"Разделенные линии жизни мы смотрим и видим сквозь сон, Нехорошие вести несет нам домой почтальон"(с)Сплин
- Все же будет хорошо. Теряется, разваливается, крошится и рассыпается, уходя в глубины ближайших комнат сквозь открытые сквозняком или не закрытые рассеянными людьми двери. Дом пустой, он весь съеживается, скукоживается и будто кутается в стены, защищаясь ими от слов. Потому что он старый и уставший, седой, весь рассохшийся, с гниющими досками и белой пылью осыпающейся местами штукатурки. Он ворчит, скрипит и не приемлет иллюзий. Он старик, ему не положено верить в глупости. Он ворчит, отталкивает глухое эхо слов, но слышит и все равно принимает. Отдает обратно только «хорошо», и оно бритвенным лезвием прорезает тишину, на несколько мгновений заполнившую комнату. Приторное «хорошо» возвращается не сразу, по буквам. Будто тормозит. Но каждая буква подобна волне, вспышке головной боли, удару, который все ощущают одинаково. И сказавшая это уже успела несколько раз мысленно проклясть себя за такую непростительную глупость. Но непростительную глупость ей простили. И даже не сказали ничего, не посмотрели. Ну, вырвалось, подумаешь. Кто-то должен был подобное ляпнуть. Так это, чисто для галочки. Очередной пункт в нелепом сценарии можно вычеркнуть – выполнено. Неуместно это было, да, но зато как эпично. Множественные «о» до сих пор скачут по комнатам перекаченными мячиками. Все молчат. Молчат, потому что никому и в голову не приходит, что эта фраза могла быть не сказана. Голоса-то у всех сиплые, простуженные, а подобное отчего-то всегда звучит громко, твердо и уверенно, и не замечаешь даже дефектов дикции. Или же… Молчат, потому что добиты, плашмя раздавлены обманчиво легким и позитивным «хорошо», и на полу лежат пять кровавых лепешек. А придет еще человек, туда подальше, где-то через час или полтора, - и его мигом пришибет жирной «ш», удушит внезапно уменьшившейся «о». И будет валяться рядом с новой лепешкой потрепанный коричневый портфельчик, а в нем – свежий выпуск Ежедневного Пророка. Хороших новостей там, увы, сегодня не предвидится, но это уже стабильность. Все стабильно хреново, ребята, и все последние события цвета этого самого потрепанного портфельчика. Кстати о газетах. Когда последняя «о» сдувается и улетает совсем вглубь дома, на второй этаж и чердак, они снова не могут побыть в тишине. И не потому что нервы сдают и газеты уже не кладешь на стол, а отшвыриваешь от себя, чтобы не задохнуться новой порцией ненужных букв. А потому что нельзя сидеть в такой вот замогильной тишине. Все себя уже, конечно, по исконным безысходным военным традициям записали в мертвецы, но тогда необходим аккомпанемент сов и летучих мышей. А раз их нет, можно швырнуть газету, тоже как вариант. Это, конечно, заставит вздрогнуть и будет раздражать, так что Молли непременно должна бросить свой укоризненный взгляд на того самого психованного. Но она не делает этого. Еще и улыбается так тепло и вымученно – видимо, все еще проклинает себя за «хорошо», которое их всех чуть в порошок не стерло. Не стоит, Молли. Они же не лепешки все-таки, и ближайший Ежедневный Пророк находится рядом с человеком, а не кровавым ошметком. Так что не переживай, не надо. Они тут все виноваты, вообще-то, кто в чем. Вот Тонкс, например, своими вздохами уже всех достала. А Римус над ней слишком трясется: того и гляди напоит успокоительным, завернет в шарф и отправит спать. А она, конечно же, будет сопротивляться, она же, мать твою, воин, мракоборец. И как вообще она, бравый и до тошноты храбрый человек, может остаться в стороне. Будет маааааленький такой скандал. А нам скандалы не нужны, ни маленькие, ни большие. Всех одинаково бесит, что здесь нет Грюма. Он где угодно, но не здесь: ходит по комнатам, нервно дергается, сидя за столом, ерзает на стуле, тупо смотрит в стену или на слабый огонь в камине. На дворе