Adorable Devil

Прошло девять лет, а я до сих пор вздрагиваю от его взгляда на уже пожелтевших снимках в разваливающемся старом альбоме. Прежде, чем будет рассмотрено мое прошение об амнистии, нужно, чтобы психиатр еще раз послушал мою историю. Он с чего-то решил, что мое отношение к невысокому щуплому пареньку с пугающей и все же завораживающей улыбкой, изумрудными глазами, в которые я мог смотреть часами, и черными не знавшими расчески волосами, изменилось.  Еще при первой нашей встрече я был очарован его улыбкой, которая бы, скорее, подошла дьяволу, чем такому милому парню. Я сразу заметил его отчаянное желание всем обладать и управлять. Поначалу меня это забавляло, пока я не узнал, что в сексе он ведет себя точно так же.  Я человек с не самой строгой моралью, поэтому сам затащил его к себе домой после нескольких коротких свиданий, на которых мы обменивались ничего не значащими репликами.  Мне нравилось то, как уверенно он начал и как быстро вошел во вкус. Не отличаясь особой стеснительностью, я достал из верхнего ящика комода наручники и велел ему заковать меня. Он скрутил мне руки за спиной так больно, что из моего горла невольно вырвался сдавленный вопль, и повалил меня на кровать. Мы оба упивались этим решительным плевком на нормы, пока я не ударился головой об угол тумбочки и не взвыл от боли по-настоящему. Упав на пол, я как-то уловчился получить внушительную гематому на ноге. Меня поразило то, что он ничуть не испугался. С подозрительным спокойствием он сполз ко мне на пол и стал завороженно вытирать краем светлого покрывала кровь, тонкой струйкой стекавшую по моему виску. Его зрачки расширились настолько, что глаза стали черными. Я оцепенел от увиденного, а позднее успокаивал себя, уверяя, что это была лишь галлюцинация от сильного удара. Он спросил меня о моем самочувствии на нашем следующем свидании. Я снова не увидел никаких чувств, только голодный блеск в глазах. С каждым днем этот блеск становился все более искристым, а взгляд все более леденящим. Он пугал меня, но в то же время я погряз в дикой эйфории. Так началась моя зависимость: просто так, беспричинно. В этом не было никакой логики, а только сковывающее подчинение. Он стал вирусом, забравшимся под кожу, который свел с ума мой организм, заставил его бешено выбрасывать в кровь эндорфин. Я почти не знал его, но, несмотря на это, предложил ему переехать ко мне. Вскоре я пожалел, что не узнал его получше. День, когда собака соседа привела меня к окровавленному телу своего хозяина, лежавшему с размозженным черепом в луже крови, можно назвать началом нашей истории. Мой сожитель и любовник по совместительству стоял над трупом с монтировкой. Его лицо вновь украшала дьявольская улыбка, которая меня восхищала, а на виске и руках вздулись вены. — Нужно было следить за своей собакой, — процедил он сквозь зубы. — Сука лаяла весь день. Он ушел, бросив монтировку на пол, а я без возражений и колебаний убрал тело, пока оно не начало разлагаться.  Я потребовал от него объяснений, но он стиснул мои запястья так сильно, что мне казалось, что вот-вот прозвучит характерный хруст, и прошептал сквозь слезы, неестественно капающие из черных и слегка прикрытых тяжелыми веками глаз: — Я не хотел, чтобы ты это увидел. Его прикосновения для меня, как очередная доза наркотика. Находясь в забытьи, я поцеловал его в губы. Он отпустил мои запястья и крепко обвил руками талию, словно обозначая зону собственничества, в которую я угодил всем существом.  В ту ночь я не спал, пытаясь понять, почему я спустил ему с рук убийство. Он приоткрыл глаза и, заметив, что я не сплю, снова заключил меня в клетку объятий, и я опять почувствовал, что не в силах ему противиться.  — О чем ты думаешь? — спросил он. — О тебе. О том, что ты сделал, — вопреки желанию, я не сумел удержать язык за зубами. — Ты же знал, что я такое, — ответил он и закинул на меня ногу, окончательно лишив двигательной способности.  Он был прав. У обычного человека не может быть таких адски красивых глаз и пугающе мягкого голоса. Происходившее между нами можно было назвать отношениями жертвы и садиста, притом жертва обрела тяжелую форму стокгольмского синдрома и влюбилась в своего мучителя. Вскоре я уже твердил ему о своей любви во время ужина, во время секса и даже пока он издевался над похищенным парнем и заставлял меня в этом участвовать. Он принудил меня к близости с очередной своей жертвой и снимал это на камеру. Он мечтал стать режиссером, а я желал ему угодить. Проделывая любое действие над измученным и испуганным парнем, я сначала смотрел на нашего режиссера, желая удостовериться, что это именно то, чего он от меня хочет.  Это слово имеет десятки ипостасей. Я называл это любовью, хотя сейчас понимаю, что это была мания. Я не буду винить его в том, что он привязал меня к себе, и не стану говорить, что у меня не было выбора, ведь это не так.  Одна из его последних жертв скончалась от асфиксии. Несмотря на то, что это была не первая смерть на его совести, он жутко разнервничался, обвинил меня и закрыл в подвале вместе с трупом. Около десятка часов я просидел в почти кромешной темноте, задыхаясь от запаха разлагавшегося тела. В итоге он вломился в подвал, вытащил меня на поверхность и снова умолял о прощении. У него были частые перепады настроения. Иногда он выгонял меня из дома, выкидывая мои вещи с лестницы, а через десять минут догонял и извинялся, называя своим котенком или еще каким-нибудь приторным прозвищем.  Он не скрывал своих мыслей. Однажды за ужином он ни с того ни с сего начал вести разговор о своей зависимости от крови и садизма. Он воодушевленно рассказывал о том, как вид крови приводит его в упоение, а я испытывал отвращение от того, что именно в тот вечер умудрился приготовить пасту с томатным соусом.  Я находился в его власти слишком долго. Наш симбиоз, а, скорее, его паразитизм на моей некогда здоровой психике, стал слишком прочен, поэтому, чтобы разорвать его, мне пришлось наступить на горло своим желаниям. Мне стало до омерзения приятно смотреть на то, как грубо он вел себя с жертвами и как при них нежно обращался со мной, своей главной жертвой, но вскоре мне надоели фотографии молодых парней с завязанными глазами, развешенные по всему дому, и крики, без перерыва доносящиеся из подвала. Я предал его, моего любимого мучителя, потому что боялся забыть, каково быть свободным. Полиция скрутила ему руки и заковала в наручники, как он прежде любил поступать со мной. И все девять лет, что я сидел в тюрьме за соучастие в похищениях, изнасилованиях и убийствах, я помнил взгляд, брошенный им в мою сторону прежде, чем его усадили в полицейскую машину.  Я все равно навсегда останусь его пленником.