Исповедь отверженного ( Мой последний грех).

6.

Примерно через месяц или два после этого произошёл один достопамятный разговор с Эдвардом, который имел место во время нашего ночного купания. Мне сейчас трудно даже установить причину, по которой мы решили сделать это непременно ночью, но что только не придёт в голову в двенадцать лет! Важно одно – то, что мы всё-таки сделали это. Не будь этого, наш важный разговор, быть может, вообще не состоялся, и моя судьба, наверное, сложилась бы совершенно иначе. Полная луна освещала берег реки, её отражение величаво скользило по её серебристой поверхности. Чёрные таинственные тени залегли под кустами. Было достаточно свежо, я поёживался от неприятного холодка, который я тогда отчётливо ощутил. Но затем постепенно дрожь прошла, и мне стало теплее, почти как днём. Мы прыгнули в прохладную воду. Мягкое глинистое дно хлюпало под ногами. Эдвард и я плавали в полной тишине, затем выбрались на берег, почувствовав лёгкую усталость. Эдвард лежал на расправленной на берегу рубашке и рассматривал ночное небо. Я расположился рядом. Великолепие огромной Вселенной захватило нас, мы были потрясены до глубины души. Я живо представил себе всё это неисчислимое множество звёзд, каждая из которых была размером с наше Солнце, а то и больше. И вокруг них, надо полагать, так же обращались свои планеты, некоторые из которых, возможно, были подобны Земле. И естественным образом пришла мысль о Творце, Создателе всего этого чудесного мира. Внезапное ощущение собственной ничтожности и незначительности вдруг острой болью наполнило моё бедное сердце. « Как бы мне хотелось, Алый Крест, что бы всё изменилось! Пусть настанет наконец тот час, когда ко мне отнесутся с должным уважением. Я вдруг подумал, что мне, во что бы то ни стало, необходимо превзойти своих соучеников по успеваемости», – проговорил я. « Ты хочешь стать одним из первых в классе»? – поинтересовался Эдвард. Я называл Эдварда Алым Крестом потому, что это было его школьным прозвищем, подобно тому, как меня до определённого периода назвали Рыжиком. Прозвище он получил из-за своего пристрастия к поэзии Спенсера, где одним из персонажей являлся Рыцарь Алого Креста. Эдвард вообще был страстным поклонником легенд и преданий о короле Артуре и обо всём, что было с ним связано. « Да, – отвечал я, – я хочу, что бы и мне подчинялись и относились с должным уважением, надоело плестись в хвосте». « Это будет нелегко тебе сделать», – заметил Эдвард. « Ничего. Трудности не пугают меня. Я буду особенно стараться. Ведь и сова когда-то была всего лишь дочкой пекаря, а теперь она – воплощение мудрости», – ответил я. В рассеянном лунном свете я видел, как отчётливо среди ночного мрака белели тонкие ноги и руки Эдварда, он чем-то напомнил мне в этот миг прекрасные мраморные статуи, творения человеческого гения. Но это была нерукотворная красота. Я мысленно возблагодарил Творца за доставленное мне истинное наслаждение. Он ответил не сразу, его молчание продолжалось довольно долго, дольше, чем хотелось бы. Он, по неизвестной мне причине, всё медлил с ответом. « Жаль, что давно прошли времена короля Артура и рыцарей Круглого стола, – всё-таки произнёс Эдвард, – как я хотел бы сражаться вместе с ними против захватчиков англо-саксов». « Против англо-саксов? – воскликнул я, – разве мы сами – не они»? « Ты-то, может быть, и из них, а я – нет», – ответил Эдвард. « А кто ты тогда»? – спросил я в недоумении. « Я кельт. По крайней мере, предки мои из Корнуолла», – отозвался мой друг. « Времена героев не прошли… К чему тебе непременно сражаться с англо-саксами? Испанцы ничем не хуже. Сейчас как раз с ними война. Нас обоих ждёт великое будущее, Алый крест»… « А вдруг война закончится прежде, чем мы вырастем»? – поинтересовался Эдвард. « Об этом жалеть не стоит, – успокоил я его, – закончится одна, так другая начнётся. Не с Испанией, так с Германией. Мало ли, с кем... Государств вокруг нас много. У тебя ещё будет шанс доказать свою военную доблесть и преданность Родине». « Может быть, ты и прав, Рыжик, мне кажется, что я рождён на свет лишь для того, что бы прославить своё имя великими подвигами. И это время обязательно настанет», – сказал Эдвард. Бедняга Эдвард! Ни он, ни я ещё не знали, каким прискорбным образом сложится в дальнейшем его судьба. Я оглянулся. Со стороны дома на тропинке замелькал тусклый огонёк фонаря… Мы, охваченные паническим страхом, замерли на месте. Тишина. Грянул гром, с жутким протяжным свистом налетел ветер. Потом залаяли собаки. Из темноты, к большому облегчению для нас, вышел Томас, наш старый дворецкий. « Мастер Эдвард, Джек, вот вы где! – обратился он к нам, – Такой поздний час, я полагаю, не самое подходящее время для прогулок. Немедленно возвращайтесь домой, Джек, и вы, сэр». Меня неприятно поразило то, что даже Томас, всего-навсего слуга, называет меня просто Джеком, в то время как Эдварда он величал « мастером» и даже « сэром». Я ещё раз взглянул в загадочное чёрное небо, в котором чистым и манящим светом сияли бесконечно далёкие звёзды и, вроде бы, загадал желание. По крайней мере, я отчётливо представил себе то время, когда меня самого будут называть « сэром», когда меня будут уважать и подчиняться мне. Мы быстро оделись и вернулись в дом.

7.

Осуществить задуманное было, как оказалось, не так уж и трудно. Память моя работала, как ей и следовало, и через несколько месяцев упорного труда отметки мои поднялись на желаемую высоту. Правда, иногда события складывались вовсе не так, как хотелось бы. Так произошло, например, с историей. Историю у нас преподавал Джозеф Крисп, выпускник Темпла, который отличался несколько странным характером и предпочтениями. Он был увлечён почему-то историей Восточной Европы и постоянно засыпал школьников каверзными вопросами, среди которых однажды был и такой: что сказал Ян Гус, когда некая старушка преподнесла ему вязанку дров в день его гибели; или из новейшей истории: кто такой был Джон Бегарт ( Фенмен), и за что его, предварительно ослепив, утопили в 1608 г. в городе Кэргопуле. Я спросил мистера Криспа, в каком графстве находится этот самый Кэргопуль, чем вызвал взрыв оглушительного хохота, причём больше всех смеялся сам учитель. Когда вновь настала тишина, он всё-таки объяснил мне причину этого бурного веселья, упомянув, что этот город находится вовсе не в Англии, как мне первоначально казалось, а ( кто бы мог подумать!) в Московии. « Протяни ладони, Джек, и получи quantum satis ( достаточное количество) того, что тебе полагается, – произнёс учитель, – теперь ты запомнишь надолго, где находится город, в котором казнили этого опасного бунтовщика. Пример Московии показывает нам ясно, к чему приводит неповиновение властям». Делать было нечего, я протянул вперёд руки, и Джозеф Крисп тонким прутом несколько раз больно ударил по ним. Кроме этих странностей со славянами, Крисп, довольно хорошо знавший классическую древность, почему-то именовал наши колеты туниками, а длинные чёрные плащи, в которых мы выходили на улицу, – тогами… Вот как мне порядком досталось за московитов. Я, признаться, разок видел их. Во время одного из придворных празднеств, на котором присутствовала наша капелла, осуществлялся приём послов. И тогда-то они предстали передо мной, и я смог их хорошенько разглядеть, насколько, конечно, возможно было разглядеть их с мест, занимаемых певчими. Я увидел нескольких длиннобородых мужчин в странных высоких меховых шапках и долгополых шубах, украшенных спереди золотыми пуговицами и кистями. Московиты низко кланялись королю, при этом рукава их шуб, свободно свисавшие, неуклюже волочились по полу. Разговаривали они исключительно на своём гортанном варварском наречии, изобиловавшем весьма длинными словами и фразами. Произносили их медленно, растягивая гласные. Послы изумлённо оглядывались вокруг и поминутно мелко крестились. Об этих московитах ходило множество нелепых слухов. Считалось, что они очень теплолюбивы, а так как в Московии большую часть года невыносимо холодно, то зиму они проводят в спячке, в особых землянках, подобных медвежьим берлогам, именуемых на их варварском языке « избами» или, как говорили другие, просто вмерзают в лёд, как лягушки, и в этом оцепенении пребывают до весны. И даже летом вынуждены они ходить в тёплых меховых шубах. Правда, впоследствии, во время моих странствий, я убедился, что не всё в этих характеристиках соответствует действительности. Хотя с самими московитами более, к счастью, не сталкивался, но судьба свела меня с теми людьми, которым довелось познакомиться с ними поближе. Мы по-прежнему совершенствовали свои музыкальные способности. Наши голоса были подобны голосам ангелов, по крайней мере так говорили те, кому тогда доводилось услышать пение нашего хора. Кроме меня, легко способного взять до-диез верхней октавы, больших успехов в этом добились Эдвард и Моррис Макгроу, задумчивый и неразговорчивый мальчик примерно одних с Эдвардом лет. Он постоянно читал какие-то книги и, благодаря этому, знал, в общем-то, немало, но из-за природной застенчивости и врождённой медлительности не выделялся своими познаниями среди других учеников. По этим и другим причинам Моррис был известен у нас под прозвищем Книжник. Петь приходилось много, и не только религиозное, но и всякий патриотический вздор, так как мы были обязаны откликаться на важнейшие события, которые происходили в ходе войны. Когда эскадра, состоявшая преимущественно из шотландцев, земляков короля, одержала победу над несколькими кораблями противника у берегов Джерси, то регент посчитал нужным отметить это событие разучиванием и последующим исполнением им самим сочинённого гимна, слова которого были написаны каким-то придворным поэтом. Он начинался таким куплетом: « Братья-шотландцы, свободы сыны, Гордые духом родимых высот!.. Братьев победу приветствуем мы, Ваши соседи – британский народ. ( Вашу победу приветствуем мы, Близкий вам духом британский народ)»!.. За точность двух последних строк сейчас я не могу поручиться, но тогда мне справедливо казалось, что это одно из скучнейших произведений, которые мне когда-либо приходилось слышать или петь самому… Однажды наш учитель словесности сообщил нам потрясающую новость. Оказывается, Голдинг наконец был включён в школьную программу. И, как представлялось мне, давно пора было это сделать! Теперь можно было спокойно читать « Метаморфозы» Овидия на родном языке, причём с более привычными для английского уха размерами, чем гекзаметр. Что касается меня, то одно время я даже считал перевод Голдинга лучше оригинала, правда, я предпочитал, что бы это осталось втайне от латиниста, который этому уж точно бы не обрадовался. Здоровье моего друга, Эдварда Паурви, со временем несколько ухудшилось. Я высказал ему свои опасения, но он не придал этому абсолютно никакого значения. Ещё он сказал мне, что бы я никому об этом не говорил. Сдержать слово оказалось труднее, чем первоначально казалось, потому что нас, когда признаки болезни явственно обнаружились, всё чаще расспрашивали о внезапно ухудшившемся здоровье Эдварда. Лицо его стало серовато-бледным, появился неприятный сухой кашель. Так продолжалось неделю, пока болезнь не стала настолько сильной, что однажды утром Эдвард не смог подняться с постели. У него, насколько я понял, был сильнейший жар и головокружение. Сильный страх перед неизвестностью и опасения за жизнь Эдварда заставили меня нарушить данное ему обещание. Я позвал нашего классного наставника, он привёл доктора. Затем всё стало известно нашему директору, Алексу Джиллу, который объявил о начавшейся эпидемии. Эдварда отправили в лазарет, а школу закрыли на карантин, распустив всех нас по домам. Почти всю весну я провёл в отцовском доме, это время показалось мне совершенной противоположностью в сравнении с весной прошлого года. И хотя в округе ничего не было слышно об ужасной эпидемии, которая обрушилась на Лондон, пребывание под одной крышей с мачехой было для меня невыносимо. Супруга моего отца, после разрешения от бремени, была ещё достаточно слаба здоровьем и потому особенно раздражительна. К тому же в доме появился новорожденный, маленький наследник, на которого теперь переключилось основное внимание и любовь моего отца. Меня предпочитали не замечать: не видеть и не слышать. Отец, вечно занятый собственными делами, либо проводил время при дворе, в Виндзорском замке, либо находился в покоях своей жены. В дальнейшем я был неприятно поражён, что молодая хозяйка стала открыто показывать своё пренебрежение ко мне и даже унижать меня. В доме я считался чем-то средним между законным наследником и прислугой и был вынужден исполнять обязанности пажа моей мачехи. Приходилось сопровождать её в сад во время прогулки, подавать ей её коробочку для румян или флакон нюхательной соли, на тот случай, как говорил Томас, если « госпоже» станет дурно. Теперь я принимал пищу на кухне, вместе с домашней челядью, так как присутствовать за столом во время общей трапезы в столовой по вине хозяйки мне уже не разрешалось. Иногда мне приходилось присматривать за младенцем, моим братом, проводя долгие часы возле его колыбели. Острое чувство ревности мучило меня, и иногда этот бессловесный младенец казался мне ненавистнее самого заклятого врага, мне казалось порой, что ещё мгновение – и я бы задушил несчастное дитя собственными руками. Я со злорадством представлял себе скорбь и отчаяние его матери, столь неподобающим образом относившейся ко мне, отношением своим задевшей моё сокровенное достоинство! Я с трудом сдержался и не доставил себе этого чудовищного наслаждения. Я успокаивал себя, что карантин пройдёт, Эдвард поправится, и мы снова будем с ним в полном благополучии, как и прежде. Я проводил много времени в библиотеке отца, читая всё, что попадалось под руку, ведь от своего намерения превзойти моих товарищей в знаниях я не отказался. Так для меня стал доступен запретный труд Н. Макиавелли. Я читал « Государя» и мысленно примерял на себя все его теоретические построения и рекомендации. Размышляя о своём высоком предназначении, я перечитал также книгу пророка Иезекииля, одну из книг Ветхого Завета. Ведь меня, как я знал, назвали Джекилом именно в честь этого библейского пророка. Слова, которые я мысленно повторял снова и снова, действовали на меня со всей силой священного откровения, проникая глубоко в сердце. « И было ко мне слово Господне: « Зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: " Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина"? Живу Я! – говорит Господь Бог, – не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле. Ибо вот, все души - Мои: как душа отца, так и душа сына – Мои. Душа согрешающая, та умрет. Если кто праведен и творит суд и правду, на горах жертвенного не ест и к идолам дома Израилева не обращает глаз своих, жены ближнего своего не оскверняет и к своей жене во время очищения нечистот ее не приближается, никого не притесняет, должнику возвращает залог его, хищения не производит, в рост не отдает и лихвы не берет, от неправды удерживает руку свою, суд человеку с человеком производит правильный, поступает по заповедям Моим и соблюдает постановления Мои искренно: то он праведник, он непременно будет жив, – говорит Господь Бог. – Но если у него родился сын-разбойник, проливающий кровь, и делает что-нибудь из всего того, чего он сам не делал совсем, и на горах ест жертвенное, и жену ближнего своего оскверняет, бедного и нищего притесняет, насильно отнимает, залога не возвращает, и к идолам обращает глаза свои, делает мерзость, в рост дает, и берет лихву; то будет ли он жив? Нет, он не будет жив. Кто делает все такие мерзости, тот непременно умрет, кровь его будет на нем. Вы говорите: " Почему же сын не несет вины отца своего?" Потому что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их; он будет жив. Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается. И беззаконник, если обратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы Мои и поступать законно и праведно, жив будет, не умрёт. Все преступления его, какие делал он, не припомнятся ему: в правде своей, которую будет делать, он жив будет. Разве Я хочу смерти беззаконника? – говорит Господь Бог, – Не того ли, чтобы он обратился от путей своих и был жив? И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправедно, будет делать все те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? Все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие свое, какое делает, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет». Но вы говорите: " Неправ путь Господа!" Послушайте, дом Израилев! Мой ли путь неправ? Не ваши ли пути неправы? Если праведник отступает от правды своей и делает беззаконие и за то умирает, то он умирает за беззаконие свое, которое сделал. И беззаконник, если обращается от беззакония своего, какое делал, и творит суд и правду,- к жизни возвратит душу свою. Ибо он увидел и обратился от всех преступлений своих, какие делал; он будет жив, не умрет. А дом Израилев говорит: " Неправ путь Господа!" Мои ли пути неправы, дом Израилев? Не ваши ли пути неправы? Посему Я буду судить вас, дом Израилев, каждого по путям его, говорит Господь Бог; покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением». Отныне я был почти уверен в своём особом предназначении. Пусть кто угодно думает что угодно, настанет время, и я докажу, что мой путь прав, а пути остальных неправы. Я не отвечаю за грех моего отца, довольно терпеть и сносить всяческие унижения. Господь со мной, и мне нечего бояться. Да, так я думал тогда. Теперь мне иногда начинает казаться, что я понимал слова пророка слишком буквально и неправильно. Горькое сожаление просыпается во мне о том, что я превратил эти божественные глаголы в оправдание моей собственной гордыни и смешал волю Господню с моим личным произволом. Но только иногда. Нет… Я прав, и сейчас, и тогда! Для чего же тогда было угодно Всемогущему Господу вложить в меня силу и смелость, изобретательный ум и прочие достоинства? Гордыня ужасна, но из какого-то источника она всё же проистекает, и этот источник не может быть нечестивым. Так было угодно Господу, и, с Божьей помощью, я бы добился грандиозных высот в служении Ему и словом, и делом, но мне помешали. И я знаю, кто мне помешал! Знаю, и хочу, чтобы возмездие совершилось. Пусть это и грех, но раскаюсь я в нём только лишь после его совершения. Я ведь знаю, я ведь слишком хорошо знаю себя…

8.

Доротея Вот видела я чудо-мальчугана: Роберто медник был, его сынишка В любую щель, как кошка, пролезал. Тинкеро Да, верблюжонок этот бы пролез, Наверно, сквозь игольное ушко. Доротея И это так же верно, как и то, Что писанной красоткой я являюсь. " Щёголь", акт I, сцена 2. Ф. Бомонт, Д. Флетчер.

С началом нового учебного года я вернулся в школу. Я радовался от всей души, что не скоро вновь увижу эту гордую и чёрствую леди, которая была так немилосердна к своему пасынку. Увы, радость моя обратилась ни во что по сравнению с тем горем, которое я вскоре испытал. Первое, что бросилось мне в глаза, едва в конце дня я оказался в спальне, это то, что место Эдварда оказалось незанятым. Вокруг были всё те же знакомые лица. Я узнал Морриса и кое-кого из остальных. Но Эдварда не было нигде. Когда я спросил об этом учителя словесности, он потупил глаза и сказал, что о том, где сейчас Эдвард Паурви лучше всего осведомлён преподобный отец Томас Патридж. На мой вопрос отец Томас ответил тем же тяжёлым взглядом, что и преподаватель словесности, глубоко вздохнул и объявил, что Эдвард умер. Я не поверил его словам и это недоверие, надо полагать, выразил в довольно резких словах, впрочем, вполне свойственных моему тогдашнему возрасту. « Сын мой, такова была Божья воля. Нам остаётся лишь смиренно принять её», – ответил он мне. Всю ночь я не мог заснуть. Сознание неизбежного так поразило меня, что я, к стыду своему, проплакал несколько часов напролёт, правда, тихонько, под одеялом. « Где же справедливость? – думал я. – Он был моим другом, он приносил мне радость, я восторгался им. А теперь где те восторги? Где то несказанное веселье? Неужели пока я жив на этом свете, я не увижу его? Бедный Эдвард! Что стоит слава человеческая и все подвиги владык и воинов всей Вселенной, если ты, дорогой моему сердцу отрок, покинул мир живых? Грош – цена всем свершениям полководцев античности, фартинг – стоимость всей резни Алой и Белой роз, если жизнь человеческая так быстротечна»! К утру я был совершенно подавлен. Всё это, конечно, было лишь волей Божьей, и ничего не оставалось, как покориться ей. В самом деле, не роптать же мне было на промысел Божий? Тут ропщи, не ропщи, – а сути дела это не изменит. Хотелось ли мне что-либо изменить в своей жизни? Нет. Ни продолжать собственное существование, ни умирать мне особо не хотелось. Не знаю, что я бы предпочёл: жить дальше, хоть и без Эдварда, но полной других радостей жизнью, или то, что бы моя жизнь внезапно прекратилась. Оба варианта тогда были для меня равноценны. Жизнь продолжалась, но она потеряла для меня всякий смысл и интерес. Странная апатия завладела моей душой. Я перестал ощущать вкус пищи, мною принимаемой. Уроки я отвечал каким-то странным деревянным голосом. Всё происходящее воспринималось мною будто сквозь полупрозрачную завесу. Я думал об Эдварде. Но уже без боли и сожаления, а просто перебирал в памяти приятные эпизоды наших приятельских отношений. Сознание моё было где-то глубоко, будто на дне далёкого горного озера, откуда я, отстранённо, воспринимал самого себя, действующего, как бледная копия или как актёр на сцене, который играл меня, в то время как я, настоящий, ощущал себя лишь зрителем, стоящим в партере. Некоторое отчуждение было между мной наблюдающим и думающим и мной действующим. Во мне не было ни желаний, ни стремлений, ни каких-либо определённых сильных чувств. В это время, что бы хоть немного вывести меня из подобного унылого состояния, кто-то, кажется Моррис, вручил мне пьесу Джона Уэбстера, называется « Герцогиня Амальфи». Наш учитель словесности, с чьего разрешения пьеса и попала к нам в пансион ( видимо, он и попросил Морриса передать мне её) заявил, когда увидел её в моих руках: « В этой пьесе много всяких мрачных событий, друг мой Джекки, и все же она необычайно популярна последние два года и приобрела заслуженный успех, как одна из лучших новинок сезона. Я надеюсь, что она хоть немного отвлечёт тебя». После обеда я читал « Герцогиню Амальфи». Это пьеса про одну сильную женщину, которая полюбила своего секретаря и была сестрой герцога Фернандо и кардинала Луиджи, которые в конце концов убили её. Сначала там почти ничего ровным счётом не происходит. Герцог и его брат, не желая, что бы из их рук ушло приданное сестры, подозревают, что у неё есть любовник и что она беременна. Они, что бы выяснить это наверняка, приставляют к ней парня по имени Боссола, который приходит и уходит, потом приходит снова, угощает герцогиню фруктами, и так до самого конца второго акта. Пьеса странная до чёртиков. (Итальянский юмор?) Понятия не имею, зачем преподаватель дал мне её почитать. Через несколько дней я перечитал « Герцогиню Амальфи», и на этот раз трагедия уже не показалась мне такой бессмысленной. Более того, я даже смеялся в некоторых местах. « Может, и впрямь у меня крыша поехала? – думал я тогда, – Когда заговорю сам с собой, надо будет что-то делать»… Дочитал « Герцогиню Амальфи» до конца и прочёл её вновь с самого начала. Герцогиня бежала со своим возлюбленным, но слуги кардинала настигли её и возвратили в Амальфи. Несчастному Боссоле, бывшему солдату, который провёл даже некоторое время каторжником на галерах, испытавшему на себе все последствия людской неблагодарности, было поручено убить героиню. Перед этим её брат-пакостник помещает её рядом с безумцами, а затем ей показывают восковой болван её возлюбленного, теперь уже мужа ( они тайком обвенчались), и говорят, что он якобы убит. Герцогиня была подавлена всем этим. Затем вошёл Боссола и задушил её и троих её детей. Потом герцог сошёл с ума, через некоторое время рассудок к нему вернулся, и он поручил Боссоле убить Антонио. Боссола потребовал заслуженную плату, герцог отказал, а кардинал, также поскупившись, решил избавиться от Боссолы, но не ранее, чем тот избавится от Антонио. В финале все они друг друга перепутали и погибли. В живых остался лишь четвёртый, старший сын герцогини, которого Антонио оставил на попечение своему другу. Теперь мне уже стало казаться, что эта пьеса — высший класс. Я хохотал, как гиена, и в этот момент мимо нашего класса как раз прошел латинист. Он мрачно покачал головой и, насупившись, пошел дальше. После урока словесности я вернул учителю через Морриса его пьесу, и признался, что в полном восторге от трагедии. Учитель обрадовался, узнав об этом, и мы долго обсуждали темы и героев. Он спросил, кто такой загадочный Боссола, по моему мнению. Я ответил, что считаю его законченным негодяем. А вот учитель сказал, что думает, что Боссола на самом деле жертва жестокого времени и что вся пьеса посвящена современному человеку, духовно немощному и опустошенному. По мнению преподавателя словесности, человеческие существа всё суетятся и тщетно пытаются обустроить своё благополучие на земле, которое возможно лишь с Божьей помощью, и часто именно силы зла порабощают их, наполняя их жизнь ложным смыслом, ибо люди хотят, что бы высшая сила заполнила их пустоту. Не уверен, говорил ли он о Боге или о ком-то другом, типа привидений и духов, но спросить я не осмелился — вдруг он бы засмеялся надо мной и обозвал идиотом? Он обратил так же моё внимание на образ Луиджи и сказал, что он олицетворяет католичество в целом. « Папская церковь проповедует религию распутников и фанатиков»! – воскликнул учитель. Он назвал этот двойной смысл « аллегорией» и приказал мне записать это слово и использовать его как можно чаще. Теперь мне стало гораздо легче и я, метафорически выражаясь, взял себя в руки. Тем более что скоро меня, как я и мечтал, назначили старостой хора. Теперь я носил плащ с золотой каёмкой, украшенный серебряным вышитым крестом с левой стороны. Все в классе с этого момента начали относиться ко мне с уважением и обращались уже не по имени или, что хуже того, по прозвищу, а величали меня, как полагается « сэром» и даже « милордом». Признаться, я добился этого не сразу и сам велел им так называть меня. Вскоре я обнаружил, что кровать, которую прежде занимал Эдвард, вернее та, что стояла на том же месте, так как все кровати были уничтожены после эпидемии, уже не пустовала. На ней теперь располагался мальчик, который был моложе меня на год. Он являлся хитрым и пронырливым, подвижным во всех отношениях подростком. У него были чёрные, как ночное небо, кудрявые волосы и карие глаза. Его лицо имело такой оттенок, что заставляло подозревать в нём восточное происхождение, он казался цыганом или итальянцем. Тонкая фигура этого мальчика казалась созданной специально для того, что бы он служил живой натурой таким мастерам кисти как Гольбейн или тот самый живописец, что нередко развлекался дипломатией ( Питер Пауль Рубенс). Его темперамент был под стать его внешности. Моего нового соседа звали Роджер Честертон. Рассказывать о нём можно до бесконечности, с ним у меня связано немало приятных воспоминаний, в большем даже количестве, чем тех, что оставил после себя Эдвард Паурви. Роджер был переведён в нашу школу из приюта при церкви Положения тела Господнего во гроб, той самой, колокола которой громко возвещали на всю округу о казни преступников, главной частью воров и мошенников. Приют этот, который располагался через два квартала к северу от собора святого Павла, называли благороднейшим учреждением в мире. Ещё Генрих VIII открыл этот пансион для сирот и детей бедняков, а его сын, несчастный, так рано умерший Эдуард VI преобразовал и расширил отцовское начинание. По его словам « знание смягчает сердца, воспитывает милосердие и жалость», а « сытый желудок немногого стоит, когда голодают сердце и ум». Эти изречения короля Эдуарда и нам приходилось заучивать наизусть, только толку от этих слов было мало, как я позднее в том убедился. Дети, попавшие в этот приют буквально с улицы, не только не отказывались от своих прежних предосудительных привычек, но, как показала жизнь, даже упорствовали в них. Собрать под одной крышей всех этих малолетних бродяг, нищих и воров с благим намерением дать им пищу и кров, просветить их юные души с помощью наук и Священного писания – идея, прекрасная в теории, и чудовищно трудоёмкая в исполнении. Принятые меры на самом деле привели к совершенно противоположным результатам. Как бы то ни было, Роджеру было не особо приятно рассказывать мне или кому-нибудь другому подробности своей жизни в Школе синих кафтанов, как иначе называется это заведение. После смерти Эдварда решено было отыскать ему замену, так как в капелле стало не хватать одного из исполнителей. Наш регент, вскоре после эпидемии, посетил приют ради какого-то служебного дела. И, увидев Роджера, испытал, наверно, схожие с теми чувства, что испытал я при первой встрече с этим сиротою. Начальство обеих заведений приняло необходимое соглашение, и перевод состоялся. Так Роджер попал к нам. Надо заметить, что он остался этим очень доволен. Впрочем, пребывание у нас со временем также стало тяготить его, хотя, в том числе с моей помощью, его участь постепенно облегчилась. Роджер был наполнен какой-то странной тёмной энергией, которая постоянно бурлила в нём, пытаясь то и дело вырваться наружу. В нём была некая неразгаданная тайна, загадка, которая и привлекала меня к нему. С собой Роджер принёс свой горький жизненный опыт и, как не странно, неиссякаемый источник жизнерадостности, которая выражалась и в его манере говорить и в тех простонародных песенках, которые он часто распевал, вроде следующей: "Дороги чрезмерно и курица, и гусь!.. Но, бедный парень, я не дую в ус: В поле есть трава, лук-порей, дикий боб… Есть у меня руки да выносливый горб"!.. И хотя я питал отвращение ко всему, что было связано с выходцами из низов, для Роджера я почему-то сразу попытался сделать исключение. Я испытывал какое-то очарование и восхищение, когда мне приходилось беседовать с ним или даже просто встречаться с ним взглядом. Я был не в восторге от некоторых его привычек. Не раз я замечал за ним, что он подворовывал у своих одноклассников. Но в наших отношениях было нечто, что заставляло меня закрывать глаза на его недостатки. После нашей первой встречи внутри меня шла долгая и упорная борьба двух противоположностей. С одной стороны я не мог позволить себе дружить с этим безродным бродягой, который даже не помнил, кем были его отец и мать. Но с другой стороны была ещё некая непонятная сила, которая оказалась сильнее самолюбия. Наконец, я сдался. Чувство глубокой привязанности к Роджеру надолго завладело мной. Наши отношения, если говорить честно, представляли собой нечто, гораздо большее, нежели обыкновенная дружба. Дружба – почти всегда отношения равных. Между мной и Роджером же всегда чувствовалось некое различие, которое неоднократно сознательно мною подчёркивалось. Мне было трудно обходиться без него, но рядом с ним я всегда чувствовал себя выше во всех отношениях, и он это прекрасно понимал и воспринимал как должное. Нет, наше взаимодействие не было так же обычным взаимодействием господина и раба, мы были зависимы друг от друга, нуждались один в другом… Позднее я ознакомился с книгой испанского писателя М. де Сервантеса « Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», и теперь могу сказать, что мы оба были во многом похожи на двух главных героев из этой книги: Алонсо Кихано и его верного оруженосца Санчо Пансу. Иногда мне казалось, что мы составляли с Роджером практически единое целое. Что творилось вокруг нас? Господство дьявола – с одной стороны, с другой – святое преклонение перед дружбой. Ужасное время! Объединение Англии с Шотландией, королевский двор со своей бюрократией. Но оставалась дружба как незыблемая основа, без которой жить было просто противно. Всё кругом гадость, а дружба – наш непоколебимый инстинкт. И, тем не менее, к моей радости примешивалось ощущение чего-то жуткого и пугающего. Нет, Роджера нельзя было сравнить с Эдвардом, которого я никогда не забуду. Эдвард навсегда остался для меня недосягаемой высотой, тем, в ком я более всего нуждался тогда, на раннем этапе становления моего характера. И тем, кем был Эдвард для меня, я стал для Роджера, оказав ему сочувствие и поддержку настолько, насколько я был способен на это. Но при этом мысль, что наш союз с Роджером был чем-то недозволенным, противоестественным и запретным, не покидала меня. Как-то раз, ночью, Роджер был особенно беспокоен. Он всё не мог заснуть и ворочался, полный какой-то неясной тревоги. Его мучили собственные сомнения и обиды, так как со временем он стал опасаться, что находится в нашей школе не на своём месте. По всему было видно, что мой приятель испытывает сильные душевные терзания. И у меня совершенно естественным путём возникло стремление хоть как-то его приободрить и утешить. Я осторожно дотронулся до него и прошептал: « Успокойся, Роджер. Мне и самому тяжело, когда тяжело тебе. Но вместе мы найдём себе силы, что бы преодолеть трудности». Он ощутил это лёгкое дружеское прикосновение, его рука схватила мою ладонь и увлекла куда-то вниз, к себе под одеяло. Я с трепетом ощутил сильный жар его горячего молодого тела… Были и другие случаи, за которые мне до сих пор стыдно и перед самим собой и перед моим Создателем. Но тогда я не представлял себе ясно ни причин, ни последствий наших странных отношений. Странными они казались не только мне. Стало ли это известно взрослым, не знаю. Вероятно, кто-то из учителей или классных надзирателей всё же решил применить суровые методы, что бы разрушить эту привязанность. Все наказания, в том числе, и заключение в карцер, никак не изменили реальное положение дел. Наша связь только всё более усиливалась. Роджер, или, как его прозвали у нас, Бешеный Пёс, отличался ярко выраженной задиристостью и большой физической силой, поэтому остальные предпочитали с ним не связываться. Некоторые боялись его, некоторые просто держались подальше. Поэтому мой друг не нуждался в особой защите, однако я всё же защищал его, нередко пользуясь своим положением старосты хора. Он же, в свою очередь, питал ко мне глубокое уважение, как к единственному, кто принимал его таким, как он есть, и позволял мне то, что обычно не позволял по отношению к себе более никому. Когда наши совместные проделки и шалости становились известны начальству, Роджер брал всю вину на себя, молча, и с каким-то мрачным упорством озлобленного существа переносил все применяемые к нему наказания, не делая, впрочем, никаких попыток изменить свой образ жизни. Я не препятствовал ему, хотя не могу сказать, что всё это меня уж полностью устраивало. Но я предпочитал терпеть, зная, что Роджер поступает так, как и следует ожидать от подростка, выросшего в неблагоприятных условиях, воспитанного улицей, чьей постелью прежде не раз становилась жёсткая земля на обочине большой дороги. Этим Роджер был так же дорог для меня. Человека всегда привлекает противоположное. Меня влекла к Роджеру та же сила, что заставляет принцессу стремиться к свинопасу, благородную дочь графа убегать ночью с цыганом, а свинопасов и цыган – мечтать о принцессах и графинях. Кажется, это называется синархией. Так устроен мир, что бы там не говорили моралисты! Как запутаны порой пути человеческие! Я погнушался когда-то маленькой нищенкой лишь за то, что она была бедна, была низкого происхождения, хотя была душой невинное дитя. Она была чище и, быть может, благороднее многих знатных леди, но мне было этого не понять. А в этот раз передо мной был не просто представитель низшего класса, а даже хуже того – малолетний преступник. И я не погнушался им, не оттолкнул его, как прогнал тогда девочку, а напротив, приблизил его к себе, и мы стали с ним больше, чем друзьями. Хотя, думаю, той бедной девочке, хотя у неё и были родители, всё же помощь была нужнее, чем Роджеру, который был пусть и сирота, но вполне способен сам постоять за себя. Жаль, что мы видим в других лишь отражения самих себя. Мечтая стать сильнее и свободнее, я восхищался именно силой и свободой, в каких бы ужасных формах она не представала предо мной. Жаль, что это бывает свойственно человеку, но ничего не поделаешь. Я был таким. И таким я, скорее всего, остаюсь и теперь. Это моё прошлое и настоящее. От себя не убежишь. Однажды вечером, в то время как другие мальчики уже спали, я заметил, что с кровати Роджера пропали постельные принадлежности. Вскоре появился и он сам, с объёмистым узелком в руках, весь взволнованный и озабоченный. Я удивился его странному возбуждению и тому, что он шёл как-то крадучись, почти на цыпочках. Заметив моё недоумение, он промолвил тихо: « Милорд, только вы никому не говорите. Я собрался бежать отсюда». « Бежать? Но зачем? Куда? Что ты будешь там делать?.. Без меня»… – отозвался я. « Я собрался вернуться, сэр», – отозвался он. « Куда? – спросил я, – Неужели обратно в приют»? « Нет, милорд. В то место, где я находился до приюта. На Двор отбросов, сэр. Думаю, мне там будет гораздо лучше, милорд. Здесь я всем чужой, все ко мне придираются. Не хочу я здесь больше оставаться. Прощайте, милорд. Вы ведь меня не забудете»? – обратился он ко мне. « Не забуду, но и не отпущу», – сказал я. Он хитро улыбнулся и произнёс с иронией: « Что же, позовёте старших? Поднимете весь пансион? Давайте, выдавайте меня. Бедного сироту и так всякий стремится обидеть. А я думал, что мы с вами друзья». « Нет, я вовсе не собираюсь тебя сдавать. Будь уверен, никто не узнает о твоём побеге. Только мне хотелось бы, что бы он не состоялся. Это бессмысленно, Бешеный Пёс. Послушай, не обращай ни на кого внимания. Никто тебя не обидит. Да, не все относятся к тебе хорошо, но забудь об этом. Что ты имеешь в виду, говоря, что тебя обижают? Это ты, скорее всего, обидишь, кого тебе или мне угодно. Не переживай, все, кто попытаются указать тебе на твоё происхождение и другие недостатки, поплатятся за это. Они не посмеют спорить со старостой. Я ведь твой покровитель, Роджер. Теперь самое главное найти хорошего покровителя, а всё остальное устроится само собой. Вместе лучше выжить, пусть ты не знатен и не богат, найди того, кто богат и знатен, и войди к нему в доверие. Пусть ты не получил хорошего образования, стань другом образованного человека и пользуйся выпавшим тебе на долю счастливым случаем. Так поступают все на свете. Взять, к примеру, Уильяма Шекспира. Сын ремесленника, в университете не учился, был простым актёром, плохо владел латынью и ещё хуже греческим. Но у него был талант поэта и некая природная сметливость. Вот благодаря этой сметливости он и поднялся в своей области до вершин, что сама покойная королева хвалила его пьесы «Сон в летнюю ночь, или Проделки Доброго Малого Робина» и « Двенадцатую ночь». Сначала его покровителем был граф Роджер Ретленд, а в последние годы жизни он имел знакомство с Эдвардом Девером, 17-ым графом Оксфордом, племянником того самого Голдинга, которого мы изучаем на уроках словесности. Они были и знатны, и богаты, и образованны, и не беда, что сам Шекспир был другим. Как говорится в одной пьесе, кажется под названием « Один ум – хорошо, а два лучше»: « Я расскажу тебе, где побывал я, Каких людей я видел, опишу, Их нравы, все обычаи, костюмы. Потом мы хроники совместно перечтём О жизни королей и принцев древних. И то я расскажу, что при дворе, Недавно было, средь простолюдинов Об этом ходят смутные лишь слухи… Для сцены будто создано всё это! Я так считаю, только признаюсь: Что даром не владею драматурга. Тебя же одарили славно Музы И к совершенству кое-как ведут, Ты знаешь тонкость театральной жизни. Так, думаю, ты сможешь опыт мой С твоим смешать и так создать картины Великолепные, чудесные, да так, Что наш совместный труд не пропадёт Бесследно, к нашим перейдя потомкам, Их плакать заставляя и смеяться, Как он заставит публику теперь. И в восхищении пред нами преклонятся Все, кто услышал эти песни наши, Их от тебя узнав. И средь народов Прославится и наша сторона. Пусть нашей Аттики не смолкнет гордо имя! И имя в ней останется одно, Коль не моё, тогда твоё, Тимона Мелисса имя славное! Вот так! Добраться могут так до горных пиков Хромых несчастных двое, друг за друга Цепляясь. Так взойдём мы на Парнас»! И можно вспомнить Томаса Хэрриета, который получил поддержку и помощь графа Генри Нортумберленда. Так что не печалься и оставайся со мной. Тут тебе ничего не грозит». Роджер кивнул, согласившись со мной, и успокоился. Он вновь застелил свою кровать и заснул. Больше он меня не тревожил. Мне было настолько приятно общаться с моим другом, настолько дорог был он для меня, что всё это даже вдохновило меня на написание целого цикла стихов. Да, я тогда писал стихи. Кто бы мог подумать! Верится в это с трудом, и, тем не менее, всё это чистая правда. Конечно, это были не шедевры поэзии, так, обычные юношеские стихи, создание которых я, притом, тщательно скрывал и никому их не показывал. Шла война. Обстановка оборачивалась то в пользу Испании, то к успеху англичан. Положение дел в стране было шатким, а стихи писались. « Inter arma silent Мusae ( под звон оружия музы молчат)», – гласит латинская пословица. Неверно! В чём особенно преуспел человек, так это в истреблении себе подобных. Но во время той войны люди ещё находили в себе силы заниматься искусством. Война тогда велась, правда, не на английской территории, боевые действия происходили за пределами страны. Была война с внешним врагом, совершенно не похожая на нынешнюю, когда государь дошёл до того, что объявил войну парламенту, фактически – своему народу. Теперь нам уж точно не до поэзии. Тогда же по-прежнему много и часто писали стихи, в том числе, как ни странно это сознавать, и я. Стихи эти были написаны преимущественно в форме сонетов и были проникнуты влиянием поэзии Сарри и Сидни. Некоторые из них я помню и сейчас. Вот они: 1. Не любит так и брат сестру свою, Как я того, меня кто вдохновляет, Того, кого в стихах я воспою, И с кем разлука меня разума лишает. Ты силы новые мне придаёшь, твой вид Невинность детскую мне в душу возвращает, Он исцеляет, он животворит, Дарует радость мне и окрыляет. Неуловимо чувство для ума, Он сушит и мертвит, но эти строки Диктует, кажется, любовь сама И нам вдвоём преподаёт уроки. Хоть, может, глупо это воспевать, Но я любовь желаю удержать. 2. Тобой гордиться мог бы Альбион, Твой нрав подобен нраву древних воинов. На свет ты слишком поздно был рождён, Но выглядел в минувшем бы достойно. Чернилам и пергаменту теперь Я изливаю мысли потайные. Написанное мне тобой, поверь, У сердца берегу я, как святыню. О, как ты смог смертельно ранить грудь, Попав в неё стрелою Купидона? А мне покой прикажешь как вернуть, Когда к ногам твоим я пал, пронзённый?! И вот теперь лишь вздохи без конца… Любовь способна обратить в глупца! 3. Я стал твоей семьёй, и был я рад С тобой быть всюду, словно любящий родитель. Пускай нас расстоянья разлучат, Я навсегда с тобой, как может быть мыслитель. За нами материнская забота Последует, останется всегда. Она сама и всё её щедроты Отправятся, возможно, и туда Где горы и моря встают преградой, И где, быть может, убоится и храбрец. Преодолею всё, ты для меня отрада, И в десять тысяч преданных сердец Любовь во мне сияет с новой силой. Она недаром нас соединила! 4. Когда одной звезде звезда другая В своём падении прощальный шлёт привет, Оставшаяся, пламенно сверкая, Чудесный свой усиливает свет. Пускай, сгорев, навеки обратилось В ничто светило, но остался дар, И он вселенскую усиливает милость, Пожертвовав собою, как Икар. Себя не раз на холод обрекая, В камин мой угли добавляли мне друзья. Вот почему я жив, хоть и страдаю, Что рано так покрыла их земля. Но ведь и я пересеку простор, Как в небе столь беспечный метеор! 5. Наполовину я измучен ложью, От полуправды сильно я устал. И недосказанность ошибки множит: Я целомудрие при этом утерял. Стремленье ввысь меня переполняет, Но у души моей есть и другая часть, И так она меня всего терзает, Что средства нет её ослабить власть. Расторгнуть как союз противоречий? Куда идти, назад или вперёд? Я задыхаюсь, защититься нечем, Разрублен пополам запретный плод. И что в финале – Соломонов суд, Пусть уж разрубят, если не спасут. 6. Я вас прошу, не будьте, Парки, строги, Моей судьбы расправив полотно. На нём гербы: львы и единороги, Но там неотвратимости пятно. Ковёр цветочный яд в себе скрывает, И вечный сон он путнику сулит; И день любой мрак ночи предвещает, И горный пик падением грозит. Зачем вы эту нить связали с пряжей И выткали такою жизнь мою? Подобно татю, взятому под стражу, Над жребием свои я слёзы лью. Назад, в клубок бы пряжу всю смотать И самому судьбу приняться ткать! 7. Что это такое? Стыд и срам! Мне ли в этом возрасте влюбляться, Тяготенье проявлять к стихам И любовной мукою терзаться? Не созрел, не понял, не прожил, А уже желание тревожит. Относиться надо к себе строже, Дать покой для чувственной души. Но прекрасна первая весна, И она вполне – пора расцвета. Хоть ошибками и полнится она, Не должно смущать меня всё это. Что же? Буду пылко я любить, Раз уже любовь не победить. 8. Родился ты, что б мрак мой разогнать, Окутан мраком сам, из тени будто, Дано судьбой тебе мне другом стать. Желанное ночь завершило утро. Единственный, кого я назову, Рассеять можешь все мои сомненья, Черты лица непосвящённым лгут, Есть более глубокое значенье, Сознанию известное. И вот Ты воплотил заветные мечтанья, Едва с тобой я встретился. Нас ждёт Расцвет ещё и – далеко страданья. Ты другом верным мне недаром стал, Однако я тебя не до конца познал. Последний сонет представлял собой акростих, но ему не хватило последней строчки, которой следовало бы начинаться с буквы N. Я, конечно, мог бы написать сонет с кодой, так называемый « хвостатый сонет», но хвостатость – род атавизма, и я предпочёл избежать этого. Стихи я эти написал в маленькой тетрадке и некоторое время хранил, тщательно скрывая от посторонних глаз, пока, перечтя, не заметил, как мне тогда показалось, низкий уровень некоторых стихотворений и не бросил плоды своей юной музы в огонь жарко натопленного камина.

