Шепот времени

Тонкая полоса расплывается прямым зеленым пятном. Я не молюсь и не прошу. Некому молиться и незачем просить. В голове царит тишина шока, жалостливая, понимающая. Просто ждет, оглаживая холодными пальцами реальности лишенную всякого румянца щеку. Я вижу свое лицо в отражении — бледное, тихое, с застывшей маской покоя. Смотрю себе в глаза, только чтобы не видеть суетливую группу врачей за стеклом. У них еще есть надежда. У меня нет — сердце уже убило. Чертово проклятое сердце, улавливающее какие-то тонкие, одному ему предназначенные связи. Как струны. Цепляло, пробовало, касалось. Дергало. Струнка отвечала жизнью, а теперь она звенит ледяной пустотой смерти. Умер. И зеленая линия соглашается, показывает наглядно. Да, умер. Да. Мне не хочется чувствовать себя, дышать, слышать. Хотя легкие разрывает от боли и слух бьется на истеричных частотах сверхчувствительности. Озвучь. Озвучь всего один удар. И я оживу, обещаю. Шок и реальность, грустно улыбаясь, качают головой. И врач качает тоже. Не сработает, хоть умоляй. Бросаю последний, преувеличенно спокойный взгляд на красивый профиль мертвеца. Светлые пряди выбились из челки и торчат впереди, там, где касались чьи-то пальцы, поддевая кислородную маску. Я вижу даже мелкие капли пота на медовой остывающей коже. И светлые сухие ресницы. Спокойный, холодный. Не похож на спящего, как порой говорят в фильмах или пишут в книгах. Похож на мертвого. Даже во сне он горел чудовищным огнем жизни. Наверное, было больно. Так, как мне сейчас. Пронзительно, физически. Касаюсь груди с неясным желанием почувствовать, каково это — проломанная грудная клетка и крошево ребер. И смерть — каково? — Мне жаль, — сочувствующий голос врача. — И мне. Киваю. Иду. Коридор. Итачи. — Что? — сипит. Больное горло, красные, влажные глаза. Всклокоченные волосы выбились из-под шарфа и пальто. Бежал, торопился. Его привел мой голос: «Он был в эпицентре взрыва». — Умер, — спокойный ответ. — В реанимации. Сразу после… Показываю ладонью на грудь, и брат мягко кивает, одним взглядом умоляя не продолжать. Наруто был ему как второй младший брат. Но от того, что больно не мне одному, легче не становится. — Ты как, Саске? Как? Как я? Я — там. С ним. В пустоте и мертвенно белых пальцах, сжимающих покрывало. В мгновении пробуждения после сложнейшей операции. Я в его глазах — чистых и непонимающих. В его улыбке, рожденной в океане боли. Я — там. — Мне жаль. Итачи кусает губу. И слезы. Старший, да? А расклеился первым. — Давай ко мне. — Мне надо пройтись. — Куда ты пойдешь? Без ответа. — Саске! — крик в спину. — Куда-нибудь. Зато честно. На улице лед и ночь. Снаружи, как внутри — лучше не придумаешь. — Где будет таять первый снег… Мелодия вспоминается сама. Хотя, он говорил, что слуха у меня нет, и не будет. Ну вот, есть же. Хотя голоса и вправду не хватает. — В другую жизнь начнем побег… В парке тишина. Когда я пришел сюда? Не запомнил и не заметил — незачем. Так тихо, что песня не идет как надо, проваливается в бездну без дна, тает теплым паром. И сознание обволакивает густым, неестественно глубоким покоем. Скамейка. — И пролетев по хрупким крышам… Мы шепот времени услышим… Глупая песня. И день. Гудящая боль. Глухая тяжесть. Голодный остаток мыслей — теперь не дотронуться, не проснуться вдвоем, не выпить кофе из чужой кружки и не получить за это подзатыльник. Не рассмеяться над тупой шуткой, не подраться за последний шоколадный батончик. Не уснуть на теплой ноге во время просмотра мыльной оперы и не проснуться от соленой горечи родных слез на губах и лице. Чувствительный идиот, которому под страхом пытки запретили смотреть «Хатико». Все равно ведь посмотрел… и