Драбблы о Войне

В ту ночь Александре Измайлович впервые за много лет приснилась сестра. Катя тянула к ней тонкие руки, как для объятия, и чуть слышно шептала бескровными губами: «Все хорошо, Саша. Все будет хорошо, ты только будь сильной». Александра Адольфовна проснулась с едкой влагой в глазах, с болью в суставах и с ясным предчувствием того, что сегодня ее, скорее всего, тоже расстреляют. В камере было сыро и тянуло сентябрьским холодком из-под неплотно подогнанных дощатых щитов на окнах. Третий месяц грохочущими гусеницами танков и огненной поземкой шла по родной земле война, которую позже назовут самой кровопролитной в истории человечества. Немецкая непобедимая армада неумолимо двигалась к Орлу, чего уже нельзя было скрыть даже от заключенных Орловской тюрьмы. Уже шли частые бомбардировки города и окрестностей, а новички с воли рассказывали ужасы: будто немцы уже захватили всю Украину и идут на Москву, и что Смоленск падет со дня на день. — Что и требовалось установить, товарищи, — с мрачноватой усмешкой заметил Вадим Чайкин. — Что я всегда говорил: большевики погубили Россию. — Вы полагаете, Вадим Афанасьевич, что уже все кончено? — волнуясь, спросил Илья Майоров. — Уверен, — ответил бывший член ЦК партии эсеров. — Народ уже понял, что из себя представляют эти разбойники. Народ не пойдет воевать за них. Скоро немцы подойдут к Москве, и большевикам ничего не останется делать, кроме как идти с ними на соглашение. — К Москве… — эхом протянул Майоров. — Стало быть, скоро и Орел возьмут? Чайкин глянул на закрытое сырыми досками тюремное окошко, помолчал немного, будто серьезно что-то взвешивая и обдумывая. — К концу сентября, самое позднее, — выдал он свой вердикт. — Как думаете, товарищи, нас эвакуируют? — Я знаю точно только одно: немцам нас не отдадут, — сказала Измайлович. — Где-то сейчас моя Маша, — тихо и горестно завел Майоров. Он ничего не знал о судьбе жены, а ответы на его многочисленные запросы, посылаемые во все инстанции, так и не приходили. Марию Спиридонову арестовали в тридцать седьмом году по обвинению в организации террористических антисоветских групп. С тех пор о ее судьбе не было ничего известно. Измайлович присела рядом с Майоровым на голые доски нар, успокаивающе положила свою старческую высохшую ладонь на его судорожно вцепившуюся в край доски руку. — Где бы она ни была, она не боится, — уверенно сказала Александра Адольфовна, вызывая в памяти образ подруги, с которой вместе прошла Нерчинскую каторгу. Тянуло в груди предчувствием, сдавливало горло страхом. — Вы знаете, мне Мария рассказывала, — начала Измайлович, глядя в глаза жадно ловившему каждое слово Майорову. Он знал, конечно, все истории, которые его жена имела обыкновение рассказывать, но был рад разделить их с кем-то. — Когда после всего… после побоев, истязаний, суда… когда она шестнадцать дней ждала смерти… то чтобы успокоиться, она делала из хлебного мякиша человечка, вешала его на нитку и раскачивала часами. — Мы все для них, — Майоров выразительно кивнул в сторону железной двери с закрытой смотровой щелкой, — не больше чем хлебные человечки. Измайлович вспомнила сестру. — Вы знаете, Илья Андреич, — снова обратилась она к Майорову. — У меня была младшая сестра… Катя. — И что с ней сталось? — живо откликнулся тот. — Погибла. Ее расстреляли в девятьсот шестом по приказу адмирала Чухнина. Ей было всего двадцать пять. Вы думаете, у кого из них рука хоть дрогнула? Нет… к стенке и прикончили. Кто мы для власть предержащих? Что им наши жизни? — Ошибаетесь, Александра Адольфовна! — воскликнул Чайкин. — Мы для них всегда были, есть и будем опасность! Всякое насильническое правительство будет всегда бояться тех, в ком чувствует способность пошатнуть их власть. А власть их уже трещит по швам, столкнувшись с такой же беспощадной людоедской силой, как они сами, с фашизмом… — Так что же теперь с нами?.. — опять спросил Майоров. — Эх… — Чайкин не ответил, только рукой махнул безнадежно. «Тоже не строит иллюзий, — поняла Измайлович. — Так, сам себя пытается ободрить напоследок». После полудня шум, нарастающий с самого утра, достиг и их крыла. Зашли в камеру охранники и увели Майорова и Чайкина. Илья Андреевич успел еще на прощание пожать Измайлович руку. Александре Адольфовне ждать пришлось недолго: не прошло и двух часов, как вернулись за ней. Провели в специальное помещение, где меньше чем за минуту объявили расстрельный приговор и тотчас приказали увести. Измайлович шла сама, не позволяла себя тащить, и каждый шаг отдавался в груди глухим болезненным ударом. Вот так же, должно быть, грубо хватая под руки, волокли во двор адмиральского дворца Катю… Александру Адольфовну вывели в тюремный двор, где уже успели затоптать почти свежие воронки от попавших в землю немецких снарядов. Усадили в грузовик, специально подготовленный для перевозки заключенных. Измайлович оглядела товарищей по несчастью — кто знаком, а кто нет — да так и обомлела, узнав одну из сидящих в кузове женщин. — Маша! И ты здесь?! Мария Спиридонова подняла на нее глаза, тут же изумленно расширившиеся, и произнесла, признавая подругу: — Саша… Вот, значит, как. Вместе будем. — Маша, ты… ты… знаешь, — у Измайлович ком встал в горле, слова выдавливались с трудом, с каким-то надсадным хрипом. — Илья Андреич твой… тоже здесь. Был. На суровом лице террористки и лидера левых эсеров Марии Спиридоновой отразилась на секунду тень глубокого личного страдания, но быстро исчезла. — Вот как… И Илюша тоже. Значит, все вместе будем, — и улыбнулась, уверенно и твердо сжав руку Измайлович. И Александра Адольфовна подумала, как это странно и правильно: что судьбы товарищей сплелись так крепко и неразрывно, как корни и ветви деревьев, что будут расти над их общей могилой.