вообще-то май, и камин не нужен, но в том-то и дело, что май лишь на дворе. Им кажется, что вот-вот завоет метель и начнет громко хлопать оконными рамами. Поэтому Аластор постоянно поверяет окна, подходит, иногда дергает ручку или просто стоит там. И Тонкс думает, что же там можно увидеть. А сидящий рядом с ней Римус думает, что сейчас Сириус не выдержит и взорвется. Страшно так, громко взорвется у него голова, лопнет, как мыльный пузырь, и все лица у них будут теплой липкой крови. А у Грюма – спина. Он же, блять, никогда не оторвется от этого окна. Люпин ужасается своим же мыслям, даже вздрагивает, но и это делает кто-то сдержанно, боязливо. Они с Молли обмениваются взглядами, полными тоски и какой-то совершенно неуместной покорности, и Римус видит в ее глазах свои же собственные мысли. Молли хочет и считает своим долгом сказать что-то Блэку, но он же взорвется к чертям собачьим. И у него почти слышно скрипят зубы, ходят ходуном жилы от напряжения. Уизли чувствует, сама ощущает, как он сжимает руки в кулаки до ломоты в суставах. Чувствует, потому что делает то же. И безысходность, осознание собственного бессилия, которыми до основания пропиталась эта комната и весь этот гниющий дом, исходят вовсе не от Сириуса. Их принес не Ежедневный Пророк, и они никак не могли залететь сквозь окна или двери. Они в кислороде и углекислом газе, во всех, в их затекших от сидения в одних позах делах, в сиплых голосах, они осели на губах даже у тех, кто ничего не говорит. Потому что это же, черт возьми, правильно, как с той нелепой фразой Моли, о которой, вроде, все уже забыли. Ставим вторую галочку, вычеркиваем пункт из списка. Много ли еще пунктов? Да много, много. Дохрена, честно говоря, и один хуже другого. Сириус тяжело вздыхает, выпуская пар. И тут же начинает сам себе внушать, что это действительно помогает успокоиться. Ни черта не помогает, откровенно говоря. Ему бы сейчас помогла только возможность свернуть кому-нибудь шею или набить морду. А можно просто громко заорать, как в детстве, когда что-то не нравилось. Сейчас бы крик вышел чудовищно громким и долгим. Да потому что ту разве есть, чему нравиться? Чертов дом, который он всей душой ненавидит, осунувшиеся лица, пыльные шторы, слишком спокойный Грозный Глаз у окна и полная невозможность прекратить все ужас, что вне этих стен. За окном май, и хочется пойти куда-нибудь на природу всей этой странной нелепой компашкой, детей с собой прихватить. Гарри был бы рад. Такое чисто маггловское развлечение, но Сириусу-то плевать, он же никогда не придавал значения принадлежности человека. Магглы же классные, они много крутых штук придумали. Те же пикники. Вот и сходили бы все. Молли бы наготовила кучу всяких вкусностей, близнецы бы что-нибудь да выдумали, а Грюм бы смешил всех своей подозрительностью. Блэк бы глубоко вдохнул свежий весенний воздух и чихнул от попавшего в нос тополиного пуха. И все бы смеялись, и он бы смеялся, а Молли бы посмотрела на него с улыбкой, но и с долей сожаления: она же одна, непонятно откуда, знает, что у него аллергия. И Сириус смотрел на Молли. У нее руки слишком бледные, губы потрескались, а глаза больше не блестят. Но у нее по-прежнему яркие волосы и морщинки оттого, что она постоянно улыбается. Блэк думал, что она будет очень некрасивым мертвецом, потому что она не мертвец, не может им быть или стать, потому что живее ее женщин он не встречал в своей жизни. - Только… - Тонкс замолкает, опуская голову низко-низко, и волосы у нее делаются серыми, будто под стать обстановке. Она не понимает, зачем начала, ведь это было отрывком мысли, мысли законченной и отнюдь не самой позитивной. И Римус понимает это лучше других. - Нет, Тонкс… - мягко начинает он, беря в руки ее маленькую холодную ладонь и согревая ее. И замолкает. Незаконченность мысли – это заразно? - Никто не умрет, - рычит Грюм, даже не