Горящая скрипка (The burning violin)

            Птицы пели на рассвете       Джон впервые увидел того человека в далекие годы своей юности. Хотя лучше было бы сказать, Джон его услышал, потому что, единожды услышав его, можно было забыть о том, что у тебя есть глаза. Это случилось еще до ранения, до окровавленного песка и пустынной духоты Афганистана; в его золотые девяностые, когда мир и люди были проще, мобильные телефоны имели лишь избранные единицы, а интернет только-только зарождался как будущий властитель умов.       Это было лето 93-го, и Гарри, которая в его воспоминаниях весело улыбалась, сверкая глазами, насилу затащила его на концерт какого-то канадского парня. Изначально Джон сопротивлялся, упорно и энергично. Он не собирался идти с сестрой, чтобы помочь той пробраться к бэк-вокалисткам (он был уверен, что только это служило целью всему предприятию). Но потом в ход пошли уговоры, перемешанные с нотками страдания и угрозами никогда не отстать от Джона, и ему пришлось согласиться.       Тогда Джон впервые в жизни был рад тому, что пошел на поводу у капризов Гарри. Мужчина на сцене выглядел, как сумасшедшая смесь музыканта и священника, в вечернем костюме и шляпой с загнутыми углами; лицо его сияло улыбкой, уносившей в прошлое сквозь тысячи лет. Его голос звучал так, словно у него было разодрано горло, — черный бархат поверх хрипотцы, напоминавший музыкантов из полузабытых грязных джаз-баров. А слова... Джон стоял в темноте, его ослепляли прожекторы со сцены, но он и не старался разглядеть фигуру мужчины — только слушал и чувствовал, будто его сердце медленно и безболезненно вырезают из груди, аккуратно заворачивают в шелк этой музыки и затем возвращают на место, к ребрам, а кожа и ткани, ноя жгучим огнем на стыках швов, сами собой заживают.       Когда выступление окончилось и странный, странный человек покинул сцену, Джон не знал, что с собой поделать. Гарри, должно быть, исчезла еще во время концерта и отправилась в гримерку соблазнять одну или, возможно, всех очаровательных бэк-вокалисток. Джон ушел один, так было к лучшему, потому что он не был в том настроении, когда хочется компании и разговоров.       Он пошел гулять по улицам Лондона с улыбкой на лице. Под вечер железо заката остывало, а бархатный ветер нежил щеки. Музыка отдавалась вибрацией по его позвоночнику, конечностям, придавая силы и ритм шагам. Свежую рану в груди тянуло сладкой болью, сравнимой с чувством влюбленности. Джон шел, повторяя слова песни, которые на языке оставляли привкус сильно подслащенного черного кофе.       Он бродил по улицам любимого города до самого утра. Тогда он нашел себе скамейку у берега реки и встретил рассвет впервые с тех пор, как был ребенком.             Потрескавшиеся       В гниющем тепле захудалой больничной палаты солдат, лежа на койке, корчился в лихорадке. Его разрывала боль, а лекарства, которые должны были помочь, вызывали бред. Доктор, стоявший рядом с койкой, просматривал амбулаторную карту раненого с видом человека слишком образованного, чтобы ожидать чуда.       Солдат вдруг рассмеялся, хрипло, на грани безумия.       — Сквозь пробитые трещины тела, — его голос — скрежет, — проникает свет внутрь из плена.       Доктор даже не поднял глаз с карты. Он слышал много бреда на фоне помешательства и раньше, так что этот интересным он не счел.             Ветер, несущийся через могилы       Джон отправился в Ад, потому что война казалась чем-то веселым и захватывающим, и, когда тело подвело его, начальство выслало его на родину. В новой-старой жизни Ватсон ощущал себя стариком, передвигающимся с тростью. Умываясь по утрам, он дрожащей рукой чувствовал морщины на своем лице.       Безликая женщина по имени Элла день ото дня говорит всякую чушь о посттравматическом стрессовом расстройстве, проблемах с доверием и адаптации к гражданской жизни. Каждый серый день заканчивается на неудобной кровати в общежитии. Улицы, звуки и люди в городе, который он когда-то любил, прежние, но город больше не отвечает ему той любовью. В ящике комода лежит британский браунинг L9A1, и Джон чистит его каждый день перед сном, потому что так он снова чувствует себя солдатом; поглаживая гладкий металл, он разбирает и собирает оружие, верующий человек назвал бы этот ритуал особой молитвой перед сном. В глухие ночи, когда кошмары не дают спать, он открывает книгу стихов того странного, странного человека и шепчет слова в темноту, пока бушующая кровь не успокоится.       Потом Джон Ватсон встретил Шерлока Холмса, и размытый мир обрел краски и фокус. Трость, и ПТСР, и другие глупости отслоились от него, как отпадают сухие сморщенные лозы с внезапно ожившей статуи. Лондон прощает ему долгий застой и превращается для него в поле боя. Джон снова чувствует себя молодым. Каждая его черта дышит оживлением и веселостью.       