9.

В то же время, когда я познакомился с Роджером, у нас появилось ещё несколько новеньких. Среди тех, кто оказался в нашей капелле, были трое, о которых просто невозможно не упомянуть. Первым был Роберт Стенли, получивший прозвище Давид за своё бесстрашие, поскольку частенько он вступал в драку с более старшими и намного превосходящими его силой, словно Голиаф из Библии, противниками. Другим был маленький и незаметный Уилфред, постоянно заискивающий перед всеми, за что и был прозван Любимчиком. Третьего звали Саймоном, и он был во многом не похож не других. У Саймона Коуэлла были прямые чёрные волосы и какие-то совершенно особенные глаза. Всякий раз, когда я глядел в них, мне становилось не по себе. Казалось, что они устремлены не в этот мир, а созерцают явления и предметы иного, более высшего порядка. Саймон был задумчив и сдержан в своих чувствах, а так же проявлял, иногда чрезмерную, заботу ко всем, кто в ней нуждался. И при этом глаза его были до странности влажными, будто наполненными слезами, в них сквозила какая-то затаённая скорбь за весь мир. Иногда он вызывал во мне жалость, иногда презрение, но так или иначе, этот мальчик с совершенно щенячьими глазами не оставлял меня равнодушным. Что самое удивительное, так это то, что я никогда не видел его плачущим, как бы ни складывались обстоятельства и как бы горько и печально ему ни было. В этом, вероятно, чувствовалось влияние его отца, военного, отдававшего свой воинский долг и сражавшего за Родину где-то очень-очень далеко. Уилфред тянулся к Саймону, Роберт – ко мне, но ближе Роджера для меня никого не было. Как бы отвратительны ни были те унижения, которым подвергся я со стороны старших, когда сам был новичком, в тот миг, когда эти трое появились у нас, воспоминания об этом отошли куда-то на второй план, и я без всякого сомнения позволил поступить с ними точно так же и с удовольствием принял участие в этих издевательствах, в которых особенно отличился Роджер. В капелле мы разделялись на альтов и дискантов. Дискантами были младшие, и Саймона, поскольку он был таким заботливым, регент назначил их главой. Первую свою встречу с ним я не смогу забыть ещё очень долго. Впервые я увидел его после предварительной спевки в часовне. Время близилось к вечеру, и небо уже стало красноватым. Регент стоял у кафедры, что-то объясняя мальчикам, потом взмахнул рукой. « На сегодня достаточно, — сказал он. — Расходитесь». Мы все, облачённые в идиотские красные сутаны с чем-то вроде белой накидки, свисающей сверху, — она называется « стихарь», – беспорядочной толпой удалились из часовни. У самого входа я почему-то задержался, будто чувствовал, что вот-вот я увижу или услышу что-то важное. Мягкий ровный свет падал на каменные плиты пола, окрашиваясь при прохождении сквозь стёкла витражей в различные цвета. И я настолько залюбовался этой игрой света, что вышел из этого оцепенения лишь когда, едва не задев, мимо меня прошла женщина в чёрном платье, которая вела за руку ребёнка мужского пола, примерно лет одиннадцати – двенадцати. Регент в это время продолжал стоять за кафедрой, один в пустой часовне, погружённый в разбор каких-то бумаг. Женщина потянула мальчика за рукав, он последовал за ней в переднюю часть часовни. Теперь, почти безлюдная, она казалась иной: крыша была высокая, до самого неба, и скрыта в тени. Мальчик вытянул шею, разглядывая различные украшения, в то время как женщина заговорила с регентом. Я не услышал, о чём говорила она с ним, но зато довольно ясно разобрал его ответ. « Спеть для меня? — переспросил он. — Зачем»? « Вы послушаете, как он поет»! — просила женщина. Мальчик продолжал рассеянно смотреть по сторонам, ничего не понимая. « Это не театр, миссис Коуэлл», — объяснил хормейстер, захлопывая псалтирь. Он шагнул с кафедры в их сторону. Женщина комкала в руках край кружевного воротника своего строгого платья. « Вы только послушайте, как поёт мой сын»! — умоляла она тихим голосом, но регент отвернулся. « На сегодня занятия с хором закончены», — отрезал он. « Пусть мальчик споет», — послышался из самой глубины голос, от которого даже я вздрогнул. Это был преподобный Томас, который выступил вперед из тени. Его голос отдавался под погружёнными в полумрак сводами каким-то странным эхом. « Мы здесь не прослушиваем», — возразил регент. « Ведь вы регент, не так ли»? — спросил Патридж. Мальчик во все глаза смотрел на него. Священник приподнял свою шляпу, и под ней обнаружилась маленькая чёрная шапочка, из-под которой видны были серебристые волосы. Его глаза блестели каким-то странным блеском. За ним виднелась тень, образовавшаяся при свете свечи, чуть в стороне. « Я не знаю, зачем вы здесь, миссис Коуэлл, — сказал регент. — Не знаю, что вы слышали, но в хоре нет вакансий, и мы больше никого не прослушиваем». « Вы думаете, что достигли совершенства? — спросил священник и сделал ещё несколько шагов вперед, пока не очутился между матерью с сыном и регентом, — Я только что слышал самое скверное пение в своей жизни. Может быть, вам следует начать всё сначала с новыми хористами»? « Вы ошибаетесь, преподобный, – произнёс регент, стараясь говорить как можно мягче, – это невозможно. К тому же о нашем хоре есть великолепные отзывы людей, связанных с королевским двором. Вы собираетесь оспорить их мнение»? « И всё-таки, я прошу вас, прослушайте Саймона», – настаивал священник. Регент вздохнул. « Что будет петь мальчик»? — спросил он. Саймон устремлял свой взор куда-то в глубину, будто рассматривал что-то позади священника. « Саймон! — одернула его мать, заметив его отрешённый взгляд. — Он споет Agnus Dei. Патридж подошёл к органу. Не успел он заиграть, как мальчик, поборов наконец свою застенчивость, начал петь: " Агнец Божий, Взявший грехи мира, Помилуй нас! Несущий бремя грехов, Прими молитву нашу". Когда он запел, мне показалось, будто вся часовня подхватила эту мелодию, и голос Саймона устремился вверх, навстречу величавым звукам, которые издавал орган. Мне хотелось плакать. Непонятное беспокойство овладело мной. Мне хотелось бежать как можно скорее, и в то же время непонятная сила удерживала меня на месте. Священник поднял руку. « Довольно», — сказал и поднялся из-за органа. « Где он научился так петь»? — осведомился потрясённый регент. « Он не учился», — ответила мать Саймона. « Но как же он запоминает мелодию»? « Он её чувствует», – сообщила она. « Погодите минутку», — сказал регент. Он сменил священника за органом, нажал на педаль и сыграл ноту. « Спой её», — велел он Саймону. Саймон снова будто погрузился в себя. Он чего-то напряжённо ждал, но мать тронула его за плечо, и он услышал эту ноту. Он в точности воспроизвел резкий звук, чувствуя, как он отдается у него в груди. « Саймон»! — сказала мать и пропела ему эту ноту; тогда он понял и повторил звучание. Регент начал наигрывать сначала простенькие фразы, затем более сложные. Саймон слышал, что орган поёт ему, и начал отвечать инструменту, а потом они запели вместе, словно это была игра. Ноты забирались все выше и выше, и голос Саймона следовал за ними, возносясь к сводам часовни. Регент перестал играть и откинулся на спинку стула. Священник не сводил с Саймона блестевших глаз, а мать стояла, прижав руку ко рту. Саймон с удивлением смотрел на неё, как бы пытаясь понять, счастлива ли она, или же огорчена. « Ну что же, я думаю, мы определили, что мальчик умеет петь», — заключил Патридж. Саймон взглянул на мать, пытаясь понять, всё ли правильно он сделал, но тут снова заговорил священник. « Может быть, вам бы лучше представить его директору», — посоветовал он. Я, как завороженный, продолжал следить за происходящим, хотя мне давно уже пора было возвращаться в жилой корпус. Настоятель встал перед ними и откашлялся. « Вы проживаете в одном из особняков на Лонг Миллгейт, не так ли»? Мать Саймона кивнула, не сводя глаз с сына. « Да, сэр, — ответила она, – там я и живу с сыном и дочерью. У меня ещё есть старшая дочь, Мери. У неё то же великолепный голос». Она разговаривала со священнослужителем, но смотрела на Саймона. Казалось, что она его о чем-то просит — возможно, она просила прощения. Священник наклонился к ней. « Сколько лет вашему сыну, миссис»? « Почти двенадцать», — ответила мать. И тут на всю часовню вновь прогремел голос регента: « Я же уже говорил, что школе не нужны новые ученики»! Его суровое лицо покоилось на больших брыжах, как пудинг на блюде. « Но позвольте, ведь всё-таки образовалось несколько свободных мест с тех пор, как нас посетила моровая язва». Миссис Коуэлл набожно перекрестилась. Все последовали её примеру. « Хорошо. Пусть это решает директор», – нехотя согласился регент. « Ему будет двенадцать после Рождества», — будто извиняясь, промолвила миссис Коуэлл. Регент презрительно фыркнул. « Ну что же, Саймон Коуэлл, — сказал наконец он. — Как насчет того, чтобы начать учиться у нас? В понедельник, с утра»? Саймон робко кивнул, внимательно глядя на священника. Свет, ставший ещё тусклее, мерцал вокруг него, и снова появилась большая тёмная тень. « Я приведу его сюда, — поспешно заверила мать, — Благодарю вас, сэр». И, взяв за руку отца Томаса, она поцеловала кольцо на его пальце. Потом мать стащила Саймона с сиденья, и они вместе покинули часовню. Регент проводил их и, заметив меня, приказал мне возвращаться. Я бросился догонять своих.

10.

Так Саймон стал одним из хористов капеллы Святого Павла. Как затем оказалось, у него было слабое здоровье, и теперь я думаю, что он заслуживал совсем иного отношения с нашей стороны, чем то, что проявлялось нами к нему. Но дети большей частью не обращают внимания на такие мелочи. Помимо всего прочего, Саймон был подвержен частым обморокам. Видимо, так на нём отражалось переутомление, так как приписывать это проявлениям падучей болезни было бы неправильно, ведь других её признаков за ним не наблюдалось. Такие припадки происходили с ним не то чтобы часто, но и не так уж и редко. Один такой случай произошёл непосредственно во время репетиции всё в той же часовне. В ней было в тот раз темнее обычного, так как регент поскупился на дорогие восковые свечи, ведь по правилам школы каждый преподаватель должен был приобретать всё необходимое для освещения во время его уроков за свой счёт. Мы выстроились напротив регента в два ряда: альты справа, дисканты – слева. Пение началось. И тогда, когда уже было исполнено чуть больше половины антема, мы вдруг заметили, что с Саймоном творится что-то неладное. Его голос внезапно стих. Он совершенно перестал обращать внимание на происходящее вокруг. Глаза его закрылись, и постепенно он медленно устремился вниз, готовый обрушиться в любую секунду на холодный каменный пол, как подрубленное дерево. Регент вовремя заметил это и быстро приблизился к Саймону. Тот упал прямо на него, его бледное лицо коснулось широкой медвежьей груди регента. Мальчик казался глубоко спящим. Я и мои товарищи вдруг, непонятно почему, засмеялись. Регент взглянул на меня сердито и проговорил: « Да будет тебе известно, Джекил Меридью, что смех без причины – признак вырождения». Как это низко: указывать кому-то на его недостатки в критической для обоих ситуации! Происходящее показалось мне вначале забавным, потому что заставило припомнить виденные мной картинки с изображением возвращения блудного сына. Я обернулся вправо и прошептал Роджеру: « Блудный сын вернулся»! Роджер фыркнул, подавляя смех. Остальные, в том числе и дисканты, также прыснули. Но затем, взглянув вниз, на белые, похожие на ледяные мраморные плиты пола в синевато-серых прожилках, мы поняли, какая опасность грозила нашему хористу, и притихли. Регент придержал Саймона обеими руками за плечи, голова мальчика по-прежнему покоилась на его могучей груди. Саймон, потерявший всякую чувствительность, не шевелился. Регент несколько раз осторожно встряхнул его и сказал строго, но в то же время с некоторой долей ласки в голосе: « Саймон, с каких это пор ты позволяешь себе спать, когда с тобой говорит учитель»? Через некоторое время Саймон открыл глаза, отпрянул от регента и с недоумением, испуганно огляделся вокруг, не до конца понимая, что же только что произошло. « Простите, сэр», – только и мог вымолвить он. Таких случаев во время репетиций или же служб произошло ещё несколько, кажется, два или три раза. Регент всё время становился так, что бы в случае чего предотвратить падение Саймона, или же перехватить его раньше, чем он ударится головой об пол. Через некоторое время после этого я стал невольным свидетелем того, как преподобный Томас, наш латинист и регент встретились в коридоре. « Вы пойдете сегодня на службу»? – спросил его Патридж. « Не знаю, – ответил, пожав плечами, регент, – мне как-то нездоровится, после вчерашней службы»… « И правда, вид у вас какой-то пришибленный», – ехидно заметил латинист. « Странно, вот одному хористу сегодня тоже нездоровится», – промолвил отец Томас. « Может быть, вновь зараза»? – предположил латинист. « И не говорите, – возмутился наш священник, – а то ещё напророчите»… Я с трудом удержался от смеха и поспешил скрыться раньше, чем преподаватели бы меня обнаружили. За Саймоном прочно закрепилось прозвание Блудного Сына, поскольку та памятная сцена с его участием в часовне была поразительно похожа на одно живописное полотно голландской работы ( вероятно, некая свободная голландская вариация на тему итальянских художников Джованни Пальмы ( 1595 г.) или Леонардо Спады ( 1608 г.), в чём-то предвосхищающая позы и положения аналогичных работ других, более поздних нидерландцев: Говерта Флинка ( 1640 г.) и Рембрандта ван Рейна (1667 г.)), которое представляло в красках эту евангельскую притчу и которое некоторым из нас доводилось видеть.

11.

Мор Актёры кардинала? Я вам рад. Вы появились в самый добрый час К веселью моему и к прибыли для вас. Мэр Лондона, немного олдерменов, Его супруга и их жёны посетят За ужином меня. Так вот, представить пьесу Пред пиром было бы, конечно, в самый раз. Как думаешь ты, Роупер? Роупер Это будет Милорд, признаться, кстати, да и гости Приятно своё время проведут. Мор Прошу, скажи мне, что в репертуаре? Актёр Всё пьесы разные, милорд. Вот " Колыбель", " Не в бровь, а в глаз" и "Бедность – не порок", " Игра о четырёх грехах" и " Нищий Лазарь", " Юнец испорченный" и, наконец, " Женитьба На Мудрости повесы-Остроумья». Мор Ах, "Остроумья с Мудростью"? Отлично: Её и разыграйте вы, ребята. Иного не придумаешь, затея, Мне кажется, той пьесы хороша И сделать много выводов даёт нам. Что бы этих двух да в браке сочетать, Известная потребуется ловкость: Средь многих остроумных мудрых нет. Посмотрим, как здесь справился поэт, И есть ли пара та в его искусстве. Ступайте, предложите ему выпить И попируйте с ним. А сколько вас? Актёр Четыре исполнителя и мальчик. Мор Всего один мальчишка? Что ж, я вижу, Ролей прекрасных дам немного в пьесе. Актёр Их три, милорд: Наука, Суета И собственной персоной леди Мудрость. Мор И он один играет роли эти? Бедняжка, тяжело ему, наверно! « Сэр Томас Мор», трагедия. У. Шекспир, Т. Хейвуд, Э. Манди, Т. Деккер, Г. Четл. 1595 г. Акт IV, сцена 1. С начала зимы хористам капеллы по решению начальства пришлось разучивать очередную пьесу для постановки перед Его Величеством. На этот раз ей оказался « Отелло» Шекспира. Подготовкой постановки занимались регент и учитель словесности. После распределения мне досталась заглавная роль, а Роджеру выпала доля играть Дездемону. Через несколько месяцев усиленных стараний учитель словесности вполне был доволен нами, но всё-таки волновался, ведь нам предстояло играть не перед кем-нибудь, а перед самим королём Англии Иаковом I. Учитель словесности приказал нам наладить контакт со своим внутренним «я» и раскрыть своё истинное дарование. Он твердил об этом постоянно, перед каждым занятием, но я уверен, что смысл его слов постигли только немногие и то не до конца. Однако через некоторое время я почувствовал и без этого постижения, что вполне могу раскрыть все грани своего актёрского мастерства и в этой роли. Мне впервые досталась роль, требующая сложного грима. Загримированный венецианским мавром, я, впервые увидев себя в таком виде в зеркале, был просто потрясён глубиной произведённого на самого себя впечатления. Ещё никогда так не волновал меня сам процесс театральной игры и перевоплощения. Сознание того, что я увижу короля, ещё более воодушевляло меня явить свой талант во всей его красе. Моё лицо будто отступило на второй план, а место его заняла странная чёрная маска, в одно и то же время и чужая мне, и вполне своя. Чёрный курчавый парик полностью скрыл мои пламенно-рыжие волосы. Ощущение было настолько новым, что к нему примешивался некий смутный страх. Театр и игра, маска – это совсем не весело, наоборот, страшно. Человек беззащитен перед собой, когда надевает маску: всё, что есть в нем плохого, глубоко упрятанного, она вытягивает наружу – это разрешение стать другим, жестоким, агрессивным, возможно, настоящим – вне культуры, цивилизации, социальных конвенций. Когда ты в маске, то можно делать, что угодно: убить, предать, – это не будет нарушением законов, потому что их для тебя уже нет, одна только адская свобода. Казалось, что суровый воин, супруг Дездемоны с каждым днём делает всё новый шаг к моей подлинной сущности, к средоточию моего сознания, а я сам – всё отступаю и отступаю глубоко в тень, оставляя за ним обширные пространства моей души. И когда наступил заветный день, мавр был с честью выведен мною на сцену. Представление происходило во дворце Уайтхолл, куда вся капелла была доставлена за несколько часов до него в крытой повозке. Как мне показалось, Моррис был не особо выразителен в роли Яго. Но так или иначе, первая моя реплика прозвучала: « И лучше так, как есть». Трагедия обманутого доверия стала моей личной трагедией. После третьего акта, сойдя со сцены, я бросил быстрый взгляд по сторонам, оглядев ярко освященный парадный зал, весь занятый стоявшими или сидевшими придворными. Справа сцена была укорочена, и за перегородкой у стены оставалось обширное пространство, куда я в течение всей пьесы боялся даже посмотреть. Теперь же, во время музыкального междудействия, из дальнего тёмного угла, я осмелился всё же глянуть туда. Там в глубоких позолоченных креслах сидели самые титулованные особы королевства. Среди них находились оба Хэрриета, Джордж и Томас, один из которых был ювелиром и часовщиком Его королевского величества, а второй, астролог, естествоиспытатель и путешественник, пользовался покровительством графа Нортумберленда. Сам граф в это время находился в Тауэре. Тут же присутствовал наш английский Витрувий, мистер Джонс. Ближе к сцене занимал место Джордж Эббот, архиепископ Кентерберийский. Он, не в пример другим духовным лицам, относился к театру терпимо и сам присутствовал на многих постановках. Говорили даже, что в его собственной резиденции семинаристами разыгрывались сцены из священного писания. Кроме того, мистер Эббот был выдающимся учёным своего времени, главой тех самых переводчиков Библии, которые тогда были окружены невиданным почётом и получали неслыханное признание среди современников. Он следил за происходящим на сцене своими умными и проницательными антрацитными глазами. Чёрный головной убор архиепископа, своей нижней частью напоминавший ермолку Томаса Патриджа, возвышался над высоким бледным лбом этого учёнейшего мужа. На лице этого немолодого богослова и иерарха церкви почти не было заметно глубоких морщин. Седые волосы и борода, как чистое серебро, дополняли его портрет, а его подбородок упирался в круглый и твёрдый, как жернов, воротник. По всему было видно, что этот человек любил театр и ценил актёрское искусство, следуя примеру Джона Бейла, написавшего моралите о короле Иоанне. Его взгляды на лицедейство я полностью разделял, хотя не раз мне приходилось сталкиваться и с противоположным мнением, будто « греховное дело – этот театр». « Грешен человек и всё, к чему он не прикоснётся, обращает в грех», – говорили бродячие проповедники. Некоторые из них запугивали первородным грехом и его последствиями. Их идеи проникали и в школу Святого Павла, ведь сами они иногда читали проповеди в соборе. Правда, в нашей школе подобные суждения не поддерживались и не задерживались. Иное происходило в провинциальных грамматических школах, вроде городских учебных заведений Манчестера и Стратфорда-на-Эйвоне, где сами директора придерживались порой подобных религиозных мнений, носивших отпечаток пуританизма, несмотря на то, что все, и мы, и они, пользовались единым катехизисом… Возле архиепископа расположилось несколько иностранных послов: голландцев, датчан – подданных родственника нашей тогдашней королевы Кристиана IV, посланников сына Карла IX Шведского Васы ( то есть Пука, фамилия не имеет никакого отношения к немецкому слову « ваза», что является простой калькой с греческой гидрии – сосуда для воды ( нем. Wasser - вода) Густава II, Блистательного Волка, и представителей герцога Пиндосии Просперо. Все перечисленные монархи были нашими союзниками в войне с Испанией, и им оказывался должный почёт при дворе английского короля, где они всегда, пока длилась война, были желанными гостями. С другой от дипломатов стороны восседал герцог Джордж Бекингем или Стивен, как его именовали при дворе, 25-летний любимчик шестнадцатилетнего принца Чарльза. Сам Чарльз сидел рядом, задумчиво опираясь на массивный резной подлокотник кресла. На нём был отделанный золотым шитьём фиолетовый дублет с напоминающим полумесяц белоснежным воротником, по краю которого шла полоса венецианских кружев. Похоже, принца не особенно интересовала пьеса, которую, надо полагать, он видел уже много раз, правда в ином исполнении, и в которой только что настал небольшой перерыв перед кульминационным моментом. С какой-то странной полуулыбкой он шепнул что-то на ухо герцогу и повернулся к сцене боком, чтобы продолжить с ним общение. Около принца, в центре переднего ряда сидела его мать, её величество королева Англии Анна Датская. Несмотря на свои годы, она показалась мне достаточно молодой. У неё всё ещё сохранялась и свежесть лица, и ясность взора – всё то, что делает женщину привлекательной. Она не сводила глаз с сына, отводя их лишь для того, что бы пару раз взглянуть на сцену. Крупные драгоценные камни в массивной золотой оправе на шее, в причёске и в серьгах несколько портили производимое королевой впечатление, так как отвлекали от её внешности, от её открытого и, в известной степени, миловидного лица. И далее, посреди всего этого великолепия находился сам державный монарх, король Англии, Шотландии, Ирландии, острова Эй и острова Рун, Иаков Первый ( для Англии) и Шестой ( для Шотландии), наш великий Джейкоб, защитник веры. У меня весь дух захватило, когда я, наконец, смог разглядеть его. Правда, ничего особо королевского в его облике не было. Всем видом своим, всем своим внешним обличьем тот человек, которого я тогда увидел, напоминал скорее состоятельного горожанина, торговца или школьного учителя, нежели полновластного монарха. Если бы не отличительные знаки, то место, которое он занимал относительно прочих персон, и не то, что я уже несколько раз видел его портреты, я ни за что бы не подумал, что передо мной великий британский король. И, тем не менее, это было именно так. И когда я, наконец, пришёл в себя от того, что всё же узнал в сидевшем своего повелителя, на сцену вышел герольд и провозгласил: « Ваши величества, леди и джентльмены! Отелло, венецианский мавр! Часть вторая». Мне ничего не оставалось, как поспешить вновь занять своё место на сцене и, как следует, доиграть свою роль. Роджер был просто великолепен. От прежнего уличного мальчишки не осталось и следа. Откуда-то появилась непринуждённая грация и благородство манер, девичья невинность и наивность. Его кроткая улыбка заставила меня забыть всё на свете, и короля, и всю его родню и свиту. Теперь я думал только о нём, вернее не о нём, а о юной и прекрасной Дездемоне, единственной радости, смысле жизни для меня, всем чужого и одинокого мавра, безжалостного и сурового наёмника Венецианской республики. И как же велико было отчаяние, когда я вдруг на мгновение представил себе её в объятиях другого, думающей о другом! Ярости моей не было границ, я хотел по-прежнему верить ей и… не мог. Былая уверенность растаяла во мне как дым. Полный раздирающих душу противоречий, я нагнулся над её ложем и отстранённым, невыразительным голосом проговорил затверженные слова. И тут, когда я вновь глянул на того, кто был передо мной, я вновь увидел своего лучшего друга. События стремительно приближались к развязке, к той самой ремарке: « Отелло убивает Дездемону». Я старался говорить как можно медленнее, сознательно оттягивая этот кульминационный момент, так как не мог себе представить, как же я буду душить Роджера. Он заметил моё волнение и проговорил как можно тихо: « Душите, милорд. Король смотрит»! Я на мгновение зажмурился. Мне вспомнилось всё, что должен был переживать сам мавр в ту минуту. Я медленно воздел руки к потолку, как бы взывая к божественной справедливости, затем опустил их на шею некогда любимого мною существа и со всей силой сжал её. Дездемона закашлялась, я усилил хватку. Она медленно угасала, вся побледнев и почти сливаясь с белизной подушек и простыней нашего супружеского ложа. И вдруг, откуда-то издалека, я услышал голос Роджера. Он едва прохрипел мне: « Всё в порядке, отпускайте, милорд». Я устало разжал пальцы и растерянно глянул на него. Но Роджера не было. Передо мной был только бледный труп несчастной венецианки, отдавшей мне всё: и свою любовь, и жизнь. И тут вошла Эмилия. Её рассказ о добродетели Дездемоны заставил меня содрогнуться. Быть может её смерть была напрасной? Появились Монатно, Грациано и Яго, то есть Уильям, один из хористов, Уилфред и Моррис. Эмилия рассказала всю правду и о платке, и обо всём прочем. Я с ужасом обнаружил, что поддался гнусному обману. Я проклял себя за то, что « любил неразумно, но безмерно», и, с горьким разочарованием в душе, окончил свою земную жизнь при помощи кинжала. Наступила кровавая развязка. Все тайны моей исстрадавшейся души я, Отелло, унёс с собой в могилу. И вот, когда все сановники разошлись с намерением известить о случившемся Сенат, и меня унесли со сцены, я будто проснулся после какого-то кошмарного сна, встрепенулся и пришёл в себя. Пьеса окончилась. Я вновь оказался в полутёмном углу и, набравшись смелости, глянул в ту сторону, где сидел король. Иаков и его сын поднялись и, стоя, продолжали аплодировать. Лицо короля, как и положено лицу венценосной особы, казалось, не выражало ничего, кроме величайшего достоинства и величия, но всё-таки на мгновение в его глазах блеснуло нечто, что я принял за слёзы крайнего умиления и того восторга, который дарит человеку настоящее искусство. Я был потрясён не меньше Иакова, но предстоял обратный путь. Когда мы вновь прибыли в пансион, разоблачились и разгримировались, я почувствовал такую сильную усталость, что тут же заснул, едва достиг собственной кровати, даже не поделившись своими впечатлениями от спектакля с Роджером. Через несколько дней в школе появился королевский посланник в сопровождении двух пажей, которые несли за ним бархатную подушечку, накрытую сверху куском ещё какой-то ткани. Регент, директор и священник, все преподаватели, ученики школы, в том числе и мы, хористы, выстроились в два ряда в парадном зале. Посланник, прежде всего, поприветствовал Алекса Джилла и произнёс пышную речь, сообщая, что король был весьма тронут мастерской игрой юных исполнителей и желает им новых творческих успехов. От имени короля он собирался вручить нашему хору некий ценный подарок, которым оказался небольшой кинжал в достаточно изящных ножнах. Именно он оказался лежащим на подушке, которую внесли пажи, едва по знаку посланника скрывавшая его ткань была убрана. Кинжал достался мне, как старосте хора. Когда я извлёк его из ножен, что бы осмотреть клинок, посланник предостерёг меня, что бы я не вздумал сделать нечто подобное в присутствии его величества, которому в высшей степени неприятен вид открытых лезвий холодного оружия. Ещё он добавил, что бы я вынимал его только ради правого и благого дела, и наговорил много того, что обычно говорится в подобных случаях, в том числе и то, что этот кинжал символически изображал меч нашего патрона святого Павла. И, однако, как бы торжественно не выглядела эта церемония вручения подарка, всё же это не было посвящением в рыцари. Но, как бы то ни было, король всё-таки своим подарком как бы признавал и моё достоинство, оказывая мне, в известной степени, почёт и уважение, хотя я для него, если он меня вообще заметил, был всего лишь олицетворением самого хора, и подарок этот делался хору, а не мне, хотя я лично его и получил. Мы все поклонились представителю власти, и он вместе с пажами медленно удалился после высокопарных и замысловатых слов прощания. Вскоре после моего награждения, меня наконец-то навестил отец. Он поздравил меня и сказал, что очень доволен мной. Я был обрадован этим, пусть и несколько запоздалым вниманием ко мне и изъявил надежду, что теперь мы с отцом будем видеться чаще. На это отец мой возразил, что я ошибаюсь, и что у него по-прежнему много дел и нет достаточного количества времени на меня. Он рассеянно спросил меня о моих школьных успехах, а затем сказал: « Сын мой, ты находишься уже в довольно подходящем возрасте, что бы начать самостоятельную жизнь. Не пора ли подумать о твоей будущей карьере»? Я был целиком с ним согласен. Отец предлагал мне начать готовится к поступлению в университет и для этого укрепить мои теологические познания. Он даже упомянул, что я мог бы дополнительно заниматься арамейским, так как это могло мне пригодится. Сознание того, что рано или поздно я наконец покину школу, приносило мне радость, но становиться доктором богословия или, что ещё хуже, священником, мне вовсе не хотелось. Я сообщил отцу, что, по моему мнению, это вовсе не подходит для меня, так как я собирался или поступить на военную службу, или получить какой-нибудь чин при дворе. Отцу это вовсе не понравилось. « Я думаю, придворная карьера вовсе не для тебя, мой сын, – тревожно промолвил он, – будет лучше для нас обоих, что бы ты не появлялся там. Хотя, конечно, я не сомневаюсь, при других обстоятельствах ты бы мог быть отличным пажом, а в дальнейшем – и камер-юнкером, но принимая во внимание… Ты понимаешь, о чём я говорю? Надеюсь, понимаешь… К тому же, что плохого в том, что бы избрать духовное поприще и сделаться учёным богословом? Ныне служители Божьи и философы в немалом почёте. Учитывая твои способности, мне бы очень хотелось, что бы ты занялся именно этим. Но я не стану настаивать. У тебя ещё всё впереди, ты свободен в своём выборе, и я не стану тебе мешать. Но, согласись, мой сын, для тебя, у которого… У которого такой благородный отец, как я, военная служба не самое лучшее место применения твоих блестящих талантов. О том, что бы стать солдатом, не может быть и речи. Солдат ли, офицер ли, – руки их часто оказываются запятнаны в крови, а руки богословов всегда чисты». « Вот почему ты, отец, находишься здесь, в то время, как остальные…», – заметил я. « Не смей так разговаривать со своим отцом! – отозвался он, – да, у богословов руки чисты, и они более спокойно проводят дни, им не приходится часто рисковать своей жизнью». « А душой и совестью, отец»? – усмехнулся я. « Что же это такое? – воскликнул мой родитель, – Впрочем, я сказал тебе всё, что хотел. Решать тебе, сынок». С этими словами он резко повернулся и стремительно удалился, не оборачиваясь. Стук его тяжелых ботфортов гулко разносился по пустынному коридору и долго ещё раздавался в моих ушах. Я немного обиделся. Отцу, как я думал, вовсе не следовало говорить со мною в таком тоне. И всё же мне показалось, что он был прав. Путь ко двору для меня был закрыт в силу моего происхождения, к тому же я бы мог скомпрометировать своего отца, а этого мне, признаться, совсем не хотелось. Оставалось только поступить в университет и начать духовную карьеру. Я стал усиленно готовиться к этому, начиная с той же недели, на которой произошёл памятный для меня разговор с отцом. Надо заметить, что, по здравому рассуждению, для меня тогда не было особой разницы между духовной и светской карьерой. Считая своей целью любой ценой достигать желаемого, я и здесь легко мог со своими способностями, – тонким умом и хорошей памятью, – оказаться одним из первых, что называется, лучшим из лучших. Подготовка к экзаменам, которую я начал задолго до них самих, поглощала большую часть моего свободного времени. И всё было бы прекрасно, если бы не определённое беспокойство, которое доставлял мне тогда Рождер. Нельзя сказать, что Роджер уж слишком часто меня беспокоил, но из-за него мне порой приходилось менять свои планы, что мне, признаться, не всегда было приятно. Одно из таких небольших затруднений, возникло, к примеру, когда я после уроков тщательно изучал жизнеописание Иоанна Скотта Эригены, а так же просматривал некоторые его сочинения, для того, что бы понять, чем его философия отличается от учения Пелагия и в чём с ней совпадает. Ведь этот вопрос мог попасться среди прочих на вступительных экзаменах. Учитывая, какая прекрасная погода стояла за окном, это занятие казалось мне не очень подходящим, но делать было нечего… « Кстати, сэр, — вдруг внезапно обратился ко мне Роджер, неожиданно появившись, — В Саутворке в таверне миссис Баттеруорт появилась одна новенькая служанка. Слышал, стоит того, чтобы с ней познакомиться поближе. Молодая и хорошенькая, примерно нашего возраста, а если и постарше, то ненамного. Я подумал, мы могли бы позже туда сходить и взглянуть на нее. Вы как»? Я ответил ему, что занят, и попросил не мешать. Но Роджер в этот раз был особенно настойчив. « Вам следует пойти со мной, милорд, — проговорил он, — Мы бы хорошо провели время». « Я слышу», — отозвался я. « Эта новая служанка стоит того, чтобы туда наведаться, — заметил Роджер. — Поёт — да ещё и танцует»! Я с раздражением заметил, что готовлюсь к экзаменам. Роджер согласился со мной, однако несколько разочаровано произнёс, что этот день вовсе не стоит того, что бы заполнять его такими скучными понятиями, как учение о грехопадении и всяком, тому подобном. Мне было немного досадно, что Роджер заставляет меня испытывать подобные затруднения, усложняя мою жизнь и заставляя мучиться от необходимости делать выбор между приятным и полезным. « Я никогда не поверю, что вам хочется сидеть здесь, читая об этих разногласиях в догматах, вместо того чтобы отправиться со мной в таверну. К тому же, если время останется, мы бы могли ещё заглянуть в театр. Наверняка там сегодня будет какое-нибудь представление, комедия или даже трагедия, милорд. Разве вы позволите себе пропустить подобное развлечение»? – сказал Роджер. И он был прав. Подумав немного, я решил, что экзамены экзаменами, но философия никуда не денется, вовсе не стоит зубрить её с утра до вечера, особенно мне, ведь я и так немало уже знаю различных силлогизмов и аксиом, и ничего особо ужасного не произойдёт, если я отправлюсь со своим другом, что называется, немного прогуляться. Хотя, признаться, девочки и их сомнительные ласки меня мало интересовали, но возможность приятно провести время с Роджером упускать не стоило. Я кивнул и, отложив книгу, последовал за ним. У Роджера была договорённость со служителем, присматривавшим за дверью. Тот сказал ему, что собирается сходить на какое-то время после занятий в город, чтобы купить перьев и чернил. Насколько правдоподобными были его слова, я не берусь судить, но, вероятно, их сделали более достоверными несколько монет, которые Роджер вручил служителю, предложив выпить ему затем за его здоровье и пообещав скоро вернуться. Служитель выдал нам верхнюю одежду и пропустил за ворота. Мы перешли Темзу прямо по льду, сократив таким образом свой путь, и оказались на её южном берегу. День был, действительно, чудесный. Зимнее солнце весело освещало покрытые снегом и льдом берега и мосты, стоявшие в доках корабли в ожидании навигации, катавшихся на коньках детей и молодых людей, которые с радостными улыбками пересекали очищенные от снега ледяные поля на реке. Девчонка, и в самом деле, оказалась недурна. И пела хорошо, и собой была очень даже ничего. Кроме того, в таверне её пение сопровождало своей игрой несколько музыкантов обоего пола. Музыканты делали это, надо признаться, совсем недурно. По крайней мере, их игра была вполне приемлема для моего особо чувствительного уха. И как раз здесь мне пришло кое-что на ум. У Роджера, круглого сироты, откуда-то есть деньги. И на театр, и на таверну, и что бы заплатить за молчание служителю. Я-то как раз испытывал некоторое стеснение в средствах, отец посоветовал надеяться только на себя, и я не мог особо рассчитывать на то, что в скором времени он вышлет мне что-нибудь из дома. Хотя он по-прежнему продолжал оплачивать моё обучение ( попросту внёс деньги на весь оставшийся период вперёд), но денег на карманные расходы от него мне лично ожидать не приходилось. Неизвестные источники средств к существованию, которые, несомненно, имелись у Роджера, сильно озадачили меня, и я, незаметно для себя, погрузился в размышления на эту тему. Я припомнил всё, что было связано с Роджером за последние несколько месяцев. Оказывается, Роджер неоднократно покидал школу, иногда даже в то время, когда это не дозволялось. Меня прежде не особо беспокоило его отсутствие, если вообще я его замечал. Возвращался Роджер порой довольно поздно, иногда в таком виде, который мог привести в недоумение не только преподавателей и надзирателей, но и нас, его одноклассников. На его раскрасневшемся от возбуждения лице были часто отчётливо заметны различного рода синяки и ссадины, а однажды у него так сильно распухла разбитая неизвестно кем щека, что я даже не мог представить себе, как же он будет петь. Но Роджер блестяще справился со всеми трудностями и исполнил, как следует, свою вокальную партию. На все эти неприятности я не обращал особого внимания, по крайней мере, мне было не с чем связывать длительное и внезапное отсутствие Роджера и его участие в различного рода драках и потасовках, происходящих где-то там, далеко, где я не мог ни пресечь их, ни наблюдать за ними. Теперь же мне пришла в голову мысль, что всё это как-то связанно с наличием у Роджера некоторых финансовых средств и с особенностями их добывания. Будто бы в подтверждение моих предположений в таверну внезапно вошёл чумазый оборвыш, почти сверстник Роджера, выглядевший лишь чуть-чуть старше него, весь закутанный в непонятное тряпьё и лохмотья, приблизился к камину и, согрев после долгого трения одной об другую свои руки, устроился за соседним от нас столом, при этом загадочно подмигнув Роджеру. Тот с некоторым опасением поглядел на меня, затем решительно поднялся и сел рядом с неизвестным подростком. « Привет, Роджер»! – обратился он к нему. « Здравствуй, Джеффри», – ответил мой друг. « Рад тебя видеть. Всё-таки пришёл. Помнишь уговор? Не так ли»? – спросил неизвестный. « Помню, Джеффри», – кивнул несколько растерянно Роджер. « Отдавай половину, как всегда», – произнёс странный парнишка, которого Роджер именовал Джеффри и, видимо, был уже давно с ним знаком. « Ты ведь знаешь, как это всё тяжело достаётся. Я ведь почти целый месяц всё это собирал. Меня ведь заметить могли. Сам знаешь, что бы мне за это было», – начал оправдываться Роджер. « Но ведь не заметили. Я всё понимаю, и он тоже. Только в этот раз меня он прислал, что бы я собрал с тебя и остальных положенное», – заметил Джеффри. « С каких это пор»… – начал было Роджер и вдруг сконфужено смолк. Подросток выразил своё неодобрение взглядом и сказал: « Не мне решать. Срок подошёл, уговор в силе. Ведь в прошлый раз здесь то же я был. Помнишь»? « Припоминаю, – ответил Роджер, – но тогда я думал»… « Ни мне, ни ему совершенно не важно, что ты тогда думал и что думаешь сейчас. Уговор есть уговор. Его надо исполнять», – закончил Джеффри. « Да, да, конечно. Я сейчас», – промолвил Роджер и взялся за пояс. Он сидел спиной ко мне, и я не мог хорошенько разглядеть, что они там делают, но я явственно услышал через мгновение звон пересчитываемых монет. И тут будто что-то озарило меня. Я поднялся и бросился к ним. Как раз в эту минуту Джеффри держал полученные им от Роджера деньги, собираясь опустить их в маленький кожаный мешочек, который он сжимал в другой руке. Джеффри, уловив моё движение, быстро, крепче зажав монеты в кулаке, отпрянул к стене, а Роджер умоляюще проговорил: « Прошу вас, милорд, не надо, это вас не касается, милорд». Но я уже не слушал его. В драку я, конечно, не полез, но, запустив руку под плащ, нащупал рукоятку кинжала, которым я был готов воспользоваться в любое мгновение, принял уверенную позу и свысока обратился к недавнему собеседнику Роджера: « Кто ты такой, и что тебе было от него нужно»? – я указал на Роджера. « Вам-то какое дело? – был короткий недвусмысленный ответ, – кое-что нужно, он знает». « Этот человек находится под моей защитой, – объявил я, – а ты, значит, у него деньги вымогаешь». « Не лезьте, господин философ, не в своё дело и не мешайте нам, сэр», – сказал неизвестный грубиян. « Ты нарываешься на крупные неприятности», – воскликнул я. « Скорее уж они появятся затем у вас», – заметил странный юноша. Дело, очевидно, приобретало всё более неблаговидный оборот. Я хотел потребовать его вернуть взятые им деньги Роджеру. Роджер растерянно бормотал, что это их личные отношения, и просил меня не вмешиваться. « Ты так просто не уйдёшь», – крикнул я наглому оборванцу и ещё решительнее вцепился в эфес кинжала. « Прошу вас, молодые люди, разбирайтесь таким образом между собой где-нибудь в другом месте. Мне лишний шум совершенно ни к чему. В противном случае я констебля позову», – завизжала хозяйка таверны. Музыканты и певшая девица замолкли и, застыв на своих местах, с интересом ожидали того, что должно было последовать дальше. Джеффри, нисколько не смущаясь моим присутствием, вновь обратился к Роджеру: « Я ещё должен кое-что передать тебе. Сэр Исаак Стендал ждёт тебя. Он желает, что бы ты посетил его сегодня вечером. Было бы подло с твоей стороны заставлять его тебя ждать». « Да, конечно, я приду», – ответил Роджер. Джеффри, видно, этот ответ полностью удовлетворил, он слегка кивнул всем присутствующим, поспешно обернулся и исчез за дверью с половиной денег моего друга. Я бросился вслед за ним, но Роджер преградил мне путь, встав между дверью и мной и предупредительно выставив вперёд руки, будто желая оградить от меня его собственное прошлое, из которого, как потом оказалось, и явился этот непрошеный гость. Роджер взял меня за обе руки и держал до тех пор, пока я не успокоился. Затем мы вновь заняли свои места за столом, а музыканты, трактирщица и прислуга таверны вернулись к своим обычным занятиям. « Вы были просто великолепны, хотя вам и не следовало так горячиться, милорд, – заметил спустя некоторое время Роджер, – вы были готовы защитить меня с оружием в руках, сражаться за меня, да? Это было потрясающе! Хотя, признаюсь, подобное мне совсем не по душе, да и я того совершенно не стою». « Объясни-ка мне, что всё это значит. Кто это был»? – задал я Роджеру вопрос. « Джеффри», – просто ответил он. « Знаю, что Джефри. Он что, твой друг»? – продолжал я расспрашивать приятеля. « Нет, милорд. Как можно? Нет, Джеффри мне не друг. Не совсем, что бы наоборот, совсем не наоборот… Так… Но и не друг», – замялся Роджер. « Уже лучше, – обрадовался я, – дальше что? Я должен знать всё». Роджер долго не мог подыскать нужные слова, я решил ему помочь. « Скажи мне, Роджер, откуда у тебя столько денег»? – спросил я его и пристально взглянул ему в глаза. « И вовсе их не так уж много, – стал оправдываться мой друг, – а почему вам так уж важно знать, откуда они»? « Меня не обманешь, Роджер, – перешёл я в наступление, – я ведь догадываюсь, откуда они. Ворованные, да? Ах, ты, мерзкий паршивый воришка»! Роджер не отрицал ничего, он, чуть не плача, признался мне во всём. Эти деньги, действительно, были добыты нечестным путём, к этому было нечего прибавить. Разве то, что Роджер промышлял не только воровством, но и всякой игрой, а вернее, жульничеством в ней, и даже просил милостыню на паперти, что было строжайше запрещено законом. Теперь мне было известно всё. Я долго и с важным видом упрекал его в неподобающем воспитаннику школы святого Павла образе жизни, в самых изысканных выражениях напомнил ему о библейской заповеди « Не укради». До чего же приятно читать мораль другому, иногда кажешься себе от этого немного лучше, от чего и получаешь несказанное удовольствие! Роджер окончательно смутился и сказал лишь, что не только такова привычная для него жизнь, но и нужда заставляет его изыскивать подобным образом средства к существованию. « Что ж тут поделаешь»? – говорил Роджер. « Ну, уж коль такова твоя мерзкая жизнь, я в неё не вмешиваюсь. И так я тебе доставил много неприятностей своими упрёками и расспросами, можешь утешиться. И всё-таки, я не понимаю, для чего тебе, всегда сытому и одетому за счёт казны, водиться со всяким сбродом со Двора Отбросов? Ведь у тебя достаточно средств к существованию»? – поинтересовался я. И тогда он рассказал мне о своём знакомстве с сэром Исааком Стендалом. Около четырёх лет назад, когда он, сбежав от своих прежних хозяев, оказался буквально на улице, кое-кто отвёл его на Двор Отбросов, в квартал Уайтфрайерс в окрестностях бывшего монастыря кармелитов, недалеко от Темпла. Тогда ему было около девяти лет, и Стендал оказал ему помощь, впрочем не бескорыстную, как и другим подобным ему несчастным. Одноглазый Исаак Стендал прибыл в Лондон откуда-то с севера или даже из Уэльса. Где и когда он лишился глаза – неизвестно. По слухам, он был дворянин, барон или даже граф, имения которого были заложены, а всё наличное имущество промотано. Стендал, видимо, имел склонность к различному плутовству, особенно к шулерству, за что ему и пришлось покинуть родные места. Возможно, в одной из стычек с обнаружившими обман соперниками по игре ему и выкололи глаз. Как бы то ни было, оказывая своё покровительство уличным мальчишкам, часть которых была вовсе круглыми сиротами, Стендал руководствовался отнюдь не велениями Священного Писания. Но, так или иначе, он не дал Роджеру умереть от голода или замёрзнуть на неприветливых лондонских улицах, а затем даже помогал ему несколько раз избежать недоразумений с полицией, за что тот испытывал к нему некое подобие благодарности. Прежние связи не давали Роджеру покоя и после того, как он попал в приют, вернее Стендал не давал ему забыть о себе, постоянно напоминая о себе через своих малолетних посредников и требуя назначенную мзду. И Роджер продолжал вести двойную жизнь, стремясь к какой-то непонятной свободе и дружескому участию, которое, как ему казалось, он находил иногда среди обитателей Двора отбросов и чего был, по его словам, лишён в школе. К тому же, он немного побаивался Исаака Стендала и его « приёмышей», готовых на всё по одному слову своего « хозяина». Вот это меня раздражало больше всего. Хотелось, что бы Роджер был верен лишь одному мне и был на моей стороне, а не на стороне кого-нибудь ещё. Я так стремился, что бы он всецело принадлежал мне, что это стремление сыграло в дальнейшем со мной злую шутку. Но обо всём – по порядку. « Помнишь, как ты порывался сбежать? – заговорил я вновь, – Ты ведь не собираешься повторить что-нибудь подобное? Я уверен, что ты меня не оставишь. Тебе приходится не легко, жизнь так сложна… Согласен с тобой. Если честно, меня не так уж особенно волнует, откуда ты достаёшь эти деньги, но всё-таки, согласись, несправедливо по отношению ко мне, что я от этого ничего не имею. Ведь я – твой милорд, твой господин, который поддерживает тебя и защищает. Разве не так»? « Вы оказываете мне помощь в школе, а за её стенами – кто мне поможет? – возразил Роджер, – заступничество ещё кого-либо мне уж точно не помешает». Странная улыбка появилась на лице Роджера и вывела меня прямо-таки из себя. « Кого-то ещё? Это невозможно»! – произнёс я громко, почти прокричал. В эту минуту я был готов ударить Роджера по лицу или дёрнуть его за ворот. Моя рука уже протянулась в его сторону, но он вновь предотвратил мой необдуманный поступок. « Нет, конечно. Вы были и остаётесь моим единственным господином, сэр, но договор есть договор», – попытался объяснить мне Роджер. « Какой ещё договор»? – вопросил я. « Который был у нас со Стендалом. Я бы и рад делиться с вами, но после того, как я отдам ему его долю, у меня почти ничего не останется», – ответил мне он. « Пусть то, что предназначено Стендалу достаётся мне целиком. Забудь о нём», – приказал я. « Этого я не могу, – признался Роджер, – хотя, если подумать, Стендал уже не молод, но у него есть кому о нём позаботиться. Холодное одиночество у погасшего камина ему точно не грозит. У него много таких, как я. И всё-таки было бы неудобно так порывать с ним отношения. Но что тут говорить о честности? Честно это или нечестно, тут уже другой разговор. Вы скажете, почему мне нечестно самовольно нарушить уговор, когда те способы, которыми я достаю деньги, сами далеки от честности? Ответа у меня нет. Но если и спорить с кем-то, то не со мной, и не с теми ребятами, кто на Стендала работает. Они-то не виноваты. Чего ж их пугать? Уж если хотите, назначьте сами ему встречу. Почему бы вам не заглянуть к нему на Двор Отбросов самим»? Я не ответил, но подумал, что если так пойдёт дальше, это не останется незамеченным со стороны нашего начальства, и Роджера могут выгнать из школы, и тогда снова я буду мучиться от одиночества, вновь передо мной будет пустая кровать… Нет, лучше умереть, решил я, чем такое. Я бы мог, конечно, покинуть школу вслед за Роджером, но что ждало меня в этом мире, чужом для меня и близком, почти родном для Роджера? Не ужасы бедности пугали меня, а беспокоила мысль о том, что я, потомок, пусть и наполовину, древнего рода окажусь в таком случае на улице, в нищете и презрении. Об этом не могло быть и речи. Я заявил Роджеру: « Бешеный Пёс, не буду с тобой спорить. Сбереги, хотя бы, моё доброе имя. Понимаешь, ты меня сильно подводишь. Ты рискуешь не только собой, но вводишь и меня в соблазн. Не собираешься ли ты меня опозорить перед всем честным народом? Если тебе придётся уйти от святого Павла, я уйду за тобой. Но это означает конец для меня, конец всей моей карьеры и прочего. Ты уверен, что не станешь виновником моего падения? Будь осторожен». « Я постараюсь, мой господин, – отвечал смущённо Роджер, – вы хотите всё-таки, что бы я решительно отвернулся от Стендала? Но всё-таки, как говорится, не плюй в колодец, – напиться пригодится». « Я от всей души желаю, что бы тебе больше не пришлось напиваться из такого колодца, Роджер. « Пей воду из твоего водоема и текущую из твоего колодца. Пусть не разливаются источники твои по улице, потоки вод — по площадям; пусть они будут принадлежать мне одному, а не чужим с тобою. Источник твой, – тут я ударил себя в грудь, – да будет благословен», – говорится в «Притчах» Соломоновых», – только и сказал я. Мы молча вышли из таверны, его ладонь, как и в прежние времена, была в моей. Это прикосновение успокаивало меня. Мы направились в « Глобус». Постановка меня не особенно заинтересовала. Я даже не могу сейчас припомнить, пьеса какого автора шла тогда. Заплатив по пенни на каждого, мы простояли около часа в партере, а затем вышли в таком же настроении, как и до представления. Наступал поздний вечер, приближались сумерки. Мы вернулись на северный берег Темзы. Пришла пора возвращаться, до ужина и отхода ко сну оставалось не более двух часов. Я шёл, не разбирая дороги, погружённый в свои мысли, и Роджер быстро воспользовался этим. Продвинувшись на достаточно большое расстояние, я вдруг заметил, что иду совершенно другим путём, нежели тот, по которому обычно я следовал. Я остановился и огляделся по сторонам. С одной стороны возвышались остроконечные крыши Темпла, а прямо передо мной небольшой узкий переулок упирался в высокую каменную стену, местами разрушенную и сильно закопчённую. « Не хотите лично встретиться с сэром Исааком Стендалом, милорд? Вы бы всё ему объяснили, и тогда я был бы свободен», – предложил Роджер. « Я ведь уже говорил тебе, Бешеный Пёс, что это мне не по статусу и не по рангу. Зачем ты меня сюда привёл»? – спросил я. « Стендал назначил мне встречу через Джеффри», – ответил Роджер. Я успел совершенно забыть, о чём они договорились там, в таверне. А ведь Роджер теперь достиг назначенного места и приглашал меня последовать за ним. Я решил, что лучше провалюсь сквозь землю, чем переступлю черту, отделявшую этот квартал воров и нищих от остального города, о чём и объявил Роджеру. Роджер немного помялся и произнёс: « Как знаете, милорд». « Что ж, занимайся своими делами, – разрешил я, – только постарайся не опоздать к ужину». Роджер кивнул и исчез в большом проломе в каменной ограде Двора Отбросов.