повернувшись лицом. Нет необходимости, он же видит их всех в любом случае своим искусственным глазом прямо сквозь затылок. Как гром поразил, но это хлипкое, небрежное и грубое, заставляющее съеживаться, будто бы сырое, почему-то не намного убедительнее незабвенной фразы Молли. Потому что никто уже не верит в удачный исход. Они в проигрыше. В явном проигрыше, и тактика дома-старика в этом случает самая удачная. Ее-то они все, не сговариваясь, и выбрали. Даже сам Грозный Глаз. Он, конечно, как и Молли, пожалел уже о своих словах или же… Нет. Не пожалел. Он же должен их, ребятню, как-то успокоить. И плевать, что эта самая ребятня нихрена уже не ребятня и успокаивать их бесполезно. Они же не глупые слепые котята, Аластор. Они все видят и понимают. Слышится ехидный скептический смешок, и Сириус откидывается на спинку стула, небрежно поправляет волосы, лезущие в глаза. А движения все такие невротические, сам он дерганный, как оголенный нерв. - Сириус, что ты… - Да ясно же, что следующим будет кто-то из нас! – Блэк эмоционально взмахивает руками, но на это никто не обращает внимания. Да и слова-то его их, по сути, не интересуют, по крайней мере, не больше, чем скрип ножек стула по полу, когда мужчина вскочил. Блэк, ты не открыл для них Америку. - Сириус! – одергивает его Молли, нахмурившись. Ни снисхождения, ни жалости. Как обычно, будто у Молли все нормально. И это хрупкое «нормально» почти сообщается и всем присутствующим в комнате, но… - Молли, если он решил отдать концы, не разубеждай, - с насмешкой грохочет голос, а владелец хриплого баса даже соизволил повернуться и вперить взгляд настоящего глаза в Блэка, а искусственного – во всех поочередно. - Грюм, а не пойти ли тебе… - шипит Сириус, гневно прищуриваясь. - Вот сам туда и иди! – Аластор, сверкнув настоящим глазом, быстро приближается почти вплотную к Блэку, и в каждом его движении – предел раздражительности. Осторожно, они – ловушка, бомба с осколками. Заденет всех, поэтому… - Так-так-так, только не здесь, нет, и не сейчас, - быстро и испуганно говорит Тонкс, вклиниваясь между мужчинами. - Слушай сюда, юнец, - шипит Грюм, и от гнева на его исполосованном рубцами лбу дергается вена. У Сириуса в глазах вызов, а это бесит. - В самом деле, ребята, не надо, - дипломатически говорит Римус, оттесняя Тонкс и вставая на ее место. Это не помогает, и противники все еще готовы переубивать друг друга и всех, кто подвернется под руку, судя по их взглядам. – Прекратите это… - Перестаньте! – с явным испугом восклицает Молли, чуть ли не кидаясь к ним. Ее слишком громкий голос и испуг отрезвляют Сириуса, а затем и Грюма, и весь балаган расходится. Блэк со вздохом плюхается на жалобно скрипящее кресло, а Аластор продолжает караулить окно. - Нам всем просто нужно успокоиться, - выдыхает Тонкс, переводя взгляд с Сириуса, продолжающего сверлить бывшего оппонента злобным взглядом, на Грюма, который делает вид, что Блэка не существует. Сокрушительно качает головой, - и не совершать ничего опрометчивого. Да, ничего, ничегошеньки опрометчивого, Тонкс. Конечно же, умница. А сама-то ты это помнишь? Никакой любви во время войны, никаких свадеб во время войны, никаких беременностей во время войны. Понимаешь, Тонкс, тут в плане опрометчивых поступков совершенно чист только Грюм. Да и тот свою чистоту утратит, если вспомнить о пункте «никаких споров и ссор среди своих во время войны». Поэтому все эти громкие фразы об опрометчивых поступках оставь-ка для своих детей. - Я могу похлопотать, и похоронят вас всех с почестями, как в мирное время, даже если совсем дерьмо начнется, - усмехается Грюм как бы невзначай, и Тонкс поджимает губы, а Сириус вновь сжимает кулаки до боли. Да только вот ничего не поделаешь. Ребята, вам бы его исправить, мол, дерьмо-то уже началось, но вы пока еще слишком заняты своими ничтожными недопроблемами. А Римус и Молли