Падший бог

Every time that I hate you I love you.

До чего же хрупкие у неё запястья — стоит сжать посильней, переломятся. Даже это слабое тело, пронизанное холодом могильных ветров, может причинить ей невыносимую боль — полупрозрачная алебастровая кожа темнеет лиловыми пятнами, и Нанами кричит беззвучно — губы искусаны, и голос заледенел в прохладе остывающих небесных сил, отнимаемых против воли. — Нанами, дай ещё! Голос Кирихито, непривычно безумный, будоражит отравляющим нетерпением, и Нанами, иссушённая и ослабшая, с хрипом вдыхает горячий воздух, обжигающий лёгкие, словно кипятком, и в голове взрываются тысячи колоколов разнобойно гудящей трелью, слипшиеся ресницы тяжелеют под натиском болезненной сонливости, но бешено стучит о рёбра перепуганное сердце, напоминая о том, что не время сдаваться. Кирихито неспешно отводит влажную прядь волос с её лба, наслаждаясь постепенно тающей решимостью в глазах богини, и снова припадает к её беспомощно разомкнутым губам, чтобы с очередным глотком выпить её без остатка. Нанами привыкла быть спасённой, но помощи в этот раз ждать неоткуда, и поэтому Нанами придётся привыкать быть растоптанной. В рябящем туманной поволокой полумраке ей мерещатся призраки прошлого — от начала пути до падения в бездну в распахнутых объятиях демона. Журчит неутихающая трель в голове, рассеивая обглоданные болью мысли, обрывочные и невнятные; тяжелеют глаза от наплыва горячей влаги. Не вяжутся в ослабшем подсознании мутные образы, и непоколебимая, каменная её решимость трещит по швам, сжимается спазматическими судорогами — не спастись отрицанием, запоздалой виной и тщетными рыданиями. Томно кружат над головой призраки прошлого под разверзшимся светлым небом и манят ввысь — где-то там искупление за ошибки во благо, что едва не свели в Преисподнюю, райские сады без земных искушений и запретных плодов, невиданное счастье в заботливых объятиях матери и, может быть, — она ни разу об этом не задумывалась всерьёз — отца. — Ты собралась умереть так быстро. Эй? — Он выдергивает её из вязкого полузабытья парой хлёстких пощёчин, и Нанами вздрагивает, сжимая в кулак одеревеневшие пальцы. Холодеющее тело выламывает в судорогах — не пошевелиться, и внутренне она всё ещё остро балансирует на острие ножа: между вспышками боли в иссушённом теле на грани истерики и полудремы и сияющим светом на осадке ускользающего разума, что прокладывает путь в поднебесную. Нанами вовсе не хочется умирать, но осознание ценности собственной жизни приходят запоздало, когда боль во всём теле достигает апогея и дышать становится невыносимо тяжело, будто лёгкие пробивают осколки сломанных рёбер. — Томоэ, — шепчет она приглушённо, из последних сил, от которых остались лишь жалкие крохи, теряя себя в безумстве захлестывающего отчаяния, но ангелы-хранители на небесах не внемлют её просьбе, отворачиваясь от неё. Нанами стонет глухо, медленно умирая, и повторяет ещё тише, ещё отчаяннее. — Томоэ. Спаси меня… Кирихито перехватывает её слабнущие запястья, начинающие беззащитно синеть, когда Нанами неосознанно протягивает руки, словно ища поддержки у кого-то невидимого. Её посиневшие губы что-то шепчут безмолвно, едва размыкаясь, словно в бреду, и саму её трясет, как от озноба, как от лихорадки, постепенно высасывающей жизнь. — Человеческая богиня, — говорит он предостерегающе. Осоловевшим взглядом Нанами пытается разглядеть эмоции в его глазах и замирает от ужаса, околдованная почти животным страхом. Инстинкт самосохранения, приглушённый страданием, вновь вспыхивает диким желанием жить, и кажется, будто все остальные чувства в ней притупились, окоченели рефлексы, тело, мысли, и она, Нанами, лишенная небесной силы богиня, ступает по тонкому льду прямо в лапы неминуемой смерти. Глаза Кирихито, минутами ранее поддёрнутые непроницаемо-льдистой пеленой безумства, теперь горят жизнью. Яростью настолько ослепительной, что она передаётся при частых, сумбурных вдохах напрямую в лёгкие, всё крепче оплетая коконом неземного страха. — Он не придёт. Не без наслаждения он следит за частыми переливами её эмоций, от упадка сил и рассеянной слабости до вспышек безрассудного бунтарства и сумрачного страха в её тяжёлых, потемневших глазах. Сломать её окончательно нетрудно: богиня — всего лишь жалкая слабачка, хрупкая маленькая женщина с тонкими запястьями, почти истощённая до предела, прозрачная, как озёрная гладь, на эмоции и совсем-совсем не бесстрашная, как казалось когда-то давно в Ёми-но-Куни. — Где же теперь твоя уверенность? — спрашивает он её с леденящей усмешкой. Сломить её окончательно нетрудно, но он отчего-то тянет, запечатлевая в памяти каждый миг своей восторженной победы, словно самого себя убедить пытается в ненужности её крови на его руках. Нанами слабо дёргается — всё никак не хочет казаться безропотной, покорившейся — и роняет неосторожный призыв, огненными буквами выгравированный на дребезжащих стенах её Преисподней. — Томоэ… И снова по кругу, безжизненным голосом автоответчика, повторяющим одно и то же; систематизированная программа с чётким, правильным алгоритмом, не имеющем сбоев и лазейку-брешь. Нанами смотрит словно сквозь него, не замечая, — так сыро в глазах и на сердце, что не миновать потопа. Только бы не зареветь позорно, ведь сама же себя отдала ему, только бы суметь дожить до объединения с извечным спасителем, что никогда не бросал её в беде. В последнее время их