12.

Вот трубы громогласно заревели. Глашатай важный показал указ, А люди любопытные у нас, Сбежались грамотей за грамотеем: « Чего там прописали? Поглазеем, Чего для нас держали про запас, Что запрещают нам на этот раз, На что ещё мы права не имеем». Чиновник важный, сам в воротнике Плоённом, прочитал, сказав в запале: “Строчат, а у самих труха в башке”! Но сколько бы на власть мы ни ворчали, Нас как зажали, держат в кулаке, А мы похныкали и замолчали. На четырнадцатом году моей жизни произошло событие, от которого резко изменилась вся моя дальнейшая судьба. Небывалый успех неприятеля в целом ряду военных кампаний заставил задуматься многих об исходе всей войны. Казалось, ещё немного и весь мир погрузится во мрак и хаос. Росло всеобщее напряжение. В то время как шотландцы ещё сдерживали натиск испанского флота на северо-западе, разгром эскадры лорда Виллерса и союзных голландских морских сил на юге, близ острова Уайт, открыл врагам путь на восток. Корабли противника приближались к английским берегам. В связи с этим многие опасались испанского вторжения и высадки неприятельского десанта. Ходили слухи, что испанские корабли показались возле форта Тилбери и даже вошли в устье Темзы, едва сдерживаемые огнём крепостных орудий. Орудийный обстрел, по-видимому, грозил и Лондону. Было сомнение, что мы вообще сможем удержать за собой наш город, и что его не придётся отдавать на милость победителей. И настал день, когда все эти мрачные события непосредственно затронули и нас, воспитанников школы святого Павла. Туманным холодным утром нас всех собрали на просторном школьном дворе, на котором некогда ученики играли в крикет, теннис, – во всё, кроме футбола, запрещённого специальным королевским указом. Появился государственный чиновник в сопровождении нескольких солдат в красных куртках и стальных нагрудниках, державших в руках длинные алебарды. Он зачитал высочайший указ. « Иаков I, король Англии, Шотландии, Ирландии и сопредельных земель, хранитель веры и прочего, прочего, прочего шлёт приветствие всем. С единодушного согласия обоих палат Парламента, представителей всех сословий и степеней. Постановлено королем, нашим суверенным господином, господами духовными и мирскими и общинами на очередном собрании Парламента, и властью их объявляется следующее. Настоящим мы, в славной столице нашего королевства Лондоне, подтверждаем, что забота о благе подданных наших была и остаётся главной обязанностью нашего Величества. Дабы избежать напрасных жертв, равно как и истребления неприятелем населения нашего богоспасаемого града, мы приняли решение: 1. Объявить всем лондонцам, лицам духовным и светским, всякого возраста и звания, что они могут и должны покинуть город в самое ближайшее время, переместившись в те места, которые они сочтут для себя наиболее благоприятными. 2. Поданные, находящиеся на службе нашего Величества и обязанные с оружием в руках защищать нас, остаются. 3. Что касается лично нашей Королевской Особы, то считаем необходимым поступать по велению своего сердца и долга, а именно: разделить скорби и горести, грозящие оставшимся. 4. Да хранит вас Господь. По этой причине и согласно другим нашим соображениям, мы сказали и объявили, говорим и объявляем сими указами, подписанными нашей рукой, наше желание и соизволение, что бы, насколько это представляется возможным, оградить и обезопасить любезных нашему сердцу подданных, что и постановляется властью настоящего парламента». Далее подробно перечислялись различные учреждения и категории населения, которым предстояло отбытие из Лондона. Пункт XV гласил: « Воспитанники же образовательных учреждений, содержимых гильдиями, корпорациями, так равно и приходских, через три дня по всенародном объявлении настоящего предписания по всей нашей благословенной столице и тем округам и частям нашего государства, которым так же грозит опустошение от противника, все, в возрасте от семи до шестнадцати лет включительно, должны быть переданы по нашему распоряжению и через других высших должностных лиц на попечение их родителей или иных родственников, ежели те могут обеспечить им надлежащую безопасность. Мы желаем, что бы, в случае если у этих детей нет родителей или родственников, или таковые не способны обеспечить им надлежащие условия, они были оставлены у заботившихся о них до сего момента магистров ( учителей), которые должны вместе с ними покинуть осаждённый город и направить их, по собственному усмотрению, в безопасные для их пребывания места. Сами же учреждения: школы, семинарии и прочее, – закрываются на неопределённый срок, до того, как опасность, грозящая нашему граду, минует». Закончив читать, чиновник воскликнул: « Боже, храни короля»! « Да что б он…. долго нами правил», – скептически отозвался учитель словесности. На следующий день состоялся молебен в соборе, что бы оградить Лондон от грозившей ему со стороны испанцев напасти. Все хористы приняли участие в этом важном событии. А затем началась подготовка непосредственно к отбытию из города. Всех родственников учеников нашей школы известили о принятом королём и парламентом решении. Кое-кого, действительно, забрали, к примеру, десятилетнего Джона Мильтона. Некоторые из выпускников записались прямо в армию и то же покинули школу, например, некий Уилберфорд Чабб. Многие классы заметно сократились, их разбили на партии и отряды для облегчения их вывоза и распределения. Целостность хора, однако, не была нарушена. Никто никого не забрал, и нас не разлучили. Мать Саймона, правда, прибыла, что бы навестить своего сына, но она не была уверена в том, что ему будет с ней безопасно. Ей некуда было его отправить, о чём она и заявила со слезами на глазах нашему директору, мистеру Джиллу. Что касается меня, то от отца прибыл курьер с посланием, в котором высокородный лорд просил его не беспокоить и объяснял, что совершенно занят, так как вступает армию и должен отбыть на передовые позиции, а что касается его сына, то он полностью доверят его руководству школы. Наконец-то отец отправился сражаться и проявил себя, как настоящий мужчина, правда, что-то запоздало. По крайней мере, его решение не доставило мне никакого недовольства. В самом деле, если бы он меня забрал с собой, то что бы меня ждало? Снова долгие скучные дни и вечера, проводимые в тоске и одиночестве во владениях отца, в обществе столь ненавистной мне мачехи? В последний наш день в школе подали необычайно роскошный завтрак: свежий зеленый горошек в белом вине и сливочном соусе, молодой овечий сыр, пышные, легкие и нежные бисквиты и великолепное французское вино, изящно сервированное, — все это с легкостью могло превзойти любой пансион. Как это было не похоже на обычный суп из репы и капусты, водянистый и малопитательный, которым нас слишком часто кормили! Вероятно, решили использовать запасы, которые берегли для особого случая, так сказать, на чёрный день. И вот этот чёрный день настал. Правда, если быть честным, тот день был вовсе не чёрным, скорее серым, пасмурным и непогожим. Когда мы вышли из корпуса, заморосил мелкий противный дождик. Но всё это не особо испортило моего настроения. Регент и несколько служителей вывели нас на улицу. Было сыро и туманно. Помню, как я обернулся и долго смотрел на серые стены и широкие окна жилых и учебных корпусов школы, башни и контрфорсы громадного собора. Не знаю, сколько времени это заняло, но уже тогда мною овладело предчувствие, что я, может быть, уже никогда не увижу всего этого вновь. Впрочем, расставался я со школой без всякого сожаления. Все связанное с ней вызывало во мне неодолимое отвращение. « Как здорово было бы, – мечтал я иногда, – если б ненавистная школа в один прекрасный день сгорела дотла». Но она всё стояла, серая и печальная, как и собор, к которому она была приписана. Но какое мне дело было до того? « Мне исполнилось уже 14 лет, – подумал я, – скоро у меня начнёт ломаться голос, и я уже не смогу возглавлять хористов. Неужели те навыки руководства, которые я получил, пока был старостой, пропадут даром? Не должно было бы. И что меня ждёт в будущем? Неизвестность? Досада и страдания? Я хотел сражаться, а мне отвечали: « Сделайся священником»! Я мечтал о ратных подвигах и о славе, а мне советовали « Стань священником»! Когда я заводил речь о власти, о силе, о надежде и любви, мне говорили: « Будь священником»! О чём бы я ни заговаривал, ответ был один: « Сделайся священником»! Пусть не совсем священником, а доктором богословия, но это мало что меняло в моей жизни. И вдруг привычное течение жизни нарушено. И как нарушено, – война с присущей ей бесцеремонностью ворвалась в наше бытие, спутала все планы взрослых и открыла передо мной новые, неожиданные перспективы! На дворе толпилось несколько военных, я хорошо запомнил их суконные мундиры с медными пуговицами и бронзовыми бляхами. Они все выглядели одинаково, как и подобает быть солдатам и офицерам, были неотличимы один от другого. Служба и казарменная жизнь уже наложила на них свой тягостный отпечаток, подбородки их отяжелели, и глаза не выражали ничего, кроме полного равнодушия и усталости. Им надлежало охранять нас во время пути. Я слышал, как они о чём-то переговариваются, и разобрал отдельные слова, такие как « море» и « Саутгемптон». Выходило, что нас, хористов капеллы, повезут в этот город, откуда мы будем должны отправиться куда-то за море. « Куда же? В Вирджинию ли, или в Пиндосию? Решительно всё равно, – раздавалось в моём сознании, – одно ясно, предстоит долгий путь, и мы пересечём Атлантический океан, как Каботы или Колумб». И это, как не странно, радовало меня. Новые впечатления манили и привлекали, вносили разнообразие в моё существование. Всё должно было измениться. « Три дороги: церковь, море, дворец. Избери одну из них, и беде твоей конец», – гласила народная мудрость. И мне ничего не оставалось, как поступить в соответствии с ней. « Море, так море, – решил я, – раз путь во дворец мне закрыт, а церковная карьера так скучна и безрадостна, что рассматривать этот вариант можно только тогда, когда не из чего выбирать. Так оно и было до недавнего времени. Теперь же подвернулось кое-что получше. Что ж, посмотрим. В конечном счёте, от меня тут немногое зависит». Похоже, и остальные мои товарищи разделяли подобную радость. Во всяком случае, я не заметил на их лицах особых признаков печали. Напротив, мальчиков охватывало необъяснимое веселье, вероятно от ожидания новых приключений, несмотря на ненастный и холодный день. Роберт от нетерпения подпрыгивал на месте, тихонько приговаривая: « Дождик, дождик, до свидания! Уходи скорей в Испанию. Может, там нужны, дожди? А назад не приходи»! Я чуть не рассмеялся от беспечного и беззаботного вида этого Дэвида, который меня окончательно успокоил. Бояться было нечего. Мы построились в шеренгу и двинулись к ожидавшей нас длинной, тесной и неуклюжей крытой повозке, затем с трудом забрались в неё, сев в два ряда на узкие лавки лицом друг к другу. Впереди сел наш регент, в самом конце – один из служителей и военный, остальные латники сопровождали нашу колымагу верхом. Повозка медленно двинулась в направлении запада.

13.

