Темная ночь

…Ведь завтра под утро на красную сволочь Развернутой лавой пойдет эскадрон, Спустилась на Родину черная полночь, Сверкают лишь звездочки наших погон… «Поручик Голицын», автор неизвестен Было это на Дону. Мы въехали в деревушку, не то Алексеевку, не то Алапаевку - уж и не припомню. И тут же попали под обстрел красных, засевших в местной церквушке. Сколько их было, Бог знает, но пулеметные очереди, которыми они поливали из звонницы наш отряд, были гибельно точными... Рядом со мной схватился за грудь и молча осел на землю юнкер Иваницкий - пуля вошла ему прямо под сердце. По цепочке передали приказ - рассыпаться. Пригибаясь и отстреливаясь на ходу, я кинулся к ближайшей хате. Захлопнул дверь, отдышался немного... Патронов у меня не осталось. Вот и пришел смертный час, подумалось мне. Вытянул из ножен саблю, положил рядом - хоть двух красных, да успею зарубить. Что было потом - толком и сам не знаю. Громыхнуло где-то рядом, посыпались стекла, мелькнула тень. Я вскочил на ноги, но тут же получил сильнейший удар по голове, от чего в глазах потемнело, и я потерял сознание... Очнулся я спустя недолгое время от криков снаружи."Отходи-и-им! Махновцы идут!" - надрывался незнакомый мне голос. Пулемет красных стрелял все реже, а потом и вовсе захлебнулся. Меня, связанного, бросили в крохотный сарай без окон, набитый какими-то пыльными мешками, так что судить о происходящем я мог лишь по звукам. Вот неподалеку раздались револьверные выстрелы, отчаянный вскрик, матерная брань и шум борьбы. "У, гнида окаянная! Петро, волочи его туды," - прорычал сиплый бас. Вдруг дверь распахнулась, и прямо на меня заросший бородой оборванец швырнул чье-то тело. Опять заскрежетал засов, и все смолкло. Кое-как мне удалось чуть сдвинуться, высвободив придавленные ноги. Глаза постепенно начали привыкать к темноте – разглядел я, что второй пленник тоже связан, что он молод и невысок. Какое-то время он лежал почти не двигаясь, приходя в себя, потом зашевелился, попытался встать, но куда там – ему удалось лишь перевернуться с боку на спину. Я вгляделся в его скуластое, совсем мальчишеское еще лицо и не сдержал изумленного возгласа – моим невольным соседом оказался сын того проклятого комиссара Устинова из Юзовки! Уже который раз судьба сталкивала меня с ним… Мальчишка же, судя по всему, меня до сих пор не признал. Повозившись у стены, он сумел принять сидячее положение и неуверенно позвал: - Товарищ?.. Бог свидетель, как я разозлился на него тогда! Будь руки свободны – придушил бы, не задумываясь… - Я тебе не товарищ, рабское отродье, - процедил я сквозь до скрипа сжатые зубы. Жаль, что не было возможности как следует разглядеть его лицо – уверен, оно презабавно выглядело в тот момент. - Шатохин…Ты? – выдохнул он, с шумом переводя дыхание. Я молчал. Воистину, бывают же совпадения! И что теперь прикажете делать? Сарай был настолько тесен, что не было возможности даже слегка отодвинуться от этого «борца за свободу», приходилось сидеть вплотную к нему. Не помню уже, кому пришла в голову мысль заключить, так сказать, военное перемирие. Кажется, это произошло после того, как махновцы вывели нас по нужде. - Дёру дали и беляки, и красные, мать их так, - ухмыльнулся в бороду один из конвоиров, от которого за версту несло сивухой. – Вот приедет Батька, тады и до вас очередь дойдет, гниды. Сердце мое сжалось - повсюду были неубранные тела убитых. Возле ближайшей хаты лежал, привалившись к стене, мой приятель Володинька Аксаков. Шея его была почти перерублена ударом сабли, кровь окрасила белый китель в багряный цвет. Изуверы-махновцы выцарапали ему на лбу знак анархии… Я стиснул зубы, чтобы не застонать в голос. Выбраться бы из сарая, раздобыть какое-никакое оружие – и устроить этому пьяному отребью Варфоломеевскую ночь. Будь у меня тогда руки свободны – кинулся бы и с голыми руками, хоть одного бы мерзавца, да задушил!.. Устинову, видно, хотелось того же. Я украдкой посмотрел на него – лицо побелело, на виске дергается