вновь обмениваются такими же тревожными взглядами, и мужчина качает головой, потому что это все так сложно. Так сложно, что они уже давно во всем и во всех запутались. А пока еще, между прочим, у них есть реальная возможность примерить слова Грюма и его насмешки, насквозь провонявшие до тошноты противным фатализмом. А он же никогда не был фаталистом, черт побери. И никогда не говорил с такой вот горечью, будто сквозь ком, вставший поперек горла. Может, действительно… У Тонкс снова вспыхнувшие необычным цветом яркие волосы и искрящиеся от переполняющих эмоций глаза. Тут все нормально. У Сириуса лицо бледное и постаревшее, волосы отливают серым и седым, и это нормально же в данных условиях, обстоятельства, да и война-то продолжается, между прочим, но… Но есть то, что видит лишь только Молли. И потому она не говорит укоризненно, смотрит немного жалостливо, когда он слишком вспыльчив и действует чрезмерно опрометчиво, когда в любой другой ситуации она бы отчитала его по полной, как строгая мамочка. Ему можно, ребят, потому… Потому что прав он, черт возьми, следующий же действительно кто-то из них, и впереди у них новая порция душащих слез, холода и шелушащейся кожи на бледных руках, но только без него, без Сириуса, - он будет лежать рядом с червями очень некрасивым мертвецом. Им бы сейчас вообще-то не повредило присутствие Дамблдора с его вечным сдержанным оптимизмом. Вот пришел бы он, опустился в кресло, тихо шурша мантией, тряхнул бородой, сверкнул глазами… И все бы стало намного лучше. Ой, да о чем вы говорите, не стало бы лучше, ну ничуть, ни капельки. Потому что Альбус бы не стал давать призрачную надежду на хорошее. Вы же, дурачье, не дети, которых надо успокоить и погладить по голове, сказав что-то теплое и уютное. Из вас всех к детям ближе всего Тонкс, но она же бравый, твою мать, воин, а не ребенок. И она-то первая одергивает сама себя. Дамблдор не скажет, что все будет хорошо, даже взглядом не скажет этого, потому что он не Амбридж, потому что они не дети и потому что всего дерьма этой пока еще непродолжительной войны не спрятать, как ни крути, как ни поворачивай. Дамблдор вообще не придет, потому что не приходил уже месяца три. Да, не придет. Точно и определенно. Грозный Глаз отходит от окна, а все настолько погружены в свои мысли или что-то вязкое и липкое, прилетевшее вместе с нелепой фразой Молли, словами Сириуса, Грюма и Тонкс, вдумчивым молчанием Римуса, что не замечают тишины, к которой они все так, блять, стремились. А стало-то только хуже. Новый липкий ком, порция склизкой дряни, до краев наполняющей успевшую уже стать ненавистной комнату, слетает с осунувшегося лица Артура. И все с запозданием поворачивают в его сторону головы, когда шаги пыльных ботинок стихают. В руках у Уизли – коричневый портфельчик с Ежедневным Пророком, а на лице – ни одной хорошей новости. Последним поворачивается Грюм, прорезая своим страшным нервным смешком эхо глухой тишины. - Будет, Молли, конечно будет. А Сириус смеется, почти не истерически, и при желании в этом можно разглядеть что-то от его прежнего «я». Тонкс смотрит на Грюма и думает, что если она прямо сейчас закроет глаза, то увидит, как старое, покрытое бороздами морщин и шрамов лицо гниет, превращая экс-мракоборца в скелет. Как громко стукается о пол искусственный глаз. Как отвратительно тихо и непривычно становится в комнате с исчезновением тяжелого сиплого дыхания. И она встряхивает головой, пару раз моргает. Нет же, Грюм все еще здесь, с ними. А Молли видит прежнего Сириуса. Он, может, - да и не может, а точно – и нихрена не прежний, но она-то видит то, что хочет видеть. И мгновенно думает, что будет еще время. О чем речь, ребята, у всех у вас будет время, чтобы извиниться за сказанное и сказать несказанное. А еще – оплакать их. И никто уже ничего не услышит, не узнает.***