Прощальная баллада. Я устал от витийства и речи учёных ослов, Я оглох и не слышу великого множества слов, Обращённых ко мне. Я на волю судьбы отдаюсь. Я готов, двинусь в путь, что б узреть новый край, И неважно, что новый, как этот, – не рай, Может быть, я уже не вернусь. Серый дождь моросит. Чёрный плащ. Чёрный день. Ветер гонит тоску, праздность, липкую лень. И Вестминстерское сторожит погребенья аббатство. Непрерывно вращенье скрипящих колёс, Ни упрёков, ни мыслей мятежных, ни слёз. И мальчишеское уезжает вдаль братство. В этих грустных краях всё уснуло в тоске приближенья войны, Вот он, лик опустевшей великой доселе страны: Стены тюрем, церквей, где ещё прославляют Творца, И скопленья скота, монотонные звуки бичей, Пуританские взгляды, и город, как будто, ничей, – Заколочена лавка купца. Этот край недвижим. Закрываются с грохотом ставни, Где-то слышен тягучий напев стародавний Чугуна и свинца, всё сравнялось: смиренье и спесь В единении дивном теперь пребывают, Кто-то быстро бежит, но другой бегуну помешает, Кто-то прочь убежит, ну, а кто-то останется здесь. Размышлять остаётся об узких и тесных вратах. Мы ползём, как улитки на влажных зелёных лугах, Ну, когда же появится тот Темпл-гейтский портал? Всё пропитано смертью, и полчища разных живых Вносят в общий рисунок какой-то растерянный штрих. Хоть бы дождь перестал! Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, К сожалению, трудно. Заведомо каждый не прав, Хоть отчаянно ищет из города мрака спасенье. Эх, убраться б отсюда куда-нибудь так далеко, Где, как хочется верить, живётся привольно, легко, – Завлекает виденье. Ни кричать, ни противиться воле угрюмых властей Не осталось уж сил, что с душою вдруг стало моей? И она распадается в беге на месте на части. Погасили в каминах надолго огонь, И, потерянный, бегает конь Бурой масти. Кто же выхватил точку на карте надменным перстом? Мудрецами по морю мы пустимся вслед за Христом. Да и кто остановит нас или зачем-то осудит? И корабль нас ждёт, сожаления чужд и стыда: Скорбный челн на воде, не оставит вовеки следа, Будь, что будет! Что ж ещё всем осталось? Осталось лишь спать. Хоть жестка, неудобна дощатая наша кровать. И узрел я во сне вдруг очки в оловянной оправе… А зачем тот мучительный, странный, болезненный сон? Кто не болен, не будет тот и исцелён. И кому ж предъявлять я претензии вправе? Зоркость этих времен, – это зоркость к вещам тупика. И не стоит Орфеем глядеть или Лота супругой пока. Где тот мальчик несчастный, игравший ревнивого мавра? С кем всё это случилось? Со мной? Не со мной? Совмещу с приключеньями вечный и скучный покой Для победного лавра. Повозка с трудом продвигалась по Ньюгейт-стрит, проехала по мосту через Флитский ров и оказалась на небольшой площади возле церкви святого Андрея. Вокруг нас, с самого начала пути, было множество экипажей, всадников и пешеходов. Все куда-то торопились, неслись, бежали и метались. Торговцы опускали шторы и закрывали ставни своих лавок. Кое-откуда доносился перестук молотков. Домовладельцы заколачивали окна первых этажей своих домов. Они, подобно нам, готовились к тому, что бы покинуть осаждённый город. Со всех сторон на нас напирали различные фуры и подводы. Несколько воинов в больших стальных шлемах продвигались навстречу, неся на спине лопаты. Ремесленники, перемазанные железной ржавчиной и копотью кузнечных горнов, с котомками на плечах пытались хоть немного продвинуться во всеобщей толкотне и суматохе. Повсюду грузили мешки, ящики, наполняя громоздкие, грубо сбитые телеги. Среди всего прочего были вывезены на север по распоряжению короля сокровища короны, хранившиеся в Тауэре. И вот мы очутились на площади святого Андрея в Холборне. Внезапно раздались громкие звуки литавр и труб, над толпой показались пики и головные уборы военных. Кого-то, вероятнее всего, вели куда-то, окружённого стражей. Посреди площади, насколько можно было видеть сквозь окошко в стенке повозки, возвышался деревянный помост – эшафот, на котором уже стоял палач в ожидании преступника. Судя по всему, кому-то была уготована казнь через повешение. Я засмотрелся на все эти мрачные приготовления, мне не терпелось увидеть своими глазами, кого же собираются вешать, и как он взойдёт на эшафот, дрожа, или, наоборот, полный гордой решимости встретить смерть лицом к лицу. Мне стало интересно посмотреть, как ему завяжут глаза, как верёвка затянется вокруг его шеи, как палач ловким движением дёрнет за другой её конец, и человеческое тело повиснет воздухе. С нетерпением и любопытством я ждал бы, как этот обречённый, дернув раза два ногами, застынет навеки, как посинеет его лицо и высунется, будто дразня, помертвевший язык. Я, насколько мог, прильнул к окошку и приготовился уже к незабываемому, жуткому и, вместе с тем, привлекающему зрелищу, на которое обычно смотришь, широко раскрыв глаза и не имея сил оторваться, как повозка снова двинулась вперёд, и эшафот начал отдаляться. Я не сдержался, поднял руку и обратился к регенту, прося его, что бы он велел кучеру остановиться, ведь мы имели возможность насладиться таким поучительным и торжественным зрелищем, но регент был непреклонен. « Мы должны торопиться, – отвечал он, – я понимаю, тебе очень хочется это увидеть, но иногда мы не властны осуществить свои желания». « А кого это будут вешать»? – спросил Роджер, который, как и я, внимательно следил за происходящим снаружи. Регент окликнул одного из верховых из эскорта и через некоторое время передал нам его ответ: « Предателя. Одного лорда, который поставлял испанцам разные сведения и раскрывал им кое-какие военные тайны». « Находится же у них время это делать, так почему бы и нам не остаться»? – настаивал я. « Они исполняют свой долг и не могут перенести казнь на более спокойное время, хотя, может быть, это было бы для многих удобнее. А у нас – свой долг, дети мои, доставить вас, как можно скорее, в безопасное место». Спорить было бесполезно. Повозка выехала через ворота Темпла близ Грейс Инна на Тоттенхейм-роуд, мы оказались почти за городом. https://commons.wikimedia.org/wiki/File:17th_century_map_of_London_%28W.Hollar%29.jpg Теперь предстояло проехать мимо Гайд-парка, королевских охотничьих угодий и Кесингтона. Справившись с этим, мы узрели выглядевшие особенно мрачно на фоне серого неба башни и шпили Вестминстерского аббатства. « Если всё будет хорошо, и нас ничто не задержит, то, я надеюсь, мы успеем в Рединг ещё до заката», – высказался регент успокаивающим тоном. Раздражающая морось постепенно прекратилась. Нашему взору открывались поля и пустоши, деревни, в которых не было видно ни одного живого существа и, напротив, огромные скопления крестьян и их повозок. Мы миновали Итон и получили возможность некоторое время любоваться уже опустевшими зданиями колледжа, в том числе его Западными воротами и тёмной громадой часовни. Итонский колледж был более привилегированным заведением по сравнению со школой св. Павла, и воспитанники покинули его даже прежде тех, кто обучался в Лондоне, несмотря на то, что Итон располагался куда как западнее столичных школ. Несколько раз наш путь пересекали огромные стада коров и овец. Пастухи следовали за ними, подгоняя животных хлопаньем бича и громкими криками, а один раз даже мы были остановлены группой овец, отбившихся от стада и бредущих, куда попало. Мы были вынуждены ждать, когда они перейдут дорогу, испуганные, с нечёсаной шерстью, за которую зацепились репья, жалобно блеющие и жмущиеся друг к другу. Один раз дорогу перебежал чей-то пони с мохнатой гривой, под седлом, но без всадника. Животные, вероятно, то же чувствовали неминуемую опасность и стремились спастись от неё им лишь известными средствами, обратившись в неудержимое и стремительное бегство. Суета и суматоха господствовали всюду, куда только мог быть направлен взгляд. Тусклое солнце печально освещало дорогу и пересечённые ею долины. Где-то пейзаж открывался во всей своей красе, а где-то красоты природы и прочие достопримечательности скрывались с глаз из-за больших скоплений народа и скота, двигавшихся в различных направлениях: либо попутно нам, либо – к северу. С наступлением сумерек вдали показались, как было обещано, какие-то строения, явно не похожие на деревенские дома, но до них надо было ещё добраться. Регент и солдаты решили не вступать в город, а расположиться на постоялом дворе в его предместье. Городок был типичным захолустным местечком, известным разве что благодаря знаменитому торговцу сукном Томасу Коэлу, уроженцу этих мест. Дело было прямо-таки, как в Вифлееме во время переписи, постоялый двор был весь заполнен торговцами полотном и прочим, ему подобным товаром, разного рода фермерами, добравшимися сюда вместе со своими семьями и домочадцами и рассчитывавшими устроить здесь ночлег. Но служитель и регент быстро всё наладили, и для хористов королевской капеллы сразу же очистилось место. Все постояльцы покинули дом и, разбив палатки и шатры, заняли обширное поле неподалёку. Мы, войдя в помещение, начали готовиться ко сну. Был подан скудный ужин – овсяная каша, сваренная в чугунном котелке. После этого мы расположились, кто где мог. Я никак не мог заснуть, бессонница терзала меня. Хотя я был достаточно утомлён длительной ездой и обилием впечатлений, мне совершенно не хотелось спать. Я оделся потихоньку и вышел из одной из спален в общий зал. Я увидел, что там, в углу, горит маленький огонёк. Я присмотрелся. В глубине погружённого в полумрак зала за столом, при свете маленького свечного огарочка сидел наш регент. Оказывается, он так же не спал. Он пребывал в глубокой задумчивости, склонив свою голову над какой-то большой и толстой книгой. Я сначала подумал, что это хроники Р. Холиншеда, но затем увидел, что регент листает книгу как бы с конца. Я подошёл ближе, и, как и следовало ожидать, увидел угловатые жирные буквы еврейского алфавита. Мне подумалось, что это Ветхий Завет, по крайней мере, на той странице, на которой была раскрыта книга в момент моего приближения, было написано что-то, рассказывающее о борьбе светлых и тёмных духов. Регент внезапно почувствовал моё присутствие, поднял голову и произнёс несколько удивлённо: « Чтением интересуешься? Молодец, мальчик! Что, не спится»? Я согласился с ним и спросил, что это за книга. Он ответил мягким и тихим голосом, в котором чувствовалось влияние эля или чего-либо покрепче: « Вот и я не сплю. Меня волнует… Ну да, тебе ещё рано знать, что меня волнует, друг мой. Эта книга – не Библия. Это Зогар, Книга Сияния. По ней можно определить дальнейшую судьбу. Меня беспокоит ваша дальнейшая судьба, и я не могу от этого заснуть. Что ж вас-то всех ждёт, дети мои»? Я продолжал смотреть на раскрытую книгу, пламя свечи слабо освещало поверхность стола. Тут я увидел, что помимо книги на столе ещё лежат не то карточки, не то карты, вроде игральных, со странными изображениями на них. Он заметил мой интерес и объяснил: « Это карты судьбы: по ним её предсказывают. Сам я против всяких гаданий, но тревожит меня всё это. Может быть, и ты, и все, кто там сейчас спит, – он указал куда-то наверх, куда поднималась скрытая во мраке деревянная лестница со скрипучими ступенями, – считаете, что я излишне строг с вами, что я придирался к вам… Может быть, вы не цените меня по достоинству, дети мои… Это ещё ничего, я не сержусь… Но я же вам блага хочу, в конце-то концов! За вас мне страшно, понимаешь, что из вас получится – неизвестно. Время сейчас тяжёлое, понимаешь, опасное. Что если испанцы всё же захватят Британию? Я-то, конечно, на лучшее надеюсь, ну а всё же? Ведь католики-то, испанцы и французы, разбирать не станут, кто есть кто. Всех резать будут. Мы для них сплошь еретики. А для меня, так это они сами, паписты, еретики и предатели Бога нашего. Но ведь они здесь вторую Варфоломеевскую ночь могут устроить!.. « На том свете, – скажут, – разберутся, кто прав, а кто нет». Да, война, мой мальчик, война… Нет, мне уж нечего терять, хотя я ещё не старик, я скорее умру, чем откажусь от своих убеждений. Но с вами-то, с вами что будет, деточки мои?.. Ты так не удивляйся. Я читал много книг. Эдварда Келли, например, Джона Ди « Иероглифическую монаду» и « О роге Венеры и о том, как с помощью его призвать демонов». Но одно дело – книги, и другое – сталкиваться лицом к лицу с самим таинственным, не познанным». Мне показалось странным, что этот, достаточно взрослый человек боится неизвестности, совсем как я или кто-нибудь из моих товарищей. Но теперь я думаю, что он был прав. Он смутно чувствовал что-то неприятное, грозящее нам, и не знал, как предотвратить всё это. Он посмотрел на меня и вновь задумался, затем проговорил уже своим обычным голосом, хотя и с трудом, так как язык его уже начал, как говорится, « заплетаться»: « Знаешь что, Джекил Меридью, раз всё равно нам не заснуть, поступим-ка следующим образом, – он собрал карты, перемешал их и сложил аккуратной стопкой, тёмной стороной кверху, – возьми любую из карт». Я вытащил из середины наугад карту. Регент перевернул её и показал мне. Это было изображение молодого человека с дубиной в руках, которою он держал над головой, будто собираясь на кого-то затем её обрушить. У ног этого юноши лежал свирепый лев с желтоватой шерстью и густой курчавой гривой. « Это – сила, – сказал регент, – и она в тебе есть, Джекил. Ты полон стремлений и надежд, перед тобой пока всё открыто. Но берегись льва. Он в тебе, внутри. Он – в каждом. Это честолюбие. Тяни следующую»! Я, немного ошеломлённый столь неожиданными выводами, взялся за другую карту. Она оказалась изображением молодой женщины в богатом царственном уборе, восседавшей в открытой коляске, запряжённой парой крылатых белых коней, в левой руке она сжимала Адамово яблоко. « Этого следовало ожидать, – промолвил регент почти насмешливо, – вот твоя колесница, Иезикииль. Ты вознесёшься. Тебя ждёт слава, успех, власть, быть может. Кто знает, ведь всё зависит не от судьбы, а от самого человека. Но колесница может и опрокинуться, если набрать высокую скорость, ведь так? Иные всю жизнь стремятся найти себе применение, а других применяют и помимо их воли. Ты, верно, думаешь, что подобен Солнцу, а все остальные должны вращаться вокруг тебя, как планеты? Когда-то и мне так казалось. Но всё же это не совсем правильно…Так, что у нас дальше, Джекил»? Я закрыл глаза и взял в руки новое изображение: смерть с косой, какой её обычно изображают и на фресках и на резных консолях, огораживавших места для певчих у нас в соборе, в составе сцен из Откровения с четырьмя всадниками. Но на этот раз смерть была вовсе не на коне. Регент сказал мне: « Не бойся. Это всего лишь предупреждение. Но даже после обретённого успеха в твоей жизни может настать болезненный перелом. Помни об этом, Джекил». Я обещал регенту, что буду помнить, и он велел мне вернуться назад, а сам, зевнув, несколько раз, собрал карты, захлопнул книгу, погасил свечу, устроился в темноте у едва горевшего камина и через некоторое время шумно захрапел. Небо за окнами уже чуть-чуть посветлело, а скоро и вовсе наступило утро. Проснувшись, мальчики вновь собрались, вышли на улицу и снова заняли свои места в повозке. Совсем не далёким был и заветный поворот на юг, который мы должны были сделать, что бы вовремя попасть в Саутгемптон. Беспричинно-радостное настроение не покидало меня. И хотя в пути нас сильно трясло и безжалостно сдавливало, это не так уж сильно удручало нас, ведь впереди было ещё немало любопытного. Внезапно, когда поворот уже был позади, погода вновь ухудшилась. Налетел резкий, порывистый ветер, облака с бешеной скоростью понеслись в небе. Мы продолжали перемещаться в выбранном нами направлении по землям графства Гемпшир, проехали через Винчестер, а к следующему полудню достигли Саутгемптона. Там была невообразимая сумятица. Движение повозки постоянно затруднялось, и без того узкие улицы были до невозможности заполнены разным людом, конным и пешим. Наконец создалось такое положение, когда мы больше не могли продолжать свой путь в нашей колымаге из-за большого скопления экипажей и пешеходов. Офицер и регент приняли решение, и нам было приказано покинуть наш возок. Мы с трудом достигли причала, который был сплошь заполнен народом, и, казалось, некуда было ступить, не опасаясь быть смятым многочисленной толпою. Оглушительный шум наполнял всё пространство. Кого-то прижали к стенам складов и мастерских, так что вполне обоснованным было опасение за целостность их рёбер и прочих частей тела. Кто-то балансировал на самом краю пирса, рискуя в любую минуту свалиться с него в тёмную воду. Каждый стремился покинуть город прежде остальных. Корабли один за другим поднимали якоря и исчезали из вида. Человек, похожий на офицера, нарядно и пышно разодетый никак не мог сдержать истошно ржавшую и отчаянно бившуюся под ним белую лошадь. Обезумевшее от страха животное не слушалось ни плети, ни поводьев и поднималось на дыбы над толпою, только усиливая всеобщую жуткую картину. Измученный всадник едва держался в седле, почти отказавшись от всех попыток успокоить ту, на которой сидел. Пронзительный женский крик раздался вскоре с того места. Я не мог разглядеть, что же там произошло, но оттуда уже неслись крики: « Раздавили! Задавили благородную леди»! Какого-то человека, по виду слугу, нёсшего большие клетки с петухами, сплетённые из ивовых прутьев, сильно толкнули. Он покачнулся и не удержал своей ноши. Клетки упали на землю, прутья переломились, и птицы вырвались на свободу, после чего немедленно устроили между собой ожесточённую драку к удовольствию многих присутствующих. Чуть далее, ближе к морю на груду сундуков и бочек вскарабкался пуританский проповедник и встал там в полный рост. Он громовым голосом выкрикивал что-то невнятное и пугающее. Ветер рвал и трепал его длинную чёрную накидку, открывая ещё целый ряд одежд, собранных в красивые многочисленные складки и болтавшихся на его худощавой фигуре, как ленточки на майском шесте, и всклокоченные седые волосы и бороду. Сжав обе руки в кулаки, он восклицал: « Горе тебе, Израиль! Новый вавилонский плен грозит тебе. Грядут иноплеменные, Гог из Магога, из нового Вавилона, из Содома, стоящего на семи холмах ( Рима, имеется в виду папская церковь). Огни смерти запылают на улицах наших городов, и станут поносить нашу веру. Будут гонения и смерть! Истинно говорю вам: не останется здесь и камня на камне! Плачьте! Покайтесь, ибо Царство Небесное близко. Так глаголил Господь! Конец времён приближается, – расплата за грехи наши. Народ Израилев, где же верные? Вы пируете, а под окнами палат ваших сотни нищих ждут объедков с вашего стола, но вы предпочитаете отдать их псам вашим. Дом Господень становится домом торговли! Но придёт конец всему, падут ваши роскошные дворцы, и трапезы прекратятся, и смолкнут звуки арф и тимпанов, не будет уже песен радости, и плач станет единственным вашим уделом. И будет здесь тьма и мерзость запустения»! Мне было крайне неприятно слушать всё это, и я проворчал про себя: « Что ж это никто не заставит этого старика заткнуться»? Начальник нашего эскорта остановил проходившего мимо парня в широких холщовых штанах, по всей видимости докера или матроса, тащившего на спине объёмистый тюк. « Где комендант порта? Мне необходимо с ним переговорить». Но обернувшийся парень лишь ответил на это: « Га ниель сассенах (Ha niel Sasanach – не понимаю по-английски ( ирл.))». Тогда офицер сложил ладони домиком, поднёс ко рту и крикнул во всё горло, стараясь перекрыть шум толпы: « Чёрт возьми! Где комендант порта»? И его слова, повторённые ещё несколькими глотками, достигли нужного результата. Через некоторое время перед нами появился солидный человек средних лет в чёрной облегающей одежде. Одной рукой он придерживал шляпу с пышными перьями, чтобы её не унесло ветром, а другой – трость, с помощью которой он прокладывал дорогу в толпе. « Что вам угодно»? – недовольно произнёс он тоном человека, которого окончательно измучили бесконечными приставаниями. « Тысяча чертей и одна брюхатая ведьма, – отозвался офицер, – что это за беспорядок? И как нам добраться до кораблей»? « По какому праву вы меня оскорбляете, и при чём здесь черти и ведьма»? – спросил комендант. « Именем короля, – объяснил военный, – исполняя королевский указ, я должен доставить по решению высших начальствующих лиц хористов капеллы Св. Павла за море, где им уже ничего не будет грозить». « Этих малявок»? – недоверчиво произнёс комендант, бросив взгляд в нашу сторону. « Не малявок, а малюток, если вам угодно, сэр, – ответил офицер, – терпеть не могу вашей гемпширской тарабарщины. Итак, как скоро продлится эта вынужденная задержка? У нас нет права ждать, понимаете. Приказ короля». С этими словами офицер вынул какой-то кусок бумаги, быстро показал его коменданту и спрятал, не дожидаясь, когда очередной порыв ветра вырвет его из рук. Комендант согласился и сказал: « Теперь осталось всего четыре корабля: « Диана», « Королева мая», « Покоритель зари» и « Единорог»». « Ну, так посадите нас на какой-нибудь из них», – попросил офицер. « Легче сказать, чем сделать, – выразил свои сомнения комендант, – впрочем, можно и попробовать». Солдаты с трудом, с помощью концов своих алебард, обратных остриям, заставили, наконец, толпу хоть немного расступиться и дать нам дорогу. Мы двинулись к концу причала. Офицер и регент ещё переговорили кое с кем, и их выбор остановился на « Единороге». Он, как большая деревянная рыба, темнел неподалёку. С него на берег были спущены трап и сходни. Судно, как огромное живое существо, будто замерло в ожидании; словно и оно поджидало нас, что бы проглотить, и стремилось к этому не меньше, чем мы стремились успеть на него взобраться. Нас остановили и пересчитали у самого края трапа. Регент сказал, что должен проститься с нами, поскольку у него оставались ещё какие-то обязанности в Англии. Может быть, он хотел принять участие в защите Лондона от надвигавшегося врага. Он простился с нами и направился в обратный путь, с трудом протискиваясь сквозь человеческую массу. Я следил за ним и смотрел на толпу, не различая вообще ничего, за исключением чёрного пятна, продиравшегося среди бесчисленного количества людей. То был регент. Можно было разглядеть и остальных, но они мало меня занимали. Мне казалось, что я смотрел на ряд плоских изображений, и старался относиться ко всему этому так же, как и мой отец ко мне, подчёркнуто равнодушно, к тому же ведь и он мог быть одним из них, бесчисленных людей, стоявших в порту. Я не находил никакой необходимости делать вид, что они меня интересуют, как если бы всех их на самом деле не было там. Они стали мне ненавситны за то, что среди них бы я совершенно исчез, и никто не обратил бы на меня внимания. И возненавидел ещё за то, что они были там, потому что в том месте их было слишком много, и какая-то часть меня сознавала, что я ненавидел их лишь за то, что им не было никакого дела до того, как я себя чувствую. Нет, я не хотел, чтобы они почувствовали то же, что и я, или были бы там, где я. Я хотел пребывать в тишине и спокойствии, предаваясь собственным размышлениям, и забыть то чувство, что вселяло в меня неодушевлённое существо, нос которого был увенчан головой единорога и которое ожидало чего-то, может быть, меня. « Как я смогу уйти отсюда спокойно и без печали? Нет, не без раны в душе покину я эту страну. Длинными были дни скорби, которые я провел в ней, и наполнено во многом сиротством было время это, а разве кому дано покинуть скорбь свою и свое сиротство без сожаления? – размышлял я, – Слишком много частиц души моей раскидано по улицам городов, и неисчислимо то, что связывает меня с холмами, долинами и реками Альбиона. Там моя родина, и не с тяжёлым ли сердцем и болью обыкновенно покидают отечество? Тяжело расстаться и мне, и, верно, другим вместе со мною, кто, как эти, когда-то невинные чада, провёл здесь дни отрочества своего, с той землёй, что была подлинно всем нам матерью. Кто скажет, как безумный, в дерзком ослеплении своём: « Не было у меня матери»? Как жестока бы она не была к рождённым ей, жизнь, данная ею своим детям, напоминает о ней и привязывает, как крепкие узы, к себе. И покидая отечество, с которым нераздельно связаны были мои юные годы, с тоской я оглядываю прощальным взглядом родные края. Нет, не мысли оставляю я за собой, а свое сердце, сладко ноющее от жажды и голода. И всё же я не могу быть здесь дольше. Море, из недр которого многое вышло и явилось на свет и в объятия которого многое вернётся, призывает и меня, и я должен взойти на корабль. Хорошо бы взять с собой всё, чем наполнены мои воспоминания, и увезти с собой. Но как могу я это сделать? В силах ли человеческих передвинуть холмы, перенести леса и рощи, и стены древних городов – всё, что составляет единое целое – Британию? Звук не может унести с собой ни струн, ни меди, ни дерева, – ни малой доли того орудия музыкального, что даровало крылья ему. Одиноким надлежит устремиться ему в пространство, и улетает он в небеса, невесом, свободен и лёгок. Ведь один, без гнезда своего, должен орел пересекать солнце». Я почувствовал нестерпимую духоту, запах моря ударил мне в нос, и холодный ветер будто обжёг моё лицо и руки, коснувшись кожи. Служитель, солдаты и офицер пропустили вперёд матросов, загружавших судно какими-то свёртками и бочонками. Офицер принял заботу о нас на себя и собирался отдать нам приказ подняться на борт, но некоторое время стоял, видно, давая нам возможность проститься с Родиной. Запах обшивки судна, просмоленного и проконопаченного, как следует, заполнял моё обоняние и затруднял дыхание. Этот запах окружал меня медленно, и был настолько силён, что я ощутил жжение и зуд, мои глаза начали слезиться. Изнутри подступало странное чувство непонятного трепета, будто внутренности мои были заполнены кусками льда или холодного железа. На корабле привели в готовность снасти и начали убирать сходни, толпа на мгновение затихла. Именно эта внезапная тишина заставила содрогнуться и вывела из оцепенения. Теперь я ощущал ясно лёгкую боль и покалывание в ушах. Я посмотрел вверх и обнаружил, что офицер уже стоит на палубе и делает нам знаки подняться, после чего хмуро обернулся и оглядел хор. Глухое напряжённое молчание, которое в моей жизни было таким сильным лишь в тот единственный раз, всё продолжалось. Единственный звук, который доносился тогда до меня, был тонкий протяжный свист ветра и лёгкое гудение верёвок и канатов да поскрипывание корпуса корабля. Всё это было в высшей степени противно и невыносимо. Хористы так же молчали, они были слишком напуганы, чтобы говорить или двигаться, для них в то время, видимо, не было ничего тяжелее, чем это гнетущее безмолвие, и холоднее, чем мой взгляд, обращённый прямо на них. Я ступил на трап, он слегка покачнулся под моими ногами, и я испытал сильное ощущение непонятной тревоги во время своего продвижения вперед. Я никогда не плавал на морских судах раньше, но оцепенение не полностью овладело моим мозгом, так что постепенно мой невольный и недостойный страх перед неизвестностью прошёл совершенно, возможно, внимая звукам собственных шагов, я поднялся ещё немного, чувствуя, как под моей тяжестью слегка прогибается и пружинит доска. Я решительно сцепил руки на груди до болезненного напряжения в костяшках пальцев. В моей голове более не осталось никаких сомнений, и хотя я каждой частью собственного тела чувствовал под собой ненадёжную опору, я понимал, что мне неизбежно предстоит пройти через это. Я ощутил вдруг лёгкое онемение и разомкнул руки. То же, видимо, чувствует канатоходец, находящийся на невероятной высоте над землёй, поддерживаемый лишь туго натянутым тросом. Я был в состоянии решительным усилием избавиться от остатков постыдного страха, что незамедлительно и сделал, почувствовав облегчение где-то глубоко внутри. Моё дыхание вновь стало свободным, и я вдохнул свежий морской воздух полной грудью. Я подумал, что теперь мне не о чем тревожиться. Я почувствовал некую тяжесть на плече и посмотрел назад продолжавшим оставаться несколько испуганным взглядом. Помедлив немного и вглядевшись попристальней, я смог наконец рассмотреть лицо возмутителя моего спокойствия. Я полностью обернулся и обнаружил, к большой своей радости, что смотрю прямо в тёмные глаза Роджера, который располагался несколько позади меня. Мой голос слегка дрожал и звучал несколько странно после столь длительного безмолвия, когда оставался невостребованным, однако, наконец, я быстро проговорил: « Всё будет хорошо, Роджер. Не волнуйся и следуй рядом со мной»! Я поймал его руку и сжал в своей. Так, держась за руки, мы и взошли на корабль, как новые Орест и Пилад, Дамон и Финтий или, по меньшей мере, Тезей и Пиритой. Остальные хористы медленно потянулись вслед за нами. Роджер нахмурился, посмотрев на меня. Я не разделял подобных чувств, глядя на Роджера, а тем более беседуя с ним, но интеллект никогда не был в числе существенных отличий близкого моему сердцу хориста, поэтому я не ожидал, чтобы он мог понять всю серьезность моего упрека. Он, бросив на меня холодный, сумрачный взгляд, лишь крепче сжал мою руку, и через некоторое мгновение мы оба уже стояли на палубе, возле ограждения. Я мог бы возмутиться, спросить себя, что и составляет главную трудность для меня, признать, что, подозревая в нём страх и открыто выражая эти подозрения, причинил ему некую боль, но ведь я был прав, угадав те самые чувства, что и сам испытывал в течение этого времени. Вот я и принялся его успокаивать, решив что он в этом нуждается, только для того, что бы отвлечься от собственной тревоги и боязливости, и одарил его лишь слабой полуулыбкой, как бы испытывая его, если он, возможно, подумал, что у меня не было ни желания, ни намерения говорить с ним, но я совершенно не был против, если бы он любезно продолжил хранить молчание и оставил бы меня в покое. Роджер продолжал хмуриться, уродливые линии складками пересекли его лоб и исказили его прекрасные черты. Как-то слишком покорно он принял отказ и замолк, опустившись на кнехт. Я сел рядом с ним и угрюмо посмотрел по сторонам, отдышался и ущипнул себя за переносицу. Мне всё казалось, что я сплю. Но мой друг был со мной, и трудный путь наполовину оказался пройден. Возле меня теперь стояло несколько солдат, сопровождавших нас, и наш офицер, поторапливавший ещё поднимавшихся по трапу остальных ребят. Через некоторое время они все уже были на борту. Вокруг меня сидел хор, мой хор, где каждый был в своём плаще и шапке. Я бессознательно запахнул поплотнее своё облачение с узкой золотистой полосой по краям, которое так много значило для меня, – столько сил было затрачено, что бы получить то звание, которое даёт право его носить, и чувствовал себя настолько счастливым, что теперь, вспоминая это, мне становится даже смешно. Внезапно, когда один из матросов уже было собирался убирать трап, совсем близко раздался громкий детский плач. Я поднялся и подошёл к краю борта, перегнулся через него и заглянул вниз. На трапе стояла женщина в грубой крестьянской одежде, за которую цеплялся заплаканный и испуганный мальчик семи лет, настоящий заморыш, как мне тогда показалось. Несколько мужчин в моряцкой одежде подошли к верхнему краю трапа и спросили женщину о том, чего же она собственно хочет. Женщина, всхлипывая, начала рассказывать о том, как нелегко было ей продраться через толпу и добраться до корабля. Один из матросов ответил ей совершенно безразличным тоном, что они набрали уже достаточное количество пассажиров, и что корабль уже отплывает. « Но вы, по крайней мере, можете взять с собой моего сына, – почти кричала женщина, – видите, какой он маленький, много места не займёт». Мужчины посовещались друг с другом и согласились. Мать, вся в слезах, уговаривала своего малыша не плакать и расстаться с ней, а он всё ревел и ревел, то ли потому, что ему было жаль покидать её, то ли по другой причине, которая была неизвестна даже ему самому. « Как война закончится, я обязательно разыщу тебя, и мы снова встретимся, – успокаивала она его, – запомни – если кто будет спрашивать тебя, кто ты и где живёшь, отвечай: Персиваль Уимз Медисон, Гемпшир, Хакет Сент-Энтони, дом священника»! Её крик неприятно отдавался в моих ушах. Ей, наконец, удалось высвободиться, солдат взял заплаканного мальчика за руку и поднялся вместе с ним на палубу. Женщина, вероятно, чья-то прислуга, спустилась, и трап подняли. Ветер, так отчаянно напоминавший о себе, наконец смог сделать полезное дело и наполнил паруса нашего « Единорога». Судно отчалило. « Хакет! Это предместье Портсмута называется вообще-то Харкортом. Что за ужасный выговор»! – возмущался я про себя, стараясь хоть этим отвлечься от неприятных мыслей и ощущений. На корабле было несколько других мальчиков разного возраста, которые были мне неизвестны. Был чей-то толстый малолетний шут в очках, – по крайней мере, о его ремесле можно было судить по одежде крикливо-яркой расцветки, – он сразу стал для меня неприятен. Пара застенчивых близнецов в одинаковых зелёных куртках также бросилась в глаза, вероятно, это были младшие сыновья какого-нибудь из обедневших дворянских семейств, но одна особа привлекла моё внимание больше, чем остальные. Она выглядела сонной и растерянной, имела такой вид, будто бы он, этот субъект, не мог найти подходящего для себя места. Она была белокурой, облачённой в богатые, даже роскошные одежды, и её лицо носило на себе отпечаток некоего глубокомыслия. В моих мыслях я пытался подыскать определение чувству, внезапно возникшему у меня по отношению к ней, но не нашел для этого слов. Это не было похоже ни на презрение к очкастому толстяку, ни на пренебрежение близнецами. Она, против моей воли, была причиной моего смятения, и вся её фигура внушала чувство уважения и восхищения, будто была создана для того, что бы к ней относились с благоговением. Мой ум был напряжён до предела, но как бы я не напрягал сознание, я так до сих пор и не разобрался, чем же было то самое смешанное и странное чувство, а тогда и вовсе я был не в силах этого понять. Мне было трудно оторвать взгляд от этой любопытной персоны, такой юной, стройной, со светлыми, как утренняя дымка, волосами; она вдруг взглянула в мою сторону, и мне начало казаться, что её взор направлен прямо на меня, будто в ответ на мою чрезвычайную заинтересованность ею. Я вновь сосредоточился на себе и смежил отяжелевшие и казавшиеся мне подобными металлическим скрепам веки. Моё дыхание замедлилось, и я подобрал одеревеневшие ноги, которые нуждались хотя бы на короткое время в отдыхе, а сознание моё погрузилось в туман, безмолвие и холод. Мне думалось о том, кем была моя родная мать, и что творилось в её опустевшей душе в тот миг, когда она решилась избавиться от меня навсегда. Я думал о том, как отец стал относиться ко мне в последнее время, но это гораздо меньше доставляло мне боль. Я думал о нашем с ним старинном загородном доме, и как он был отмечен для меня печатью горя и нестерпимой тоски, и я задавал себе вопрос, почему я никогда не задумывался настолько сильно об этом раньше. Может быть, перебирая всё это в памяти, я искал ответ, кто был виновен во всех моих огорчениях? Но сетовать на это и дальше представлялось мне чем-то греховным и запрещённым. Мы получаем то, что заслужили, или же страдания даются нам, как испытания, что бы мы их с честью преодолели. Чувство пронзительной жалости и нестерпимой боли вновь сменилось надменным самодовольством. Позади осталась серая опустевшая школа, где тишина воцарилась за чёрными широкими окнами и тяжёлыми замками опечатанных дверей, а впереди расстилалась неизвестность, зримо воплощавшаяся в виде необъятной морской глади. И другие корабли так же вышли из порта, на их борту, возможно, тоже были дети, подобные нам, которые должны быть отправлены куда-то далеко в деревянных клетках, именуемых морскими судами, опутанных паутиной снастей и обладающих резким непривычным запахом, таких, как то, на котором сейчас находился, помимо нас и прочих, белокурый незнакомец, так совсем недавно занявший мои мысли и привлекавший к себе мой взор. Я обнаружил вскоре, что мысли мои пребывают в надлежащем равновесии, или, по крайней мере, что сон, как древнее языческое божество, утешает меня своим лёгким приятным прикосновением. Образы и голоса наполнили мой ум, усыпили меня и унесли в свой, загадочный и необычный мир, закружив меня с удивительной быстротой.

14.

Я точно не помню ни даты, ни времени начала нашего плавания, и для меня всё это не важно, особенно теперь, но всё-таки я считаю нужным упомянуть хотя бы год и его время, ведь числа не раз помогали человеку сосредоточиться и разобраться в самом себе, способствуя приведению его мыслей в порядок. Итак, всё это происходило весной и началось где-то в апреле тысяча шестьсот семнадцатого года ( 1617 г.) от Рождества Христова. По крайней мере, именно в середине апреля этого года корабль, именуемый « Единорогом», отчалил из Саутгемтонской гавани и отплыл на запад в направлении Нового Света. Об остальном мне известно мало, так как тогда мне не было совершенно никакой необходимости вести какие-либо записи либо журнал. Через несколько часов после отправления служитель, матросы и офицер любезно предложили нам последовать за ними туда, где нам были отведены достаточно удобные каюты, в одной из коих я разместился бок о бок с Роджером и сразу после этого немедленно заснул крепким и продолжительным сном. На следующий день я проснулся в замечательном и бодром настроении, и мы с Роджером отправились осматривать корабль. Был яркий солнечный день, когда наш корабль, распустив по ветру свои паруса, проходил уже близ ирландского побережья. Как радостно билось моё сердце, когда я слушал дружный хор матросов, вытаскивавших якорь. Капитан покрикивал, люди бегали, исполняя его приказания, благородное судно стремительно развернулось по ветру и, как вольная лань, заскользило по бурно вздымавшимся волнам. Я стоял, смотрел вперёд и от всей души наслаждался плаванием. Правда, палуба под моими ногами слегка покачивалась, и по временам на нас обрушивался всё тот же холодный ветер. Но я как-то избежал тяжелых приступов морской болезни, в отличие от некоторых моих юных спутников, у которых мне пришлось наблюдать подобную склонность, какой они, как оказалось, были подвержены. Саймону, видимо, было тяжелее и труднее остальных, так как при удручающем состоянии его здоровья, он ещё находил силы заботиться о своих дискантах. Роберта тошнило, он стоял, перегнувшись через перила, а Саймон находился рядом с ним и тихо шептал ему что-то успокаивающее и ободряющее, надеясь хоть как-то уменьшить его страдания. Роберт всё больше сердился, так как не хотел, что бы его слабость была видна кому-то ещё, а тем более – Саймону. Он стремился справиться со своей оплошностью сам, своими силами, но оказался к этому не способен. Наконец Саймон уговорил его вернуться в каюту и прилечь. Я проявлял несомненный интерес ко всему, что было связано с морским делом, постоянно расспрашивал матросов, шкипера и помощника капитана о курсе корабля, особенностях плавания и о месте нашего назначения. Всем нам было интересно знать, куда мы плывём. Оказалось, что везут нас в герцогство Пиндосию, о которой я мог узнать немало интересного. Эта новая страна пользовалась славной репутацией у моряков, как край чудес и несметных богатств, где всегда, как дорогому гостю, рады путешественнику, кем бы он ни был. Само название герцогства происходило от греческого слова πεντάς – ладонь, и по-английски это государство можно было бы назвать Ладонией, так как оно, будто ладонь в приветливом жесте, было открыто для торговли и прочих связей. Герцогство Пиндосия обязано своим появлением достопочтенному Просперо Элли, весьма преуспевшему и в магических искусствах и в науке государственного управления. Около двадцати лет назад Просперо, в то время герцог миланский, был свергнут с престола родным братом Антонио при поддержке неаполитанского короля Алонсо, которому узурпатор обязался платить дань. Умертвить Просперо злодеи, однако, не решились: герцог был любим народом. Тогда Верховный Совет отправил Просперо в изгнание. Вместе с женой Джоанной, слугами, несколькими воинами и прочими домочадцами он отплыл из Милана в сторону Нового Света. После вынужденного плавания герцог с женой и другими спутниками достигли неведомой земли, основали там поселение и провозгласили независимым герцогством, назвав его Пиндосией. Со временем население этого государства увеличилось благодаря взаимодействию с местным населением и разного рода искателям счастья, поскольку Пиндосия была объявлена её правителем « свободной землёй». На новой земле у Просперо родилось двое детей: сын Арчибальдо и дочь Миранда, успевшая прославиться своей красотой и обаянием по обе стороны Атлантики. Теперь же, когда война между Англией и Испанией начала приобретать всё более ожесточённый характер, герцог, несмотря на своё католическое вероисповедание, поддержал нашего государя и принял его сторону. Так Пиндосия вступила в войну, став союзницей Великобритании. Это моё путешествие было совсем таким, как я и представлял себе, слушая увлекательные рассказы или читая в книгах о дальних странах и морских путешествиях. Не хватало только опасностей и приключений — непременных спутников многих из таких плаваний. Но и они не замедлили последовать. Главным моим развлечением за это время стало наблюдение за тем, как секли матросов. Не знаю, почему мне всегда было приятно смотреть на то, как гладкая прежде чья-то спина постепенно покрывается под действием « линьков» отвратительными багровыми кровоточащими полосами. Мне не было жаль этих людей, и я думаю, что получали они не больше, чем заслуживали; да эта процедура, пожалуй, была и полезна для них… Через неделю мы отметили праздник Светлого Господнего Воскресения. На корабле по этому случаю состоялось торжественное богослужение, на котором присутствовал сам капитан. Хор в полном составе вознёс хвалу воскресшему Создателю, и пронзительные детские голоса уносились вдаль, сопровождая полные величественности и молитвенного умиления возгласы корабельного священника. « Святой великий день настал: Свет правды с гроба воссиял. Христос воскрес, его славьте! Там кто-то камень отвалил, И воинов вдруг сон сморил. Христос воскрес, его славьте! Заутра рано жёны шли И тела в гробе не нашли: Христос воскрес, его славьте! Небесный ангел им дверь отверз: « Христос воскрес, Христос воскрес, Христос воскрес, его славьте»! Как ангелы далёких сфер, Все радуются на земле: Христос воскрес, его славьте! И всюду слышится с небес: « Христос воскрес, Христос воскрес, Христос воскрес! Его славьте» Господь, Христос – наш вечный Свет. Христос воскрес, Христос воскрес, Христос воскрес, его славьте»! – пели мы, наполненные неизмеримой, необъяснимой радостью и безмерным воодушевлением. Что касается лично меня, я думал в тот момент не о своих отношениях к Творцу, а скорее, лишь о том, что бы мой голос ровно и правильно вёл мелодию. Слова молитв, как крики чаек, разносились далеко вокруг, и над морем звучало: « Коль славен наш Господь в Сионе, То славен и в других местах. И свет учения Христова Хранится у людей в сердцах. Радость Воскресения на земле настала, Ведь по воле Божьей смерть нас миновала! Пускай нас так, как и в Египте, От смерти небеса хранят. За это был Господь единый Недаром на кресте распят. Радость Воскресения на земле настала, Ведь по воле Божьей смерть нас миновала»! В этих песнопениях Воскресение сопоставлялось с ветхозаветным еврейским праздником Пасхи, когда смерть, посланная в наказание египтянам, не затронула иудейских младенцев. Поэтому можно было по праву считать этот день праздником жизни и юности. Безмятежная детская радость наполнила Саймона, вывела из обычной задумчивости Морриса, и только я воспринимал всё это больше разумом, чем сердцем, возможно потому, что начинал осознавать в себе уже новые потребности, начинавшийся выход из детского состояния. Или, может быть, мне просто нравилось чувствовать себя почти взрослым или казаться таковым для других. Но радость и веселье, в основном, господствовали тогда везде, и никто в тот день не мог себе представить, что совсем другие чувства нам будет суждено испытать потом. После богослужения был устроен импровизированный концерт в кают-компании. Несколько морских офицеров неплохо играли на музыкальных инструментах: кто-то – на лютне, кто-то – на флейте, а кое-кто и на гитаре… И на службе, и во время концерта я несколько раз отмечал, что тот блондин, с которым я впервые встретился во время посадки на корабль, неизменно присутствует среди остальных. Но гордость не позволяла мне подойти и к нему и познакомиться с ним, и я при виде его намеренно старался относиться к нему с холодным безразличием, как к перелётной птице, что мелькает иногда весной или осенью за окном. Через несколько дней после этого случилось нечто важное. Вначале спокойствие и умиротворение царило на море. Капитан, стоя на мостике, неподалёку от которого располагались мы с Роджером, внимательно рассматривал что-то сквозь подзорную трубу, около него стоял главный канонир и тоже всматривался вдаль, недоумевая, что же стало причиной его заметного волнения. « Нам всё ещё сопутствует удача, – наконец промолвил канонир, – пока нет оснований опасаться неприятеля». « И славно, если так, – ответил капитан, взглянув канониру прямо в глаза, – а вы, похоже, этим недовольны»? « Что вы, сэр, этого ещё нам не хватало. Можно подумать, что я только и жду, когда на нашем пути появятся красные. Вовсе нет! Это так же верно, как то, что я моряк. Но если даже мы и встретимся с ними, мы всегда сможем оставить их далеко позади», – заявил канонир. « Я был бы более осторожен, думая о будущем. Не стоит недооценивать противника. Похоже, испанцы кое-чему научились. Их корабли, в чём мы сами имели возможность неоднократно убедиться за эту войну, стали более маневренными, чем те, что посылал против нас прежний король», – заметил капитан. « Те каравеллы « Непобедимой Армады», что были разбиты под командованием Говарда и Дрейка в восемьдесят восьмом у Плимута и в других сражениях, – совсем не то, что нынешние. Эти более обтекаемой конструкции и оснащены гораздо дальнобойными пушками, чем те», – отозвался канонир. « Безусловно, герцог Франсиско Лерма старался, как мог. Весь флот переоснастили. Теперь им не терпится нанести нам ответный удар. Желание реванша заставило их перейти к небывалым доселе решительным действиям, – вторил ему капитан, – но я уверен, что победа останется за Британией». « Согласен с вами, сэр. Нам придётся нелегко, но Господь пока Англию хранит. Даже если мы сдадим Лондон, это ещё не окончательное поражение. Лондон ещё не вся Великобритания. Только бы ирландцы не подняли бы восстания». « К чему это»? – спросил капитан. « Они ведь католики, могут и поддержать испанцев», – начал опасаться канонир. « Это вряд ли, не должны. В Ирландии теперь благодаря заботам покойной королевы и нынешнего государя воцарился мир и порядок. Ирландцы нам пока верны», – сказал капитан и вновь принялся зорко обозревать окрестности. « Это ещё не то, сэр. Коль встретимся с одним из красных, отбиться будет нелегко, верно, но и у нас ведь есть кое-что в запасе, а сдаваться мы не привыкли. Это вам не встреча со стальным « Левиафаном» Фонтанареса»! – произнёс канонир. « Много слышал об этом корабле, и всё слышанное настолько противоречиво, что всё это представляется мне не более чем легендой», – скептически произнёс капитан, не отрывая взгляда от вражеского судна. « Вы заговорили бы по другому, едва лишь его увидели, сэр, – промолвил канонир, – видите ли, насколько мне известно, построить подобный корабль задумывали ещё при короле Карле I. В 1545 г. кабальеро Бласко де Гарай представил королю корабль « Пророк Иона», движущийся сам по себе, без помощи парусов или прочего. Но из-за придворных интриг его затея не получила поддержки и распространения, а сам « Иона» был разрушен. В 1589 г. при Филиппе II об этой идее вновь вспомнили. Уж не знаю, знал ли Альфонсо Фонтанарес о попытке де Гарая, или придумал всё это независимо от него, но Альфонсо получил от испанского короля согласие на постройку такого судна. Но конкуренты и завистники испортили его корабль, и он потонул прямо во время проводимых испытаний. Фонтанарес умер в глубокой бедности и забвении, а вскоре скончался и сам Филипп II. Теперь же некто дон Рамон де Овьедо, присвоив себе наследие Фонтанареса, предложил герцогу Лерме использовать такие корабли в войне против Англии. Герцог разрешил, новый король одобрил, и испанцы получили некоторое преимущество в войне с нами. Они построили огромный корабль, корпус которого, как говорят те немногие, кому удалось уцелеть после встречи с ним, обшит железными листами, и назвали это чудовище « Левиафаном». И он, надо сказать, вполне оправдывает своё название. Он достоин своего апокалиптического предшественника». « Корабль, движущийся не при помощи парусов? Возможно ли это? Ну, предположим, что он окован железом, что из того? Гребные суда нас не пугают, у нас самих есть немало гребных галер, но пользы от них что-то немного». « Дело в том, сэр, как бы вам объяснить… На этом корабле совершенно нет гребцов. Вы сказали правду, капитан, гребные суда могут быть полезны при безветрии, но гребцы хороши только первый месяц. Потом они выдыхаются и дохнут. Тухлое мясо, корм для акул! Если бы этот корабль ходил при помощи гребцов, то к нему бы не относились с таким ужасом. А ведь говорят о нём далеко не трусы. Нет, сэр, говорят, что « Левиафан» ходит по морю при помощи огня и пара», – заявил канонир. « При помощи огня и пара? Это знаете ли, противно природе, замыслу Творца. Не удивительно, что безбожные паписты выдумали такое», – изумился капитан. « Да, несомненно, пренебрегать естественными силами нечестиво, не иначе как сам дьявол надоумил герцога и дона Рамона на такую штуку. И вот при встрече с ним спастись можно только чудом. « Левиафан» весь уставлен пушками, которые палят, не переставая. А наши ядра его не берут, опять-таки, железная обшивка ведь его надёжно предохраняет, ваша милость»! – говорил канонир. « Но разум человеческий выше всяких козней дьявола. Господь не допустит, я думаю, нашего окончательного поражения. Только как же его одолеть? Разве что кто-нибудь проберётся на него и взорвёт изнутри. Предателя или лазутчика найти можно. Или буря опрокинет его во время сражения. Если всё, рассказанное вами, правда, то наши корабли, действительно, оказываются бессильны перед таким чудовищем, хотя оно – всего лишь творение рук человеческих, – задумчиво промолвил капитан, – одолеем его, кажется, – и войне конец, но ведь и без « Левиафана» положение хуже некуда. Вся надежда лишь на наших шотландцев. Что-то сэр Уолтер Рэли не торопится прибыть в Англию, а ведь ему передали королевский приказ. Видимо, увлёкся поисками Эльдорадо или каперством, а это может вызвать монарший гнев. Уверен, что ему не поздоровится от нашего государя, если тот всё же перед ним предстанет. Ну, так Рэли – совсем не то, что покойный Дрейк. От него ещё мало что зависит. Вообще, наши флотоводцы, надо заметить, странные люди, пускаются во всякие авантюры, и это в то время, когда война идёт. Вот, возьмём, к примеру, капитана Джона Смита, что основывал поселения в Вирджинии. Да, он храбрый воин, благородный человек и отлично знает морское и военное дела, но некая его мечтательность портит всё впечатление. В своём « Описании Новой Англии» он рассуждает так: « Что может быть честнее и почетнее, чем открывать неизвестное: возводить города, заселять страны, просвещать невежественных, исправлять неправоту, наставлять в добродетели и в итоге завоевать для нашей Родины новое королевство, которое наследует её славу»! Слова хорошие, но прежде с неприятелем надо разобраться, а уж потом писать и говорить нечто подобное». « Не тот ли это Джон Смит, который имел дело с прекрасной индианкой, которая ему нравилась? И когда она предпочла ему другого, мистера Рольфа, он благородно устранился подальше от них, чтобы не мешать соединению двух влюблённых сердец»? – спросил канонир. « Тот самый», – подтвердил капитан. « Действительно, порой он и мне кажется пустым мечтателем. Он говорил, что « не так уж трудно вытянуть из воды два пенса, шесть пенсов и двенадцать пенсов, едва лишь забросив удочку», и завлекал попытать счастья в Америке молодые семьи, живущие в стесненных условиях, и тринадцати-четырнадцатилетних мальчиков-подростков из сиротских приютов, – намекнул канонир и добавил, – мальчиков… Как видно, почтенный Джон Смит что-то неравнодушен к мальчикам. И, как знать, может быть, он и от индианки отказался вовсе не из таких уж благородных побуждений. Во время его плавания в Вирджинию его сопровождали четыре подростка, среди которых был 13-тилетений Сэм Кольер, а он»… Но разглагольствования канонира прервал капитан. « Конечно, – сказал он, – совсем неуместно заниматься подобной ерундой, призывая мальчиков заселять Америку, в то время как нашему отечеству грозит опасность. Собрать малолетних сирот и отправить их в не изведанный ещё, как следует, край, – что может быть нелепее? Причём одних мальчиков»… « И почему заниматься всем этим должны дети»? – задал вопрос канонир. « Ну, может быть, капитан Смит считает, что они ещё сохранили в себе некую изначальную невинность, что их души ещё не испорчены стяжательством, жаждой наживы нашего мира, что на новой земле они обретут своё счастье», – попробовал объяснить капитан. « Бросить мальчиков одних в неизведанном краю и посмотреть, что из этого получится! Хорош же капитан! Невинность? В 13-то лет, – канонир вдруг глянул с мостика на нас с Роджером, – всякое бывает. Знаете, сэр, я бы ни за что не взялся отгадывать, что творится в голове у такого подростка». « Не забывайте, вы сами когда-то были таким», – отозвался капитан. « Да, но ведь трудность в том, что вроде бы они все кажутся одинаковыми, а на самом деле у всех всё по-разному. Я говорю и о невинности и о прочих особенностях. Тут предполагать не приходится. Да если даже спросить у них самих, думаю, они не смогут дать однозначного ответа», – заключил канонир. В это время на горизонте, будто в подтверждение или же опровержение только что сказанных слов, показалось какое-то подозрительное судно, которое начало преследовать нас. Я скорее с любопытством, чем со страхом следил за его приближением. Однако моё настроение несколько омрачали озабоченность капитана и напряженное состояние всей команды. Наступило молчание. Капитан внимательно разглядывал судно, и канонир с выражением мрачной сосредоточенности ожидал его решения. « Ну, что вы на это скажете»? — спросил капитан, передавая канониру подзорную трубу. Главный канонир не сразу ответил. Он опустил трубу и, взглянув капитану прямо в глаза, сказал: « Сэр, вот мы и наткнулись на красных!». « Да, вы правы. Это действительно испанский корабль. Я тоже вижу на горизонте его красно-жёлтые флаги и вымпелы. Вот мы и накликали беду»! – посетовал капитан. « Простите меня, сэр. Это чистая случайность», – извинился канонир. « Разумеется, конечно. Винить некого. Соблюдайте осторожность. Попробуем уйти»! – приказал капитан и принялся командовать. Все пришли в полную готовность: забегали, потянули канаты, бросились к парусам. Но неприятельское судно несколько приблизилось к нам, и уже достаточно хорошо можно было рассмотреть испанские флаги на его мачтах. Внезапно последовал оглушительный залп. Сначала мы с Роджером услышали далёкий гул, затем что-то черное с сильным ударом погрузилось в воду. Последовал второй выстрел, блеснуло пламя, раздался оглушительный грохот, и водяной фонтан поднялся в двухстах ярдах от нас. На этот раз мы явственно услышали, как чугунное ядро просвистело в воздухе. « Этот корабль не « Левиафан», и мы окажем ему достойный приём», – молвил капитан. Этот возглас будто разбудил канонира. Он сорвался с места и побежал к пушкам, повернул ствол, прилёг к пушке, прицелился и взял фитиль. Мы все, сколько нас ни было на корабле, замерли от страха и ждали, что будет. Раздался выстрел, и мы увидали, что артиллерист упал подле пушки, закрывая уши руками. Что сделалось с испанским кораблём, мы не видели, потому что на минуту пороховой дым окутал всё вокруг. Мы лишь услышали странный громкий лязг, будто от удара железа о железо. Оказалось, что одновременно с выстрелом нашего канонира с испанского судна был так же сделан выстрел, и ядра, как мячи, столкнулись в воздухе и разлетелись на мелкие куски, шлепнувшиеся в воду и поднявшие тучи брызг. Что-то глухо ударилось о борт нашего корабля, палуба на миг покачнулась. « Есть»! — крикнул капитан и бросился вниз к команде. « Может быть, остановимся и дадим ему бой», — предложил канонир. Капитан сделал отрицательный жест и сказал старшему артиллеристу: « Нет, при попутном ветре мы и так от него оторвёмся. Лишний риск нам не нужен. Наш « Единорог» вовсе не военное, а торговое судно. Не стоит этого делать, тем более, когда у нас такого рода пассажиры на борту». Капитан последовал примеру канонира и многозначно поглядел на нас. Все паруса на « Единороге» были подняты, и мачты заскрипели под их тяжестью. Испанский фрегат ещё некоторое время преследовал нас, но скоро он окончательно пропал из виду. Больше смотреть было не на что. Я, оставив Роджера любоваться видом морских просторов, решил вернуться в свою каюту. По пути я встретил Саймона. « Скажите, милорд, – озабоченно обратился он ко мне, – испанцы ведь христиане»? « Да, – ответил я с важностью, – христиане. А тебе-то что до этого»? « Я думаю, раз они христиане, то почему же убивают друг друга, других христиан», – поинтересовался он. Его глаза были, как всегда, наполнены такой вселенской тоской и печалью, некой светлой грустью, что становилось как-то жутковато, глядя в них. « Да потому, Саймон, что это плохие христиане, не такие, как мы. Они паписты, вот что»! – ответил я на его вопрос. « А мы что, хорошие»? – изумился он. « Конечно. Мы ведь британцы, а британцы всегда лучше всех. Мы обязательно победим, вот увидишь! Разве ты в этом сомневаешься»? – говорил я ему. « Нет, что вы, милорд. Может быть, вам кажется, что я говорю, как маленький глупый ребёнок, только я чувствую… Мне кажется, что-то не так, – проговорил он вдруг тихо и вздохнул, – что-что случилось». « Ничего особенного не случилось. В военное время это обычно. Обменялись, что называется, « любезностями», только и всего. Так что всё происходит именно так, как и должно быть. Иди, куда шёл, Саймон, и не задавай мне дурацких вопросов», – огрызнулся я. Саймон поклонился и поспешил скрыться с моих глаз, а я, передумав, долгое время слонялся по кораблю, пытаясь хоть чем-то занять себя и обдумывая слова Саймона. Потом я вернулся к себе и долгое время пребывал в задумчивой неподвижности. Сказанное Саймоном поселило во мне какую-то ощутимую тревогу, и я тщетно пытался отогнать от себя непрошенное волнение. Я был сам не свой. Захотев подышать свежим воздухом, я покинул каюту. Заметив на самом краю носа Роджера, я подошёл ближе. « Привет, Роджер, – сказал я, – я подумал… Ты знаешь»… Мне хотелось сказать ему нечто важное, но я всё не мог найти нужных слов. В его глазах, насколько я мог заметить в полумраке позднего вечера, всё ещё, очевидно, читался восторг, доставленный наблюдением недавнего сражения. « Дай-ка мне руку… Теперь закрой глаза, – приказал я ему, – Ну же, поднимайся. Держись за поручень. И пожалуйста, не подглядывай. Теперь встань на поручень. Держись, глаза не открывай. Ты мне доверяешь»? Роджер, как обычно, ответил утвердительно: « Доверяю»… Он проделал всё, что я от него потребовал, хотя и не без тревоги и затаённого страха, встав прямо над головой мифического зверя, увенчанной острым деревянным витым рогом. Я развёл его руки в стороны. Он был чуть напуган, понимая, где стоит. Дыхание сорвалось. Сердце забилось ещё чаще. Через минуту Роджер почувствовал то же, что и я тогда, когда его руки помогли мне избежать неприятностей в таверне, он удерживал меня от одних необдуманных поступков и в то же время способствовал совершению других. И теперь он казался мне не менее таинственным, чем в любое другое время. В этот миг мы оба поняли, что мы значим друг для друга в этот вечер. Теперь его талию обвивали те самые руки, которые он тогда держал, мои руки. Они крепко обхватывали его стройный стан, успокаивая его. « А теперь... открой глаза», – произнёс я нежно, но в то же время слегка повелительным тоном. Роджер часто поморгал, не веря, что это всё происходит именно с ним. Воздух, некоторое время назад бывший таким горячим, теперь ледяным дуновением проникал в мои легкие. И, стоя позади, улыбаясь, я глубоко вдохнул, боясь отпустить этот момент, желая насладиться своей мечтой сполна. Как долго мы ждали своего счастья! Как много нам пришлось пережить, чтобы оставаться вместе и стать ещё смелее, чтобы вдохнуть друг в друга новые силы. Это не передать словами, как было прекрасно. В лицо бил ветер. Впереди – бесконечный океан, который на горизонте переходил в тёмную лазурь неба, уже пестревшую загадочно мерцавшими огоньками звёзд. Роджер воскликнул в восторге: « Я лечу… Милорд»!.. Продолжая держать его, я приказал ему повернуться ко мне лицом и посмотрел в его глаза. Он хотел что-то произнести, но его речь прервал поцелуй. « Всё идёт, как надо. Поверь мне»! – такими были мои слова. Затем я осторожно спустил верного слугу с перекладин, он вновь очутился на палубе рядом со мной. Мы направились к своей каюте, и Бешеный Пёс сказал мне по пути: « Господин, это было в высшей мере потрясающе»! « Да, я доставил тебе неописуемое удовольствие. Ты должен меня за это ценить. Более того, я заставил тебя довериться мне. Ты рад, что так легко отделался, а ведь я одним движением мог бы отправить тебя в глубокую пучину на корм рыбам, Роджер Честертон», – усмехнулся я. « Даже смерть я принял бы от вас, как самый ценный подарок, покорно, не раздумывая… Вы – мой господин, мой долг повиноваться вам, я обязан вам жизнью. Но я был уверен, что вы бы не сделали этого: вам было бы трудно обойтись без меня», – отвечал Роджер. И он был прав. Его никчёмная жизнь была в моих руках, но тогда я думал, что не могу обойтись без него, и дорожил ею. Если бы я был всегда таким же, как в тот прекрасный вечер! Но что было, то было. Молодость навсегда осталась позади, и с нею – несчастный Роджер. Впрочем, несчастным вскоре стал не только он. И всё это – лишь из-за меня, правда, в какой-то мере первое время осуществлялось это и с его помощью. Мы остановились в нужном месте. Дверь каюты отворилась, я и Роджер вошли внутрь, сняли плащи и легли, предвкушая желанный покой и отдых. « Что может быть честнее и почетнее, чем открывать неизвестное: возводить города, заселять страны, просвещать невежественных, исправлять неправоту, наставлять в добродетели и в итоге завоевать для нашей Родины новое королевство, которое наследует её славу»! – снова вспомнилось мне. Да, после того, чему я был свидетелем в тот день, оставалось мечтать лишь о подвигах и думать о предстоящем триумфе, о славе. Хотя каким он должен быть, мой успех, мой триумф, представлялось ещё смутно, как в тумане. « Да, однозначно, я рождён для лучшей доли, и будущее моё должно быть славным. В настоящем я не в полной мере получил то, что заслуживаю, а заслуживаю я, несомненно, лучшего. И всё может ещё измениться», – думал я, вспоминая странные предсказания регента. Примеры прошлого вселяли в меня уверенность, решительность и надежду. Сицилиец Агафокл стал царем Сиракуз, хотя вышел не только из простого, но из низкого и презренного звания. Он родился в семье горшечника и вел жизнь бесчестную, но смолоду отличался такой силой духа и телесной доблестью, что, вступив в войско, постепенно выслужился до претора Сиракуз. Утвердившись в этой должности, он задумал сделаться властителем Сиракуз и таким образом присвоить себе то, что было ему вверено по доброй воле. Посвятив в этот замысел Гамилькара Карфагенского, находившегося в это время в Сицилии, он созвал однажды утром народ и сенат Сиракуз, якобы для решения дел, касающихся республики; и когда все собрались, то солдаты его по условленному знаку перебили всех сенаторов и богатейших людей из народа. После такой расправы Агафокл стал властвовать, не встречая ни малейшего сопротивления со стороны граждан. И хотя он был дважды разбит карфагенянами и даже осажден их войском, он не только не сдал город, но, оставив часть людей защищать его, с другой — вторгся в Африку; в короткое время освободил Сиракузы от осады и довел карфагенян до крайности, так что они были вынуждены заключить с ним договор, по которому они ограничивались владениями в Африке и уступали Агафоклу Сицилию. В жизни Агафокла не было ничего или почти ничего, что бы досталось ему милостью судьбы, ибо он достиг власти не чьим-либо покровительством, но службой в войске, сопряженной с множеством опасностей и невзгод, и удержал власть смелыми действиями, проявив решительность и отвагу. Некто Грегори, уроженец Московии, бедный дворянин, воспитывался в Чудесном монастыре. Но, несмотря на многообещающее название этой обители, жизнь там была не по нраву этому юноше, который однажды сбежал оттуда и нашёл себе пристанище в государстве Речи Посполитой. Там, используя свои природные качества: необыкновенный проницательный ум, смекалку, а так же необыкновенное сходство с младшим сыном умершего императора московитов Джона Ужасного, Деметрия, так же к тому времени мёртвого, заручившись поддержкой короля и местной аристократии, сумел собрать необходимое войско и выступить в поход на Московию. Управлявший ей Борис, в чьих руках тогда находилась власть, не пользовался поддержкой собственного народа, который предпочёл перейти на сторону Грегори и открыл ему ворота столицы. Борис при загадочных обстоятельствах вскоре скончался, и Грегори стал императором Московии. Многие его приняли и ему присягнули, и говорили, что лучшего государя в своей стране им никогда не найти. Его, пусть и довольно короткое, правление отмечалось ростом всеобщего благосостояния, развитием наук, искусств и прочих ремёсел, способствовавших славе Московитского государства. Юноша этот, именуемый завистниками и недоброжелателями « самозванцем», не отличался ни особой древностью его рода, ни богатством своей семьи, но сама судьба выдвинула его будто из тьмы и открыла ему путь до самых высот, благодаря чему он достиг того уважения среди многих и такого положения, почётнее которого и невозможно себе представить. « Вот бы и мне устроить что-нибудь такое»! – думал я. Правда, этого Грегори потом свергли с престола, зарядили им пушку и выстрелили в сторону той самой Речи, из которой он явился. Вот это уже было менее приятно. « Мне не хотелось бы разделить участи того мальчишки», – внезапно вспыхнуло в моих мыслях. Пушка… Мальчики… Московия… Наш учитель истории… Слова Саймона о том, что что-то пошло не так… Между этим всем, несомненно, существовала какая-то связь. Мне казалось, что я забыл что-то очень важное. « Уже немало времени прошло с тех пор, как мы покинули школу, – размышлял я, – вроде бы, никаких неприятных неожиданностей мы пока не встречали, если не считать того корабля. Что же имел в виду Блудный Сын»? Мысли спутались и смешались, и на некоторое время я заснул. Помню только, что во сне я вроде бы повторял про себя слова какого-то гимна: «Свет Рождества Вифлеемской звездой К Богу ведёт нас духовной тропой». Потом и вовсе не осталось ни мыслей, ни слов. Вдруг я услышал какие-то крики, в начале неясные, но затем становившиеся всё громче и громче. Я вскочил и оделся, не понимая, что происходит. Рождер был изумлён не меньше меня. Мне показалась даже, что он немного дрожит. Весь корабль был наполнен криками, топотом множества бегущих ног. Я не мог тогда в должной мере оценить всё происходящее. От неожиданного пробуждения ритм моего дыхания сбился. Кое-как придя в себя, я заметил на себе вопрошающий взгляд Роджера и ответил ему таким же. Это было единственным, что я мог пока сделать. Послышался страшный шум. Вероятно, волна ударила в корму, и мы ощутили на себе ещё один жуткий толчок. Кто-то широко рванул дверь каюты снаружи. В проёме показалась голова служителя. « Скорее, ребята, – сказал он срывающимся голосом, – уходим отсюда»! « Что произошло»? – спросил я. « Я сам не знаю. Матросы скажут нам», – ответил служитель. В следующее мгновение мы неимоверно быстро выбежали из каюты и в растерянности остановились на палубе. Офицер из Лондона стоял там же, отчаянно крича на кого-то и размахивая руками. Помощник капитана в чёрной высокой шляпе с пряжкой громко ругался. « У нас в трюме пробоина! Чёртов испанец! Эта посудина скоро пойдёт ко дну», – вопил он. Похоже, нас всё-таки задело, кусок расколовшегося ядра проделал пробоину в трюме, в которую, расширяя её и разрывая корпус, ринулась мощная водяная струя. Из других кают, на ходу запахиваясь в плащи, повыскакивали остальные хористы. Появился капитан и сказал: « Приготовить шлюпки, немедленно». Вокруг была глухая ночь, медленно надвигалось ненастье. Команда мрачно повиновалась; все чувствовали, что посреди бурного моря на шлюпки надеяться было нечего. Спешно собирали какие-то ёмкости, надеясь спасти хотя бы часть груза, среди которого были и богатые ткани, и пряности, и кое-что из ювелирных изделий. Крупные торговые дома, аристократические фамилии и прочие лорды, едва опасность подступила к столице королевства, предусмотрительно вывозили из страны своё ценное имущество, пользуясь для этого любой предоставляющейся возможностью, любым судном, и наш корабль не был исключением. Спустили первую шлюпку, в неё сел канонир и несколько детей, в том числе тот маленький заморыш из-под Портсмута, шут, близнецы и этот странный, тогда ещё мне неизвестный подросток, которого теперь я предпочёл бы не знать вовсе. Через некоторое время настала наша очередь. Весь хор погрузили в шлюпку, с одной стороны сел офицер, с другой – служитель, свободное пространство между людьми заполнили разным тщательно упакованным товаром, и лодка отделилась от корабля. « Ребята! – сказал мрачным голосом офицер, когда мы все уже сидели на лодочных скамьях, замерев в ожидании своей судьбы. – Будем держаться вместе! Видите, лодка переполнена людьми, грузом и, конечно, никогда не достигнет берега. Она, безусловно, перевернется, но я предпочитаю довериться широкому веслу. Погода всё ухудшается, но я лучше выберу такую смерть, чем стану медленно дожидаться, когда уйду под воду вместе с судном. Что вы на это скажете»? Мы подавленно молчали. Что мы могли ему ответить, да и зачем? Он понял нас без слов. Служитель и офицер налегли на вёсла, и вторая шлюпка отчалила вслед за первой. Когда шлюпка отошла на довольно большое расстояние от корабля, я получил возможность целиком его разглядеть. Уже приближалось утро, небо не было таким уж тёмным, как раньше, и на его фоне ясно выделялся медленно погружавшийся в море полузатопленный корабль. Он был похож на заброшенный дом, холодный и давно покинутый, в котором уже довольно долго не разжигалось огня. Мрачная, почти кладбищенская тишина завладела всем вокруг, море также на минуту стихло. Особого волнения стихии пока не наблюдалось. Шлюпка проплыла ещё немного вперёд, и более я не видел « Единорога». Внезапно наше положение резко изменилось. Снова стемнело, небо вмиг затянулось низкими густыми облаками, подул резкий, стремительно усиливавшийся ветер. Огромная волна поднялась совсем рядом и двинулась на нас. Служитель и офицер ухватились за вёсла, и едва они успели проплыть небольшое расстояние, как волна с чудовищной силой ударила в наш борт. Шлюпку подбросило высоко вверх. Даже я немного перепугался, с Роджером творилось что-то неладное, а уж об остальных нечего и говорить. Моррис чуть не лишился чувств, а Саймон, в обычное время достаточно смуглый и часто по малейшему поводу густо красневший, сильно побледнел. Его лицо стало белым, как итальянский мрамор, он весь трясся, будто от сильного холода, и бормотал какие-то молитвы. Остальные, в том числе и я, последовали его примеру и принялись дружно молить Творца о скором спасении. Шлюпка, как ореховая скорлупка в весеннем ручье, закружилась, подхваченная неистовым вихрем. Что-то отвратительно затрещало. Вёсла переломились, как соломинки. Следующая волна, которая оказалась сильнее первой во много раз, накатила и яростно опрокинула шлюпку, все мы через минуту очутились в бушующем море, однако успев крепко ухватиться за перевёрнутую лодку, державшуюся ещё на плаву. В меня вцепилось немало рук. Кто-то висел у меня за спиной, обхватив руками шею. Совсем рядом с собой я увидел Саймона. Он кое-как взобрался на верх лодки, и лежал там на животе, зажмурив глаза и боясь пошевелиться. Моррис, Уильям и Роберт последовали его примеру. Я вцепился в киль и не выпускал его из рук. Мокрая занозистая древесина впивалась в ладонь, в ушах стоял пронзительный крик и невообразимо громкий шум моря. Вдруг я с ужасом обнаружил, что потерял из виду Роджера. Я обернулся и успел заметить, как его чёрная голова моментально скрылась под водой. « Пёс, – крикнул я, – Пёс»! Сердце сжалось от боли. Не раздумывая, столкнув висевшего у меня за плечами хориста, я бросился к тому месту, где ещё совсем недавно видел его, и быстро нырнул. Я успел как раз вовремя. Роджер наглотался воды и был уже не в состоянии плыть самостоятельно. Ещё немного, и он бы окончательно утонул. Длинный плащ затруднял мои движения, я чувствовал, что скоро сам начну захлёбываться, но, собрав остаток сил, всё же рванулся вверх. Ещё через некоторое время мы оба показались над водой, я вновь одной рукой вцепился в киль шлюпки, а другой рукой держал его голову над поверхностью. Роджер сделал судорожный вдох и пришёл в себя. Служителя унесло. То ли силы покинули его, и он уже не мог держаться за лодку, то ли он сознательно отпустил её, пожертвовав собой ради нас, что бы не утяжелять своим весом того, за что мы держались. Что было на самом деле, не знаю. Офицер же по-прежнему барахтался ногами в воде, упиравшись обеими руками в днище шлюпки. На нём, облепив его всего, кто как мог, висели мальчики. Волны швыряли нас из стороны в сторону. Последовал внезапный толчок, офицер неуклюже сделал движение головой и сильно ударился виском о металлическую уключину шлюпки. Показалась кровь, его руки постепенно разжались и он замер навсегда. Тело его ещё некоторое время держалась на поверхности, но затем тяжёлая стальная кираса с подкладкой из толстой кожи начала увлекать его вниз. Мальчики ещё какое-то время продолжали держаться за него, пока я не скомандовал им перестать. Да они и сами вдруг это поняли. Мёртвый офицер, окрашивая волны своей кровью, пошёл ко дну. Через миг шлюпка быстро завертелась на поверхности, её вырвало из наших рук, и все мы оказались выброшенными в пенистую стихию. Я был совершенно растерян и подавлен, оказавшись средь неугомонно рокочущих волн. Я плыл, не зная, куда, но постепенно конечности мои начали ослабевать. Не хотелось верить, что провидение уготовало мне столь ужасный конец. Но тут под ногами я ощутил что-то твёрдое, глубина была уже не такой сильной, теперь можно было встать, чувствуя под ногами мягкое илистое или песчаное дно. Я пробрёл ещё несколько футов, теперь вода была мне по грудь. Утомлённый, я едва стоял на ногах, затем я вдруг покачнулся, запнувшись за что-то, вероятно, за какой-нибудь камень, и чуть было не упал, но чьи-то сильные руки подхватили меня. Со временем я почувствовал, что уже достиг суши и окончательно вышел из воды. Свежий ночной ветерок обдувал меня, крайне промокшего и измученного. Я прошёл несколько шагов неизвестность по берегу, затем некто помог мне сесть. Я откинулся и ощутил, что спина моя упёрлась во что-то. Потом я потерял сознание.

