Драбблы о Войне

Я не могу сказать, что в то летнее утро моим глазам предстал какой-то невероятно прекрасный вид. Ничего поражающего, величественного или исполненного пафосом пушкинской пейзажной лирики. Просто маленькая белорусская деревня — три десятка плотно скученных деревянных домиков, амбаров, курятников и сараев. На север и на восток тянутся заброшенные пашни, распаханные едва на треть. Если стать на вершину холма, то будет видно извивающееся по долине русло Морочи. Склоны холма поросли вереском и маленькими синими цветочками на высоких стебельках — забыла название. Теплый ветер несет гниловатый запах с болот. Тоже родной и привычный запах. Душно, ужасно душно, как перед летней грозой. А может, это просто я задыхаюсь. Чтобы увидеть во всех деталях простой пейзаж моего родного края, мне не нужно смотреть по сторонам. Он и так в моих мыслях — такой, каким я привыкла его видеть, такой, каким останется навсегда в моей памяти. Вот поэтому я иду, опустив голову, и смотрю только на глинистую тропинку под ногами. Иду очень медленно, медленнее просто нельзя. Сердце пропускает половину ударов, в ушах гулко стучит кровь. Этот ухающий невыносимый звук, как будто кто-то бьет в огромный барабан, мешает выхватить из липкого тумана страха хоть одну ясную мысль. А мне так хочется думать в эти минуты! Но мыслей нет. Пытаюсь вспомнить какую-нибудь молитву. Кажется, первый раз в жизни. Отче наш, иже еси на небесах! А дальше не помню. Хочется думать обо всем сразу: о маме, о ребятах, о войне, о судьбе, о Боге… Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… Я ведь крещеная. Крестили меня года в три-четыре… В соседнюю деревню возили к попу. Рука сама к шее потянулась. Захотелось шнурок сквозь пальцы пропустить и распятие в ладони зажать. Только вот креста я никогда не носила. Так после крещения сразу и сняли. И партийного билета у меня нет. А хочется сейчас прикоснуться к чему-то родному и близкому. Страх. Это просто страх. Но едва я вижу черно-рыжую пасть ямы, вязкое и душное отупение моментально улетучивается, и страха больше нет. Фрицы останавливаются метрах в десяти, и тот, что помоложе, по-немецки мне кричит: — Werden dorthin! Schnell, schnell! —, а у самого 38-й в руках дрожит. Быстро подхожу к краю ямы, не заглядывая в нее, поворачиваюсь к ним лицом. Дышу глубоко и ровно, вдыхаю тяжелый запах летних цветов и едва заметный — трупного разложения. Сразу вспомнились и слова последней молитвы и те, которые нужно сейчас произнести вслух. —  Слава непобедимому Советскому Союзу! Два выстрела: сначала мальчишка нажал на курок и промазал, а уже второй фриц всадил мне в живот пулю. Несколько секунд я еще стою, даже успеваю руку к ране приложить. Мальчишка еще раз стреляет, не выдержав, попадает в плечо, и меня бросает в темную пасть могилы. Прихожу в сознание спустя несколько часов. В могильной яме, среди трупов. Прямо перед моим лицом — чужое лицо, черное от крови, перекошенное и мертвое. Дядя Егор… Кричать не могу. Из пересохшего горла ни звука не вырывается, даже когда понимаю, что подо мной еще кто-то слабо шевелится. Подняться на ноги в этом месиве тел невозможно, я встаю на четвереньки, бок мне рвет болью, и кровь начинает сочиться с новой силой. Доползаю до стенки ямы, пальцами впиваюсь в глинистую скользкую почву. Слой глины — слой жирной влажной земли — опять слой глины. Из земли торчат корни, можно попробовать за них ухватиться, можно встать на грудь ближайшему покойнику и подтянуться. Я вылезу как-нибудь. И доберусь до леса, и найду лагерь. Я обязательно останусь в живых и буду жить долго. По крайней мере, до тех пор, пока последний гитлеровский пес на нашей земле не будет уничтожен.