Ложные и слишком громкие для оглушенных потерями слова больно кусают за язык, но девушка ничего не говорит. Стойко переносит, как и полагается воину, иногда ерзая или хмурясь, казалось бы, без причины. А чертова причина пауком засела глубоко, очень глубоко, и даже слишком глубоко, чтобы приобнимающий за плечи Римус мог ее видеть. Мужчина нервно стучит тощими длинными пальцами по столу, и Тонкс только больше ежится, морщится и кукожится, глядя на похожую на акромантула тень от его руки. В комнате вообще освещение поганое, и тени развлекаются во всю: корчат рожи, пляшут и показывают знаки. Нимфадора думает, это просто стрессы так на всех действуют, скоро пройдет. «Нормально» - только оно яростнее других стремится наружу, и девушка думает, что язык ее, в общем-то, уже давно стал чем-то вроде отбивной из сырого мяса. От солоноватого привкуса во рту, возникшего уж слишком внезапно, Тонкс тошнит, и она глубоко и шумно вдыхает, поднимая глаза вверх. Освещение по-прежнему отвратительное, наблюдающие за самобичеваниями людей тени издевательски скалятся и потирают костлявые руки. А Молли вот уже забыла, что нормальный цвет склеры – белый. Потому что она его попросту не видит. Что в отражении, что в глазах друзей и знакомых – да без разницы. Из дома-то она почти не выходит, должно быть, от этого лицо бледно и блекло, а приходят к ней домой, на собрания. А каждое собрание в ее понимании особенное. И плевать, что одно не отличается от другого. Просто так ведь выжить проще, когда знаешь, что есть движение. И уже не важно даже, вперед ты катишься или назад. Все же лучше, чем стоять на одном месте. Она старается не думать о том, что двигаются они все назад и причем со скоростью чудовищной. Они же, блять, теперь даже еще больше в проигрыше, чем тогда, на площади Гриммо, незадолго до того, как… Нет, нельзя, Молли. Слышишь? Нельзя. Не говорить о смерти, о погибших. Особенно о тех, кто погиб давно. Что бы он там для тебя ни значил, пойми ты, дурочка, всем наплевать. На войне нет и не может быть ничегошеньки твоего, личного, а что однажды было сказано или не сказано, то навсегда уйдет в могилу. Остается лишь жить и дышать, Молли, слышишь? За тех, кто уже не дышит. Ведь ты здесь осталась, в живых, по какой-то дурацкой причине. И ты же понимаешь, по какой, да? И она, конечно, держится и пытается не искать успокоения со стороны, убеждая себя, что так будет только хуже. Хуже, хуже… Да куда же, черт победи, еще хуже-то, а?! Грюм обещал, что когда дерьмо начнется… Грюм? Тонкс понимает, что одними вдохами тошноту не прогнать. К тому же, ей просто необходимо проверить, есть ли у нее еще язык. «Нормально», вроде, угомонилось, но соль и горечь хватку не ослабили, а значит нужно… - Так, о чем мы говорили? – девушка хмурится, садится прямо, и голос у нее такой твердый, строгий и уверенный, будто бы у нее все хорошо или хотя бы обычно. А, по сути, думает Молли, у Тонкс все нихрена не хорошо и ни черта не обычно. У Тонкс худые руки и пальцы синюшного оттенка, жидкие серые волосы, уныло повисшие вдоль лица, и вечно нахмуренные светлые брови. Каждую клетку ее тела пожирает страх за себя, за них, за ее еще не родившегося ребенка, за всех вообще. Недавно ее отстранили от работы, а ее семью, друзей, всех близких для нее и ее саму хотят убить. Дела у Тонкс, надо полагать, совсем-совсем дерьмо. - О Грозном Глазе, - Римус нелепо и неуверенно поджимает губы, и они с Тонкс обмениваются полными горечи и странной нерешительности взглядами. И все это как-то уж слишком странно, думает Молли, и никто не может винить ее в недостатке понимания, ведь… Ведь когда ты просыпаешься каждую ночь раз по тридцать от увиденных кадров полубредовых снов… Когда в этих самых снах будто на перемотке проносится запись того, как многие близкие и еще толпы неблизких, а порой и вовсе незнакомых, слишком быстро гниют и тлеют, превращаясь в голые скелеты с отвратительно