15.

Очнувшись, я увидел, что лежу на странном берегу в мягкой, зеленой траве. Как приятно было после тягостной дремоты ощущать всю радость и многообразие бодрствования! Солнце ярко освещало берег, покрытый золотистым песком, синюю ровную гладь моря. О вчерашнем ненастье совершенно ничего не напоминало. И от корабля то же ничего не осталось. Ни шлюпок, ни обломков от них не было видно. Я оглянулся. Оказывается, всю ночь я провёл, полусидя, полулёжа, прислонившись спиной к высокому и широкому стволу никогда ранее не виданного мной непосредственно дерева. Его большие сильно рассечённые листья нависали надо мной, создавая приятную прохладу. Я узнал их. Это были пальмовые листья, они были совершенно такими, как на картинках, изображающих виды Палестины и прочие библейские сюжеты. Отстранив свою спину от пальмы, я привстал. Утомление ещё не окончательно прошло, и солнечные лучи слепили мои глаза, мне захотелось их закрыть и вернуться в прежнее положение. Тут я увидел Роджера. С его одежды ручьями стекала вода, он стоял передо мной и участливо глядел на меня, весь мокрый и радостный. Я с трудом улыбнулся ему, постепенно ощущая, как в меня возвращается утраченная мною после испытаний вчерашней ночи физическая сила. « С вами всё хорошо»? – спросил он меня. « Да, Роджер, – согласился я, – вроде бы, я вполне здоров. А с тобой всё в порядке»? « Обо мне не беспокойтесь, милорд», – ответил он загадочно и вновь посмотрел на меня, будто ожидая моих повелений. Я вытянул ноги и руки вперёд и вверх и сладко потянулся. Было очень тепло и душно. Подошвы моих ног касались жарко нагретого золотистого и лёгкого, словно мука, песка, и даже сквозь намокшие сырые туфли он ощущался, как нестерпимо горячий. « Рад тебя видеть в полном здравии и бодром настроении, Роджер Честертон», – проговорил я. « А уж как я рад, сэр»! – подхватил мои слова Роджер. « Где остальные»? – спросил я, начав несколько волноваться за их судьбу. « Там», – ответил Роджер и указал рукой на берег, немного влево от меня. Тут только я заметил остальных мальчиков. Они лежали неподвижно у самой кромки воды на песке, покрове из зелёных водорослей, вынесенных морем, и друг на друге. Они, как мне показалось, крепко спали. Так оно и было. Жалкое зрелище представляли они. Мокрые, измученные, усталые, как потерянные щенки или котята, валялись они кучей на берегу, как груда гнилых щепок и прочего хлама. Я не стал дожидаться их пробуждения, окончательно поднялся и громко проговорил: « Восстань, о юность! То не клич земной – То Божьей церкви голос призывной, То стяг с крестом, поднятый в синеву, Путь к славной смерти или к торжеству». Некоторые из хористов открыли глаза и зашевелились, будя остальных. « Ну же, поднимайтесь, недоумки»! – ожесточённо поторапливал я их. То, что я недавно перенёс сам, всё свои тягостные переживания, я искал теперь случая забыть или, хотя бы, отдалить от себя, срывая свою досаду на любом, кто мог попасться мне на глаза. « Мы уже в раю»? – спросил ничего не понимающий Уилфред, окончательно проснувшись и встав на ноги, но вскоре, как и другие, убедился в ошибочности своего поспешного предположения. К моему удивлению, все мои подопечные уцелели, хор в полном составе стоял передо мной. Я провёл короткую перекличку, а затем попросил всех не беспокоить меня. Мальчики сели на землю в отдалении, стараясь мне не мешать и тревожно ожидая, что же за этим последует. Я сидел под деревом и разглядывал окрестности. С одной стороны была видна уходящая далеко в море наполовину размытая каменистая коса, поросшая чахлыми пальмами, левее виднелись скопления грозных тёмных скал, за которыми берег кончался. Что было за скалами – неизвестно. Справа – совсем другая картина: жёлтый берег ровной полосой уходил куда-то в бесконечность. За моей спиной находилось пространство, сплошь заросшее деревьями и кустами, не особенно высокими, но густыми и колючими. Сквозь зелень выпирали серые грани отдельных валунов, за которыми уже начинался настоящий лес. Впереди – море, на которое уже не хочется смотреть. От горизонта к берегу катились волны. Чем ближе было к нему, тем выше они становились, и наоборот. Потом верхушка волны перегибалась вперед, закипала пеной, у береговой кромки волна как бы подскакивала и с долгим вздохом разбивалась в белую пыль. Теперь до меня доносился лишь их лёгкий плеск, будто чей-то ласковый шёпот. И звук этот был такой, словно кто-то невидимый лениво колебал струны виолы да гамба. Солнце похоже на ослепительную дыру, вырезанную в голубом небе. Из этой дыры лился такой жар, что голова кружилась и гудела, как котёл. Насмотревшись на всё это, я перешёл к мыслям о себе и испытал вдруг горькое разочарование и другие, неприятные и непрошеные чувства. Но затем, хорошенько поразмыслив, я обнаружил, что в моем бедственном положении есть все же немало хорошего, и оно не так ужасно, как показалось мне на первый взгляд. По странной прихоти судьбы я пережил одно из самых неприятных событий, какие могут только случиться с человеком, мне угрожала смерть, и я испытал такой страх, которому не найти и слов для его описания. Я оказался на неизвестной далёкой земле, и у меня нет никакой уверенности относительно того, что меня здесь ожидает. Но я остался в живых, хотя мог бы погибнуть, как те двое и, вероятно, все остальные, кто находился на корабле. « Какое это счастье, великое счастье, что я смог добраться в такую бурю до этого далекого берега! К тому же, пережитое почти не повредило моего здоровья, я по-прежнему могу самостоятельно передвигаться, видеть и слышать», – думал я. Какое же будущее ожидало меня? Земля, на которой я тогда находился, по виду своему вовсе не напоминала мрачную пустыню, почва здесь была явно плодородной, так как способствовала произрастанию таких мощных, крепких растений с широкими листьями и прочной древесиной. Климат здесь был жарким, вода – тёплой, небо – ясным. Как мне казалось, такие бури, как та, что опрокинула нашу шлюпку, случаются здесь не так уж и часто, а, следовательно, для излишнего беспокойства не было особых причин. Правда, у меня было недостаточно опыта, и по молодости лет я не имел глубоких познаний во многом, что могло бы мне пригодиться. Но, к счастью, я был не один, и мне нечего было пока опасаться, что я буду страдать от одиночества. Правда, спутники мои были в таком же положении, и были притом всё-таки ещё моложе меня. Но множество сильных рук никогда не бывает лишним, а опыт складывается со временем, и кончено, он должен был расшириться и у нас. Нам было чем, где и как познавать мир, а это тогда для меня было главным. Со мной, в конце концов, был мой верный Роджер, с известного времени незаменимый приятель моих отроческих лет. Выходило, что положение моё было не таким ужасным, и мне было за что благодарить Создателя, за что я тут же и принялся, используя для этого всё усердие моего хора. Когда смолкли благодарственные гимны, которые я заставил петь своих подчинённых, я вновь велел им сохранять тишину и снова перевёл внимание на себя. На моей голове была натянута чёрная суконная шапочка. С плеч спускался плащ с крючками на воротнике вместо внутренних пуговиц. На мне были чёрные сборчатые широкие бриджи до колен, такого же цвета форменный короткий кафтан из плотной ткани со вставками на плечах, увеличивавшими их, и белый батистовый шейный платок. Мои длинные ноги обтягивали тонкие шёлковые чулки, удерживавшиеся вверху подвязками в виде чёрных атласных лент умеренной ширины. Широкий кожаный пояс со здоровенной латунной пряжкой и деревянными ножнами обхватывал талию поверх кафтана. В ножнах – дарственный кинжал с длинным обоюдоострым лезвием, по середине которого проходил желобок, с позолоченной головкой рукоятки, украшенной несколькими самоцветами и дурацкой сентенцией на латыни. Под кафтаном и бриджами – короткие панталоны из льняного полотна и длинная рубаха. Ноги были обуты в башмаки на толстой подошве, с пряжками меньшего размера, чем на поясе. В марте того же года, в котором состоялось наше злополучное путешествие, к нам явился сапожник и вскоре сшил нам обувь по снятой им предварительно мерке. Подобрал так точно по размеру, что они почти не чувствовались на ноге. Туфли были прочные, крепкие и напоминали солдатские башмаки. И всё. Больше у меня ничего не было. Совсем немного для того, что бы начинать новую, самостоятельную, как говорил мой отец, жизнь. Хотя время для этого настало, вроде бы, самое подходящее… У других – то же самое. Только остальным и вовсе было нечем защитить себя, так как хоть что-то, более-менее пригодное к использованию, как оружие, было только у меня. У Роджера, правда, совершенно случайно уцелел комплект костей и колода размокших игральных карт. У Морриса обнаружились зашитые в подкладку плаща четыре золотых кроны. « Негодные побрякушки, – с досадой подумал я, – на что они нам теперь, когда мы даже не знаем, насколько далеко находимся от земли, обитаемой теми людьми, какие ведают цену подобным вещам»? У Саймона на шее ещё висел небольшой серебряный медальон. Больше нам было не на что рассчитывать, кроме своих сил. Мокрая одежда противно прилипала к коже, от неё исходил неприятный запах морской травы и дохлой рыбы. Я решительно разделся донага и разложил всё своё нехитрое имущество на берегу для просушки, призвав тем самым и остальных последовать моему примеру. Теперь можно было и немного искупаться. Мальчики единодушно одобрили моё предложение. Скинув рубашонки, поднимая брызги, они, точно некая безликая живая масса, вошли в море, принялись барахтаться и плавать в чистой воде. Всё шло вроде бы хорошо, пока Бешеному Псу и Книжнику не пришло в голову утопить друг друга. Это спровоцировало моё вмешательство в возникшее безобразие, в ходе которого я, хоть и немного наглотался воды, однако сумел схватить их обоих и разнять. Роджер и Моррис вышли вслед за мной на берег и виновато смотрели на меня в полном безмолвии, в то время как остальные даже не заметили, что с нами произошло, и продолжали резвиться и плескаться. Я никак не мог сообразить, что же заставило Морриса и Бешеного Пса поссориться, и кто первый затеял эту драку. Роджер говорил, что это всё Моррис, а Моррис ничего не отвечал, стараясь хоть немного перевести дух. Отдышавшись, он пробормотал что-то вроде просьбы о прощении и отошёл в сторону. Я и раньше замечал, что многим из хористов Роджер был противен, а для некоторых – ещё и страшен, но опасаясь его и меня, они старались прежде скрывать подобное отношение. Меня же иногда и боялись, и нельзя сказать, что бы я так уж и нравился всем, но всё во мне заставляло относиться их ко мне с уважением, вселяло некий трепет в их души. К Роджеру страх был совсем иным, и теперь Моррис нашёл способ отомстить ему и за многочисленные издевательства над ним, и за близость ко мне. Или же таким образом он выражал, пусть и робкий, но всё-таки протест против моей власти. Как бы то ни было, для Морриса было противно, что я позволяю Роджеру так с ним обращаться. Против меня было трудно идти, так как я был утверждён в своём статусе взрослыми, и моё происхождение для них уже было не особенно важно. Для них я был главным, и всё. Они давно привыкли к этому. Но кое-кому не нравилось, что Роджер распоряжается всем наравне со мной, так как им уже стало известно его тёмное прошлое. Почти бессознательно Моррис, стремящийся сам ко мне приблизиться, ненавидел Роджера, который был представителем гораздо более низкого сословия, чем он сам. Нельзя сказать, что Моррис Макгроу чересчур гордился своей родословной, но у него были весьма своеобразные представления о родовой чести, которые теперь отчетливо и выпукло проступили. Я возвратился к месту, где сидел раньше, и услышал за собой звонкую пощёчину. Как оказалось, Роджер не остался перед Моррисом в долгу и выплеснул на нём своё раздражение за покушение на утопление. Я сидел в тени, под деревом, совсем голый. Если бы я не вернулся туда, то, наверное, меня свалил бы солнечный удар. Предусмотрительно я оставался в прохладной тени и не стал загорать, а то бы сразу обгорел, и тогда бы кожа моя покрылась болезненными ожогами. И с этого места я некоторое время следил за играми и развлечениями остальных. Вдруг мне на мгновение показалось, что в море у горизонта появилось что-то, похожее на рыбьи плавники. Я хорошо представлял, какую опасность могут представлять акулы, хотя и не встречался с ними раньше, так как был неплохо знаком с « Естественной историей» Плиния. Я немало обеспокоился и приказал прекратить купальщикам их забавы. Мальчики, повинуясь мне, вышли из воды. На их лицах я заметил признаки плохо скрываемого неудовольствия, которое, впрочем, быстро затем прошло. К этому времени Роджер и Моррис уже лежали под раскидистой сенью ветвей на почтительном расстоянии от меня. Другие устроились, кто где. Иные прямо на песке, остальные – так же на траве, в тенистых зарослях. Через некоторое время я приподнялся и дотронулся до одежды. Кафтан почти высох, плащ то же, а вот бриджи по швам и в складках были ещё сырые. Рубаха и панталоны задубели от соли и стали как накрахмаленные. Роберт, разомлевший после продолжительно купания и от палящего солнца, внезапно обратился ко мне с вопросом, слегка повернув голову в мою сторону: « А кто-нибудь знает, что мы здесь»? « Нас подбили… Корабль утонул, – отвечал я медленно, – похоже, в живых только мы остались. Не думаю». « И что же мы теперь будем делать»? – вновь спросил Давид. « Надо осмотреться, найти пищу и воду, возможно, мы найдём какое-нибудь жильё – ответил я. « Не похоже, что бы здесь кто-нибудь жил, – мрачно проговорил Роджер, глядя по сторонам, – на берегу – никаких следов, кроме наших. Ни дыма, ни мачт, ни парусов нигде не видно». « Да, этот берег пустой, тут никого нет, – согласился я, – но мы должны проверить, есть ли тут вообще кто-нибудь ещё. Если найдём кого-либо, попросим о помощи». « А если тут вообще никого нет»? – предположил Роберт. « Стенли, что за глупости ты говоришь? Если это материк, то мы должны идти вперёд, только вперёд, понимаешь. Рано или поздно мы встретим каких-нибудь людей», – начал раздражаться я назойливостью Роберта. « А если это не материк»? – высказал своё мнение Саймон. « А ты бы вообще, Коуэлл, помалкивал. Сам накликал беду со своими « предчувствиями». Если уж ты знал, что с кораблём случится, почему прямо не сказал, что его осколком повредило»? – возмутился я. « Я не был уверен», – попытался оправдаться Саймон. Я сделал вид, будто не слышал его оправданий, и продолжил, что бы успокоить и приободрить остальных: « Если это не материк, то надо дождаться какого-нибудь корабля, который будет мимо проходить. Он нас заметит и заберёт отсюда. Только и всего. Обязательно кто-нибудь да проплывёт. Не знаю, через какое время, но надежда всегда должна быть. Ведь так? Скоро мы все двинемся в путь и узнаем наверняка, где мы, на материке или на острове. А пока нас не спасут, будем еду себе добывать, охотиться, рыбу ловить… Думаю, что от голода мы здесь точно не помрём. Верно я говорю»? – я указал куда-то назад, где позади меня колебались таинственная тёмная зелень кустов и деревьев. « Верно! Вы, как всегда, правы, милорд», – подтвердил мои слова Роджер. Тут только, когда Саймон немного обсох, мы заметили, что его волосы поменяли свой цвет. Ближе к вискам они оставались прежними, но вокруг темени значительно посветлели. Всё вместе сильно напоминало причёску католического монаха. Вероятнее всего, эти изменения, произошедшие с Саймоном, были вызваны теми сильнейшими потрясениями, что он перенёс прошлой ночью. Мальчики были немало этому удивлены, подходили, рассматривали, изучали, чем приводили обладателя этой страной игры природы в крайнее смущение. Наконец, всем нам это порядком надоело… Я встал и вновь тронул бриджи. Материя была горячей от солнца. Башмаки так же просохли и при этом по-прежнему сильно пахли мокрой кожей. Я оделся, обул туфли и вместе с прочими пошёл искать пресную воду и то, чем бы нам можно было утолить наш уже начавший давать знать о себе голод. Пить хотелось до одурения, есть – немного меньше. Я подавил невольный ропот своих хористов, которых неприятно изумило моё распоряжение надеть на себя всё без исключения, даже плащи и головные уборы, объяснив, что мы должны всегда и везде хранить образцовый вид. Делать было нечего, они повиновались и стройными рядами направились вслед за мной прочь от берега. Мы с великим трудом продирались через дремучую чащу. Потревоженные птицы с неимоверно ярким оперением стремительно вспархивали и с тревожными звуками кружили над нашими головами. Вскоре мы оказалась на небольшой полутёмной поляне. Солнечные лучи не могли осветить её всю и, проходя сквозь ажурные просветы в кроне деревьев, бросали на землю странные тусклые блики. Некоторые из деревьев на этой поляне являлись плодовыми. Но что это были за плоды, и можно ли их было есть, нам было неизвестно. Одни из них, которые росли низко от земли, были продолговатыми, изогнутыми, желтоватого цвета. Внутри, под толстой кожурой таилась сочная нежная липкая мякоть. Другие, росшие повыше, были более яркого оттенка, почти круглыми, волокнистыми. Мы уже собирались утолить ими свой голод, как Моррис предупредил нас, что они могут оказаться ядовитыми. Его замечание, столь своевременное в сложившемся положении, несколько озадачило нас на некоторое время. Наконец я, после непродолжительного размышления, принял решение, которое казалось мне тогда единственно верным. « Мы должны выбрать того, кем мы можем легче всего пожертвовать, и дать ему попробовать эти плоды. Обычно для таких целей используют собаку или другое животное, но поскольку в настоящем мы не располагаем подобными средствами, нам ничего не остаётся, как указать на того, без кого нам вполне можно было бы обойтись», – сказал я. Теперь мне представляется, что это решение не вполне соответствовало принципам высокой нравственности, и моё мнение возможно было оспорить, но при этом мне кажется так же, как и тогда, исходя из чисто практических соображений, что оно, в основном, было правильным и почти единственно верным, так как, приведя своё намерение в исполнение, мы получили возможность без лишних опасений утолить свой голод и в полном спокойствии двинуться дальше, к тому же с тем, кого мы избрали для этой цели, ничего печального не произошло. Не знаю почему, но спустя некоторое время мы остановили свой выбор на Саймоне. Узнав о нашем решении, Саймон несколько обеспокоился и сделал робкую попытку избежать назначенной ему участи. Но я, Роджер и Моррис были непреклонны. Нами было объявлено, что иного выхода у него не осталось, и он обязан попробовать на вкус обнаруженные нами фрукты, в противном случае мы были готовы насильно разжать ему челюсти и таким способом заставить проглотить его означенные плоды. Саймон повиновался, немного откусил от круглого, а затем взял в рот маленький кусочек мякоти продолговатого плода. Вероятно, то, что он отведал, оказалось довольно приятным на вкус лакомством, что мы могли определить в первую очередь по довольной улыбке, появившейся у него на лице после непосредственного принятия предложенной ему пищи. Затем же он сам словесно подтвердил, что фрукты эти, вроде бы не содержат никакого яда и вкус их вполне понравился ему. Хотя я знал, что некоторые яды действуют не сразу, а постепенно, причиняя вред лишь некоторое время спустя после попадания внутрь живого существа, и то, что в малых количествах абсолютно безвредно, в больших может оказаться смертельно опасным, но голод наш был настолько силён, что едва удостоверившись, что с Саймоном всё обошлось благополучно, мы тут же нарвали достаточное количество фруктов и наполнили ими свои желудки, пока не ощутили желанного насыщения. К великому счастью, Господь был милостив к нам. Закончив наше дело с Саймоном и фруктами, мы двинулись дальше в глубь леса. Со временем я начал убеждаться, что мы оказались на достаточно обширном, но всё же не большом острове, примерно в полтора-два раза меньшем, чем такие острова, как Англси или Уайт. Пространство, свободное от деревьев и кустов, всё больше сокращалось, пока не остался лишь довольно узкий проход. Этот проход поднимался всё выше и выше на вершину пологого холма, с которого я мог достаточно хорошо обозреть окрестности. Не вдаваясь подробно в описание ландшафта, я могу только заключить, что мои прежние предположения тогда подтвердились. Мы, действительно, очутились на острове, и он, насколько об этом можно было судить, глядя с вершины холма, не имел никаких зримых признаков обитаемости. Затем мы спустились, продравшись через заросли, к подножию этого холма и уже собирались возвратиться к тому месту, на которое нас выбросило морем, как увидели, что растительность здесь не такая буйная, как там, где мы уже прошли. Приблизившись, мы обнаружили, что местность пересечена неширокой рекой с на удивление чистой, свежей и приятной на вкус водой. Несколько животных, похожих на наших европейских кабанов, вышло на водопой, на противоположный берег, почти прямо напротив нас. Почувствовав наше присутствие, они, недовольно повизгивая, скрылись в тёмной чаще. Во мне пробудился охотничий интерес и азарт. Моя рука крепко сжала рукоять кинжала, я подумал о том, что не плохо бы, в дополнение к фруктам, рыбе и разным « дарам моря», раздобыть и какую-нибудь мясную пищу. И тут я крепко задумался и даже немного загрустил, ведь приготовить это мясо нам было не на чем. Никаких приспособлений для разведения огня у нас не было. И что там мясо, и эти свиньи, когда мы даже не могли разжечь сигнальный костёр для проплывавших мимо кораблей, что бы хоть как–то сообщить им о месте своего нахождения! Я пил много и жадно, до тех пор, когда от холодной воды не заболели зубы и пока я не почувствовал некоторое облегчение после продолжительной жажды. Роджер опустился на колени и, напившись, сорвал с себя шапочку и окунул в воду свою чёрную лохматую голову. После этого, подержав её немного под водой, он выпрямился, фыркнул и, сильно встряхнув мокрыми волосами, обдав всех нас холодной серебристой пылью брызг, поднялся на ноги. Почему-то весь вид его казался мне до того забавным, что я долго не мог оторваться, смотря на него. Пока я глядел на Роджера, неожиданно раздался мощный протяжный звук. Дальние скалы громким раскатистым эхом многократно отразили его. Мы были неимоверно поражены всем этим, и стояли, не шевелясь, не зная, как нам действовать дальше. Этот шум, это гудение было слишком громким и, неизвестно, почему, неприятным. Сердце замирало в груди и порывисто содрогалось от этого неведомого звучания. Но очевидно, что это был некий сигнал и что кто-то кого-то звал, вероятно, нас. Так показалось не только мне. В голове вдруг промелькнули строки Джона Ди: « Здесь вострубим мы в рог, по звуку коего шесть подчинённых власти Венеры духов появятся пред тобою и станут танцевать, посредством способа, коим сам я пользовался не раз». Мы последовали туда, откуда исходили звуки, так неожиданно изумившие нас и поразившие наш слух и воображение.

16.