связывает нечто большее, что контракт хранителя и хозяина. Кирихито обманчиво ласково проводит ладонью по её щеке, испещрённой бороздками подсохших слёз. До чего же дура она, эта слабая, ни на что не способная в одиночку богиня. Его мутит от раздражения, лихорадит почти, как Нанами, от припадка неконтролируемого бешенства — и как она вообще посмела произносить это имя в его присутствии?! Его рот изгибается в хищном оскале без тени улыбки, человечности — лишь многолетний, накопленный веками гнев бурлит в нём, когда он срывает с неё одежду, и её безжизненные, измученные глаза загораются не страхом, а уже суеверным ужасом, разбавленным наивным непониманием. — В Ёми-но-Куни ты была совсем не такой, — припоминает он бессердечно, низко-низко склоняясь над её лицом. Вблизи она кажется ещё менее симпатичной — мокрая, бледная, испуганная, остро пахнущая океанической солью — если бы не провокация, неосторожно слетевшая с её губ, он ни за что не обратил бы на неё внимание. — Пора преподать тебе урок — хорошо запомни его и впредь знай своё место, слабая человеческая девчонка. Нанами безжизненно откидывает голову назад, когда Кирихито грубо приникает к её губам, заставляя через силу впитать каждое сказанное им слово. К его грубости ей не привыкать — он так часто отталкивал её в Ёми-но-Куни, бесспорно, ей следовало сбежать ещё тогда, но раньше он не пугал её так, как сейчас. Пусть ненадолго, они были опорой друг друга в адском пекле обители мёртвых, и вот теперь она беспомощно дрожит, прижатая к полу весом его тела, и он медлительно рушит их шаткие узы, ласкает беззащитно открытое тело, целует по-настоящему, уже не пытаясь отобрать жалкие остатки сил, и плюёт на её собственные чувства. Сопротивляться нет сил: она слишком слаба и беспомощна, а он через край отравлен своей темнотой и ненавистью. В её глазах он вспыхивает мутными образами когда-то знакомого демона и окончательно перестает быть здравомыслящим человеком. И просто человеком тоже. В груди саднит от на ветер пущенного доверия — даже сила воли, взращенная жизненными трудностями на протяжении множества лет, испаряется ледяным паром, и Нанами больше не может сдерживать рвущиеся наружу болезненные стоны и рыдания. — Я умоляю, — хрипит она навзрыд и тут же задыхается от опаляющего лёгкие пронзительно-ледяного воздуха, вырывающего из глаз остатки солёной влаги, но он не реагирует совсем на просьбы навзрыд, лишь агрессивней сжимает её грудь, покрытую мурашками от холода и муторного наплыва ужаса. Для него это — невинное развлечение, возможность выдохнуть накопившийся пепел в груди; сколько лет в нём бушевала ярость и ненависть, раз за разом прокручивая в памяти осточертевшие воспоминания о былых победах, сколько неведомых ощущений было пресечено на корню, сколько крови не суждено было пролиться. Яростное желание отмщения плесневело в груди и сгорало заживо, выливаясь чередой грубых ласк и наливающихся лиловым пятен, заклеймивших тело одержимой благодетелью девчонки, чьи болезненные стоны ласкали слух, убаюкивая всплески адреналина, чьё тело выгибалось в его руках, не способное дать отпор. Тогда, в Ёми-но-Куни, она и вправду была другой. Внезапным светом, слишком слепящим, чтобы сразу его принять, в беспросветной тьме, столь сильно напоминающей тьму его бестелесного заточения до встречи с духом погребённого в сугробах мальчишки. Глаза Нанами, смирившейся с безысходностью положения, вновь безжизненно стекленеют. — Томоэ, — выдыхает она тихо, и на её губах расцветает измученная, ностальгическая полуулыбка, и Кирихито вновь срывается с катушек. Слишком много тьмы связано с этим именем. Слишком много ненависти оно порождает. Слишком часто его шепчет эта девчонка. Его беспричинные издевательства, наименованные уроком, теряют смысл — он берёт её насильно, вцепляясь пальцами в костлявые бёдра до синяков, до искр из глаз от болезненного, противоестественного вторжения. Слишком сухо и слишком горячо — он бы так же зажмурился и закусил губы от боли, если бы обращал внимание на ощущения, но в его душе балом правили безумство, извращённая ярость и мучительно наслаждение от брызнувших слёз земной богини, павшей в его объятиях. Тогда, в Ёми-но-Куни, она стала его светом, а сейчас ей предоставлена участь быть его тьмой. Ещё одним персональным безумием. Минутами спустя он наслаждается своей первой долгожданной победой, что поведёт за собой цепочку новых побед — это тело, впитавшее небесный дух, протянет ещё некоторое время, а с хагоромо Унари достать его настоящее не составит труда. Совсем недолго осталось жить тьме в его болезненных снах — скоро она обретёт форму, вырвется наружу долгожданным отмщением, и он не успокоится до тех пор, пока карта его земель вновь не покроется красным, а в руках у него не будет отсечённой головы лиса. Лишь бы очередная потеря земной женщины не убила бы его преждевременно. За полшага от гибели, Нанами лежит без движения, бессмысленным взглядом сверля потолок — как легко оказалось сломать её окончательно. Её губы по-прежнему приоткрыты, желудок переваривает сперму, онемевшие конечности вздрагивают от холода. Мутные образы в её голове наконец накладываются друг на друга. — Акира-Оу, — бессвязно шепчет она, будто бы невпопад. И тогда ему наконец удаётся воссоздать из обрывков в своей памяти цельный образ человеческой девчонки, что смогла заинтересовать его пятьсот лет назад. Он всё-таки не хотел её смерти.