желтыми костями… И когда эти скелеты падают в самопроизвольно возникшие ямы, когда они будто бы сами укрываются, как одеялами перед сном, пластами холодной и сырой земли, она читает на надгробиях имена тех путников, что нашли себе здесь вечное пристанище, и тогда… Тогда разве можно думать и помнить о чем-то? А если еще и все это переносится за пределы сна, и, как в случае с Тонкс на площади Гриммо, ты видишь все, стоит лишь на секунду сомкнуть веки, все видишь, чего видеть не должен, не хочешь и не можешь… - Кстати, я уже не помню, когда его в последний раз видела, - хрипит Молли и, откашлявшись, хмурится и будто проваливается в глубину событий. – Он вообще где? - В гробу, - Римус хмурится, горбится и замолкает. И он думает, какой же замечательный у Уизли дом. Дом двенадцать на площади Гриммо уже давно бы пустил фразу на растерзание сквознякам, эхо бы туда же подключилось, а сам бы он тихо посмеивался скрипом старых половиц. А тут – ничего. Так и кануло в пустоту, как и сам Грюм. У Молли глаза расширяются и гаснут, гаснут, гаснут… Они почти поблекли и посерели, а дыхание у женщины тяжелое и прерывистое, потому что чертовым снам нужно верить! А это не утешает. Совсем. И даже наоборот. Молли силится рассмотреть на надгробиях даты, но все плывет и течет, и она видит лишь имена. Дерьмо, совсем дерьмо…***
У них дома освещение, вообще, не такое поганое, нет, даже совсем не поганое, но эти гребаные тени, что продолжают скакать по стенам и издевательски корчить рожи, по-видимому, откуда-то извне пришли. Найти бы этого заводчика наглых теней и свернуть ему шею. И тогда они могли бы посидеть не только в идеальной тишине, но и в идеальном свете. Это же естественно на войне, ненавидеть тени. А в этой войне и у этих людей даже есть дополнительная причина: тени похожи на дымку, ту технику Пожирателей. Тут итак каждого шороха пугаешься, а еще и кругом похожее на главную опасность, вызывающее страшные, мучительные агонии в памяти. А Римус вообще всякие тени ненавидит. Тень зверя, преследующую его всю жизнь. Эти тени, от которых он так старается уберечь Тонкс. И, кстати, глубокие тени под ее глазами – девушка почти не спит, что в ее положении не пахнет ничем хорошим, - он тоже ненавидит. И они скандалят, порой долго, до скрежета зубов и разбитых стаканов. До ее истерик, когда она кричит, что он ее не понимает. А кто понимает-то, если не он? Люпин знает, у нее стресс, но и он на пределе. Дора в опасности, в огромной, чудовищной, колоссальной опасности, и защитить ее даже он не в силах. Потому что он – часть этой самой опасности. А она? А упрямая девчонка плевать хотела на его полные здравого смысла уверения, что ей необходимо его бросить. Не мучайся, не обрекай себя, говорил он часто и с лицом настолько серьезным, что дрожь берет. А девушка отвешивала ему звонкую пощечину, и волосы окрашивались в кармин, и глаза метали молнии. Потом обнимала крепко-крепко и со слезами говорила, что никогда не оставит. И за эти слова Люпин мог смело отдать половину своей жизни, а всю жизнь – за ее счастье. С ним или без него. И ее неимоверно бесила эта оговорка, как и то, что он говорил «ты будешь жива и счастлива». Никогда – «мы будем живы и счастливы». Сейчас он смотрит куда-то в одну точку, едва заметно вздрагивая от перемещения теней. Во взгляде – все та же тупая серьезность, непрошибаемость, от одного присутствия которой кипящая от нервного напряжения Тонкс готова рвать и метать. - Ну и скажи уже что-нибудь, - не то рычит, не то шипит девушка. С вызовом, с прищуренными глазами и скрещенными под грудью руками. А волосы ни на тон ярче не стали – не злится. - Дора, все будет нормально, - с расстановкой, выделяя каждое слово, говорит он, ясными глазами глядя на девушку. И ее снова бросает в дрожь. Она не понимает, как у него получается выразить взглядом больше, чем ей – километрами фраз. Слова