Как ненавистно мне вспоминать сейчас о том, что открылось тогда предо мною! Невыносимо громкий трубный звук смутил нас и заставил отправиться на поиски его источника. Он находился на небольшой площадке поблизости от берега, им оказалась, по всей видимости, большая белая спирально закрученная раковина. Площадка имела форму неправильного треугольника, одним своим концом вонзавшегося в песчаный берег, а другим – упиравшегося в почти сплошную зелёную стену. Высокие серые стволы ровно тянулись вверх или клонились вокруг открытого пространства, подпирая низкую лиственную кровлю. По бокам был берег, сзади море, впереди – тёмная таинственность леса. По краям площадку обрамляли молоденькие деревья, и вся она поросла низкой сочной мягкой травой. Несколько старых поваленных стволов располагалось в некоторых её частях. Среди них было одно, особенно массивное, толстое, с начисто содранной корой, но всё ещё крепкое, не спешившее пока обращаться в труху бревно… На площадке стояли или сидели десять человек. Некоторых из них я уже встречал раньше, на корабле. Я узнал зелёных близнецов, перевёл взгляд дальше и заметил группу из трёх малышей, которые держались вместе и выглядели немного испуганными. Среди них я распознал Персиваля. Рядом сидел на земле ещё один мальчик, одних с ним лет, довольно симпатичный, с волосами цвета спелой пшеницы. Третий тоже, вероятно, ещё недавно был весьма пригож лицом, но теперь безобразный свежий шрам багрового цвета наискось пересекал это лицо. Увиденное заставило меня вспомнить нашего офицера и роковую уключину шлюпки, которая и оказалась главной причиной его гибели. Эта глубокая царапина затянулась, покрывшись уже тонкой корочкой, и, видимо, теперь не доставляла особого беспокойства его обладателю. Синие ясные глаза смотрели весело и с любопытством, а правильно очерченный розовый ротик растягивался в радостной и чуть-чуть озорной улыбке. Рядом с малышами был ещё один мальчуган, постарше, который стоял, буквально, в чём мать родила, то есть в рубашке. В том, что он был рождён именно в ней, не оставалось сомнений, ведь пережить происшествие, подобное крушению «Единорога», без ощутимых для себя вредных последствий мог только редкий счастливец. На большом бревне сидел толстый, неуклюжий подросток, которого я ещё прежде определил, как шута. Солнечный свет блестел и переливался, отражаясь от больших выпуклых стёкол его очков. Очки были нелепо большими, в тёмной роговой оправе, они были ему явно не по размеру. Стёкла в них были соединены между собой оловянной перемычкой. По краям оправы были маленькие петельки, за которые крепились узкие кожаные ремешки, застёгивавшиеся на затылке так, как закрепляется обычно карнавальная маска. Около шута стояли ещё два неприметных мальчика. С другой стороны от обладателя очков, на бревне, восседал, наконец, тот, кто причинил мне наибольшее беспокойство, и мыслями о котором с тех пор заполнилось всё моё дальнейшее существование, которого я, сам не зная, почему, упорно виню во всех постигших меня вскоре бедах и огорчениях. Это был тот, чей облик и чьё присутствие больно уязвили моё чрезвычайно развитое самолюбие. Впервые, как уже писалось, я увидел его ещё в Саутгемптоне, на корабле, в самом начале нашего плавания. Уже тогда его вид потревожил мой покой, но я старался не придавать этому значения, не уделять ему особого внимания, и он, со своей стороны, практически не замечал меня в те короткие мгновения, когда я пересекался с ним на судне. Теперь же я чувствовал и даже ясно сознавал, что скоро мне некоторое время придётся взаимодействовать с ним гораздо теснее, чем этого мне хотелось. Он был примерно одного со мной возраста, чуть пониже ростом. Черты его лица были какие-то кукольные, неестественно мягкие, будто вылепленные из податливого воска умелыми руками юной ведьмы. На нём будто лежала печать картинной слащавости, но при этом он ещё казался воплощением чего-то высокого и светлого, что каждый из людей может понимать по-своему. Царственная осанка, прирождённая грациозность жестов – всё это, несомненно, выдавало в нём истинного дворянина. Белизна жёсткого круглого накрахмаленного воротничка, охватывавшего его шею, дополняла приятный румянец лица. Он напоминал юного короля или принца, какими их обычно малевали на разных фресках, особенно в эпоху господства в Альбионе римской церкви. У него в тот миг, когда я оказался перед ним, был вид молодого орла с поломанными крыльями. Но сероватые глаза смотрели прямо и спокойно, без малейших признаков спеси или высокомерия. Взгляд был не надменным и повелительным, но полным некого снисхождения и покровительства, которые высшие по званию обязаны оказывать низшим. Всё в нём свидетельствовало о мягкости характера, благосклонности ко многим и некой простодушной безобидности, даже излишней слабости. По крайней мере, он не производил впечатления человека вспыльчивого, гневливого и склонного сердиться. Одет он был несколько старомодно и слишком официально для своих лет, но стиль одежды как нельзя лучше подходил и к выражению его лица, и к общему впечатлению, производимому им. На нём был тёмно-синий бархатный колет, сквозь разрезы которого виднелась золотисто-жёлтая атласная ткань. По синей ткани колета был, помимо всего прочего, ещё выполнен довольно сложный узор, вышитый золотом. Подвязки у него так же были ярко-жёлтого цвета, что заставило меня сразу же вспомнить о Мальволио из Шекспировской « 12-ой ночи». Пояс закреплялся спереди хитрой бронзовой застёжкой в виде не то ящерки, не то змейки. Очевидно, что ему были свойственны и легкомыслие, и некоторая изнеженность, по всей видимости, до недавнего времени он проводил дни своей юности в благословенной тиши родового замка, окружённый заботой и вниманием родных и домочадцев, жизнь его, вероятно, протекала вдали от излишних хлопот и огорчений. Можно было легко предположить, что он получил прекрасное образование и воспитание, достойное наследника престола. Однако его никак нельзя было отнести к тем избалованным молодым щёголям, которых и тогда было предостаточно, а теперь, к сожалению, развелось ещё больше. Эти молодые сыновья лордов заботились прежде всего о том, что бы возбудить во всех прочих зависть к себе, к своему положению и состоянию, вызвать восхищение у всех и произвести глубокое впечатление на тех, перед кем появлялись. Эти пустоголовые модники, чей лексикон состоял порой сплошь из цитат разных классиков, употребляемых ими на каждом шагу, к месту и не к месту, имели весьма скверную привычку не расставаться почти нигде со своими четвероногими друзьями, которых водили за собой всюду в дорогих ошейниках и на специальных цепочках. Они отдавали своим догам и борзым такое предпочтение перед всем остальным, что даже не стеснялись осквернять Божий храм присутствием этих тварей, когда посещали воскресную службу, и в то же время им ничего не стоило затоптать копытами своих великолепных коней какого-нибудь несчастного бродягу или даже ребёнка, особенно если последний был из числа простолюдинов. И, к великому моему сожалению, когда-то и я жаждал оказаться в их числе. По сидевшему же напротив меня светловолосому отроку было возможно заключить лишь то, что он никогда бы не позволил себе ничего лишнего и был чужд всякого рода склонности к жестоким забавам и стремлению кичиться собственным положением и тем высоким статусом, который, без сомнения, имели его родственники. Рассмотрев внимательно его лицо, я обнаружил некоторое сходство с покойным Эдвардом Паурви, что неприятно потрясло и озадачило меня, кроме того, черты его лица отдалённо напомнили мне облик Люсии Бедфордской, урождённой леди Харрингтон, придворной дамы королевы Анны. На нём не было никакой обуви, а на коленях у него лежала пара белых перчаток из тончайшей лайки превосходного качества и та самая раковина, которая сразу привлекла моё внимание. Я поспешил принять важный вид и спросил сидевших на поляне: « Где тот человек, что трубил»? Светловолосый мальчик ответил за всех: « Вообще-то, первым делом следовало поздороваться, – напомнил он и чуть-чуть улыбнулся. – Привет»! « Привет», – ответил я неохотно. Остальные хористы вслед за мной также поздоровались с высокородным отроком и теми, кто окружал его, причём кое-кто даже поклонился. « Этот человек здесь, – произнёс через некоторое время светловолосый спокойным ровным голосом, – это всего лишь я». Он снова улыбнулся, ожидая, что же за этим должно последовать. Я подошел к нему вплотную, глянул на него как бы сверху вниз, и моё лицо приняло недовольно выражение. Вид светловолосого мальчишки с крупной раковиной на коленях рождал во мне чувство какого-то ущемления. Неизвестно, почему, но уже тогда во мне стало проявляться презрение к нему. Я быстро повернулся к хору для того, что бы проверить, как восприняли этого красавчика остальные. Выражение лица Роджера было для меня более-менее понятно, так как почти целиком совпадало с моим, а за остальных в ту минуту я не мог поручиться, особенно за Саймона с Уилфредом. « Выходит, здесь никого больше нет»? – спросил я, хотя в этом вопросе и не было особой нужды. Меня раздражало и злило хладнокровное благородное спокойствие этого недоросля в синем. Он ответил мне безразличным тоном, будто не заметив моего душевного состояния: « Здесь, видимо, нет никого, кроме нас. Я не знаю, где остальные, кто был с нами на корабле, но похоже, мы здесь одни. Незачем их искать. Вроде бы, никто больше не выжил. Значит, никого из взрослых здесь нет, и поэтому нам надо бы провести собрание. Присоединяйтесь», – неожиданно обратился он ко всем нам. Это уже невозможно было стерпеть. « Кто он такой? – вспыхнуло в голове, – Как он смеет распоряжаться моими хористами, даже будь он хоть трижды лорд, когда наше начальство назначило меня старостой. Да что там начальство? Когда сам король подтвердил это, послав мне кинжал»! Рука вновь потянулась к эфесу. Хористы были готовы опуститься на землю. Я прикрикнул на них: « Хор! Держать строй! Стоять смирно»! Устало и покорно хористы снова выстроились в одну линию и, покачиваясь, стояли, измученные зноем и утомлением. Кое-кто всё же отважился робко возразить: « Сэр… Но, господин, мы же… Ну, можно нам»… И вдруг проклятый Саймон хлопнулся ничком, а строй смешался. На самом деле в этом не было его особой вины. Нельзя перегружать мозг ребёнка обилием впечатлений. К тому же, из-за теплой и плотной одежды он достаточно перегрелся, и с ним вполне мог произойти так называемый удар. Как бы то ни было, а меня его неожиданное падение весьма раздосадовало, спутав в какой-то мере мои планы и мысли. Более того, неприязнь, которую я почувствовал к Саймону, была ещё вызвана тем, что он дал мне повод думать, что как то слишком быстро проникся он глубоким уважением и сочувствием к светловолосому. Задуманное было испорчено, и ничего уже не оставалось, как позволить себе немного отдохнуть и присесть. Да и глупо было стоять навытяжку, когда даже этот неотёсанный толстый клоун ( т. е. простолюдин) сидел в нашем присутствии. Я поглядел на лишившегося чувств Самйона и произнёс: « Что ж, можете садиться». Сказав это, я, прежде всего, сел сам на бревно с той стороны от незнакомца с волосами цвета слоновой кости, которая была свободна. Остальные пребывали в смущении и нерешительности, некоторые окружили Саймона и собирались его поднять, но я сказал им: « Пусть себе лежит, где упал. Нечего его трогать». Уилфред выразил своё недоумение: « Но как же, милорд»?.. « И вот так всегда, – сетовал я про себя, – и в Вестминстере, на празднестве Дня рождения принца Чарльза, и на музыкальном вечере в Уайтхолле, и в « Веклфилдском полевом стороже», и во время приёма датской делегации. Хорошо хоть « Отелло» не испортил»! Я с нервной усмешкой вспомнил, как он неоднократно валился на широкую грудь регента в часовне или даже в соборе. Дисканты, за исключением Роберта, умоляюще смотрели на меня. Я уступил, милостиво позволив им усадить Саймона и привести его в чувство. « Ну, хор… Можете его разоблачить». Моррис и Уилфред взяли его за руки, оттащили к древесному стволу и придали ему более благопристойную позу, стянув с него всё лишнее. Внезапная заминка с Саймоном вызвала улыбки и даже смешки окружавших белокурого подростка детей. Я нахмурился. Без того длительное ожидание затягивалось. Саймона легонько похлопали по щекам, и он через некоторое время открыл глаза и сидел, растерянно посматривая по сторонам и часто с недоумением моргая. Я чувствовал, что нахожусь в ужасно глупом положении. Наконец, я решился нарушить тишину и важно проговорил: « Как мы уже выяснили, здесь нет ни единого взрослого, и мы должны сами найти выход из создавшегося положения». Толстяк, выглянув из-за плеча светловолосого, вдруг заговорил: « Поэтому вот он и созвал нас, чтобы решить, чего нам делать. Мы пока что у всех спросили, кого как звать. Вот это Джонни, – он указал на малыша с пшеничного цвета волосами, – эти двое – близнецы, Сэм и Эрик». Близнецы встали и отвесили почти одновременно церемонный поклон. « Я всем предлагаю познакомиться, – сказал тот, что казался знатнее прочих, и который вполне, как я думал, мог оказаться, по меньшей мере, графским сыном, – Я, например, Ральф». « Так мы ведь уже, – сказал кто-то, – только что говорили». Назвавшийся Ральфом посмотрел в его сторону. Наступила тишина. Затем наперебой раздались голоса. Каждый выкликал, как его зовут. Тот, что стоял, в чём мать родила, назвался Генри. Персиваль чётко и с выражением, насколько ему позволял гемпширский диалект, проговорил своё полное имя, не забыв упомянуть и о месте своего недавнего проживания. Малыша со шрамом, кажется, звали Филом. Неприметные с виду мальчики оказались Полом и Джастином, поварятами кухни Уайтхолла. Толстяк так же назвал своё имя, но мне не хочется даже назвать его настоящим именем, он не стоил этого, как мне тогда думалось, а теперь я не делаю этого потому, что мне не хочется пробуждать в себе неприятные воспоминания. Мои старые душевные раны ещё болят и не дают мне покоя. Наступила моя очередь. Почему-то мне пришло в голову, что не стоит называться своим полным именем. « Пусть оно, как священное имя библейского пророка, останется пока в тайне», – вероятно, думал я. Но быть просто Джеком мне тоже не хотелось. « Ральф? – переспросил я насмешливо, – всего-навсего Ральф? Мы здесь что, младенцы какие-нибудь? С чего мне, например, назваться всего лишь Джеком? Я – Джек Меридью»! Ральф испуганно посмотрел на меня. Он никак не мог понять, чего же я от него хочу. « Ральф… И больше – никак, да? Ральф»! – продолжал я насмехаться. Ральф наконец не выдержал: « Ральф Ровер, если тебе угодно». Эта фамилия заставила меня задуматься. Роверы были известны при дворе, и она была на слуху. Семейство Роверов, насколько я знал, владело поместьями в графствах Кент и Девоншир. Как потом я почти случайно узнал, отец его был высокопоставленным военно-морским чиновником. Но сын его, как ни странно, особенно этим не гордился. После меня продолжили представляться мои хористы. Ральф не отводил глаз от Саймона. Он обратился ко мне, кивнул в его сторону и спросил: « Кто это»? Я, конечно, мог ответить, но подождал немного, предоставив ему самому назвать себя. « Саймон», – жалобно пропищал он. Взрыв оглушительного смеха раздался в ответ, – настолько жалкий и нелепый вид он имел. « Саймон Коуэлл», – повторил он растеряно. Насмеявшись вдоволь, мы глубоко задумались. Потом Ральф сказал: « Нам надо решить»… « … Как отсюда выбраться», – закончил я за него фразу. Я чувствовал себя попавшим в глупейшее положение. Мне ничего не оставалось, как произносить следом за Ральфом те фразы, которые я так хотел произнести первым. « Почему он всё время опережает меня»? – думал я и не находил себе места от негодования. Так как нас было достаточно много, то мы сразу же решили подчиняться во всем решениям большинства, но при этом избрать главного и повиноваться ему под угрозой смерти, однако он не должен был ничего предпринимать без решения большинства. « Главным могу быть я, – предложил я, – потому что я староста вот этого хора. Между прочим, мы – хористы капеллы Его королевского величества Иакова из школы при соборе Св. Павла». « Но мы… Но я… – забормотал Ральф возмущённо, – Почему именно ты? Хотя, если подумать, то конечно, было бы»… Его перебили. Поднялся невообразимый шум, и лишь когда гул голосов стих, я расслышал, что Бешеный Пёс отчаянно всё это время пытался докричаться до Ральфа. Наконец он получил возможность быть услышанным. « Давайте проголосуем», – сказал он, поглядывая на меня. Ральф, к моему удивлению быстро согласился. « Хорошо, – промолвил он, – голосуем за главного»! Бедняга Роджер тут же принялся расписывать все мои достоинства, упомянул и о моём голосе, о том, что я могу взять самые верхние ноты, и поэтому всегда при пении мне отводится ведущая роль. Он говорил в крайнем воодушевлении, задыхаясь и захлёбываясь, что впору было подумать о сохранности его голоса, ведь так недолго было и сорвать его. Он говорил о моём уме, знании латыни и успехах в учении. Он говорил много, но всё это не произвело особого впечатления ни на Ральфа, ни на очкастого клоуна. Они, наверно, просто были не в состоянии всё это оценить. Всё было напрасно. Ральф переглянулся с шутом и сказал ему что-то язвительное о Роджере, назвав при этом своего собеседника « Хрюшей». Я повторил это слово громко, что бы все слышали, и вновь оглушительный хохот огласил лесную опушку. Отныне я и все, кто был со мной, называли его только так. Это прозвище как нельзя более соответствовало и его внешности, и нашему отношению к нему. Однозначно, что выбирать приходилось только из нас двоих, хотя бы потому, что мы оба были старше всех остальных. Только нас двоих с полным правом можно было назвать юношами, даже Роджер, при всех своих выдающихся качествах, не производил впечатления взрослого, хотя разница в возрасте между нами и им не была особо существенной. Хрюша, когда смех затих, принял недовольный вид, окинул всех неодобрительным взглядом и объявил: « Хорошо. Кто за Джека»? Роджер и несколько хористов, почти половина, вскинули вверх руки. « Кто за Ральфа»? – спросил шут. Тут уже все, кто не голосовал за меня, не исключая малышей, выразили своё одобрение. Сам Хрюша после некоторого размышления то же поднял руку после всех. Меня возмутило то, что Ральфа почему-то поддержали некоторые из хористов. Саймон и Уилфред были в их числе, и отношение к ним у меня испортилось ещё больше. Хрюша подвёл итог и глянул на Ральфа. Ральф был немного растроган и растерян. Он отложил раковину и перчатки, поднялся и сказал: « Значит, главный – я»? « Но ведь кто-то должен им быть», – наставительно произнёс шут. Ральф был вынужден согласиться. Он снова сел. Я рассержено обернулся к Саймону и прочим. « Почему они тоже предпочли мне Ральфа? Почему»? – не мог я найти ответа. Остальные – да. Ральф, сам того не осознавая, уже изначально занял выигрышную позицию. Он, по-видимому, появился на площадке раньше остальных. И лицо его и одежда, – всё свидетельствовало о принадлежности к особым слоям общества. И дети это бессознательно чувствовали. Его лицо, осанка, спокойствие и манера держаться сразу выделили его среди прочих. К тому же ему принадлежала эта красивая белая раковина, и именно он собрал всех при её помощи. Поэтому многие решили, что он предназначен быть главным самой судьбой. Ошибочное мнение, ничего выдающегося, на мой взгляд, в нём не было, а те признаки, которые я перечислил, не являлись достаточными основаниями для того, что бы наделять его особой властью над другими, и не были его личными заслугами. По-моему, он не так уж и годился для этого, в отличие от меня. Просто легкомысленный, изнеженный барчук! Главным-то быть не так-то просто, как кажется. И тут вдруг это «счастье» свалилось на него само собой, и он даже не знает, радоваться этому или нет. Конечно, быть главным, отвечать за всех, – это вовсе не то, что прислугою в родительском замке помыкать! А они его выбрали! Но что их было в этом винить? Просто мелюзга, неразумные малыши, которые сами не знали, чего хотят. Не видели они той молнии, которую я тогда, в самом начале своей жизни воспринял, как знамение, не слышали слов регента об ожидающем меня триумфе. « Но Саймон-то, Уилфред, – они совсем другое дело. Они знают меня достаточно давно, им не привыкать подчиняться мне. Если бы не они, мы оказались бы в большинстве, и главным был бы я. Чего это им захотелось вдруг новенького? Если это так, это, с моей помощью, обойдётся им в дорогую цену. Об этом я уж позабочусь, напомню ясно, кто настоящий их хозяин», – размышлял тогда я. Ральф заметил моё волнение, но истолковал это совершенно по-своему. Он вдруг объявил, что намерен милостиво оставить мне руководство моим хором. Как будто я нуждался в его снисходительности! Я и так был главой моего хора! Я знал, что мне делать! Он проговорил это таким тоном, как будто бы в его власти было вообще упразднить его, но, при всем своём величии, он, конечно, не имел на это никакого права, и сильно бы пожалел, если бы вдруг посмел прямо там произвести эту процедуру. Он действовал так, как будто он сделал мне большое одолжение. Да, хор по-прежнему оставался в моей власти, и я тут же доказал это всем. Я вновь подумал о животных у водопоя. Здесь можно было не опасаться наказания за браконьерство, да и мясо всё-таки не мешало бы нам добыть. « Пусть они будут охотниками», – объявил я, указывая на хористов. Я имел все основания сомневаться, что Ральф надолго продержится в качестве главного и сможет достичь в этом каких-то ощутимых успехов. « Рано или поздно всё равно вся власть достанется мне», – подумал я. Хотя для чего она была нужна нам там, вдали от человеческого жилья, на затерянном в океане острове? Уж совсем не для того, что бы получать от неё наслаждение, а для того только, что бы как-то организоваться и продержаться до появления какого-нибудь судна, сделать всё возможное, что б с этого судна заметили нас, и оно пристало к берегу. Но тогда я не думал об этом, другое занимало мои мысли. Окончив выборы, все ждали от Ральфа дальнейших распоряжений. Но он не подавал голоса. Тогда я нарушил всеобщее молчание и сказал ему, что я чувствую и думаю обо всём, что сегодня произошло: « Я через холм перешёл, отыскал воду. А тут твоя раковина»!.. Ральф улыбнулся мне и спросил: « Вы явились с той стороны»? – он указал рукой вдаль, туда, откуда мы пришли. « Ну да, – подтвердил я, – дальше что»? « Как ты думаешь, где мы? Куда нас вынесло морем»? – расспрашивал Ральф. « Скорее всего, это остров. Это представляется мне наиболее вероятным. Я с холма видел, что кругом море, почти со всех сторон, и берег круто обрывается», – рассказывал я. « Вот как? Хорошо, это надо выяснить точнее. Все остаются здесь. Никуда не расходиться. Иначе мы все только запутаемся и потеряемся. Я пойду в разведку. Ты, Джек, будешь со мной», – произнёс Ральф. « И я… Я пойду с вами», – вставил своё слово Саймон, бросая взгляд, полный сострадания, на ноги Ральфа в одних чулках. Опять Блудный Сын смотрел не туда, куда следовало бы! Я не выдержал, выхватил королевский кинжал и на глазах у всех всадил в ближайшее дерево. Малыши, близнецы, поварята и Генри принялись его с восхищением рассматривать, однако подойти ко мне никто не решался. « Это дар самого государя, – хвастливо объяснял я, – его вручили мне за особые успехи, за образцовую организацию нашего хора. Королю так понравилось наше пение, что он сделал нам этот подарок. Он очень многого стоит. Так что он мне недаром достался, между прочим». Некоторые раскрыли рот от удивления и не сводили глаз с богато отделанной рукояти. « И он очень-очень острый. Так что если что случится, я за себя постоять смогу. У меня есть, чем защититься. А вы сидите пока», – повторил я наставительно. Я вынул кинжал из древесного ствола и вернул его в ножны. « Ясно», – ответил подавленно Хрюша. Я с Ральфом двинулся к берегу. Саймон увязался следом, хотя он не очень-то подходил для этого дела. Был отлив, и кромка закиданного водорослями берега чувствовалась твёрдой под ногами, почти как дорога. Мы постоянно переглядывались, хохотали, говорили друг с другом, кричали и смолкали, испуганно прислушиваясь. Ральф, поддаваясь какому-то неясному беспокойству, о котором можно было догадываться по его частым настороженным взглядам, то и дело посматривал, поминутно оглядываясь, на Саймона, так поражённый его необычностью, его преждевременной и неравномерной сединой. Все сияло кругом. Лондон, холодный, дождливый день отъезда оставались в памяти не более яркими, чем сны. Воздух пах чем-то особенным. Это – цветы! Если оглянуться – пальмы, одинокими кронами по две, по три, темно зеленели здесь и там, повсюду. Отчего шум в воздухе? « Пошли, – сказал я, – Мы же разведчики». « Пойдём туда, – сказал Ральф, – и посмотрим, что за углом». Ральф уступил мне дорогу, оставшись чуть позади, и мы вошли в еще одну небольшую рощицу: она окончилась внезапно, будто резкая черта отделила её от неба. Лес точно висел в воздухе. Несколько деревьев склонилось над серыми, раскиданными, как попало валунами, другие стояли по самому краю. Теперь, во второй половине дня, полуденное марево постепенно рассеивалось. Нам казалось, что мы нашли истинный конец земли, не околдованный, четкий, ничем не прикидывающийся. Воздух шумел еще сильнее – ветер свистел в ушах. Где-то жгли костер? Нет, – не похоже! Чем пахнет так? Неужели можжевельником? Чем же? Мы нюхали воздух, как псы. Ральф решительно двинулся вперёд. « Ральф»! – крикнул я, поспевая за ним, бежавшим впереди, в то время как я вдруг отстал, и что я хотел сказать ему, я не знаю, потому что он, что называется, закричал без слов в ужасе. Ральф, разбежавшись, уже перекинул ногу через непонятную черту. В испуге, равном насылаемому в древности языческим божком, что он перелетит туда, где ничего нет, я вцепился в его синий колет, вися на нем, оттягивая назад всей своей тяжестью. Зачем я это сделал? Может быть, для всех нас было бы лучше, если бы он всё же сделал этот свой шаг? Тогда бы я сразу избавился от всего, что мешало мне потом, и избежал бы многих неприятностей. Как жаль, что я испортил такой прекрасный момент! До сих пор жалею о том, что тогда я вмешался в естественный ход событий. « Здесь за угол не завернешь, – сказал он, придя в себя от недавнего ужаса, – его и нет, совсем ничего там нет». Но в то же мгновение что-то непомерное, неизведанное и родное отвело его глаза и голову вбок, туда, где в пустоту и, казалось, из пустоты – но сине-зеленой и бьющейся – к его лицу и выше – взлетело огромное, ослепительное, воздушное, с тем самым запахом, что был сильнее, чем благоухание цветов, с тем шумом, что вдруг вспыхнул грохотом и, обдав нас солью, рухнул вниз, в зеленую синеву, которая уже вновь поднималась. Нестерпимый блеск серебра и зелени, занявшей всю даль, захватил меня, и я оглох, онемел, весь, с головы до ног. Перед нами расстилалось – море… Волны взлетали одна за другой каскадами пены до самых пальм; мы стояли мокрые, задыхаясь от радости, что никто не знает, где мы. Выйдя крутыми уступами, похожими на лестницы в высоких скалах, к морю, мы облазили все мокрые камни и уже теперь все окончательно убедились, что находимся на острове. Лес легонько подрагивал. Мы двинулись в обратный путь, но не по берегу, а прямо через лес. В некоторых местах продвигаться было почти невозможно из-за густого сплетения гибких и крепких стеблей вьющихся растений. В просвете между деревьями показалась наша площадка, я заметил черневшие плащи сидевших в ожидании нас хористов, но возвращаться ещё не хотелось. Мы прошли мимо, оставшись для остальных незамеченными, и углубились в чащу. Было влажно, сыро, нестерпимо жарко. Все мы замучились, перепачкались, запарились. Ральф сильно расцарапал об острые камни и шипы низкорослых кустарничков свои ноги. Его чулки порвались снизу, и теперь он шёл босой, стараясь молча переносить причиняемую ему на каждом шагу боль, но и иногда всё же недовольно морщась, когда очередная колючка вонзалась в нежную мягкую кожу его стоп. Я заметил это, но особого значения этому не придал, но лицо Саймона приобрело несколько растроганное и озабоченное выражение. Мы достигли реки, и я показал Ральфу источник питьевой воды. Затем мы взобрались на холм и с его вершины обозрели окрестности. Сомнений не осталось уже ни у кого. Повсюду, там, где кончался иногда обрывистый, а местами – пологий песчаный берег, перед нашими широко раскрытыми глазами открывалась сплошная водная гладь. Ральф повернулся ко мне и Саймону и воскликнул: « Это остров. Наш остров». В одном месте от берега далеко в море отходила песчаная коса, которая была намного шире остальных, и которую я не заметил прежде. Она не обрывалась неожиданно, как другие, а заканчивалась небольшой скалистой горой, покрытой одинокими деревцами. В каменных склонах её темнели кое-где странные провалы, вызывавшие закономерную мысль о находящихся там, внутри, пещерах. « Ну, пошли, – сказал вдруг Ральф. – Мы узнали всё, что хотели». Мы вернулись и вновь заняли свои места на площадке. Приближался вечер. Кое-кто уже успел заснуть, и наше появление заставило их пробудиться. Все с надеждой и любопытством обратили свои взгляды в нашу сторону. Ральф спешил поделиться своими открытиями. « Здесь нет ни дыма, ни лодок, – произнёс Ральф, – это остров и, по-моему, он необитаемый». После этих его слов некоторые из детей нахмурились, а Генри даже высказал вслух своё желание поскорее вернуться домой, « к папе и маме». Ральф снова взялся за раковину, которую до этого держал толстяк, а перчатки закинул на развилину ветвей находившегося за его спиной дерева. « Мы поднимались на гору и видели – повсюду, – продолжал он, – кругом вода. Мы не обнаружили ни домов, ни дыма, ни следов, ни людей, ни лодок. Мы на необитаемом острове, и больше здесь никого нет». Тут все сразу заголосили, не желая принимать неизбежное. « Ну вот, мы с Ральфом здесь единственные взрослые, других здесь нет… Мы всё должны решать сами», – резко оборвал я всеобщее смятение. « И еще одно, – сказал Ральф, – нельзя всем говорить сразу. Пусть каждый, кто хочет говорить, поднимет руку, и тому, кто это сделает, я дам свою раковину, вот этот рог. И тот, кто станет говорить, будет держать его в руках. Ведь должны быть правила»… « Да, – согласился я, чуть-чуть передразнивая Ральфа, его манеру говорить, – у нас будут правила. Много разных правил. А кто их будет нарушать»… Не помню, что я говорил тогда после этого. Угрожал ли я кому-нибудь расправой или нет, я не помню. Но все дружно закивали, потому что предпочли не спорить со мной и поспешили согласиться. « Мы нашли воду, – сказал Ральф, глядя на меня укоризненно, – и будем её носить… Надо подумать, в чём мы будем её носить»… « И куда»? – поинтересовался кто-то. « Мы устроим лагерь. Ну, что-то вроде поселения. Надо же нам где-нибудь жить? Верно? Вот… Мы построим себе жилища и будем носить туда воду. Надо следить, что бы всегда была свежая и чистая вода», – проговорил Ральф. « Да, из некоторых плодов можно сделать сосуды. Здесь есть такие, похожие на тыквы», – вставил своё слово Хрюша. « Да, и у нас ещё кое-что есть», – вдруг заявил Эрик, хотя у меня до сих пор остались сомнения, что это был он, а не его брат. До определённого момента они были почти неразличимы. Все с любопытством посмотрели в сторону близнецов. Оказалось, что всё это время один из них держал руки за спиной, а теперь вынул их оттуда. Обеими руками он держал достаточно большую чашу, отделанную серебром и другими драгоценными металлами. « Мы на берегу её нашли, – пояснил другой брат, – когда нас волны вынесли, она там, в песке, лежала». Все приблизились к Эрику и Сэму и молча любовались роскошной чашей. Чаша эта, очевидно, была из груза нашего корабля, где было много, как уже сообщалось, всякой драгоценной утвари. Она не предназначалась, как я мог судить, непосредственно для культовых целей, а скорее была чем-то вроде заздравного кубка, несмотря на украшавший её религиозный сюжет: символы четырёх евангелистов в выпуклых круглых медальонах на ободе. Медальоны при этом были покрыты разноцветными яркими эмалями. « Пусть эта чаша остаётся пока у вас. Будете черпать ею воду», – распорядился Ральф. И тогда же принято было решение о " сигнальном костре", об этом невозможно не упомянуть, перебирая в памяти все происходившие тогда события. Костёр предназначался для того, что бы нас могли заметить и спасти. Но у меня были все основания предполагать, что наше пребывание на острове вполне может затянуться надолго. Огонь следовало постоянно поддерживать, и он должен был гореть даже ночью, а днём необходимо было заботиться, что бы он давал больше дыма, что увеличивало вероятность его обнаружения с проходящих мимо судов. Хотя насколько далеко мы находились от путей обычного следования кораблей, я и сейчас определить затрудняюсь, а тогда никто из нас не имел об этом понятия. К тому же, из-за войны, судоходство могло стать менее оживлённым, чем в мирное время. Многие это понимали и недоверчиво относились к словам Ральфа, который пытался их успокоить. « Отец мой, – сказал он, – Джеймс Ровер, служит во флоте. Он говорил, в Сомерсет-хаусе или, как его ещё теперь называют, Датском дворце есть большая камора, и в ней великое множество карт, и на них означены острова всего мира. И обо всём этом ведает сам государь. Значит, есть у короля и наш остров на карте». « Да, конечно, в кабинете лорда-адмирала в Датском дворце есть немало карт. Но не все же острова ещё открыты, – рассудительно начал Моррис, – и на картах не всё ещё нарисовано. Сколько ещё на свете неоткрытых земель? Что мы о них знаем? Вот, возьмём, к примеру, земли антиподов. Что нам известно об антиподах? Ничего определённого. А ведь о их существовании разные умные люди высказывались положительно, и древние, и новые… И ещё, послушайте меня! На картах не всегда точно указаны расстояния, и масштаб соблюдён, а людям свойственно ошибаться. Сколько таких случаев было, когда одни вроде бы что-то и открывали и на карты наносили, а другие приплывали туда и ничего там не находили, никакой земли. И если такое и на тех картах, что из каморы, имеет место, то мы здесь надолго застрянем»… Ральф ответил, что хоть Моррис в чём-то и прав, но от его сообщения никакой пользы нет, и легче нам от этого никак не станет. Ни плот, ни другое какое-нибудь плавательное средство мы не могли соорудить, имея лишь один только небольшой кинжал на всех, поэтому нам ничего не оставалось, как просто ждать помощи. « Так. Пока за нами не приедут, нам будет здесь весело! Мы отлично проведем время. Как в книжке… Сэр Томас Мор в своей книге « Утопия» рассказывал, – тут он заметил изумленные лица некоторых, – неважно… Короче говоря, неплохо было бы, если здесь заведётся такой порядок, чтобы ни бедных, ни богатых здесь не было, огораживания земель и прочей ерунды. Тут водятся свиньи, на деревьях – фрукты. Еда обеспечена. Купаться можно в бухте. Но самое главное – это то, что мы вдали от войны. Вы чисты душой, я надеюсь, и я хотел бы, что бы вы такими и остались. Пусть никто над нами не властвует... Остров – наш! Потрясающий остров. И всё у нас должно быть, как следует. Вот удивятся взрослые, когда нас спасут!», – произнёс Ральф. И долго ещё этот новоявленный Гонсало размахивал своей раковиной и говорил что-то про короля Артура, героев давних времён и прочие пустяки! Его почти не слушали. Наконец оживление иссякло. Наступила тишина. У многих из нас глаза закрывались от усталости, иные даже уже зевали, спеша насладиться долгожданным сном. Но шут шепнул что-то Ральфу на ухо, и он провозгласил: « Нельзя откладывать. Надо разжечь костёр»! Некоторые, кто ещё не сильно устал, кому не хотелось ещё спать, поддержали его. Ральф поднялся и сделал, прихрамывая, несколько шагов. Саймон подошёл к нему, робко посматривая в мою сторону. Я кивнул ему: пусть делает, что задумал. Саймон перевёл взгляд на ноги Ральфа, окровавленные и сильно изрезанные о камни и колючки. « Вернись, – сказал наконец Саймон, – ты не можешь идти с нами». « Нет, вы выбрали меня, я главный. Я должен идти», – отозвался он. « Что же, без твоей помощи мы не сможем найти место для костра»? – ехидно усомнился я. «Твои ноги, Ральф, такие… нежные. Побереги себя. Ты нам нужен», – настаивал Саймон. Ральф вновь уселся на бревне. « Надо что-то придумать», – бормотал он. Саймон присел на корточки возле Ральфа и осторожно коснулся его подвязок. Ральф подобно мне одобрительно кивнул и следил за ним с удивлением. Он снял с него чулки, разорвал их на несколько полос и обернул стопы Ральфа. Затем он разулся, стянул свои чулки и проделал с ними то же самое, что и с Ральфовыми. Он обмотал его ноги этим тряпьём и закрепил на голенях подвязками. После этого он попросил Ральфа пройтись немного. Ральф повиновался. « Тебе не больно»? – спросил Саймон. Ральф покачал головой. Мы все, сколько нас было, направились в сторону холма. Я с отвращением и презрением смотрел на Саймона, который вёл Ральфа за руку, как слепого, поддерживая его за локоть. Сзади нас, громко пыхтя, плёлся Хрюша. Мы достигли нужного места, Ральф указал на него рукой. На этой площадке нагромоздили огромную кучу из веток, сухих листьев и всего того, что легко или долго горело. Ральф каждый раз, слой за слоем, останавливал нас, проверял и показывал, куда положить ветви более тонкие, куда – менее. Наконец костёр был готов. И тут совершенно предсказуемо возник вопрос об огне. Ральф спросил меня, есть ли у меня с собой огниво. Пришлось ответить на его вопрос. « А у самого, у самого-то, – думал я, – есть что-нибудь для разведения огня»? У тех, кто был с Ральфом, и кого я прежде, до посадки на корабль, никогда не видел, таких средств также не оказалось. Пришлось перебирать все возможные способы добывания огня. Каждый по очереди предлагал свой. Но все они по тем или иным причинам мне не понравились, и я объявил их неподходящими, а Ральф со мной согласился. И тут вдруг взгляд мой случайно остановился на блестевших в лучах заката очках шута. В голову мгновенно пришла свежая мысль. В очередной раз вспомнились уроки истории. Я решил действовать по примеру Архимеда, уничтожившего, как гласит легенда, близ Сиракуз целый вражеский флот. Он использовал для этого, если я не ошибаюсь, выпуклые отполированные медные щиты, и, глядя на линзы очков клоуна, я решил попытаться подобным способом собрать солнечный свет и так развести столь необходимый всем нам огонь. Я подошёл к шуту и решительным движением дёрнул за один из ремешков. Хрюша вскрикнул от боли, поскольку, вероятно, я прихватил вместе с ним ещё и клок его волос. Менее чем через минуту, очки уже были в моих руках, и я вместе с Роджером, который держал трут, нагнулся над кострищем. Я долго передвигал стекла туда и сюда, пока жёлтый пучок света не уплотнился в одной точке на сухих листьях и древесной коре. Некоторое время я, затаив дыхание, ждал, когда трут загорится. Спустя некоторое время появился небольшой беловатый дымок. Роджер набрал воздуха и легонько подул на него, показался язычок пламени. Пламя, сперва едва видное среди пестроты веток, сучьев и прочего топлива, овладело первым сучком, увеличилось в размерах, ускорилось и прыгнуло на ветку побольше, которая с громким треском быстро загорелась. Пламя взметнулось вверх вместе с густыми клубами дыма. Ральф закашлялся, а где-то позади шут плаксиво требовал вернуть ему его оптический прибор. Я будто не слышал его жалоб, продолжая глядеть, как вырвавшийся на свободу огонь жадно пожирает приготовленные ему нами яства. Всё же от костра пришлось отвлечься. Ральф подошёл ко мне и настойчиво произнёс: « Слышишь, Джек! Отдай! Ему же ничего не видать! Отдай сейчас же»! Пришлось отдать. Он вернул очки шуту, после чего вновь направил на меня свой испытующий взгляд. « Кто-то должен следить за костром. В любой день может прийти корабль, – Ральф указал вдаль, на море, – и, если у нас всегда будет сигнал, нас заметят и спасут. Кто-то должен его поддерживать, таково правило». Вновь он перехватил мои слова, а ведь как раз это самое я и хотел произнести в тот момент. Ральф заметил это и подал мне свою раковину, которую протянул ему державший её до этого шут. « Ральф совершенно верно говорит. Нам нужны правила, и мы должны им подчиняться. Мы не дикари какие-нибудь… Ты сам знаешь, кто мы. Значит, нужно за всем этим следить… Ральф, я разделю хор, – то есть моих охотников, – на смены, и мы будем отвечать за то, что бы костер всегда горел, – пытался сохранить своё достоинство я, – И ещё – мы будем наблюдать за морем. Как только увидим корабль, прибавим зеленых веток. И сразу станет больше дыма, – я внимательно посмотрел на своих хористов и сказал, – Альты отвечают за эту неделю. А дисканты – за следующую». Ральф забрал у меня свой рог. « Надо, что бы у костра всегда были, по меньшей мере, двое», – уточнил он. Этим и удовлетворились. У костра на ночь остались Моррис и Уильям, а мы вернулись на ту площадку, где провели собрание, и заснули там прямо под открытым небом, планируя на следующий день заняться постройкой так необходимых Ральфу жилищ.

17.

