Деталь

Жизнь вырвала его из себя. Как больной зуб, как стебель с корнем, как кусок мяса, оторванный бездомной собакой от своей маленькой жертвы. Без жалости, без сожаления. Исчезло привычное. Мир окрасился в совершенные цвета, и только люди вокруг стали казаться деревянными куклами, будто созданные в качестве насмешки над этим прекрасным миром. Ему не осталось места дома. Остался лишь маленький угол, этакое логово, где его никто не трогал, откуда он почти не выбирался. Теперь он был хуже уличного пса. Ведь всегда найдется добрая душа, которая подкинет кусок сосиски, погладит. О таком он мог лишь мечтать. Но ему все-таки повезло. За ним пришли. Серые руки, с лицами цвета глины собрали его пожитки и, пытаясь успокоить, усадили его в машину, затем в поезд, а потом опять в машину. Он оказался среди подобных себе калек, обездоленных, убогих, больных. Но почему-то их лица отдавались чем-то близким в его мозгу. Они оказались теплыми и родными, как бревна старого сруба, серыми немного прогнившими, покрытыми мелкими трещинами и мхом. Мужчины и женщины, некоторые без рук, некоторые без ног. Одни из них были похожи на ожившие самовары с человеческими лицами и такими живыми глазами, другие прятали свои искореженные лица за гипсовыми масками. У него же было отнято самое главное: разум и голос. И над всеми ими стояли, подобно ангелам-стражникам, люди в белых халатах с холодными руками. Они разрешали самым активным пробираться в город и просить милостыню, они приносили скудную пищу, они меняли одежду самым жалким. На этом их милосердие заканчивалось. Это была тюрьма, клетка для невольных узников своих сломанных тел, дефективных деталей людского моря. - Сергей Михайлович... - Такой молодой!.. - Ну что, калечики мои, обед. Слова доносились как из колодца. Он привыкал к этим людям, далеким и родным. Больше всех ему понравился Семен. Обрубки его ног были ремнями притянуты к доске с колесами, а руки, казалось, заканчивались невероятными пальцами, оставшимися после ампутации кистей. Вечно курящий и улыбающийся, он источал тепло и непоколебимость. Семену давали больше всех милостыни, он был ударником этого поганого труда. Часто он покупал гостинцы для калек, старался удивить, развеселить их. Своими культями он ловко обращался с монетами и купюрами, будто всю жизнь так жил, не был никогда столяром, никогда не делал мебель на заказ, никогда не зарабатывал иначе. Вот и смял он папиросу, закурил. - Маришка всегда предлагает купить сигареты, но папиросы мне больше нравятся. Может сдохну быстрее. Да и табаку в них больше. Даже говоря это, он улыбался всем своим лицом, всеми пеньками гнилых зубов. Сереже нравились его карие глаза, которые казались золотыми. Ему, больному изнутри, было все тяжелее воспринимать Семена как целое: глаза были одним, губы другим, руки третьим. Хотя где-то в глубине самого себя он все еще понимал, что это единое целое по имени Семен. Но это смутное знание не удерживало его мир от распада, разделения на части, мелкие осколки, такие яркие и острые. Была еще Екатерина. Её голос пронизывал все коридоры, обволакивал их, укрывал как одеяло. Голос - все что осталось у женщины без лица. Дни тянулись, дожди окропляли землю. И пришел тот странный день, больше как предчувствие, нежели что-то еще. Простой обед закончился, и Сережа заметался между палатой и маленьким двором. Руки стали послушнее, кажется, ему удалось с ними договориться. Он начал искать лазейку, лазейку во внешний мир. Там нет прутьев, оград, чужих лиц, рук. Он решил бросить ставшие такими родными образы, которые, если правильно сложить, оказывались живыми людьми. Ветер и предчувствие перемен гнал его, грызли за ноги. Лазейка нашлась. У колонны, чья штукатурка давно осыпалась. Она казалась ему древнее пирамид, древнее человечества. Он нашел путь, совладал с ногами и побежал. Лес встретил его нефритовой листвой и гранитными стволами. Цвета были такими яркими, что буквально резали глаза, разрывали пространство вокруг себя. Уже не помня себя от боли, он заметил единственное пятно, которое не отдавало болью. Птенец, еще не успевший остыть, лежал расправив свои серые крылышки. Сережа взял его своими непослушными руками и вдохнул его запах, запах еще живого существа. Только он во всем мире казался целым, единым, неделимым. Корявыми пальцами калека вырыл ямку и положил в нее то единственное во всем мире, что он мог ощутить полностью. Слезы и беспамятство отпустили его на берегу озера. Только почувствовав боль он вернулся в подобие сознания. Под ногами его было множество острых охровых камней. Они казались совершеннее любого ограненного алмаза. Их ломаные линии были идеальны. Он не мог назвать их камнями. Каждый из них был великолепен и особен. Для каждого нужно было искать свое слово, которого не было ни в одном языке, ни в одной голове. Устав от красоты камней, Сережа поднял глаза. Озеро расстелило перед его глазами серебряную радугу водной глади. Все цвета, с названиями и без, играли и переливались на металлической поверхности. Он долго уговаривал ноги подойти ближе, но еще дольше длились уговоры рук. И вот они подняли к его лицу и губам кусочек этого радужного серебра. Больной сделал лишь один глоток. Вся остальная влага, маленькими искрами взметнулась к его лицу. Долго стоял Сережа на коленях перед зеркалом воды. Сознание то собиралось воедино, то рассыпалось как елочная игрушка, оброненная неуклюжей рукой. Долго он не мог этого терпеть. Огляделся в поисках приюта. Только небольшая поляна могла его дать. Спотыкаясь и оставляя свою кровь на острых кусочках совершенства, некто, кого звали Сергей, добрел до своей цели. Клевер мягким ковром застилал все вокруг него. Его изумрудные лиcтья будто светились изнутри. И только этот свет обещал покой. Маленькие головки розовых цветков заставили его напрячь глаза до боли. Они затягивали в себя, тянули внутрь, завоевывали сознание. Сережа зарылся в клевер. Только его голова осталась над великолепной листвой. Он смотрел в сумеречное небо, где все оттенки синевы неба состязались со всеми оттенками облаков за право быть в раю. И только божественный свет заходящего солнца пробивался и затмевал их. Внезапно сознание Сережи собралось из жалких осколков. Он, именно он, тот прежний, здоровый, смотрел вверх. И от взгляда его по небу прошла трещина. Куски неба, реальность, совершенство бытия начали осыпаться в его глазах. Мало кто мог вспомнить его, и только клевер, растущий из пустых глазниц перламутрового черепа, доказывал его существование.