уже, по большей части, имеют вес ничтожный в современном мире. Они обесценились, и потому им нельзя больше верить. И потому и Римус, и Тонкс редко использую слова. Он все больше – взгляды, она – эмоции. - А если… - Все будет нормально, - с нажимом повторяет Римус, и взгляд у него такой же серьезно-сосредоточенный, уверенный. Взгляд героя, защитника, эдакого нового Геракла, не говорящего громких фраз о спасении мира. И от этого взгляда почему-то зябко и неуютно, и Тонкс хочет вспороть себе живот и вытащить оттуда это хрупкое пугающее и безмерно дорогое им. Показать, как оно все беззащитно, что чертовы тени только и ждут, чтобы накинуться, задушить. Показать и засунуть обратно, в безопасность. Она продолжала смотреть в его глаза и все больше убеждалась, что это страшное в ее сознании лишь липкая смесь их страхов, которая ее все больше душит и душит… Девушка не выдерживает. Стул оглушительно царапает ножками и без того скрипучий пол, а в ушах звенит из-за разбитой только что чашки, которую она сбила, вставая. Ей хочется глубоко вдохнуть и заорать что-нибудь нецензурное, для разрядки, но и это, она знает, не поможет. Тонкс бросается в родные объятия, а Римус все такой же сосредоточенный и спокойный. Он замечает, какие у Тонкс холодные руки и как глубоко залегли тени под большие, блестящие, несмотря на все пережитые ужасы, глаза, а сам-то, между прочим, выглядит не лучше. Когда девушка видит его так близко, ей хочется его накормить и отправить спать. Потому что нельзя так переживать и брать на свою никчемную совесть каждый промах. Да вся жизнь, по сути, есть череда промахов, и ничего, пока еще она продолжается. Люпин обнимает ее и гладит по спине, плечам и волосам. У них прямо сейчас на двоих есть одни общие воспоминания о том, как отчаянно они старались сделать все правильно и быть как все. И Римус думает, что это так правильно, успокаивать и обнимать ее. А Тонкс думает, что все это, вообще практически все, ни черта неправильно и лучше бы она сейчас получала пиздюли от Грюма или вышестоящего начальства, но… Но какая разница? Нет ничего сейчас правильного и нет ничего неправильного, ведь это жизнь, и вы все равно никогда не узнаете, правильно или неправильно вы сделали что-то. И пусть корчат рожи чертовы тени, пусть издеваются холодные покинутые дома, а есть ли до всего этого дело, когда ты в объятиях любимого человека и между вами, где-то в тепле, третье, важное и хрупкое. А вы все в шаре, барьере, вы защищены. Пусть так, знай, думай, дыши моим воздухом. Пока мы вместе, все правильно, и война – это лишь чья-то глупая шутка, все эти чертовы разрушения… Все умрут, а мы останемся, пока мы вместе, мы не причем…***
До комнаты она добирается почти на ощупь, но наперед зная о каждом предмете, что может встретиться на пути. Родной дом будто бы направляет ее шепотом сквозняков и скрипом прогнивших половиц. Их дом всегда был, и, она надеется, будет теплым, шумным, ласковым и нелогично изгибающимся, но на удивление крепким. А надежды-то ее – лишь надежды, и кожа ощущает прикосновения чьих-то невидимых невыносимо холодных рук, и стены – одна сплошная тень. На полу разбросаны осколки взорвавшейся лампочки, до которой женщине нет дела. Какая разница, есть свет или нет? Дом-то все равно пуст, а значит, по умолчанию неуютен. Молли стоит посреди пустого и темного пространства, и ей кажется, что комната огромна да и вообще это не их комната. Их комната теплая, а тут… Уизли закрывает глаза и почти проваливается в пустую черноту, убаюканная ласковым дыханием ветра в лицо. А дыхание смрадное и душащее, как у зверя. Касания ледяных пальцев спокойные, но неприятные, но а ей-то все равно плевать. Она даже ветра не чувствует да и воздуха вообще. У нее легкие в плену большого паука с длинными тонкими лапками. И она уверена, лапок у него явно больше восьми. Паук этот видит ту же черноту, что