Милосердие

Хэйтем в глубине души понимал, что должен был убить сына, ещё когда узнал того в тюрьме Брайдуэлл. Должен был пронзить его сердце холодной сталью своей шпаги, перерезать горло скрытым клинком - какая восхитительная ирония была бы в подобной смерти! Однако же, он этого не сделал. Вероятно, из неуместного чувства вины пощадил жизнь сына взамен своего отсутствия в ней. Вместо этого он задумал план, которым жестоко обрёк мальчишку на казнь, презренную смерть на виселице, и который снимал с него всякую необходимость совершать убийство своими руками. В конце концов, тот и в самом деле был ассасином. Тем самым, что уничтожил дело жизни грандмастера тамплиеров. Бог свидетель, он одновременно чувствовал в душе как невероятную злость, так и безмерную гордость. Хэйтем, в итоге, оказался слишком слаб. Он бы не признал, насколько сильно находится под влиянием собственных чувств, но когда увидел на эшафоте сына с мешком на голове, то почувствовал, как тело наполняет непреодолимая ярость, словно по венам текло необузданное адское пламя вместо крови. Тогда он не выдержал: рука сама метнула короткий нож - и мальчишка был снова свободен. Он спас человека, почти единолично уничтожившего плоды более, чем двадцатилетнего труда ордена тамплиеров. Был это худший поступок в жизни грандмастера? Какое-то время Хэйтем так и считал, пока не устроил засаду в церкви. Он напал на сына, - Коннора, так его звали, и имя оставалось на языке свежим снегом, солёной водой и морским ветром. Едва он прижал к горлу заточенное лезвие, как почувствовал охвативший всё своё существо первобытный голод, который угнездился внизу живота, и только смог подумать едко: “Просто прекрасно.” С тех пор всё, конечно, и пошло наперекосяк. Если он спас сына из петли по велению отцовских чувств, то теперь они… не то чтобы исчезли. Их с лихвой перекрыло желание, влечение, которые совершенно точно были не отцовскими. Он ничего не мог с ними поделать, когда видел, как двигаются туго сплетённые мышцы на спине сына (и да простит его Отец Понимания); как ладно обтягивает ассасинская форма широкую грудь; как яростно и беспощадно тот сражается, с животной грацией разрывая врагов на части; с каким вызовом, блеском в глазах он глядит на мир, когда отстаивает свои убеждения и проявляет силу духа. Именно это побудило мужчину в какой-то вечер, во время одной из их перебранок, прижать Коннора к стене капитанской каюты “Аквилы” и целовать, пока у обоих не перестало хватать дыхания, укусить в шею, протиснуть колено между бёдрами, запустить пальцы в тёмные волосы и потянуть - пока мальчишка не начал тихо поскуливать. Было легко довести его до грани своими ловкими пальцами, но тут мужчина помедлил. Отступив на шаг, он осмотрел результат своих стараний. Он мысленно задался вопросом, должен ли чувствовать отвращение от того, в какой, крайне непристойный вид привёл собственного сына: зрачки у того расширились, губы припухли, на шее алели следы укусов и поцелуев, а возбуждённый член гордо прижимался к животу, выделяясь на фоне белоснежной капитанской формы. Хэйтем чувствовал по этому поводу только желание и, может, немного самодовольства, потому и продолжил начатое. В конце концов, останавливаться сейчас было бы просто жестоко. Данное происшествие повлекло за собой ряд других встреч, которые он поистине был не в силах предотвратить. Ни когда его естество до основания погружалось в горячий рот, ни когда он яростно вбивал собой сына в кровать на вилле, ни когда любовался тем, как непристойно покачивается член Коннора у самого живота, и ни когда осыпал нежными поцелуями крепкие бёдра, одновременно растягивая двумя пальцами неподатливые поначалу мышцы. Разумеется, их подобные занятия были ужасно порочными, аморальными. Даже не будь мужеложство вне закона, кровосмесительная связь между отцом и сыном была непростительной. Однако же, мужчина, который всегда стремился к сдержанности и порядку во всём, оказался беспомощен, когда речь шла об этом глупом мальчишке, его сыне. Рядом с Коннором его настигало неотвратимое чувство свободы, столько близкое к хаосу, против которого были все убеждения тамплиера. Однако, он не мог противиться. Господи, следовало убить мальчишку! Его тщательно выстроенная и упорядоченная картина мира рушилась на глазах, а он этого даже не замечал, настолько он был поглощён Коннором. Каким-то образом, в промежутке между бесконечными спорами и злыми словами, дразнящими усмешками и несмелыми объятьями, сын умудрился превратить его в сентиментального дурака. И всё же, мужчина не мог сожалеть о своём внезапном милосердии, когда Коннор лежал, прижавшись к нему, обнажённый и прекрасный, а на его лице не было привычного выражения замешательства и осуждения. Не мог сожалеть, когда от каждого выдоха, щекотавшего шею, в груди просыпалось странное тепло, когда ловил на себе взгляд заспанных глаз, полный неведомых доселе восхищения и обожания, когда сын переходил от сонной улыбки к нежным поцелуям вдоль линии челюсти, ласково тёрся о шею носом. Хэйтем понимал, что следовало убить мальчишку. Потому что теперь его оставалось только полюбить.