жилка, и ненависть, лютая ненависть в глазах. Вот шевельнулись губы. - Махмутка… - прошептал он еле слышно, глядя на раскинувшегося рядом с колодцем чернявого красноармейца, тоже почти мальчишку. Ноги ниже колен у него были отрублены Махновцы заперли нас и ушли. Некоторое время мы сидели молча, потом Устинов пробормотал: - Дождаться надо, когда они перепьются… Я хмыкнул: - А дверь ты как откроешь? Руки-то связаны, и не выбить ее с этой стороны никак, она внутрь открывается. - Тут подо мной какая-то хуевина железная валяется, - ответил он. – То ли от лопаты, то ли еще от чего. Можно веревки попробовать перепилить… Каким-то чудом нам удалось (и это со связанными руками и ногами!) извлечь из-под сенной трухи обломок ржавого лезвия. Я сумел зажать его кончиками пальцев (они были свободны), а Устинов, извиваясь, принялся перетирать веревки на запястьях. Потом он избавил от пут меня. Посовещавшись, мы решили, что дождемся предрассветного часа и попытаемся выбраться - быть может, удастся застать часовых врасплох. А нет - что же, значит, такая судьба, хоть в бою погибнем, а не от пыток зверских. Прикрыв глаза, я попытался уснуть, но не тут-то было - вскоре меня начал бить озноб, снаружи-то уже подмораживало, а на мне была лишь рубашка. Подумалось мне тогда - хорошо, что сарай такой тесный и сидеть бок о бок приходится. Устинов, видно, был привычнее к холоду, по крайней мере, он не трясся. От него исходило спасительное тепло... Я придвинулся к нему чуть ближе, свернулся в клубок и, немного согревшись, сумел задремать. Как сейчас помню, привиделся мне Алёша Стрельников, мой старший товарищ, с которым делили мы комнату в кадетском корпусе. Высокий, темнокудрый, он с обычной своей хитроватой улыбкой смотрел на меня. Подбежав, я повис у него на шее и принялся целовать. Алеша притиснул меня к себе, руки его прошлись по спине, потом скользнули ниже, и я выгнулся навстречу его жарким прикосновениям. Внезапно все кончилось. Я распахнул глаза, еще не проснувшись толком и не понимая, где нахожусь. Сердце стучало быстро-быстро, воздуха не хватало, и вдобавок я ощущал сильнейший прилив крови к паху. Мало того, я обнаружил, что лежу тесно прижавшись к Устинову, почти вжимаясь в него бедрами, так что тот просто не мог не почувствовать мое возбуждение. Воистину, странные вещи порою творит наше тело... Вспоминая ту ночь в сарае, я думаю, что сложно было бы найти менее располагающую к любовным утехам обстановку, чем там. Но тело думало совершенно иначе и перед лицом смертельной опасности настойчиво требовало последовать одному из древнейших инстинктов. К тому же, я чувствовал, что Устинов не спит, я слышал его частое дыхание, такое же тяжелое, как и мое, и это распаляло меня еще сильнее. Ведь он явно понимал, что со мной происходит, и все-таки не делал никаких попыток оттолкнуть… И я сделал то, чего мне так хотелось, - положил одну руку ему на бедро, а другую запустил под гимнастерку. Провел пальцами по теплому, гладкому животу, потом добрался до сосков… Ах, как его изогнуло!.. - Шатохи-и-и-н…. – сдавленно выговорил он, не в силах сдержать стон. Сдавил, ущипнул, погладил… Спустился вниз и накрыл ладонью пах, чувствуя, какой он там горячий и твердый, даже сквозь штаны. Осознание того, что Устинов хочет того же, что и я, заставило растерять последние остатки самообладания, еще удерживавшие меня от окончательного падения в пропасть. Внутри, под бельем, он был уже совершенно мокрый. Я обхватил его пенис ладонью и принялся то двигать ею вверх-вниз, то, дразня, поглаживать пальцем головку, чувствуя, как она пульсирует под моими ласками и истекает влагой. Не говоря ни слова, я сдернул с него штаны и, проделав тоже самое со своими, прижался к Устинову сзади. От этого простого прикосновения к коже меня бросило в жар… Только сейчас я в полной мере ощутил, как сильно изголодался по плотским наслаждениям; кажется, не менее полугода прошло с последнего раза, с тех пор, как под Каховкой убили моего любовника Поля. - Гад, что