Но Шерлок... Что и говорить, он чокнутый, и в его комнате на стене в рамке висит заключение психиатра, подтверждающее это. У него на кухне стоят банки с человеческими органами в формальдегидном растворе и глазные яблоки в микроволновке. Когда Шерлоку скучно, не приведи боже кому-нибудь находиться поблизости. Он то ведет себя, как сварливая дамочка, то неподвижно лежит на диване по несколько часов, то взламывает государственные файлы, то изобретает новые взрывчатые вещества.       Джон не может вообразить: какого черта Майк Стэмфорд знал, что в Лондоне живут два человека с отчаянной потребностью в сумасшедшей компании, чтобы самим не сойти с ума? Но это совершенно пустой, неважный вопрос.             За бархатными шторами       Эта странная, странная жизнь, которую он проживает сейчас, напоминает Джону танец. Он должен был стерпеть двадцать лет тоски, чтобы теперь оказаться на свободе.       Суматошный Лондон, по которому он следует за Шерлоком и его темными кудрями-пружинками, с каждым днем все более похож на танцпол. Кровь на асфальте и мигание полицейских сирен задают ритм сверхскоростным мыслям Шерлока. Китайская еда на вынос, пулевые отверстия в стенах, монстры и драки по вечерам и тосты с чаем солнечным утром. Джон всегда единственный, кто делает чай, — стирка, уборка и походы по магазинам также на нем, — потому что так он благодарит Шерлока за погони по крышам, окровавленные костяшки кулаков, пороховые ожоги на пальцах — за весь адреналиновый коктейль, который готовит ему этот неповторимый детектив. Может, такой обмен честным не назовешь, но Джон не знает, что еще дать взамен. Поэтому заботится о нем, а Шерлок, в свою очередь, заботится о борьбе с их скукой.       Однако есть одна проблема.       Шерлок бледен, как инопланетная форма жизни, его кожа словно светится в темных переулках города. У него глаза неизвестного науке ночного существа — такие яркие, что иногда больно на них смотреть. Его тело простирается на мили, его скулы будто затачиваются каждое утро, а его руки белые и легкие, как бумажные самолетики. Когда он играет на скрипке, можно увидеть, как огонь лижет его кожу и поглаживает струны. Он кружится в неистовом танце со своим сумасшествием; пальто и серебряные нити мыслей порхают за ним, как верные подданные.       Другими словами, Джон хочет Шерлока до такой степени, что почти помешался на этом. Он беспомощно смотрит на него, снова и снова, день за днем, потому что не может не смотреть, потому что нормальные люди остерегаются странностей, а Джона к ним тянет. Вскоре он отказывается от попыток выбросить из головы Шерлока, и по вечерам звук скрипки переплетается с его вздохами. Однажды Джон открыл книгу стихов того странного, странного человека и, читая, видел Шерлока на каждой странице, в каждом слове. И он знал, что это навсегда.             Твои красота и горящая скрипка       Одним поздним вечером, когда за неимением новых преступлений они проводили время в гостиной, Шерлок, после продолжительного стояния у окна, взял скрипку и начал играть.       Джон, сидя на любимом кресле, читал книгу "Любимая игра" авторства того странного, странного человека. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что ему знакома мелодия, льющаяся со скрипки Шерлока. В груди проснулась давняя боль от раны.       Шерлок покачивался во время игры, как молодое дерево на ветру, и Джон чувствовал, будто тонет в неторопливой, невыносимо сладкой музыке. Пальцы Шерлока передвигались по струнам, тонкий звук серебряных колокольчиков обволакивал всю композицию. Широкие вибрирующие звуковые волны проходили сквозь Джона, как призраки. Он смотрит на голые предплечья Шерлока и закрывает глаза, слегка приоткрыв рот, и он мог бы поклясться, что видел пламя, охватившее высокий и худой силуэт.       Его скрипка горит.       Джон смеется шизофреническим смехом и тут же захлопывает рот ладонью.       Шерлок перестает играть, открывает глаза. И улыбается.       — Знаешь эту песню, Джон?       Джон кивает, не доверяя сейчас своему языку.       И Шерлок — черт бы побрал его гениальный ум! — считывает соседа, слово за словом, отправляя их ему по застывшему воздуху как маленьких птиц из огня. Его голос скользит по невидимому шраму на груди Джона, и Джон знает, что с этого момента ему не видать мира и покоя в жизни.             Свидетели исчезли       Шерлок убирает скрипку, спускается ниже, на уровень глаз Джона, словно покорный ангел изо льда и чернил, и целует, целует, целует его, шепча и обдавая его губы теплом.       — Позволь мне... Джон, пожалуйста...       К тому времени они избавились от брюк и нижнего белья. Как только Шерлок содрал и отбросил его рубашку, Джон понял, что вместе с ней улетело и его здравомыслие. Он накручивает на пальцы темные локоны, целует влажную шею Шерлока и просит больше-больше-больше.             До конца...       Джон знает, что вместе они долго не протянут.       Он знает, что однажды скрипка сгорит дотла и останется лишь пепел.             ...любви       И ему. На это. Плевать.