my personal freedom

Набирая воздух, он не задумывается об идеальности будущей игры. Его скорее волнует, прозвучит ли мелодия вообще. Губы касаются лабиума и Чунмён аккуратно выдыхает четко вниз. Неопределенный звук, скорее похожий на свист, отражается от деревянных стен класса, а после достигает слуха парня. Вторая попытка. За ней – третья. И все тот же глухой свист. Чунмен не понимает. Что он делает не так? Правильное дыхание, правильный выдох и позиция. Положение губ, даже ладони на посеребрённом теле, в конце концов. Глухая боль где-то в груди, отдающая совсем не жалостью, а отвращением к собственной беспомощности. Горько осознавать то, что долгие годы упорных тренировок и репетиций, самовоспитания и борьбы с самим собой, ушли в никуда. Инструмент глухо ударяется о паркет, Чунмёна вовсе не заботит его состояние и то, сколько отдали родители за великолепную серебряную флейту. Слезы кажутся ему такими же серебряными, как блестящие клапана и идеальное покрытие. И хрипы, с трудом вырывающиеся из горла, едва ли не самой прекрасной мелодией этого мира. Это помешательство. - У тебя был один только шанс и ты им воспользовался. Поздравляю, Ким Чунмён. • • • Вдох-выдох. Чунмён дышит рвано и сбивчиво, срываясь на бег, пересекая залитую дождем дорогу. В лужах его отражение разбивается на сотни маленьких осколков-капель, будто бы чувствуя его внутреннюю горечь и пустоты, ломающую и выжигающую. Уличный воздух холодный и тягучий, как патока. Льющийся в легкие приятной свежестью, холодящий обнаженные участки тела. Чунмён любит дождь. Любит следить за бегущими хрустальными каплями по прозрачному стеклу, любит разглядывать в лужах собственное искаженное отражение и петь, ощущая струящуюся по лицу влагу. Хотя бы потому, что он родился в мае, в сезон дождей. И это все было своеобразным ключиком к воспоминаниям детским, без мрачной тени нависшего над родителями развода, без надрывных звуков флейты и собственных хрипов. Без всего, из чего построен нынешний Ким Чунмён. На тротуаре он поднимает взгляд вверх, оглядывая небольшой салон, примостившийся между магазинами, совсем незаметный и растворившийся в пестрых неоновых витринах. С омытой дождем каменной лестницей и грязными, на ощупь шершавыми, окнами. Таких салонов сотни по всей стране. Они невидимы и невзрачны, на них и строится все, что питает город. Распахивая деревянную дверь, Чунмён тысячу раз жалеет, что пришел именно в это место, именно в этот день. Заплаканный и мокрый, судорожно сжимающий в ладони флейту из благородного металла, он привлекал внимание, как минимум. Только один человек поймет его состояние и причину всего внутреннего краха. Он сейчас сидит на стуле перед креслом, в котором кто-то старается не заверещать от боли, когда к коже прикасается игла. - Чунмён-а, позволь спросить, какого хрена ты здесь, а не на своей репетиции? - он не удосуживается даже поднять на Чунмёна взгляд, но последнему и этого достаточно. Он глупо улыбается и шепчет, что флейта отвергла его. • • • Чонин считал это самым глупым оправданием из всех возможных, а Чунмён – самым гуманным. Мён занимался в музыкальной школе со второго класса начальной школы, посвящая всего себя незатейливым мелодиям и мотивам, стараясь хоть как-то уйти от семейных проблем. Сначала на школьной сцене, позже – городской филармонии, Чунмён демонстрировал всего себя – без прикрытий и заслонок, всю свою душу, испещрённую шрамами и рубцами. Музыка глушила, забивала и прикрывала, но не снимала боль. Совсем. Ему нельзя было курить – это вредно для дыхания. Не поэтому ли рука даже не дрогнула, стоило пламени лизнуть кончик сигареты. Он ненавидел правила и запреты, из которых сам и состоял. Слишком открытым, слишком наивным казался он тогда – мечтательным мальчиком с судьбой легкой, как гусиное перо. И вдыхая сигаретный дым, он сам рушил всю свою идеальность, втаптывая её в мокрую землю под ногами. Дебют на уровне страны – что может быть лучше? Разве что мировой, но Чунмён об этом даже не мечтал. Скитаясь от одной филармонии к другой, примеряя на себя столько музыкальных образов и масок, он забыл, как это – играть по-настоящему. Это было легко мальчику чистому, как первый снег, юному Чунмёну, только вкусившему сладость музыки. Но Чунмёну, которому в дождливый май будет 23 – это было труднее, чем кажется. Тогда Чунмён встретил Чонина – мастера тату и просто ветреного парня, каким он показался с самого начала. Свободного, как ветер и яркого, как разряд молнии. И такого же, как оказалось, глубокого, словно море. • • • - Что может быть лучше свободы от людей, Чунмён-а? – спросил однажды Чонин, откидываясь на спинку потрепанного кожаного кресла в салоне. Зажатая в губах сигарета дымила, обволакивая парней редким молочным туманом. Чунмён думал недолго – слишком часто задавали ему этот вопрос. - Свобода от самого себя, - ответил Мён, оценивая взглядом состояние его инструмента – скоро репетиция. - А это вообще возможно? - Невозможно, пока не отпустишь себя и свои мысли. Не перестанешь держать их под замком, ключ от которого на дне потерянного моря. Чонин хихикает и пускает к потолку кольца дыма – ребенок же, по сути. - Ты мыслишь образами, Чунмён-а-а, - тянет он, протягивая старшему сигарету, - Отпусти все это и она, - Чонин кивает на флейту, - Поймет тебя. Чонин был слишком естественным, чтобы ему не поверить. Либо Чунмён – наивный дурак. • • • Но время шло. Недели перетекали в месяцы, заставляя Чунмёна биться едва ли не в ежедневной истерике. И только холодные руки на плечах и талии успокаивали его, даруя покой и прохладу, которой он не чувствовал в разгоряченном теле. Бутылочки с успокоительным ютились в сумке, соседствуя с ненавистной флейтой. Лабиум обжигал нежные губы, оставляя на них невидимые ранки, которые Чунмён чувствовал сполна. Клапаны поддавались все хуже, а звуки, некогда мелодичные и прекрасные, превратились в свистящее нечто. Все хуже и хуже, все больнее и больнее отдавались хрипы в груди, заставляя рвать на себе волосы от безысходности. - Успокойся, Чунмён, - шепчет ему на ухо Чонин, пока старший всхлипывает, уткнувшись в чужое плечо. Ему нужно тепло, ему нужна забота, а не холодный металл на ладонях. - Я…я…я не могу больше, понимаешь? Она непостоянна и заставляет бросаться из крайности в крайность… Младший крепче прижимает к себе всхлипывающее тело и решает для себя, что позволит себе залечить раны на душе Чунмёна. И лечит, делая первый и неуверенный шаг. Касаясь губами влажной от слез щеки, собирая серебряные слезы, в надежде больше никогда их не увидеть. • • • Не флейта вина всему, нет. Он сам. Решение находит Чунмёна неожиданно, переносит его в далекое прошлое, заставляя вспомнить всю свою чистоту и душу без рубцов. Тогда он понимает, что никогда – никогда в жизни – больше не сможет держать в руках драгоценный инструмент. Музыка стала ядом, убивающим Чунмёна медленно, по клеточкам. Поэтому он здесь, поэтому он сейчас прижимается своими губами к губам Чонина, ощущая свободу – свободу от себя и от людей. От музыки и прошлого. И понимает, что он – Ким Чонин – чертом избавитель и личный антидот.