ты делаешь… - прошептал, задыхаясь, Устинов, когда я скользнул пенисом ему между ягодиц, не переставая ласкать его спереди. - Ты же… сам…хочешь… - ответил я, изнемогая от желания. – Потрогай меня там… Пожалуйста… Ощутив его неловкие осторожные прикосновения, я едва сдержал вскрик – ткнувшись ему в руку, пенис напрягся так сильно, что это было почти болезненно. Меня хватило ненадолго, еще чуть-чуть – и я кончил бы от этих неумелых ласк. Заставив себя отстраниться, я перевернул Устинова на живот – он не противился, кажется, он уже вообще ничего не понимал, постанывая и извиваясь под моими лихорадочными ласками… - У тебя был кто-нибудь?.. – спросил я, размазывая по своему пенису слюну. - Нет… - еле слышно прошептал тот. В темноте сарая не было видно его лица, но, судя по голосу, он покраснел. Я погладил его по спине, потом раздвинул ягодицы и коснулся там. - Шатохин, перестань… - охнул Устинов, почувствовав касания моего пальца. Я двинул им раз, другой и, ощущая, как вокруг жарко и тесно, не выдержал – положив руки на его бедра, подался вперед, с восторгом и замиранием ощущая, как головка, преодолевая сопротивление, начинает проникать внутрь, все дальше и дальше… - Больно… - он дернулся, пытаясь отстраниться, но я держал крепко, не давая соскользнуть. - Тшш, сейчас пройдет… - пробормотал я. Честно сказать, в тот момент мне было все равно, приятно Устинову или нет, я хотел лишь одного – входить в него, входить, входить… В какой-то момент я почувствовал встречное движение его бедер, ощутил, как он выгибается подо мной – и, сходя с ума, начал вбиваться в него со всей возможной силой, глубже, по самые яйца, слыша, как Устинов сдавленно стонет и шепчет все быстрее: - Да, да, да… Еби меня… Еби… Это подвело меня к последней черте – я понял, что больше не могу, и дал волне наслаждения захлестнуть себя, выплескивая семя и чувствуя ответное содрогание своего нежданного любовника. Придя в себя, я молча оделся. Молчал и Устинов. Снаружи, где по-прежнему было еще темно, наконец-то воцарилась тишина. Найденным здесь же, в сарае, длинным ржавым гвоздем мне сквозь щель удалось подцепить дверной засов. Осторожно откинув его, мы увидели, что оба махновца, охранявшие сарай, спят. Рядом валялась большая пузатая бутылка из-под первача – как мы и думали, часовые перепились, теперь от них следовало тихо избавиться, чтобы они не успели поднять шум. Нам удалось быстро перерезать горло одному из них найденным здесь же осколком стекла. Второго я заколол отобранным штыком. Когда махновцы обнаружили убитых и подняли тревогу, мы были уже довольно далеко, возле Святодуховской балки. У удивших рыбу мальчишек (оба были испуганны и беспрекословно отвечали на расспросы) нам удалось выяснить, куда отошли красные и белые. Неожиданно Устинов наставил на меня винтовку. - Всё, кадетик, теперь за всё ответишь, гад! Шагай! Подгоняемый им, я поднялся на косогор. Не помню точно, о чем я думал в тот момент. Должно быть, о том, насколько нелепо будет погибнуть теперь, когда казалось, что главная опасность миновала. Что же, сам виноват, сказал я себе. Прикрыл глаза и, повернувшись к Устинову спиной, подставил лицо неярким лучам осеннего солнца. Пусть стреляет в спину, ему не привыкать. Меня трясло, но я продолжал стоять, словно врастя в степную землю. Сейчас раздастся выстрел, и пуля ударит меня, сшибет с ног… Я покачусь вниз по косогору… - Эй, благородие, тикай давай, - услышал я и, почувствовав сильный толчок в плечо, еле удержался. Открыл глаза, медленно повернулся. Устинов стоял рядом, бледный, и я видел, как у него трясутся руки, державшие винтовку. - Что уставился…. Тикай давай… - хрипло повторил он. Потом, лет шесть или семь спустя, в Париже мне довелось прочитать рассказ Ивана Алексеевича Бунина под названием «Солнечный удар». Без сомнения, так можно было бы назвать и то, что произошло со мной в ту осеннюю, полную страха и отчаяния ночь, когда по насмешке судьбы мой непримиримый враг комсомолец Устинов стал моим любовником.