ныл, и ревел, и получал жесткие подколки, а потом, краснея от стыда, терпел заботливые жесты: любимое апельсиновое мороженое, кофе, поцелуй в лоб. А на следующий день захотел завести собаку, но после долгих споров, драки, секса и нового спора — передумал. Сошлись на том, что и меня достаточно. Я тоже преданный. Только не такой лохматый, хотя недалеко ушел. Касаюсь пальцами волос. Словно в трансе. На подушечках тают изуродованные теплом снежинки. Снег? Снег. А твой самый большой поклонник умер, представляешь? Как снежинка. Изуродовало. Разбило огнем. Правда, снежинок много, а он был такой один. И на снег совсем не похож — это я из нас двоих снеговик. — Наруто… Зачем? Просто так. Отголосок, эхо. Где он сейчас? Исчез? Бури бесследно не исчезают. Энергия никуда не пропадает. Переходит в иное состояние. Кем ты будешь, огонь? Животным? Ветром? Ангелом?.. А что, очень может быть. Ангелом. Только не таким, как их представляют. Крикливым, честным, добрым, слезливым. Очень чувствительным. Помнится, это меня и привлекло. Вспышкой перед глазами — последняя улыбка. Не слышал, не видел, но знал, что я рядом. «Не бойся, мне не плохо, мне не больно». Неправильно это — рыдать, когда счастлив, смеяться, когда больно. Неправильно, но так по-узумаковски. Зачем улыбался? Я так не умею, но хочу научиться. Правда. Смеюсь, стирая рукавом слезы… получается неестественная гримаса. Мне далеко до учителя, но попытка, как говорят, не пытка. — Где будет таять первый снег… В другую жизнь начнем побег. Да, так лучше. Чувственно и с выражением, ему бы понравилось. А то все «Саске, ты завываешь, как дверной звонок, ей богу. Без эмоций. Бесишь же». Да какие могут быть эмоции, когда в песне ни смысла, ни идеи? — И пролетев по хрупким крышам… Хрип последнего слова ударяется в сбитое дыхание. Болит. Ладонью пробую на ощупь, да, это я, моё сердце. Бесится, бьется. Так болит. Недоумение заменяет страх — и все? Вот так? Просто не получится? Выдержать такой удар мне не под силу? Реальность улыбается. Да, не под силу. Пока был шок — я мог хотя бы дышать. Теперь есть понимание, осознание и память. Память, которую не убьешь и не заглушишь ничем. Только, разве что, смертью. Рука скользит в карман за телефоном. Позвонить Итачи. Извиниться. Гадкая скользкая кнопка… Аппарат выскальзывает из пальцев, и моя тень расплывается прямым иссиня-черным пятном, совсем как зеленая полоса кардиограммы Наруто. *** — Господи, Саске, сколько можно спать! Ты так всю жизнь проспишь, — теплая улыбка, взлохмаченные волосы. Только–только проснулся. Разгоряченный, живой, со сладковатым туманом в глазах. — Какое слово звучит самыми прекрасными звуками на свете? — На-ру-то? — улыбаюсь сквозь сон и вдруг осознаю себя под наглой рукой, а затем и не менее наглым весом Узумаки. — Вы-ход-ной! — Иногда ты отвратительно… не… романтичен… — Саске? Медленно выворачиваюсь из приставучих рук. Это был сон? Нет, не сон. Будущее. Реальность зло отворачивается. Да, будущее. — Ты чего такой напряженный? Приснилось что-то плохое? Сглатываю. И снова поворачиваюсь, рука сама тянется к лохматым волосам. Коснуться. Сжать. Ощутить мягкость, пропустить сквозь пальцы. Нежность затапливает немыслимыми волнами, не сбежать, не укрыться, только захлебнуться. — Саске… ты что, плачешь? — игривого настроения как не бывало. Наруто поднимает мою голову, придерживает за волосы, будто зная, что сейчас я буду вырываться и злиться, может быть, кричать, чтобы отвести эмоцию от настоящей, сбить со следа. — Мы шепот… времени… услышим, — сквозь зарождающуюся истерику выдаю я, ввергнув Наруто в прострацию. Обнять. Так просто. Всего лишь руки протянуть, зацепиться. Сердце