Определённо могу сказать, что вначале наша новая жизнь доставляла нам больше радости, чем огорчения. Потянулись долгой чередой похожие один на другой дни. Первое время Ральфу приходилось крайне трудно. Он, как мог, участвовал в наших общих делах, помогал нам с постройкой укрытий, правда, больше советами. Саймон и близнецы отличились в этом больше остальных – возвели несколько небольших шалашей, этим дело и окончилось. Климат на острове был таков, что в крыше над головой не было особой нужды. Но Ральф, не без основания, как потом оказалось, настаивал на завершении этого строительства, которое, главным образом по причине его недуга, несколько затянулось. Малышам особенно нравилось проводить с ним время. Они часто садились подле него и внимательно слушали, когда он рассказывал им что-нибудь весёлое и интересное или напевал. Ральф плёл для них венки из тех цветов и листьев, что они ему приносили. Обычно он проводил дочти весь день на берегу реки, опустив свои израненные ноги в прохладную воду. Это доставляло ему хотя бы кратковременное облегчение. А к вечеру он при помощи Саймона перебирался в свой шалаш. Со временем всё же язвы его затянулись и кожа на его стопах затвердела. Постепенно он привык ходить без обуви и не испытывал при этом уже почти никаких неприятных ощущений. Меня и Роджера немного раздражало его постоянное напоминание о наших обязанностях, он почему-то считал сделанное нами недостаточным. Он часто говорил о предстоящем спасении, уделял этому такое повышенное внимание, что мне становились противны эти бесконечные речи. Его слова мы старались пропускать мимо ушей. Никому уже не были интересны настойчивые упоминания о Лондоне, Пиндосии и корабле. Постоянное повторение одного и того же, как однообразная пища, мало кому приятно. Нельзя было сказать, конечно, что Ральф уже тогда сильно омрачал нашу радость. Он с удовольствием принимал участие в некоторых наших подвижных играх, отлично плавал, в чём ему почти не было равных. Но всё же иногда я чувствовал по отношению к нему необъяснимую почти, мучительную зависть и ещё что-то тёмное, неизвестное. Его чрезмерная рассудительность и пунктуальность порою выводили из себя и меня, глубоко ненавидевшего любой педантизм, смысла которого я не понимал и к которому не мог привыкнуть, и моих хористов. Мы дробились, разделялись на всяческие группы, отряды, каждый из которых отвечал за определённый вид деятельности. Так Моррис неплохо проявил себя в рыбной ловле. С моей помощью мы изготовили кое-какие орудия лова, причём в ход были пущены крючки с наших плащей, которые мы, и я в том числе, недолго думая, оборвали. Моррис вообще, без всякого сомнения, должен был бы считаться моей левой рукой, что в итоге и произошло, и что уже тогда по всему было видно. Рыбалка принесла ощутимые успехи, чего нельзя было сказать об охоте. Я вооружил охотников острыми кольями, гордо именовавшимися нами копьями, которые были оструганы моим собственным кинжалом. Почти каждый день мы проводили время, свободное от дежурств, углубившись в лесную чащу. Вот только свиней нам не удавалось добыть, так как они ускользали от нас при нашем к ним приближении. Всю нашу добычу порой составляли лишь ящерицы и мелкие грызуны, а порою мы вообще возвращались с пустыми руками, чем доставляли повод Ральфу упрекнуть нас в бесполезном времяпрепровождении. Основу нашего питания составляли различные моллюски и крабы, рыба, птичьи яйца и фрукты, но этого было для нас недостаточно. Я хотел смастерить себе лук и охотиться из него на птиц, но мне, как я убедился, было не из чего сделать достаточно упругую тетиву, хотя стрелы я всё же приготовил, использовав для них перья, собираемые нами в скалах во время поиска птичьих гнёзд. Один или два раза всё же некоторые из нас возвращались к шалашам с тушками подбитых чаек. Им удавалось сломать крыльям брошенными меткой рукой камнями в тот миг, когда они посещали свои гнёзда, кормя птенцов или оберегая свои кладки. Иногда приносили маленьких, оглушительно пищавших, едва покрытых тонким пушком самих этих птенцов, и тогда уже решительно сворачивали им шеи и, нанизав на острые тонкие ветки, зажаривали над огнём. Жизнь была, в сущности, хороша, и мы наслаждались ею, как могли. Прошло немало дней с тех пор, как мы впервые с Ральфом с разбега упали в воду неподалёку от больших камней причудливой формы. Мы сушились на солнце, успевая ощутимо проголодаться, засиживались на скалах, пировали свободой и морем, загорали, голодные и ликующие, позабывшие дом и своих. Но иногда, особенно в лесу, во время охоты, чувствовалась какая-то странная, разобщающая и гнетущая тревога. Временами она усиливалась, временами – ослабевала настолько, что я её почти не замечал, но в любом случае появилось что-то, что мешало всем нам сосредоточиться и обрести истинное взаимопонимание, будто таинственный, неведомый враг вмешался в нашу, уже достаточно упорядоченную жизнь. И тревога эта, временами перерастающая в настоящий страх, ощущалась особенно ясно в ночной темноте. Сон становился прерывистым и тяжёлым. Мы просыпались не весёлыми и бодрыми, а хмурыми и разбитыми. И мы даже не могли назвать то, что было причиной столь внезапного ухудшения нашего состояния. Однажды мы, то есть, в основном, я со своими хористами, сидели кружком вокруг костра и приглушённо разговаривали. Я досадовал в очередной раз на отсутствие крупной добычи и старался что-то придумать, что бы наконец одолеть кабана и добыть его, как бы хитёр он ни был. И тут кто-то, совершенно некстати, промолвил: « Надо бы всё-таки наш лагерь частоколом огородить». « С чего бы это? – удивился я – На этом острове из людей – только мы, а крупных хищников здесь не водится. Чего нам бояться? От кого огораживаться? Мы только потратим зря время и силы». Охотники с радостью согласились, но внезапно в темноте раздался тоненький детский голосок кого-то из малышей, похоже, Филиппа. Кто это был, так и не удалось выяснить точно. « Да? Нечего бояться? – раздалось в тишине, – А зверя»?.. « Какого ещё зверя? – не выдержал я, – Ну, расскажи нам про зверя». « Он есть… Зверь. Огромный. Я сам видел», – ответил тот же голосок. Даже в ярком пламени костра не было видно, откуда он исходил. Все беспокойно задёргались. Мгновенно всю нашу детскую беспечность, беззаботность и безмятежность в наших юных сердцах полностью истребил неведомый страх, как рой саранчи – посевы на полях. « Где ты видел его»? – недоверчиво спросил я. « В лесу», – был ответ. « Здесь не может быть ничего такого, – произнёс я, – и зачем тебе, малыш, там бегать? Сидел бы уж на берегу, с Ральфом, хотя бы»… Ответа не последовало. Тот, кто напомнил нам об уже неоднократно повторявшихся слухах, будто растворился в тишине. Не исключено, что он просто поспешил отойти в сторону, предпочитая держаться подальше от меня. Как известно, песок сильно заглушает шаги. « Может быть, зверь выходит, когда темно»? – спросил Саймон. « А как же он тогда его разглядел»? – заметил Моррис. « Видимо, он и в самом деле видел зверя. Он пришел, исчез и еще вернулся, и он хотел его съесть»… « Это ему приснилось, – попытался успокоить я остальных, – возможно, ему просто померещилось. После того, как он упал там или споткнулся». Все со мной согласились. « Я и раньше замечал, – начал Роджер, – что малыши чего-то боятся»… « Чего же», – спросил я. « Понимаете, милорд, – ответил за него Саймон, – снится им что-то. Я слышал. Разговаривают, плачут. Малыши»… « А то и… будто бы… Будто бы… зверь этот и вправду есть», – засомневался Роберт. «Сказано вам, никакого зверя тут нет! – отрезал я, – И вообще. Помните? Нам мясо нужно, надо кабана выследить, настигнуть и убить. А заодно уж и насчет зверя проверим». Внезапно появился Ральф и спросил нас о предмете нашего оживлённого разговора. С трудом преодолевая жгучий стыд, кто-то в общих словах, запинаясь после каждого слова, объяснил ему всё. « Значит, малыши чего-то боятся на этом острове? – уточнил Ральф. – Да, точно». « Они ещё маленькие и потому – трусливые», – сказал я. « А как в лесу мы дичь выслеживали, помните»? – напомнил Роджер. « Только этого ещё не хватало, – огрызнулся я, – и ты, Саймон, тоже! Жалеешь этих мелких… Ты, в самом деле, думаешь, что зверь есть»? « Просто, я понимаю, каково им по ночам. Ясно? Ну и всё», – смущённо потупился Саймон. « Главное – надо, чтоб нас спасли», – подчеркнул Ральф. Я нахмурился: « Спасли? Это конечно! Но сначала мне свинью бы добыть»… Он неодобрительно отозвался о моём чрезмерном увлечении охотой, а потом выкрикнул громко, с вызовом: « Но нет же здесь никакого зверя! Сказано вам, никакого зверя тут нет»! Он направился к своему шалашу, а мы ещё долго не расходились. « Вполне вероятно, – продолжал я рассудительно, – что все эти страхи не лишены оснований. У всего должна быть своя причина, и ничто не возникает так просто, как кажется на первый взгляд. С другой стороны, наши рассуждения бесплодны, пока нам не известны все факты. Грубейшей ошибкой является построение теорий до того, как станут известны все факты. Это может повлиять на весь дальнейший ход рассуждений. Однако, « не следует никогда допускать множественность без необходимости, но всё, что может быть объяснено с помощью множества предположений, может быть объяснено одинаково хорошо или даже лучше с помощью одного положения», как говорил Уильям О’Камм. Сколько нужно условий для существования зверя на острове? Во-первых, достаточное количество пищи. Если бы он здесь обитал, он бы давно всех свиней переел, ведь здесь их не так уж и много. Во-вторых, ему откуда-то нужно было взяться»… « А вдруг он из моря выходит»? – предположил Моррис. « Значит, ты думаешь, Моррис Макгроу, что это морское чудовище? Что даёт тебе основания предполагать это»? – спросил я. Моррис не мог сформулировать ответа, и это за него сделал я: « Мы не знаем, насколько этот зверь большой. Но, несомненно, он должен быть весьма крупным. Если бы он обитал на суше, то, безусловно, мы видели бы его следы. Он не может так просто ходить здесь, не оставляя их. Ветки были бы сломаны и трава примята. Всё это мы наблюдали, но увиденное нами скорее свидетельствует о передвижении лишь кабанов, чем кого-то, кто был бы их крупнее. Кроме того, в глубине острова свиньи чувствуют себя в безопасности, и, вероятно, устраивают там свои логова. Этого они бы не стали делать, если бы зверь обитал на суше. Никто из нас не видел его и не слышал, поэтому логично предположить, что он, как крокодил, появляется из глубин океана и по ночам выходит на берег. Нам известно, что морские животные могут иметь гигантские размеры. Достаточно вспомнить кашалота или кита, огромных водных черепах и так далее. Свойства среды, в которой они обитают таковы, что, находясь в воде, их собственное тело отягощает их в меньшей степени, чем это происходит у наземных тварей. Ещё логичнее было бы предположить, что зверя нет вовсе, а то, что принимается братьями нашими меньшими за такового, есть не что иное, как совокупность различных ложно истолкованных обстоятельств. Правда, я сам против такого мнения. Не всё можно объяснить логично. К примеру, тот же О’Камм стремился вытеснять из своего сознания всё, чему не находил объяснений. И как-то раз, как утверждают авторитетные источники, ему явился сам Чёрный Мор, и тут уж этому богослову стало не до рассмотрения доказательств подлинности или мнимости его появления. Главным было одно: это были несомненные признаки приближения чумы, от которой он вскоре и умер. Вот, дети мои, всё, что я вам хотел сказать. Я так думаю: зверя-то, скорее всего, нет. Но лучше на всякий случай быть осторожными и немного его опасаться, чем поспешить преждевременно отказать ему в истинности его существования и недооценить угрозу, которую он, возможно, для всех нас представляет. Правильно я говорю»? Роджер согласился со мной, а вслед за ним – все остальные, начиная с Саймона. Я остался доволен своим умозаключением и отправился спать. Чудесные или сверхъестественные события далеко не редкость. Они поражают нас главным образом ввиду своей уникальности и крайне неравномерного распределения во времени. Так, иногда в течение целого столетия может не произойти ни одного достойного внимания чуда, зато потом они вдруг сыплются на нас, как из рога изобилия. Землю заполоняют всевозможные чудовища, на небе вспыхивают кометы, дождем падают метеоры, морские суда идут ко дну по злой воле сирен и русалок или бесследно исчезают, поглощенные морскими змеями, страшные землетрясения и необъяснимые вспышки заразы массами истребляют человечество. Были времена, когда необычайно яркая звезда вела персов и эфиопов к месту рождения Божественного младенца, когда святая Женевьева одною только силой слов останавливала несметные полчища свирепых варваров, когда появлялись на свет такие подвижники, как арабский пророк Мухаммед. И были времена сплошной обыденности, « серых будней, скучных дней», как поётся в одной песне. Чудесами же мы называем как раз такие явления или события, которые опровергают наши привычные представления об устройстве этого мира, и, вторгаясь в нашу жизнь неожиданно, совершенно внезапно, заставая нас не готовыми к ним, не могут быть объяснены с помощью обычных, общепринятых и распространённых до этого мнений. Тот странный случай, о котором я рассказываю, был явлением единичным и мог иметь несколько совершенно различных причин, обилие которых как раз и делает почти невозможным его однозначное истолкование. Именно по этой причине на него и обратили мы вначале сравнительно мало внимания. Счастливое спасение несовершеннолетних с « Единорога» и, одновременно с этим, гибель всего экипажа, военных и прочих сопровождающих этих несовершеннолетних — теперь это уже вполне исторический факт, и можно пытаться толковать его, как угодно, но отрицать случившееся совершенно невозможно. Для меня главное затруднение заключается совсем не в том, что убедить себя в обоснованности моих прежних опасений. Мне труднее всего найти какое-нибудь объяснение тому, что последовало непосредственно вслед за этим и примирить себя с произошедшим. Теперь я перейду к подробному рассказу об этом событии и о его последствиях. Но я отнюдь не хочу утверждать бесплодность любой попытки найти объяснение этому кажущемуся чуду. Из тех, что предлагались до сих пор, ни одно не может считаться вполне удовлетворительным. По моему мнению, данный случай осложняется главным образом тем обстоятельством, что событие это произошло, когда уже мы ознакомились с некоторыми уголками острова, к тому же всё совершилось внезапно, в короткое время. Если дело, в самом начале, приобрело другой оборот, производясь постепенно и более последовательно, то можно было с большей уверенностью говорить о том, что же явилось истинной причиной нашего страха и появления этих нелепых разговоров о таинственном « звере». Но на самом деле все обстояло совсем иначе. Мгновенно, как было уже сказано, мысль эта, высказанная, что называется, « устами младенца», распространилась среди нас и приобрела вполне конкретный образ. Этого не может объяснить никакая естественная философия. Такое явление, несомненно, следует назвать чудом и отнести к явлениям, совершенно необычным для нашего мира. Натолкнувшись на такой рассказ в Священном писании, мы, пожалуй, примирились бы с ним, приняв его за знак божественного откровения. Но никто из нас, конечно, был не подготовлен к тому, что нечто подобное может случиться в наше время, с нами, обыкновенными британскими школьниками. Да и что известно теперь о душе человеческой? Как она устроена? Нет внятного ответа. Одни лишь догадки, предположения, домыслы. Одни ищут объяснения, учитывая только внешние признаки: равновесие жидкостей в организме, темперамент, гуморальную соотнесённость, иные же черпают свои познания из трудов древних, призывая на помощь тени великих Пифагора, Платона, Аристотеля. Третьи неизменно обращаются к Библии, после чего у них возникает ещё больше вопросов, нежели ответов на те, что имелись ранее. Они склонны видеть в каждом явлении, причина которого им непонятна, результат вмешательства неких сверхъестественных сил, будь то Фатум римлян или личностная воля Абсолюта. И большинство из нас, возглавляемое мной, относилось как раз к последней категории. Теперь сказанного довольно. Далее, если останется время, я попробую изложить подробнее мои тогдашние размышления и выводы, рассмотрю пристально те душевные переживания, что мне довелось в разные периоды моей жизни испытать, и постараюсь привести в порядок мои сегодняшние мысли и всё то, что относится к данной, излагаемой мной неизвестно, перед кем, и с какой целью, материи. Но данное представляется мне чрезвычайно важным и необходимым, хотя я не надеюсь особо, что эта моя откровенность найдёт отклик у Предвечного Существа, и что я именно через это получу облегчение. Я не уверен в этом, и ни к кому особо не обращаюсь, но продолжаю повествовать дальше. Это должно, я думаю, прояснить мой мозг и вселить в меня хотя бы временное спокойствие, столь необходимое мне для совершения задуманного. Я всё больше раздражался, – и сам на себя, и на всех вокруг. В самом деле, для того ли только мы уцелели после гибели корабля, пережили полную жути ночь, что бы теперь так вот просто бояться чего-то и трусливо дрожать? К чему тогда это всё? Зачем мы ещё только живы? Я стремился непременно найти какой-нибудь выход из жалкого положения, в которое нас угораздило попасть. Постоянные неудачи с охотой заставили нас искать новые, более действенные способы её произведения. Мы перебирали различные средства, что бы достичь важнейшей для нас, за исключением, разумеется, спасения, цели, – поймать и прикончить хотя бы одного кабана. Роджер особенно преуспел в плетении разного рода верёвок из растительных волокон. Делал он этот так: прежде всего, попросил меня приказать достать прочные травянистые стебли, и когда они были доставлены, он в течение нескольких недель вымачивал их в воде. Затем собранная трава была высушена, и Роджер принялся колотить по ней палкой. После того, как волокна отделились одно от другого, он собрал их в пучок и прикрепил с одной стороны к небольшой деревяшке, зажатой меду двух крупных камней, продев эти волоконца сквозь проделанные там небольшие отверстия. Потом Бешеный Пёс начал скручивать образовавшиеся нити в одну, перекладывая их из одной ладони в другую и постоянно подтягивая. Он наматывал эти пряди друг на друга, всё отступая назад от просака, которым он называл ту самую деревяшку, к какой крепились нити, и с каждым шагом свивающаяся верёвка становилась всё толще и толще. Генри с интересом следил за этим занятием, а иногда к наблюдению присоединялся кто-то из близнецов, кажется, скорее всего, Эрик. Я спросил однажды Роджера, где он этому научился. Он ответил мне, что узнал, как изготавливаются верёвки у Стендала, на Дворе Отбросов, от одного беспризорника, который прежде работал на канатной мануфактуре. После того, как верёвки были готовы, Роджер занялся с их помощью сооружением разного рода ловушек, благодаря которым, как он полагал, мы могли поймать кабана и обезопаситься от зверя. Всё время он, появляясь то здесь, то там, между деревьями, что-то закреплял и привязывал. Возможности понять до конца, что же он делает, у меня не было, так как у меня были и другие дела: костёр, Ральф, Моррис, рыболовство, купание и всё остальное, хотя следить за занятиями Роджера было крайне интересно. Роджер и сам не любил повышенного к себе внимания и делал всё молча, в тайне, будто для того, что бы задуманное им оказалось как бы сюрпризом. Однако сюрприз, преподнесённый им, оказался для меня не слишком приятен. Видя, как он усердно трудится, я иногда говорил ему: « Ради чего ты стараешься? Стоит ли терять время на ловушки, когда можно просто окружить свинью и проткнуть её нашими копьями»? « Знаете, милорд, иногда я испытываю некоторое отвращение ко всему колющему и режущему, а особенно, – к пролитию всякой крови. Непригоден я, знаете ли, для мокрого дела», – отвечал он загадочно. « С тобой всё понятно, – отвечал я, – хотя нет, непонятно. Иногда мне становится как-то жутко от того, что ты такой непостоянный. А иногда мне это кажется просто забавным. То ты готов расплакаться от одного косого взгляда на тебя и надуваешь губки, едва предположишь, что кто-то подумал, что ты трус, а то ты молчишь так себе, молчишь, где-то там таишься, за углом, а потом – раз, и готово. Накинул удавку – и всё. И без всякого пролития крови, прямо, как у католиков, у доминиканских монахов. Да, Роджер»? « Да, уж я такой», – отвечал мне не без видимого довольства Роджер. « И эта твоя странная улыбка. Ты всегда хоть чуть-чуть, а всё-таки улыбаешься», – подметил я. « А что, плакать мне, что ли»? – пожал плечами Роджер. « Вот что я люблю в тебе, так это, Пёсик, – ответил я, – даже я не всегда могу быть уверен в том, что у тебя на уме, а уж наши враги»… « А наши враги пусть трепещут»! – резко закончил Роджер. « Враги? И кто здесь наши враги»? – спросил я. « Ну, это же вы первый сказали « наши враги». Я не знаю, кого вы имели, но уж точно пусть они лучше трепещут при одном упоминании о нас обоих. И всё же, если не секрет, кого вы имели»? « В виду? – уточнил я. « Ну да. Имели в виду. Я что, что-то не так сказал»? – удивился Роджер. Я немного возмутился: « Ну, я понимаю, ты в прошлом – « дитя улицы», если можно так выразиться. Но ты всё же мой одноклассник»… « Бывший одноклассник», – добавил он. « Почему бывший»? – насторожился я. « В том смысле, что теперь ни школы, ни класса нет вокруг нас, ничего ж не осталось», – промолвил Роджер. Я облегчённо вздохнул: « Ах, вот как. А я уже подумал было»… « Вы по-прежнему мой господин, – поспешил он меня успокоить, – причём единственный». « Да я и не думал, что у тебя на этот счёт другие соображения. Просто представить себе не могу. Да и зачем представлять себе то, чего нет, и никогда не будет»? – заметил я. « И всё же я хочу знать. Про врагов. Кто они»? – настаивал Роджер. « Забудь. Не знаю пока. Но если они появятся, им будет очень плохо. Так что ты прав: пусть трепещут. У них будут значительные неприятности, если они посмеют иметь дело с нами обоими. Что, неправда»? – обратился я к Бешеному Псу. « Совершенно с вами согласен, милорд», – ответил он с готовностью, слегка поклонившись при этом. И в таком духе мы частенько с ним разговаривали, пока, наконец, он не привёл в исполнение свой таинственный грандиозный замысел. И вот это время наступило. Мы осторожно ступали по едва видной среди густой травы тропинке. Каждый из нас бы в том состоянии, какое обычно наступает, когда человек чем-то озабочен или с нетерпением ожидает чего-то. Сердце замирало в груди, мы неслышно переступали, затаив дыхание. Роджер прошептал: « И вот, когда он появится, мы выскочим. Он испугается и побежит. И заденет петлю, а там»… « Кто»? – спросил я. « Боров, скорее всего, – ответил Роджер, – или сам… зверь». « Где же эта петля? Я что-то ничего не вижу», – проговорил я вполголоса. « Я надёжно её спрятал. Никто не заметит. Но всё должно сработать. Только умоляю вас: тише, милорд, не спугните добычу», – попросил меня черноволосый паренёк. « Где же всё-таки она»? – вновь спросил я его. « Кажется, насколько я помню, ближе к развилке. Вот у того дерева», – указал он. « Понятно. Дальше что»? – сказал я. « Ждите, милорд», – только и ответил Роджер. Внезапно на дорожке появилась толстая жирная свинья. Мы зашумели. Она испуганно бросилась прочь, миновала развилку и скрылась в зарослях. И всё. Никакой петли. « Не сработало»! – крикнул я с досадой и рванулся вперёд. Но не успел я пробежать и нескольких шагов, как я услышал сухой хруст позади и глухой стук, будто от падения какого-то деревянного предмета, что-то захлестнулось на моей ноге и рвануло вверх. « Ой, милорд, кажется, это не то дерево. Я перепутал»… – услышал я вслед слова Роджера. « Разве ты не мог вспомнить этого раньше», – выкрикнул я. Гибкая ветка вскинула меня, и я повис на головокружительной высоте, вознёсшись вниз головой. Кое-как подтянувшись и приведя себя в нормальное положение, я смог осмотреться и оценить произошедшее. Моя нога у щиколотки была крепко стянута верёвкой так, что она сильно впивалась в кожу, что причиняло мне ощутимую боль. Другой конец верёвки был перекинут через ветку и уравновешивался обмотанным и висящим на другом конце увесистым булыжником. Ещё одна верёвка пригибала, очевидно, ветку, которая теперь распрямилась, потянув меня за собой, к земле с помощью колышка и деревянного зубчатого клинышка, который теперь валялся внизу на траве. « Так вот зачем он понадобился Роджеру», – подумал я. Мы вытесали его вместе, с помощью моего кинжала и острого камня, хотя я тогда понятия не имел, зачем он ему нужен, и как он собирается его использовать. Колышек, удерживавший ветку, был сбит моим внезапным порывом, и, как результат, произошло моё столь неожиданное вознесение. По замыслу Роджера, свинья, пробегая, должна была либо продеть в петлю голову, либо заступить в неё ногой. « Как такое могло произойти, – думал я, – предусмотреть всё, наладить всё, как следует, а потом взять и забыть место, где всё это сделал? Хотя чего только с нами не бывает»! « Мне очень жаль, милорд», – доносился снизу жалобный голос Роджера. « Вот уж достойный последователь Августино Рамелли, ничего не скажешь! Думаешь, мне нужны сейчас твои оправдания, гадкий Пёс? Лучше уж помоги мне спуститься», – огрызнулся я. « Я попробую», – неуверенно отозвался Роджер и надолго затих. Я уже выхватил свой кинжал и, совсем забыв об опасности падения, да и высота казалась мне небольшой, собирался перерезать верёвку на ноге, чтобы освободиться наконец от мучительного стягивания на щиколотке. Но тут Роджер сделал что-то, чего я не смог разглядеть, с противовесом, и верёвка пошла вниз. Через мгновение я уже был на земле. Отдышавшись и собравшись с мыслями, я всё же избавился от петли и крикнул Роджеру: « Нет уж, Роджер, больше никаких ловушек. Мясо мы по-другому добудем. Я ведь себе по твоей вине, раз ты такой забывчивый, кое-что мог сломать, скажем даже, шею. Разве ты этого хочешь»? « Нет, что вы, милорд. Просто всё так случайно вышло. Насчёт ловушек, – как скажете милорд, ваше дело приказывать», – проговорил он, виновато отводя взгляд. « Что ж, если так, – прощаю тебя», – заверил я и поднялся на ноги. До чего же приятно иногда ощутить твёрдую землю! Но только под ногами… Роджер обрадовался. Его лицо просияло. « Рад за нас обоих, милорд», – воскликнул он. « Ну, ты только, не расстраивайся. Мясо мы всё же добудем и зверя победим, если он вообще есть, я тебе обещаю», – убедил его я, и мы отправились на берег. Прошло ещё некоторое количество времени. Мне постоянно казалось, что Ральф придирается ко мне, а ещё он вечно слушал этого шута и всё повторял за ним, что было вдвойне невыносимо. И ещё Саймон. Этот беспокоил меня более всего. Я не раз прямо спрашивал его, с кем он, на чей стороне, но он неизменно отвечал, что на моей, но я всё-таки не верил ему. Зря… И, притом, я отчётливо видел, что Ральф как-то привлекает его. Он проводил с ним часы своего досуга, и сначала я относился к этому безразлично, ведь, как я считал, Саймон не мог принести ощутимой пользы нам в лесу, во время охоты. И я не настаивал, что бы он сопровождал меня, не стремился непременно брать его с собой. Да и без Саймона мы отлично проводили время. Нас было, как мне казалось, достаточно. Но скоро выяснилось, что не совсем. Саймон неплохо утешал плачущих малышей, всякий раз оказываясь именно там, где его больше всего ждали, всегда был, как милосердный самаритянин, готов помочь любому, кто бы его об этом попросил. И даже, когда его не просили, он всё равно, видя, что кому-нибудь приходится нелегко, находился неподалёку и молча терпеливо ждал, что, быть может, рано или поздно его всё же позовут. В нём, в этом маленьком старичке, было немало загадочного, и, если честно, никто и не пытался его понять по-настоящему. Однако я всё же предпринял раз попытку прояснить его намерения и уточнить, каковы были его отношения со мной и с Ральфом, что бы увидеть наконец истинный смысл всех его действий. И что особенно раздражало, что иногда, на минуту, он казался мне чуть ли не святым. При этом почти всегда сразу же нечто странное затаённой болью вспыхивало во мне, и я, неизвестно почему, всеми силами старался опровергнуть и выкинуть из головы эти непрошенные и мимолётные мысли о святости Саймона, по неизвестным причинам так сильно раздражавшие меня. Почему-то я никак не хотел оставить за ним право быть невинным и чистым душой, а изо всех сил стремился усмотреть в его деяниях какую-то корысть или нечистый умысел. И то, что он обращал такое повышенное внимание на Ральфа, казалось мне умалением моего собственного величия. И, кроме того, я боялся, что мнение высших сил обо мне, с которыми Саймону среди всех нас было легче всего общаться, может оказаться иным, чем мои собственные предположения на этот счёт. Иными словами, мне казалось, что если я позволил бы быть Саймону проводником Божественной воли, я сам бы утратил эту почётную и важную функцию. И всё же в этих моих отношениях с Саймоном скрывалось что-то внутренне противоречивое, неправильное. Объявляя себя, подобно нашему монарху, в некоторой степени « хранителем веры», я всё более отдалялся от главного назначения любого христианина, или даже шире – любого верующего человека. Вместо того, что бы обратиться к себе, к собственной душе и со смирением открыть себя воле Всевышнего, признав свою духовную нищету, подобно ударявшему себя в грудь евангельскому мытарю из притчи, я всё более и более запутывался в тенетах гордыни и самообольщения, уподобившись фарисею и ревнуя скорее о благочестии окружавших меня лиц, чем о своём собственном. Нет ничего нелепее, чем отстаивая обрядность и прочие формы, заняться отыскиванием и обламыванием сучков в душах ближних, ликуя всякий раз, когда их удастся отыскать, и печалясь, когда таковых не окажется, не имея возможности даже утешиться благополучным состоянием, удостоверяясь, что всё идёт, как следует. Из невообразимого хаоса нравственных воззрений, который постепенно образовался в моей душе, родились наконец то мучительное недоверие к чьей-нибудь нравственности, чудовищная подозрительность и неистовая тяга к чужой духовной чистоте, соединившиеся с сильным желанием полной власти над человеческими душами. Но бесплодный поиск сучков и средств к выправлению нравственных изъянов ближних, в то время, как сами эти изъяны ещё и не были отысканы, приводил к тому, что моей душе увеличивались, как утолщается со временем ствол дерева, нечестие и греховность, порок гордыни и зависти, чего я тогда, увлечённый всем внешним, не замечал. Кажется не сообразным со здравым смыслом то, что, вопреки заветам Божественной Любви, можно требовать от кого-то общаться с Божеством по каким-то шаблонам и заранее холодным рассудком изготовленным схемам и осуждать кого-то, кто не пользуется плодами этого лукавого мудрствования. Справедливо подлежит осуждению тот, кто самонадеянно берёт на себя право судьи, особенно в области морали, тем более если сам он, как и любой из нас, не может быть каким бы то ни было нравственным образцом. Ведь любой человек не совершенен, и никакие должности и звания не делают его воплощением идеала. Идеал может воплощаться только в идеальном, а все явления такого рода заключены в Абсолюте и Им одним понимаются должным образом. К чему же, замечая, что кто-то продвинулся на пути к добродетели, спешить объявить, полагаясь лишь на буквы и формы привычных учений, если что-то в этом пути показалось вдруг неправильным, что этот путь ложен, что добродетель, цель его, мнима, что тот, кто продвинулся, должен своротить со своей дороги и следовать за мной? Не окажемся ли мы, в итоге, в одной пропасти. Думая, что кто-то близок к падению, и стремясь, не разобравшись ещё хорошенько со своей совестью, это предотвратить, не привожу ли я к нему, не способствую ли самому этому падению, не ведая сам истины? Как же можно портить кому-либо жизнь формальными назиданиями? Но я отрицал и пренебрегал чувствами и всем богатством их оттенков для одного только разума, не видя того, что он давно уже был повреждён горделивой самонадеянностью. С другой же стороны, должен же я был хоть в какой-то мере позаботиться о единообразии? Разве не в этом был мой долг пастыря? Должен ведь я был привести все эти разрозненные искания моих товарищей к общему выводу. Единообразие есть равенство идей и мнений, а оно, какими бы методами не насаждалось, есть благо, так как любовь есть союз, а разделение противно любви. Так мне казалось, и я оказался не способен принять личностное общение с Господом и своеобразное восприятие каждым Бога, как чудо, как таинство. Да, я был не способен, но и неспособность эта проистекала, вероятнее всего, из самого устройства, из врождённых свойств моей души, и не вполне может составлять лишь мою вину. У меня есть свои дела и заботы, но ничто из того, что бы я ни думал, или ни делал, не может противоречить самому промыслу Божьему. И даже окончательная духовная гибель моя, если произойдёт, будет служитель чему-то великому, как прах сожжённых католиками мучеников служит хорошим удобрением для садов и полей. И всё же мучительно и нестерпимо больно признавать ошибочными все те основания, на которых в течение столь длительного времени зиждился мой образ мыслей и действий. Как-то раз, идя по берегу, я услышал тихое благозвучное пение. Чей-то голос напевал: « Тебе, наш край, наш отчий дом, С любовью в дар мы принесем Труд наших рук и сил запас, Когда придет наш день и час. Отец Небесный, чад своих Ты укрепи для дел благих: Дай уберечь нам от глупцов Наследье дедов и отцов. О, дай нам в юные года, Вкусив терпенья и труда, Познать единый Твой закон Для всех народов и племен. О, научи, Всевышний, нас Владеть собой во всякий час, Чтоб с чистым сердцем в миг любой Предстать могли мы пред Тобой. О, дай нам высшее из благ: Сверять с Тобою каждый шаг, Чтоб нас ни слава, ни хула От цели прочь не увела. О, дай нам сил, чтоб никогда Слабейшим не чинить вреда, — И власти, чтоб укрыть от бед Тех, у кого укрытья нет. О, научи Ты нас, Отец, Премудростям простых сердец: Не унывать, не помнить зла, Вершить с любовью все дела. Земля, где предков наших кровь, Тебе служить клянемся вновь — Руками, сердцем и умом — Наш славный край, наш отчий дом»! Я подошёл ближе и увидел, что на самом краешке берега, лицом к морю, сидел Саймон, задумчиво оперев голову на руки. Саймон заметил моё приближение и прекратил пение. Не потому, что испугался, а скорее из-за того, что песня как раз должна была завершиться на этом самом месте, до которого он в то мгновение дошёл. Он повернул голову и посмотрел на меня. Я остановился и бросил презрительный и при этом вопрошающий взгляд. Саймон поспешно поднялся, отряхнул колени и молча поклонился мне. « Привет», – сказал я и попытался улыбнуться. Видимо, мне не очень удалось изобразить улыбку, так как я заметил, что выражение напряжённого ожидания не покинуло лица Саймона. Саймон снова опустился на песок и положил подбородок на руки. « Здравствуйте, милорд», – наконец ответил он на моё приветствие. « Ты не спал всю ночь»…, - проговорил я. « Я не мог уснуть», – начал оправдываться Саймон. « Почему ты не можешь уснуть»? – спросил я. Саймон молчал. « Эй, отвечай, когда тебя спрашивают, идиот!» Саймон спохватился от моего сердитого окрика и вдруг закрыл лицо руками, как от удара бичом. « Просто не могу», – прошептал он. Я предчувствовал, что через некоторое время, совсем скоро, он, когда я и остальные хористы уйдём охотиться, снова пойдёт искать, кому бы предложить свою помощь, и наверняка этим кем-то окажется Ральф. « Ты ведь знаешь, что невозможно служить сразу двум господам: Господу и Мамоне», – строго напомнил я. « Весь вопрос в том, где здесь Мамона, и как его распознать, если есть. Но, уверяю вас, я стремлюсь служить лишь Господу», – сказал он. « Служить Богу – наша главная цель», – заявил я. Саймон кивнул. Я сел рядом, вытянул ноги и принялся смотреть на лазурную морскую гладь. « Где все мы находимся? Куда нас занесло? Что это за остров»? – думал я и не мог найти ответы на важные для меня вопросы. И что делать дальше? Разумеется, нужно дождаться корабля… Это было неизбежно. Иначе… Страшно было даже подумать о том, что могло быть иначе. И всё-таки всякий раз, когда я или мои люди разжигали костёр и следили за ним, я испытывал странное чувство, будто действую лишь по указанию Ральфа. Его руководство с новой силой раздражало меня. Теперь это была уже не просто лёгкая досада. « Ты должен подчиняться только мне, я твой земной господин, – проговорил я, – мне не вполне приятно, что ты уделяешь так много внимания Ральфу». « Но ведь все заняты охотой. Должен же кто-то ему помогать», – удивился Саймон. « Да, есть правила. И всё же я думаю… Пойми меня, глупо соблюдать те правила, которые установил случайный человек», – напомнил я Саймону. « Но ведь мы его выбрали», – изумился он. « Во всяком случае, не я. И что? Ты ведь жалеешь, что главным стал Ральф, причём не без твоей помощи»? – произнёс я с отвращением. « Нет, я не жалею», – ответил Саймон. « Значит, Ральф для тебя важнее твоего законного властелина»? – спросил я. « Нет. Ральф не важнее Христа, а ведь он – наш единственный властелин», – промолвил Коуэлл. « К чему же ты ему служишь»? – недоумевал я. « Служа ближнему, мы служим и Христу. Он сам указал нам такой путь», – объяснил Саймон. « Правильно. А я разве – не твой ближний? Я по-прежнему твой начальник. Помни об этом», – воскликнул я. Саймон сказал: « Вы… Вы… А что я должен делать? Вы ведь всё время в лесу, охотитесь. А я»… «Мы все здесь в одном положении, – заметил я, – и пользы, на самом деле, от тебя мало. Нам мясо нужно. Я говорил. Если мы охотники, то мы должны оправдывать своё название. Кабаны рано или поздно станут нашей добычей. Почему ты плакал ночью»? « Вы слышали, милорд»? – Саймон смущённо улыбнулся. « Да, я слышал. И запомнил. Я ведь ничего не забываю». Я, и правда, слышал. « Не трогайте его», – только и сказал я тогда, переворачиваясь на другой бок. « Я не хотел, чтобы вы слышали», – молвил Саймон. « Не трогайте его»… Саймон казался мне слишком жалок, что бы по-настоящему злиться на него и тратить на это своё время. И всё-таки, что-то смущало покой моей совести. « Надо его всё же прогнать от Ральфа», – подумал я. « Я слышал всё. Ни одному твоему вздоху не укрыться от Всевышнего, а я действую здесь от Его имени. Не помогай больше Ральфу», – произнес я. Саймона эти слова, кажется, очень сильно задели. Он поднял голову и проговорил: « Нет. Я буду». « Ты знаешь ведь, что самая величайшая добродетель на земле – это послушание», – сказал я недовольным тоном и с явным назиданием. « Но как же любовь»? – удивился Саймон. « Любовь, – усмехнулся я, – что ты знаешь о любви»? « Я не знаю, но я чувствую, верую… Во мне что-то изменилось после той бури, я испытал что-то, чего не знал раньше. Я стал другим», – признался он. « Да, это заметно, – задумчиво подтвердил я, – и я сомневаюсь порой, что ты всего лишь мальчик. Может быть ты демон, лишь временно притворившийся им, принявший его облик, а настоящий Саймон давно покоится на дне океана»? Саймон перепугался. Ветер развевал его уже довольно длинные побелевшие волосы, и от этого он ещё больше напоминал мне кого-то из ветхозаветных патриархов. « Имей это в виду, – добавил я, – а то не спишь, ходишь по ночам, бормочешь что-то. Впрочем, это я так, не вполне серьёзно. Успокойся. Но всё-таки зачем тебе ходить ночью? Ты что, зверя не боишься»? « Не знаю. Иногда мне кажется, что и нет его здесь совсем. Зверь не так страшен, как то, чего я опасаюсь. А, может быть, его-то я и боюсь. Это не передать словами. Гораздо важнее, что бы костёр горел, чем все эти глупые страхи. Вы понимаете»? – прошептал он « Ты говоришь словами Ральфа», – хмуро заметил я. « Разве вы не беспокоились о том же самом, если главным избрали вас, милорд»? – поинтересовался Саймон. « Возможно, но теперь меня почему-то раздражает лишнее упоминание о том, что я вынужден исполнять его волю», – заметил я откровенно. « Это не его воля, это общая необходимость», – возразил Саймон. « Что бы следить за костром, надо не спать. А как не спать, если всех так и тянет забыться сном от усталости? Что бы не уставать, надо хорошо питаться. Понятно»? « Понятно, – отвечал Саймон, – я вот и думаю, что нам всем без хлеба тяжело. Я тут, между прочим, нашёл какие-то большие белые клубни. Там, на поляне, в земле. Их можно растереть и сделать из них лепёшки, что бы у нас было что-нибудь, по вкусу напоминающее хлеб». « Но ведь ты прекрасно знаешь, чадо, что не хлебом единым жив человек. Хлеб – это, конечно, хорошо. Но о мясе забывать не стоит. И стану я ещё всякими корешками интересоваться! Это не для меня, так и знай. И всё же, Саймон, в чём причина твоего беспокойства»? – осведомился я. « Больше ни в чём, – отвечал он, – лишь тревожат меня что-то ваши отношения с Роджером», – робко высказал Саймон свои предположения. « Он тебе не нравится? – грозно насупился я, – Или, быть может, ты сомневаешься во мне, твоём господине, посланном тебе самим Богом? Не лезь в наши отношения»! « Но вы так много проводите времени вместе, что я начинаю опасаться, как бы вы не стали его тенью, или он – вашей», – произнёс Саймон. « У меня своя голова на плечах, – крикнул я, – и тебе нечего соваться в мою частную жизнь». « И мне кажется, что он и вы, чем больше проводите вместе, тем больше начинаете ненавидеть остальных. Вдруг вы зависимы от него»? – неожиданно предположил Саймон. « Я? От Роджера? Чем связь с ним может навредить мне? – спросил я, – ты завидуешь ему, что ли? Хочешь занять его место? Или это Ральф подговорил тебя? Всё, Саймон, ты невыносим, скройся с глаз моих». Саймон вскочил, быстро поклонился и побрёл по берегу с уныло опущенной головой. Этот разговор постепенно всё глубже отдалялся в прошлое. Мы охотились с прежним успехом. Злость всё росла… Или это была не злость? Да и гневом это назвать было трудно. Скорее совсем иное… Похоже, жажда, нестерпимая, сильнейшая жажда. Но чего именно, этого я не мог осознать. Да и некогда было. Постройки Ральфа дрожали под мощными, хотя и редкими порывами свежего ветра. Казалось, ещё чуть-чуть и они развалятся. Ральф это замечал и не раз предлагал нам укрепить шалаши, но мы лишь с досадой отмахивались от него, находя всё новые и новые отговорки. За это время наша одежда успела уже превратиться в жалкие лохмотья, мы привыкли видеть друг друга почти полностью обнаженными, и это уже не вызывало нездорового изумления и смущения, как в первые дни. Наши мускулы окрепли, загар у некоторых уже стал густо-бронзовым, волосы у всех спускались ниже плеч. Малыши вели особую, независимую и напряженную жизнь, предоставленные самим себе, несмотря на настоятельные просьбы Ральфа и Хрюши присматривать за ними. Рядом не было никого, кому бы приходилось заботиться о том, чтобы они были одеты, обуты, умыты, причесаны и так далее. Дети проводили время в нехитрых и спокойных играх, копались голые в песке и попросту резвились на берегу моря или реки, тела их стали коричневыми и до омерзения чумазыми. Их никто не заставлял "прилично" есть – все теперь ели пальцами, никто не предостерегал их от того, что они могли порвать или испачкать свою одежду, промочить ноги. Да и все мы часто ходили босиком и не без удовольствия отмечали лишь, что становимся всё более ловкими и смелыми. Детям, пользовавшимся на ярком солнечном побережье и в тенистых уголках леса свободой выпущенных на волю зверенышей, не надо было прежних игрушек. По ночам малышей терзали жуткие кошмары, от страха они сбивались в кучу, и всё же о родителях своих и об утраченном домашнем уюте плакали они гораздо реже, чем того можно было ожидать. Все уже перестали об этом задумываться. Персиваль, Джонни и Филипп редко напоминали нам о себе и держались обособленно, поглощенные собственными важными чувствами и делами. На отмели у речки они громоздили из песка различные сооружения, напоминающие дворцы или причудливые соборы. Может быть, они всё же чуточку тосковали по родной Англии? Их младенческие архитектурные фантазии окружало сложное кольцо дорог, насыпей, рвов, пограничных столбов, раскрывавших свой смысл лишь присевшему на корточки наблюдателю. Малыши играли здесь, пусть не слишком весело, зато пристально сосредотачиваясь; и часто развлекались они все вместе. Иногда мы шли прямо по берегу, разрушая и затаптывая плоды их забав, будто стихийная сила, вмешиваясь в этот хрупкий и незатейливый мирок. Генри нисколько не трогали их рёв и слёзы, и он важно шагал вслед за нами, неожиданно вторгаясь между ними и сильно топая, отчего бывало поднимались целые тучи песка, нередко запорашивавшего глаза всем троим. Громкий смех наш был ответом на их жалобы и боль. Генри вообще проявлял к нам с Роджером особенный интерес, и в той же мере, в какой Саймон склонялся к Ральфу, стремился он к нам двоим. Скоро он начал сопровождать нас, когда мы ходили на охоту. Вероятно, моё обаяние так действовало на него, и мне становилось весьма приятно от этого. Генри и в другом отношении оказался весьма сообразительным и жизнерадостным пареньком, правда, всё же характер у него был несколько замкнутым… Во многом Генри напоминал мне Роджера, что даже порою казался мне его младшим братом. Не знаю, как, но они очень быстро подружились и прекрасно друг друга поняли. Проснувшись как-то утром, я твёрдо решил не возвращаться на этот раз с охоты без крупной добычи и старался отыскать причины столь частых прежде неудач в этом деле. Я догадался увеличить число участников охоты и распределить их так, что бы у кабана не осталось теперь никакой возможности вырваться. Ральф, рассматривавший как раз в это время морские просторы в надежде обнаружить хоть что-то на горизонте, отказался последовать за мной в лес. То же было и с близнецами. Пол и Джастин почти согласились, но Ральф посмотрел на них осуждающе, и они, угадав истинное значение его взгляда, не решились пойти с нами в лес. Хор, почти в полном составе, был передо мной, им было достаточно лишь приказать. Только Морриса и Уильяма не было с нами, – они сидели у костра на холме. Я направился к ним, по пути встретив неугомонного Генри, который спросил нас, куда мы, собственно, держим путь. « Мы идём на охоту»! – заявил я важно. « Снова»? – спросил Генри. « На этот раз у нас будет немалая добыча», – отозвался я, особенно, с неким нажимом произнося слово « будет». « Я пойду с вами. Можно»? – проговорил он с надеждой. « Отчего бы и нет. Иди. Чем больше нас, тем лучше», – высказался я в ответ. Генри весь просиял радостью и устроился в конце нашей вереницы. Мы достигли холма. « Уильям, Моррис, – крикнул я, – идите с нами, вы мне нужны». « Как же костёр, милорд»? – немало изумились они. « Думаю, он не потухнет до самого вечера. Вот вы сколько всего туда накидали, – указал я – этого хватит. Ничего плохо нет, что бы отлучится на время». Уильям попробовал возразить: « Но Ральф говорит»… « Слушайте, разве на охоте не интереснее, чем здесь? И нам нужно что-то есть. Если мы все вместе набросимся, то свинья – наша», – прервал я их возражения. Они быстро со мной согласились, но оставить своего места долго не решались. « В крайнем случае ты, Моррис, можешь остаться, а ты, к примеру, Вильям, всё же пойдёшь с нами. Так? К чему у костра должны быть непременно двое»? – спросил я. « Действительно, к чему»! – закричали все, бурно заспорили, зашумели. Уильям поднялся. « Я готов, сэр»! – проговорил он и решительно поднялся. Моррис спросил меня: « А как же я»? « Ты уж сиди. Наступит чья-нибудь очередь… Да вот, хотя бы Эрика с Сэмом, и ты беги к нам, в лес. Ты ведь знаешь, где нас найти»? « Да. Но ведь одному страшно. Там… Если зверь», – робко предположил он. « Нечего пугаться. Если такой пугливый, так сиди здесь», – проговорил я сквозь зубы. « Или уж пусть Уильям здесь сидит, а я пойду», – воскликнул он. « Можно и так, – обрадовался я, – да только я уже решил. Вильям – так Вильям. Так что, до встречи, Моррис»! « Пока»! – только и сказал он, когда мы уже развернулись и двинулись в чащу. По дороге я заметил Саймона. Он шёл нам навстречу, о чем-то глубоко задумавшись. Как и другие мальчуганы, Саймон бегал теперь обнаженный до пояса. Острые контуры его лопаток и рёбер были отчётливо видны сквозь не такую уж и толстую кожу. Сам по себе не обладавший особенно крепким телосложением, он показался мне тогда точно прозрачным, так он исхудал! Он неспешно семенил в сторону холма. Я громко поприветствовал его. Саймон ответил на моё приветствие и ускорил шаг. « К чему это он»? – удивился Роджер. Саймон уже заметил, что у костра сидит лишь один Моррис, и с недоумением обернулся к нам. « Милорд»? – проговорил он таким тоном, будто застал меня за каким-то непозволительным занятием, да ещё имел право упрекнуть меня в нём. « Одного вполне достаточно», – повторил я, что бы его успокоить. « Как знаете, милорд», – отозвался он печально и исчез за холмом. « Сейчас Морриса расспросит, а затем Ральфа разыскивать побежит и всё ему доложит», – заметил не без оснований Роберт. « Пустяки, – сказал я, – поохотимся, а там и с Саймоном разберёмся. Ральф ни куда от нас не денется». « Он всё ещё думает, что нас спасут и найдут», – напомнил с усмешкой Роджер. « Почему бы и нет. Хотя что-то не верится, что у этих берегов покажется корабль. Не пришёл ли уже конец всей мировой истории? Все в Европе перебили друг друга, – говорил я, – или не все, но если Британия, как бы выразился Гай Юлий Цезарь, уже покорена, завоёвана и разделена на части, то, похоже, мы здесь так и останемся. Да и лодку или плот сделать нечем». « Если лодку, то деревянную? Да, никак не сделать», – подтвердил Роджер. « Сейчас главное охота, все разговоры потом. И всё-таки мне кажется, что сигнал на холме не так уж и бесполезен», – начал я и тут же оборвал свою речь, иначе последовало бы продолжение: « Но всё же это Ральфов сигнал, что б ему провалиться»! Ещё несколько мгновений, и мы уже были полностью окружены таинственным полумраком леса. Самым удивительным было то, что на этот раз обычный, хотя, как правило, и не столь сильный лесной страх, отступил куда-то, оставив место для чего-то нового и свежего. Со мной было немало спутников, что придавало мне почти сверхъестественную уверенность в себе. Каждый сжимал в руках по копью. Мои слух и зрение были предельно напряжены, я старался переступать как можно осторожно, каждый раз с особенным старанием отыскивая новое место, куда бы я мог ступить, не опасаясь произвести лишний шорох или треск ломаемых ветвей. Я задыхался в томительном долгом ожидании, чувствуя, как пересыхают губы и становится всё труднее и трудней дышать от волнения. Действовать надо было с умом. Я сделал знак своими охотникам, и они расселялись среди деревьев, неслышные и кажущиеся невидимыми. Я сделал ещё несколько шагов, и увидел, наконец, что неподалёку, в прохладной тенистой ложбинке зашевелилось нечто тёмное. Крупный кабан с двумя кабанихами и кучей подсвинков устроился на ночь под сенью раскидистых ветвей могучего старого дерева. Я подкрался ещё ближе, готовясь поразить кого-то из них копьём, как обычно. За соседним деревом почти незаметно мелькнула черная голова Роджера. Он пытался встретиться со мной взглядом. Я поймал его взор и подмигнул ему в ответ, он кивнул и вновь спрятал голову за мощным толстым стволом. Я выскочил внезапно из густых зарослей, замахнулся и ударил наугад кого-то из воспрянувших и бросившихся врассыпную свиней. Копьё скользнуло по толстой шкуре животного, не причинив ему особого вреда. Кабан заметил нас уже издали и успел вовремя предпринять спасительный манёвр. Я кинулся вслед за ним, так вся остальная его родня уже давно скрылась из виду. Преследование началось. Сколько прошло времени с тех пор, как я, сжимая копьё, понёсся куда-то в темноту, ломая кусты и обдирая о корни деревьев и толстые твёрдые лозы ноги, сопровождаемый воплями охотников? Я всё бежал и кричал. Добыча вот-вот могла ускользнуть, и ей это, как всегда было до этого, уже почти удалось. Но там, перед спасительными непроходимыми зарослями, уже стоял Уильям, предупредительно отвесно выставив острие своего копья. Кабан отскочил от заострённой палки, захрюкал и заметался. Радостное возбуждение захватило меня, овладело всей моей душой. Это было со мной уже тогда, когда меня, почти семилетнего, отец взял с собой на охоту. И там то же было много шума и суеты, всякого движения, обилие которого сжимало сердце и вызывало ярчайший восторг. Всем своим существом я отдался этому вечно новому и, вместе с тем, опаснейшему состоянию. Не так уж и насыщена была моя жизнь подобными событиями, да и был я тогда совсем ещё мал, что бы помнить всякие подробности, и всё же то, как собаки рвали зайца, и как он кричал в предсмертной агонии, доставило мне такие потрясающие ощущения, что запомнилось во всём своём ужасающем великолепии. Ощущения эти можно сравнить с теми, какие возникают, когда привязывают медведя к столбу и натравливают на него свору собак, и все восторженно глядят, кто кого победит. И вот теперь было почти то же самое. Даже во рту, кажется, стало необычайно сладко, как не бывает даже от самой лучшей патоки или вина. Хряк был уже далеко. Появилась досада, что он уйдёт. Сгоряча я метнул в него своё копьё. Он пробило его кожу и застряло в нём, но он всё продолжал метаться. Движения его понемногу становились беспорядочными и неуклюжими, бег его замедлился, из пробитого бока сочилась кровь, а вокруг неумолимо сжималось кольцо охотников. Кабан сделал новую отчаянную попытку вырваться, устремил своё рыло куда-то в переплетение трав и кустарников, и почти пропал там, но тут за деревьями мелькнуло что-то, – Роджер, неизвестно откуда взявшийся, перевернувшись в воздухе, с оглушительный криком набросился на него, всей своей тяжестью наваливаясь ему на спину. Он, очевидно, хотел переломить ему хребет. Я поспешил ему на помощь. Длительное напряжение, вызванное ожиданием, получило свою естественную разрядку. Теперь все мы, сколько нас там было, со всех сторон столпились вокруг него и принялись добивать свинью своими копьями. Кровь брызгала налево и направо. Роджер, тяжело дыша, отпустил задние ноги кабана и освободил его спину. Когда он немного отстранился от лесного обитателя, наступил мой черед. Я навис над вепрем, упираясь одной рукой в его могучую спину, и полоснул его несколько раз кинжалом по горлу. Он закричал протяжным тонким голосом. С волнением и замиранием сердца слушал я его. Он начал хрипеть, я приник к траве. Но ещё один ужасный пронзительный крик, и всё замолкло. Полный невероятного изумления, глядел я на рану, но вскоре впечатление исчезло. Точным и быстрым движением своего острого символического ножа я распорол кабану живот. Внутри лежали мягкие синеватые кишки. И только… Я был разочарован, я думал посмотреть что-нибудь более интересное. Кабана принялись свежевать там же, отчего вес нашего трофея заметно облегчился. Я с удивлением заметил, что и Роджер присоединился к нам, запустив свои руки прямо в разрез. Он так сосредоточенно и увлечённо копался в свиных кишках, что я не выдержал и сказал примерно следующее: « Вот как, Роджер! А говорил: отвращение у тебя»? « Так оно и было, милорд, – ответил Бешеный Пёс, – было это самое отвращение, да только для нас, маленьких простых людишек, оно и вовсе ни к чему, непозволительная роскошь эта чистоплотность. Я ведь – не то, что вы. Господа могут только позволить себе сколько угодно испытывать отвращение. Вот и стараешься преодолевать. Раз преодолеешь, другой. Стошнит в первое время, а потом привыкнешь. Я и в самом деле не люблю особенно этой вот крови, только вы мне не оставили другого выбора, сэр. Сами же мне охотиться с помощью ловушек не разрешили». « Всё так, Бешеный Пёс, всё так, – улыбался я ему, – только это уж немного чересчур: говоришь одно, а делаешь другое»… « Что ж, вроде бы мир так устроен», – вдруг вставил своё слово Уильям. Роберт-Давид, уже стоявший поблизости, с лёгкостью с ним согласился. Я кивнул. Когда кабан был наполовину выпотрошен, я поднялся, вытер кинжал об траву и проговорил: « Пойдём»! Мы насадили окровавленную тушу на колья и осторожно, сквозь кусты, понесли её к берегу. Теперь я был вполне доволен. В этот раз охота завершилась несомненной удачей, и я спешил похвалиться её исходом перед Ральфом и всеми остальными, кто в ней не участвовал.

