колодца или отправиться за стены, где, говорит он, находятся реки, глубокие озёра, бескрайние океаны и… море. Анни касается бесчувственными подушечками пальцев древесного ствола и прижимается к нему мимолётно покрасневшей от холода щекой: внутри него теплится угасающая жизнь. Мир — жесток. Даже солнце сгорает в своём закате и истекает кровью: брызги окрашивают небо, сквозь серость пробивается ржавчина. За ним приходит темнота и одиночество, холодом проводит вдоль позвоночника и нагоняет шальной ветер, даже тяжёлые ветви дерева — слабая защита, но он отдаёт свою куртку, будто сотканный из одуванчиков и огненных рек, сжимает до побелевших — её — костяшек ладонь и вдыхает полной грудью. Армин открывает рот и высовывает язык, чтобы поймать снежинки. Наверное, снег солёный, как слёзы, как море, как привкус на потрескавшихся чужих губах. Но он — безвкусный. За закатом придут звёзды. — Ты только проснись, Анни.