и женщина, но он не пытается строить из себя храброго и держаться так, будто все нормально и ничего не происходит. Он от страха сжимается и сдавливает ей легкие. Им обоим нечем дышать. - Молли? Она не сразу открывает глаза и отчего-то вспоминает про осколки лампочки за спиной. Хорошо бы ими вены вспороть, да только вот они слишком мелкие, а рука на себя все равно не поднимется, какой бы выжатой и никчемной женщина себя не чувствовала. Тьфу ты, блять, даже сдохнуть нормально нет возможности. Под ресницами – холодная липкая влага, и от нее ли щиплет глаза или же от рвущихся наружу видений. Вот вырвутся они из плена потухших глаз, наполнят комнату, дом, весь мир – и все задохнутся. Даже те, кому не так херово, как Молли, даже те, кому вообще не херово, нейтральная сторона так называемая. Погодите, какая еще к чертям собачьим нейтральная сторона?! Разве на войне бывают третьи, а если и бывают, то разве и им не достается? И все эти мысли улетят на второй, а то и на третий план, когда плеч коснутся теплые ладони, а волосы опалит знакомое дыхание… Кстати, а что на втором? Резко распахнувшиеся глаза неестественно ярко сверкнут в зеркале, и горло сдавит судорогой, а паук слишком сильно сожмет легкие. Нервный глухой вдох, сиплый, похожий на всхлип раненой птицы, не принесет облегчения. - Молли, что, опять? Снова? – испуганно засуетится Артур, поворачивая ее к себе лицом и обрывисто обнимая. А женщина сможет лишь ухватиться за широкие плечи и выдавить из себя с силой: - Не уходи. И он, не до конца поняв, а может, и не поняв вовсе, кивнет и обнимет ее, крепко-крепко, как не обнимал, наверное, никогда до этого. А Молли будет знать, что ее не совсем поняли, но все равно не скажет ничего ни о своих видениях, в которых она смогла различить даты, ни о завтрашнем теплом майском дне с завыванием метели без снега и хлопаньем оконной рамы без ветра…***
Эта война закончится тогда же, и вместе с ней остановится жизнь. А ей все время будет казаться, что неправильно и глупо, дорогая и уважаемая госпожа Судьба, заканчивать войну именно в теплый майский до омерзения солнечный день. И ноябрь, в который она осмелится пойти одна на кладбище, покажется более уместным для такого количества смертей. Молли будет кутаться в темное пальто, но все равно не почувствует желанного тепла. Ни сейчас, ни вообще когда-либо. Но это ничего, она привыкла. Как строила из себя сильную, так и строит. Больше не рыдает, забывая вытирать слезы, и не жалеет обо всем том, чего не сказала. Она им всем даже письма писала, говорила это несказанное. Удивительно, но помогло. И в тот же самый день – это, кажется, было в августе – она впервые улыбнулась. Да, пусть вымученно и страшновато, но и это прогресс. И улыбка эта сообщилась многим, оттащила этих многих дальше от черной пропасти, от лезвий, таблеток и заманчиво высоких крыш. Холодный ветер растрепал ее волосы, разбросал их, отросшие и тусклые, по лбу, провел ледяными кончиками пальцев по изрядно состарившемуся лицу. Этот ветер легкий и тягучий, не порывистый вовсе, дарящий успокоение. А касания его – забытье, чтобы не резать вены. Молли еще долго будет стоять и смотреть, как осень позорно проигрывает зиме. Она в явном проигрыше, но не сдается, и листья последние падают совсем поздно. Сдались? Оно и правильно. Зима неизбежна, как и смерть. И природа провоняла фатализмом, поганой покорностью судьбе, и это уже болезнь, массовая эпидемия. Но женщина с тусклыми рыжими волосами и в темном пальто переболела, и память ее умылась слезами, стала чиста. Молли постоит так под первым снегом, и метание бесшумных мыслей без смысла исчезнет куда-то. На кладбище все еще тихо, как в морге, а впрочем, это нормально. Как и зима, фатализм, смерть и отказ верить в эту самую смерть. - Все же будет хорошо, - говорит Молли и горько усмехается. Ветер отвечает ей порывами и тихим шепотом.