улавливает — струнка! Дергается, отвечает. Жив. Жив ведь. Обнимает, гладит, как старого полуслепого пса, который постоянно блуждает между нашим и соседним домом в поисках хозяйки. А она стоит сама полуслепая. Не видит. У них одно зрение на двоих. А у нас — одна жизнь. — Саске, ну что такое? Ты сам не свой. — Не свой, — киваю, уткнувшись лицом в горячую шею. — Ведешь себя как ребенок. — Как ребенок. — Расскажешь, что у тебя случилось? — Случилось… — отодвигаюсь, ловлю дыхание. Поцелуй вроде есть, вроде нет, как он любит. Хотя хочется больше, злее. Полностью. — Мне надо в центр за журналами, ты помнишь? Тепло растворяется в ударе. Электрическом ударе, как от молнии, болезненном и мощном. Что за чушь сравнивать приятные ощущения с этим? Вольты, амперы… смертельно опасно, страшно, жутко. Убивает. — Я схожу сам, — мгновенное решение. — Ты лучше топай за продуктами, так быстрее. Главное, собраться. Мне нельзя показывать хоть какую–то слабость, это сразу вызовет уйму подозрений. — Саске, в чем дело? — Ни в чем. Я вспомнил, что мне надо в центр. Заодно зайду за твоей ерундой, — скольжу по комнате, торопливо избавляясь от улик на лице. Вещи, вещи… шкаф. Одежда. Мне нужна одежда. — Постой… — Куплю что-нибудь… — Подожди! — хватает за плечо. Дурацкая привычка. — Да что с тобой такое? Сначала ты просыпаешься с истерикой, затем врубаешь это свое «я все сделаю сам». «Ты исчезнешь, если пойдешь. Там будет взрыв, я знаю». — Наруто, я же сказал, что всё в норме. Ему нельзя становиться таким серьезным — и только я один знаю почему. Слишком много силы, слишком много уверенности, слишком много эмоций. В них задыхаешься, как в душной комнате, наполненной тяжелым, терпким воздухом. Взгляд тоже душный, ненормально горячий. — Объяснись. В таких случаях всегда помогает доверительная тактика. — Мне, правда приснился очень плохой сон, и я… проснулся под впечатлением, — поясняю осторожно, крадучись, только бы не оступиться на каком-нибудь слове. — Просто неожиданно вспомнил. Извини за этот… цирк. Я напугал тебя. Расслабляется сам, ослабляет хватку. Поверил, но теперь в замешательстве. — Что ты видел? — Как… умер… Итачи. Итачи умер в моем сне. — Наверное, было жутко? Смотрю на грустную улыбку, в которой растягиваются его губы, и не могу ответить. Не то слово. Не жутко, нет… а как? Что может быть хуже… Было лихорадкой, изломанными руками, сорванным дыханием, гудящими от бега мышцами. Было болью — сначала фантомной, душевной, затем — физической, страшной. Было ударом потери, звенящем, как удар молота о колокол, прошедшим по всему телу, заглянувшим в каждую клеточку. — Ты как, Саске? — спрашивает с теми же интонациями, что и Итачи. Почему–то все вокруг считают, что мне подходит этот вопрос «ты как»? Все заменяет: «как дела, как самочувствие, как здоровье, как работа, как на личном, как в целом». Ты как? Мне оставляют выбор самому решить, что сейчас важно. Здоровье, работа или личное. Словно я могу разозлиться, если вопрос будет направленным. — Немного кофе и все будет отлично, — усмехаюсь. И до самого последнего мгновения слежу за спиной, с красными следами от смятого одеяла. Мое дело — оградить его. Даже если самому придется войти в самый эпицентр опасной зоны и сгореть заживо. Плевать. — Мы шепот времени услышим… — Ты что–то сказал, Саске? — выглядывает из–за косяка. — Я сказал, что люблю тебя, Наруто. Да, все так. Мы поменяемся местами, ведь смерти необходимо забрать как минимум одну жизнь? И если ее не будет на месте, значит, должна быть другая. — Я тоже тебя люблю, мрачная ты хрень. — Ты об этом не пожалеешь. — Да ни в жизнь. Улыбки. Спасибо за улыбки, Наруто. Я буду вспоминать их. Вечно. Веришь?