18.

Нередко бывает так, что завершение какого-то важного для человека дела, в которое вложено немало труда и множество усилий, рождает в нём закономерное чувство удовлетворения. Так было и с нами, я упивался собственной победой, торжествующий, нёсся по берегу впереди всех, а непосредственно следом за мной Роджер и Уильям волокли дичь. Но когда человек вдруг обнаруживает, что победа его для других ничтожна, что никто не собирается разделить законной для него радости с ним, чувство торжества сменяется мрачной досадой, а иногда даже и злобой. Мы ощущаем, что старания наши были никчёмными, и нам жаль напрасно затраченных сил. Появляется мимолётное ощущение мнимости наших достижений, которыми мы ещё так недавно гордились, если мы в этот миг встречаем совершенно противоположное нашему душевному состоянию отношение. Это особенно мучительно переносить, когда нам была важна оценка кого-то определённого, кем мы, скажем, восхищались, или кого стремились превзойти в каком-то начинании, поразить его необычайным размахом наших свершений и величием осуществлённого нами замысла. Победителю становится не по себе, даже если он привык презирать чужое мнение и опирается в своей жизни, большей частью, лишь на собственную уверенность и раз и навсегда сложившийся набор знаний о своих способностях и силах, если никто вокруг не признает его за такового. Нельзя точно сказать, в какой мере это одобрение прочими важно для нас, но, безусловно, без этого невозможно в полной мере наслаждаться достигнутым, удовольствие это становится каким-то жалким, неподлинным. Но в мире существует такое неслыханное число самых разных вкусов, суждений и предпочтений, что порой остаётся только дивиться и кусать губы, от невозможности всё предусмотреть и всем угодить. Победителя осыпают бранью, упрёками, хулой – чем угодно. А всё потому, что те, кто так его встречает, не способны оценить его деяния так, как полагается. Иногда для этого необходимы особые знания, иногда только общая развитость представлений о мире и человеческой природе, бывает, что и житейского опыта не хватает по причине юного возраста, иногда намеренно порок смешивается с добродетелью, что бы унизить или оскорбить того, с кем у оценивающего уже возникла предвзятость отношений. И если другой неприятен ему лично, то неприязненность затмевает его рассудочное зрение и в нём искажает истину, а от ложного ощущения рождается и ложное восприятие. А оценённый подобным образом человек испытывает чувство негодования, в чём-то даже справедливого, в его душе обретает пристанище горькая обида, которая, разрастаясь, способна привести к бурному извержению бешенства и ярости. Пылкий влюблённый, преклонявшийся перед своим идеалом, свойства которого приписал он существу женского пола, именуемого « прекрасной дамой», был готов захватить и повергнуть к ногам возлюбленной если не целую Вселенную, то, хотя бы, её немалую часть, совершил в её честь немало подвигов и встречает, наконец, лишь тусклый взор, исполненный холодного равнодушия или презрения, а иногда и упрёк в нерасторопности! Жестокое разочарование овладевает им, и он готов теперь проклинать всё на свете. Идеал оказался обманчивым, а существо – не соответствующим ему. Дама теперь не кажется ему более прекрасной, и он вдруг обнаруживает, что ненавидит её не меньше, чем когда-то любил. И поделом! Было ли его чувство любовью? Возможно. Действительны ли были его подвиги? Бесспорно. В глазах иной он бы встретил совершенно противоположный отклик на свои поступки и слова, живейшее участие, сочувствие, восхищение и то несравненное радостное изумление, которое бывает у людей при встрече с настоящим чудом. Но скала остаётся скалой, а лёд не тает. Не потому, однако, что пламень сердца, светильник чувств и разума пылал в любящем не в полную силу. Дело здесь не только в нём самом, уже охарактеризованном мною, как « пылкий», скорее вся суть этой неудачи в той цели, ради которой всё это совершалось, в объекте всех этих устремлений, который был выбран или поспешно, или под давлением других немаловажных обстоятельств и в итоге оказался неверным. Никто не может оценить нас так, как мы ценим самих себя, и иногда эта внутренняя оценка – самая правильная. Формальная удача может обернуться поражением в том отношении, в котором правильные действия и полученные последствия этих действий не приносят нам той радости, испытать которую, в конечном счёте, приступая к оным, мы рассчитывали. И, вероятно, все эти неприятности вызываются ещё и тем, что достигнув одной цели, мы пренебрегли другой, более высокой, и упустили гораздо лучшую возможность применения наших способностей в иной области. Но никому другому не понять до конца, что заложено в человеке, и к чему ему надлежит стремиться. И стремясь заставить всех остальных соответствовать его собственным представлениям об их возможностях, навыках и прочих качествах, этот другой приносит им только новые огорчения. На берегу мы так никого и не встретили, зато на холме, возле костра, собрались все, кого не было со мной во время охоты ( кто не охотился). Язычки пламени, как поросята из-под брюха матери, лизали и шумно посасывали сухое дерево. Ральф и другие молча смотрели на меня и на нашу добычу, все – с мокрыми волосами, кожа их поблескивала. Вероятнее всего, что от пота, или же они совсем ещё недавно купались и не успели высохнуть даже возле ярко пылавшего костра. Саймон стоял позади Ральфа и толстого шута. Тут же стоял, потупив взор, Моррис. Близнецы и двое других мальчиков держались чуть поодаль. Все были будто испуганны чем то или расстроены и долгое время не решались заговорить с нами, вернувшимися только что с охоты. Красивым жестом указав на ношу Роджера и Уильяма, я произнёс: « Вот, Ральф. Мы свинью убили. Подкрались… Окружили её»… Ральф шагнул вперёд, прекрасные черты его лица, к немалой для меня радости, исказила гримаса мучительного негодования. Он так и стоял передо мной, долго, с недовольным лицом, закушенными губами и крепко сжатыми кулаками, будто подыскивая необходимые и наиболее уместные слова. « Собачьи дети, – наконец выдавил он из себя, – погубили костёр»! Похоже, это было единственное ругательство, которое он знал и, по невинности своей, считал самым сильным и крепким. Мне стало вдруг от чего-то мерзко и отвратительно на него смотреть, я отвернулся в сторону, всё ещё не понимая, какой смысл имеют его слова. Костёр горел, как ему и следовало. По виду Ральфа было совершенно невозможно разобраться в том, что же здесь ещё недавно происходило. Я коснулся обеими ладонями бёдер и, подбоченившись, исподлобья взглянул на Ральфа. « Погубили? О чём ты говоришь»? – спросил я с недоумением. « Он погас. Мы его заново развели», – ответил сквозь зубы Ральф. « И что? Думаю, ничего страшного в этом нет. Что ты так переполошился»? – проговорил я, глядя на Ральфа и чувствуя, как множатся к нему презрение и ненависть в моём сердце. « Как он смеет так со мной разговаривать, – думал я, – особенно после того, что я сделал? Как долго я ждал этого, и вот, желаемое достигнуто, а Ральф не замечает или не хочет замечать, а, напротив, вместо этого осыпает меня горькими упрёками». Я глянул назад, где стояли Роджер и Уильям. Они ожидали, чем окончится дело. Тёмная свиная кровь неспешно капала с туши, которую они держали, на землю. Ральф вновь заговорил, его голос звучал непривычно низко и хрипловато, как-то немузыкально. Меня будто передёрнуло. Всё вокруг казалось каким-то фальшивым, ненастоящим. « Вы бросили костёр», – пробормотал Ральф. « Моррис»! – возникло у меня в голове. « Мы, между прочим, не с пустыми руками. Вот, – я указал на свой трофей, – мы его выследили, окружили… Сколько крови было! Ты даже не знаешь, чего нам всё это стоило! А костёр… Ну, так он ведь не надолго погас. Не надолго ведь? Теперь вы его зажгли снова. Что попусту беспокоиться? Моррис, ты же следил? Как так получилось Моррис»? – изливал я своё возмущение. Моррис начал оправдываться: « Тяжело одному, жарко. Вы же сами знаете»… « Ты не дождался, отошёл. Ну, теперь с тобой всё понятно», – объявил я. « А второй, Уильям, где был»? – спросил Ральф. « Он нам был для охоты нужен. Без него нельзя было обойтись. Никак», – откликнулся за меня Роджер. Ральф внимательно посмотрел на Уильяма, тот смущённо кивнул. « И что? – сказал я. – Что это вы так нас встречаете? Всего лишь из-за костра»? Вдруг у Ральфа взгляд стал таким, с каким обычно изображают Юпитера громовержца. Он поглядел на нас грозно, а близнецы, неприметные и шут нахмурились. « Там был корабль»! – крикнул он и указал рукой вдаль, – был корабль. Ты обещал мне следить за костром, и все должны были это делать, а он из-за тебя погас». « Из-за меня? Из-за меня? – слова застревали в моём горле от злости. – Но за всеми не усмотришь. Во всём Моррис виноват, и он за это ответит». Моррис подскочил на месте от неожиданности. Ральф сделал два шага ко мне, из-за него по-прежнему выглядывал немного испуганный Саймон. Я не выдержал вопрошающего взгляда Ральфа и опустил глаза. Этот взгляд был способен волновать меня так, как не волновало меня ничто более на свете. Злость куда-то уходила, а её место занимало другое странное и крайне неопределённое чувство. Но, помимо Ральфа, я думал тогда и о Саймоне. Вероятно, всё же случилось то, чего я опасался. « С Саймоном я разберусь позже. Теперь очередь Морриса», – думал я. « Возможно, это была наша единственная возможность, последняя надежда покинуть это место. И вот вы упустили её, погубили всё… Я чрезвычайно опечален. Опечален всеми вами, и тобой, Джек, в особенности», – вздохнул Ральф. Шут набрал воздуха и выкрикнул: « Да, ты, Джек Меридью, со всей своей этой кровью! Со своей охотой! Мы бы уже были далеко отсюда, если бы не ты»! Ральф вновь поглядел на меня осуждающе и промолвил, глядя на шута: «Тут я главный. И ты должен был исполнять то, что я скажу. А ты только говорить умеешь. Ты даже шалаши строить не хочешь. Тебе бы все охотиться, а костер погас. Ведь был корабль. Был и ушёл. Я видел парус на горизонте». « Но я же не знал об этом, – возразил я, – затея была слишком большая. Нам все были нужны. Нам мясо нужно. Ведь ты сам распорядился насчёт охоты и позволил мне заведовать всем этим». Хрюша вступил в разговор: « Все из-за тебя. Обещал за дымом следить»… Шут окончательно расшатал моё душевное равновесие. Я почувствовал, что больше не могу сдерживаться. « Заткнись, жирная свинья»! – изрёк я и толкнул Хрюшу прямо в живот. Тот перегнулся пополам и поперхнулся от боли и неожиданности. « Безобразие»! – возмутился Ральф. « Безобразие»! – подхватил Эрик, а вслед за ним и Сэм. « У нас не было огня, нечем было его развести. Если бы я имел при себе хоть что-то, всё приняло бы другой оборот, – говорил я возмущённо, – знайте, что это – всего лишь недоразумение. Нечего на меня кричать». Шут, оправившийся от удара, попробовал вдруг что-то возразить, но я опередил его. « Никакой от тебя пользы», – бросил я с раздражением и быстро, ловким движением сорвал с его очки. « Отдай их немедленно, – закричал Ральф и добавил, – что ты собираешься делать»? « Теперь у меня всегда под рукой будет огонь. Мало ли что может случиться, – произнёс я и извлёк линзу из оправы, – теперь это уже моё». « Неправда», – заявил шут, но ничего не мог поделать. И остальные не могли. Они явственно вдруг ощутили ту несокрушимую силу, которая тогда исходила из меня. Я показал им ясно и наглядно, при помощи яркого примера, на что я способен. Наступило тягостное молчание. Ральф попросил меня через некоторое время: « Хотя бы верни ему то, что осталось». Я протянул ставшему на время совершенно слепым шуту его очки с единственным оставшимся стеклом. Он нащупал их, схватил и надел. Я старался не смотреть в его сторону. Он отошёл на несколько шагов, недовольно сопя, и встал рядом с Саймоном, за спиной у Ральфа. Вдруг я почувствовал лёгкое сожаление от того, что будто сделал что-то не так. Что-то показалось мне неправильным. Я сказал Ральфу несколько слов. Не для того, конечно, что бы утешить его, а просто так, потому что надо было сказать хоть что-то. « Ты говорил, что там был корабль. Что это за корабль»? – спросил я. « Не знаю, – признался Ральф, – я не разглядел его хорошенько». « Это был английский корабль? – переспросил я. – Ты видел, какого цвета был флаг на нём»? « Ничего я не видел. Он был очень далеко. Один только парус показался… И пропал. Но если бы они дым заметили, они бы сюда подошли и нас бы всех отсюда забрали». « Может быть, и хорошо, что дыма не было, – предположил я, – если ты не уверен… Возможно, всё к лучшему. Возможно, это испанцы». « Испанцы! – воскликнул Ральф, – уж лучше испанцы, чем»… Он не договорил, глубоко задумался. На его бледное опечаленное чело спустилась длинная прядь волос. Он смахнул её рукой и отвернулся. « Ты только и думаешь о том, как бы покинуть это место. Ты готов даже для этого воспользоваться помощью врага нашего отечества»? – закричал я. « А если это всё же были наши»? – ответил он. « Наши? Тогда это совсем другое дело. Но корабля уже нет, – промолвил я, – и он вряд ли за нами вернётся. Разве только следующий появится. Так можно сколько угодно долго его ждать. Что же, ты хочешь, что бы мы всё это время лишь у костра сидели? Не ели, не спали? Ты как ребёнок, Ральф. Кажется, я знаю, почему ты так стремишься покинуть остров. Это из-за зверя. Ты боишься его! Ты просто трус, Ральф Ровер». « Сам ты трус. При других обстоятельствах, Джек, ты бы ответил за это собственной кровью. Оскорбление, которое ты посмел мне сейчас нанести, ужасно. Но мы должны быть выше всяких оскорблений, положение наше таково, что мы должны дорожить жизнью каждого из нас». « А какова она, цена человеческой жизни»? – подумал я и спросил прямо: « А ты бы вызвал меня на поединок, Ральф, в другом месте и в другое время»? « Возможно», – отвечал этот загадочный юноша. « Я беру свои слова обратно, Ральф. Ты не трус. По крайней мере, не жалкий», – улыбнулся я. Ральф с явным интересом осматривал наш трофей. « Всё-таки добыли», – восхитился он. « А ты как хотел? Мы же охотники. И это только начало. Мы теперь часто охотиться будем», – заметил я. « Опять охотиться? А костёр? Кто за ним будет следить»? – спросил Ральф недоверчиво. « Нет, не так, как в первый раз. Нас поменьше будет. Что-нибудь придумаем», – заверил я его. Ральф пожал плечами и изобразил на своём лице недоумение и досаду. Затем его взгляд остановился на растерянном Моррисе. Я так же глянул на него. « А этот всё же виноват. Костёр из-за него потух», – объявил я. Все зашумели, возбуждённо ожидая, что за этим последует. « Наказать Морриса»? – продолжал я. « Наказать, наказать», – закричали все, кроме Ральфа и шута. Я решительно приступил к Моррису и схватил его за правую руку, одновременно с этим сделав знак Роджеру. Он взял его за левую, и мы повели его вниз. Неподалёку от того места, где каждый день складывался сигнальный костёр, мы, сбив Морриса с ног, разложили его на траве таким образом, что бы стоящим на вершине было удобно наблюдать за все тем, что мы готовились с ним вытворять. Роджер нагнулся над ним и прижал его коленом к земле. Я отломил тонкую гибкую ветку от ближайшего деревца, вернулся к Моррису и принялся хлестать его по спине и всему остальному с яростным ожесточением. Всё накопившееся во мне к тому времени прорвалось наружу. В ушах стояли лишь резкий свист прута и тихое постанывание Морриса. Неожиданно вспомнилось зрелище, виденное мною на корабле. Я продолжал всё сильнее и сильнее бить по открытой и ничем не защищённой коже одного из моих ближайших приятелей. Показалась кровь. Я приказал Роджеру отпустить жертву и сам, крепко вцепившись в загривок Морриса, прижал его голову к земле. Моррис сдавленно вздохнул и вновь издал жалобный стон, будто робко умоляя меня прекратить эту чудовищную экзекуцию. Но это было только начало. Гибкая ветка мелькала и вертелась в моих ловких и сильных руках, красные полосы на спине Морриса стали темнее и шире. Только когда вся спина и некоторые другие части его тела стали поистине багровыми, и на нём не осталось ни одного целого места, я окончил своё занятие и с чувством добросовестно выполненного долга встал на ноги, выпрямился и отбросил далеко в сторону окровавленную импровизированную розгу. Роджер по моему знаку подошёл ко мне и помог несчастному Моррису подняться. « Ну, ты доволен, Ральф»? – проговорил я, отирая обильный пот со лба. Ральф понуро кивнул. Спорить было бесполезно. Я подождал немного, а когда мои мысли и чувства вернулись в прежнее состояние, сказал, стараясь говорить весело: « Так, а теперь займёмся нашей свиньёй»! Все, кроме близнецов, оставленных Ральфом у костра, спустились с холма и направились к шалашам. Теперь настало время приняться за нашу добычу. Мы с Роджером разожгли небольшой костёр. Мы не знали, к чему приступить дальше, но Пол и Джастин посоветовали нам прежде всего опалить тушу. Так мы и сделали. Уж кто, как не они, знал толк в приготовлении пищи, ведь, как выяснилось, Пол и Джастин служили на кухне при дворце и имели некоторый опыт во всех подобных делах. Мы собирались было установить над огнём жердь с тушей, но Пол и Джастин сказали, что лучше кабана всё же разделать сразу, нежели зажаривать его целиком. И в самом деле, жердь, деревянная палка – совсем не то, что железный вертел, и от действия огня она могла бы обрушиться вместе с нанизанным на неё мясом прямо в костёр. Кабана окончательно выпотрошили, разделили на куски и, насадив их на копья, зажарили. Наконец настало время трапезы. Мясо добытого при моём личном участии кабана показалось мне в тот раз особенно вкусным, и я наслаждался им. Это будто знаменовало для меня начало новой, взрослой жизни. Я отрезал довольно увесистый ломоть и протянул его Ральфу. Он немного смутился и пребывал некоторое время в нерешительности, не желая принимать что-либо из моих рук. Я с тревогой мысленно перебрал все возможные причины этого нежелания. Но скоро голод взял своё, и Ральф принялся вместе со всеми уплетать сочное жирное мясо. Юный мистер Ровер уже, верно, совершенно позабыл о том своём ругательстве, неосторожно высказанном всем нам, то есть мне и хору. И хоть слова, как я отмечал, были не самые страшные, всё же было неосмотрительно с его стороны общаться в таком тоне с тем, кому выпала честь быть старостой хора капеллы при школе Св. Павла. И даже титул и высокопоставленная должность, какую занимал его отец, не давали ему ни малейшего права обращаться ко мне с такими словами, да ещё – вместо приветствия. Хотя надо признать, что выражение, слышанное мною от Ральфа, было значительно мягче тех крепких, метких и замысловатых фраз, которые иной раз приходилось слышать со сцены в театре. Словарный запас этого отпрыска аристократического семейства оказался не в пример беднее, чем лексикон какого-нибудь грузчика или солдата, представителей народа, от которого пополняли свои знания Шекспир, Джонсон, Хейвуд и Уэбстер. И всё же, кажется, самая грязная и грубая брань не оказала бы на меня такого воздействия, чем эти, относительно безобидные слова, произнесённые тогда Ральфом Ровером. Витиеватая площадная ругань ни шла ни в какое сравнение в отношении силы, с какой могла на меня подействовать, со всего лишь коротеньким речением, стоившим, однако, того неистового потока отборной ругани и проклятий, регулярно извергавшихся некогда со сцены, и льющегося поныне из дверей и окон всяких кабаков, наводняющего улицы нашей славной столицы. В чём причина такого несоответствия между самими свойствами простых этих слов, личностью произносившего и тем, как поразили меня они? Не начала ли уже тогда проявляться во мне странная зависимость от мнений и поступков белокурого отрока, по странному капризу судьбы получившего право подчинить меня себе? Но этого ещё никому на свете до конца не удавалось. Даже отцу, мачехе и школьным наставникам не удалось добиться от меня полного повиновения, а уж этому мальчишке – тем более, ибо не обладал он ни достаточными летами, ни статусом, даже влияние его на некоторых из нас и почтение, с которым к нему относились многие из окружающих были недостаточны для этого, а титулы и заслуги его предков там, где мы с ним встретились, не значили ничего. Подчинить меня себе Ральф был способен ещё менее, чем все прочие, и всё же именно он волновал меня, тревожил как-то по-особому. Возможно, я боялся того влияния, которое он мог оказать на моих хористов, немало из которых было не такими стойкими и непреклонными, как я. Возможно, он будил во мне давно дремавшие глубоким сном воспоминания об Эдварде, приятные, радостные и, вместе с тем, такие, к каким постоянно примешивалась горечь от сознания ранней и скоропостижной утраты дорогого для меня человека, тем более, что было нечто общее между Ральфом и Эдвардом. Чем именно это было, мне тяжело сказать. Всё это невероятно сложно, трудно для восприятия и почти не подвластно, неведомо человеческому сознанию. Но одно я могу признать с полной уверенностью: Ральф вызывал во мне чувства, совсем иные, чем Роджер. Совершенно точно можно сказать, что Ральф будил во мне дух соперничества, соревновательности, сам являя в самом себе некую высоту духа, чистоту души. Глядя на него, я чувствовал вопиющую несправедливость по отношению к себе от того, что, в отличие от него, я при массе своих достоинств как бы обижен судьбой, но при этом иногда непосредственно сам Ральф мыслился мной как некое совершенство, как воплощённая справедливость, спустившаяся откуда-то с высоких небес на нашу несовершенную землю. В нём было то, чего я не мог найти в других, и о чём я мечтал сам. И в то же время в Ральфе чувствовалось то, что виделось мне и в Саймоне. Только в Ровере качество это имело более крепкую, устойчивую опору, было чуть более понятней свойств таинственного Саймона. Вот почему мне было важно, что бы не произошло их полного объединения, ибо тогда, верно, рухнула бы окончательно моя власть над теми, кто пока ещё верил в меня. Я был тронут его словами, растроган почти до слёз, трудно было вытерпеть ту боль, которую они мне почему-то причинили. Пока я так думал, Ральф уже перестал есть и передал остаток своего куска шуту. « А мне»? – спросил неожиданно Саймон. « Ты не охотился», – отозвался я. « Ральф тоже, – начал Саймон, – и он, – он указал на шута и продолжил, – ведь это всё не из-за меня». « Посмотрим», – мрачно пообещал я. Я, сопровождаемый пристальным вниманием Ральфа и шута, отрезал ещё один кусок и кинул его Саймону. Саймон, как собачонка, метнулся вперёд, надеясь перехватить его в воздухе, но не успел, мясо шлёпнулось прямо на песок, к его ногам. Роджер и Роберт фыркнули, а Генри и вовсе расхохотался. « Ну! Ешь, говорят тебе»! – сердито окрикнул я Саймона. Он подобрал валявшуюся на земле еду, поднёс ко рту. Вид у него был жалкий и униженный. Я, не переставая, следил за ним. « Ну»! – поторопил я его. Он попытался откусить немного, песчинки вонзились ему в небо и десны, и тут снова раздался оглушительный хохот. Саймон захныкал от боли, на глазах выступили слезы и покатились по щекам, он фыркал и отплевывался до тех пор, пока Ральф не осмотрел доставшийся ему кусок и не растолковал, в чём дело. Саймон вскочил и направился к своему шалашу, где была ёмкость со свежей водой, чтобы прополоскать рот. Вскоре он вернулся и с хмурым видом принялся жевать свою долю. « Я вам мясо добыл»! – громко произнёс я, – подкрался и… Что ж, ешьте!.. А я»… Наступило полное безмолвие. Ральф стоял возле костра с мясом в руках и молчал. Внезапно он проговорил: « Правда, это нехорошо. Ну, насчет костра… Вот, значит… Я»… Мне пришлись по душе эти его слова, они прозвучали, будто долгожданная компенсация за недавнего « собачьего сына». Я поднялся и важно проговорил: « Прошу меня извинить». Ральф посмотрел на меня с недоверием, затем бросил взгляд в сторону холма, где у костра сидели близнецы, и над которым тонкой полосой уходил в небо синевато-серый дымок. Он, вероятно, никак не мог избавиться от тревоги за то, что неприятная история с огнём могла повториться. « Уж не убедить ли его в обратном»? – подумал я. Но Моррис опередил меня, позволив мне не произносить вынужденных и вымученных оправданий. « А вы где кабана нашли»? – прозвучал его голос. Он говорил довольно бодро, никакой дрожи почти не чувствовалось. И всё же внимательное ухо уловило бы в его словах слабые отзвуки ещё не вполне прошедшей боли, как телесной, так и душевной. Роджер ответил за меня и указал рукой вдаль: « Там. У моря»… Теперь наступила моя очередь пользоваться всеобщим вниманием. Стараясь не смотреть на Ральфа и Саймона, я начал рассказывать: « Мы за деревьями затаились. Я подкрался. Он побежал и как завизжит… Потом обратно, попал в окружение. Мы его зажали в кольцо… Воткнули копья, кровь полилась. От первого же удара у свиньи отнялись задние ноги, так что легко было зажать её и добивать, добивать… А потом я ей горло перерезал». Рука вновь легла на эфес кинжала. Хрюша успел что-то шепнуть Ральфу. Тот решительно встал и направился к шалашам. Очередная попытка вызвать восхищение у Ральфа провалилась. Может быть, он меня просто ненавидел? Или же я приписывал ему те самые чувства, что испытывал по отношению к нему? Если бы он понял, как мне порой хотелось подойти к нему, посидеть с ним рядом, взять за руку или просто поговорить. Но как только я встречался с ним, то волна болезненного тщеславия захватывала меня и в глаза мне бросались одни лишь его недостатки, слабость, некоторая наивность, даже ничтожность, тогда я настолько терялся, что начинал нести всякую чушь и вести себя, как глупец, за что потом мне становилось порой немного стыдно. Или он был виноват в этом сам? Тогда я начинал злиться на него и на себя, мне порой хотелось его ударить, а порой – сделать совсем иное… Отблески костра смешивались с багровыми всполохами догоравшей вечерней зари. Приближалось время сна. Каждую ночь я представлял, как встаю со своего ложа и заглядываю в шалаш Ровера. Свет луны или звёзд освещает его лицо, и я вижу, как его длинные ресницы бросают тень на бледные щеки. Мне хочется узнать больше всего на свете, что на самом деле он думает обо мне, и я надеюсь на то, что, может быть, он проговорится в этот раз во сне, ведь многие имеют привычку говорить в этом состоянии. Я наклоняюсь и… Но Роджер? Как же Роджер?.. Вслед за Ральфом пошёл шут. Я смотрел на них, исчезающих в сумерках, мне было и завидно, и больно. Я выждал, когда их спины окончательно пропадут в полумраке, и только тогда заговорил: « Нет причин для беспокойства». « Конечно. А завтра, милорд, мы то же все пойдём на охоту»? – спросил Роджер. « Завтра ещё не наступило, – оборвал я его, – пойдём, но не все. Вот увидишь. Я готовлю нечто необычное. С наступлением нового дня придёт моя очередь. Ты ведь любишь всякие тайны, Роджер»? Роджер молча кивнул. Мы потушили костёр, забросили недоеденные части свиньи туда, где прилив мог унести их далеко в море, и пошли готовиться ко сну. Он не заставил долго себя ждать. Теплая южная ночь раскинула над нами свою звёздную паутину. Сытые, довольные и немного усталые, мы расположились на подстилках из сухой травы и листьев, и наш разум отлетел в волшебную страну грёз.

19.

Отчасти я признал правоту Ральфа. Необходимо было срочно изыскать способ, который бы позволил избежать неудач на охоте и дал бы нам возможность обходиться без следивших за костром. Способ отыскался совершенно неожиданно, благодаря Роджеру. Я всё ещё пребывал под впечатлением вчерашней своей победы и при этом чувствовал себя просто прекрасно. Но, как мне представлялось, это было лишь начало моих охотничьих подвигов. Остальные разделяли со мной это убеждение, и многим не терпелось повторить и даже превзойти в скором времени наши достижения. Как молодой лев, я возлежал под лиственным пологом на берегу реки, утолив прежде особенно сильную после вкушения мясной пищи жажду. Роджер полусидел возле меня, с нескрываемым любопытством ожидая, что же я буду делать дальше. « Всё же необходимо поддерживать костёр, Роджер, не стоит лишний раз огорчать Ральфа – задумчиво проговорил я. « Ральфа»? – переспросил вдруг Роджер совершенно некстати и неспешно перевернулся на другой бок. « Да, Бешеный Пёс, не стоит его разочаровывать. Нам от этого лучше не станет. А корабль в любое мгновение может появиться. « О дне же том и часе никто не знает. Смотрите, бодрствуйте, молитесь, ибо не знаете, когда наступит это время. Подобно как бы кто, отходя в путь и оставляя дом свой, дал слугам своим власть и каждому своё дело, и приказал привратнику бодрствовать. Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или при пении петухов, или поутру; чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими. А что вам говорю? Говорю всем: бодрствуйте», как говорится в 13 главе евангелия от Марка. Ведь ты знаешь, Бешеный Пёс», – напомнил я. « Это как в притче о девах, – подхватил Роджер, – сами же потом пожалеем, что корабль пропустили. Поэтому надо, что бы масло всегда было в светильниках, что бы не бегать ночью». « Уж и без Ральфа сможем отсюда выбраться, – заметил я, – не станем у него ничего просить. Девы разумные слишком своим разумом кичились и не поделились с неразумными, за это вообще никто из них жениха не узрел. Так что за костром следить надо, но не потому, что Ральф сказал, и пусть он не думает… А просто потому, что нам самим это нужно». « Скажите, сэр, а вы не знаете, кто была невеста»? « Какая невеста»? – удивился я. « Того жениха, из притчи. Чей он жених»? – спрашивал Роджер. « Не важно. На то и притча. Главное, что они хотели попасть на брачный пир, а уж по какому поводу он устраивался, не имеет значения. Главное, что бы мы не оказались чужими на этом празднике жизни. Уж будь уверен, мы об этом позаботимся. Да, это притча, и жених там, – я поискал в памяти нужное слово, – аллегория, вот что». « Жених – это притча, а невеста – Аллегория», – удовлетворённо подтвердил Роджер. Узорчатые, с вырезными краями листья, полупрозрачные, пересечённые замысловатой сетью прожилок, в некоторых местах изъеденные жуками и червями, шевелились над нами на ветру. