Шкатулка

Гермиона давно не улыбается. И не плачет. Совсем. Может, виной тому гадкая октябрьская погода, в которую у крыльца дома на Гриммо раскисли лужи, а может, что-то ещё – неважно. Главное – она теперь не улыбается. После визита в Австралию она вернулась другой, прежней весёлой Гермионы больше нет, и первым об этом узнаёт, конечно, Гарри. Сидя за чёрным столом на кухне дома на Гриммо, она тусклым голосом рассказывает ему всё. О том, какая в Канберре странная зима, о том, как плакал чей-то ребёнок в самолёте. И о родителях, которым она вернула память. – Ты даже не спросила нас! – причитает мать. – Это же как предательство! Я растила тебя другой, а ты... как все ваши волшебники! А отец смотрит куда-то в угол, он угрюмо молчит, и это ещё хуже. Потому что это молчание лишь подтверждает слова матери. Гермионе отчаянно хочется кричать о том, что это она, а не кто-то из них лежала на ковре в Малфой-мэноре, когда её пытала спятившая Лестрейндж. Что это она с риском для жизни уносила ноги из Годриковой впадины и тащила с собой Гарри, а из Министерства – Рона. Что они, родители, живы и не знают, что такое Круциатус... – Иди к своим, Гермиона, – глухо говорит отец, отирая лоб ладонью. – Мы – просто люди. И она уходит. Молча закрывает дверь их дома и, понурившись, бредёт к автобусной остановке, даже не думая о трансгрессии. Гарри кладёт ей руку на плечо и вздыхает – не знает, что сказать. И Гермиона прекрасно это понимает, ведь он никогда не ругался со своими родителями, их у него фактически не было. Рон, узнав обо всём, сочувственно молчит: он не умеет утешать. Он таскает ей в комнату книги, горячий шоколад и булочки, но они остаются нетронутыми. Гермиона часами стоит, прижав лицо к стеклу, и жадно смотрит на капли дождя, стекающие с другой стороны. Прозрачная поверхность запотевает от её дыхания, и указательный палец выводит «предательство». Гермиона отчаянно завидует дождю: он умеет плакать, а она нет. А внутри лишь давящая пустота, которая грозит сожрать с потрохами – и это страшнее Авады. Дни сливаются в один серый бесконечный студень, которым обычно кажется смазанный пейзаж за окном Хогвартс-экспресса в сентябре. Гарри и Рон скандалят и ругаются, когда она вместе с ними подаёт документы в школу авроров: они помнят судьбу Тонкс. А ещё догадываются, чего она хочет добиться: попасть под Непростительное и тем искупить вину перед родителями. Друзья несколько дней доказывают, что она не виновата и даже показывают газетные заметки о её героизме. Всё без толку. Внутри всё мертво и нечему отозваться. Облавы и рейды следуют друг за другом. Пожиратели чаще предпочитают умереть, чем вернуться в Азкабан, и горы отчётов копятся на столе в пыльном кабинете аврората. Методичная работа не спасает от глухой тоски, которая наваливается голодным дементором. Гарри и Рон иногда уходят в Нору. А Гермиона не может. Потому что собственную Нору она разрушила. Собственноручно. Гермиона с безразличной решимостью принимает приказ Кингсли охранять поместье Малфоев. И лишь переместившись туда узнает, что Роули проник в дом и убил Нарциссу в знак мести за предательство Волдеморта. Малфои в трауре, чёрные сюртуки, чёрные рубашки с высоким воротом. Драко пытается смотреть на неё с презрением, а у самого в глазах слёзы и дикая злость. – Ликуешь, Грейнджер? Она смотрит на него, склонив голову, и её пугающее безразличие в глазах заставляет его отступить. Он хватает дрожащими пальцами бокал с огневиски и разом осушает. Люциус сидит в гостиной и безучастно пялится на огонь в камине. Не реагирует ни на один вопрос, только золотистые блики от огня бегут по бледному лицу. Перед ним на столе маленькая шкатулка, которая играет нехитрую мелодию. Быть может, эта музыка напоминает ему о жене, кто знает? Гермиона час за часом обходит холодный парк и привычно накладывает заклятья. Дождь хлещет косыми струями, но даже не наложи она Импервус – не почувствовала бы ничего: ни холода, ни сырости. Тёмные деревья жалобно скрипят под порывами ледяного ветра, но даже к ним - никакого сочувствия. Как будто внутри больше нет ни души, ни сердца, а прозрачный воздух. А сама она - наполненный им шар, который куда-то гонит ветер. В гостиной мэнора всё так же темно. На столе до сих пор играет шкатулка. Гермиона замечает белую прядь волос на полу, за креслом, и бросается туда. Ей нет особого дела до судьбы Малфоя, осталось лишь банальное любопытство. Но долг аврора прежде всего. Люциус лежит ничком, раскинув руки, и она осторожно переворачивает его на спину. Видимых ран нет, но глаза смотрят как-то мутно, а рот приоткрыт. – Что с вами, сэр? Вызвать целителей? И прежде чем она успевает взмахнуть палочкой, он выбивает её из рук. А затем резко дёргает Гермиону на себя и переворачивается, прижимая к полу тяжёлым телом. От неожиданности она застывает, а потом вздрагивает, когда сладковатое дыхание опаляет шею. Краем глаза Гермиона видит пустую бутылку из-под огневиски и сразу распознаёт причину безумного поведения Люциуса. Но к тому времени он уже вытряхивает её из джинсов. Её попытки вырваться не имеют успеха, и тогда она пытается кричать. Малфой затыкает её поцелуем, хотя на поцелуй это вовсе не похоже: жестоко кусает её губы, проникает в рот и насилует языком. А потом зализывает и впивается снова – уже губами, узкими, как жало змеи. Борьба в отсветах пламени идёт молча, они возятся на ковре у камина. Гермиона выдирает у него клок волос, а Люциус до боли сдавливает её грудь, разрывая синюю блузку. Возможно, он спьяну принимает её за Нарциссу, но всё, что Гермиона слышит от него: «Тихо, детка, тихо! Мне это нужно, нужно...» И когда Малфой врывается в неё, она визжит, а он снова накрывает её губы своими и безжалостно двигается, проталкиваясь внутрь. Постепенно боль утихает, и Гермиона чувствует, как Люциус целует её плечо, как дорожка его волос щекочет ей живот. А потом он входит до конца. Гермиона охает и впивается ногтями в его спину, потому что Малфой так глубоко, что достаёт до самой её сути. Его безумные толчки что-то переворачивают в ней, пробуждают от давнего сна. Мёртвая оболочка спадает, и живая Гермиона стонет от удовольствия, обняв ногами поясницу Люциуса. Он что-то шепчет, но из-за оглушительного звона в ушах она слышит только «Детка, детка...» И их крики звучат в унисон мелодии шкатулки, что никак не заткнётся. А потом они лежат рядом на ковре и тяжело дышат, будто после бешеного полёта на мётлах. Гермиона устраивается на тёплой груди Люциуса, а тот крепко её обнимает, прижимая к себе. И вот тогда-то её прорывает. Она говорит обо всём: о родителях, о том, что она хотела как лучше, о Роне, который бросил в лесу, о Гарри, который никогда не слушал, о Драко, который обижал. И слёзы, горячие, как только что сваренное зелье живой смерти, стекают по щекам, омывая ожившую душу. А Люциус молча гладит её по голове, и от этой нехитрой ласки в груди снова бьётся сердце, будто Малфой его снова запустил. Как шкатулку, которая всё играет и играет. Гермиона чувствует, как лёгкая улыбка едва касается её губ. Она оборачивается на шум у входа и обмирает. На пороге дементорами чернеют две фигуры в белых масках. – Малфой! Надо же, какая удача! – Гляди, Редж, это же та грязнокровка! – радуется второй. – Убьём обоих! – С удовольствием! – хрипло смеётся первый. – Повелитель был истинно великим! Его порталам никакие чары не страшны! А уж тем более этому, сделанному специально для твоего дома, Малфой! Гермиона прекрасно знает, что палочка закатилась под кресло, вон она, в трёх шагах. Нет, не успеть. Поэтому она что есть сил прижимается к нежданному любовнику. И Люциус понимает это. Он крепко стискивает её в объятьях, зарывшись в её пушистые волосы. Шепчет: – Не смотри. Она зажмуривается. Зелёные вспышки расцвечивают тёмную гостиную. Мелодия смолкает. Крышка шкатулки захлопывается.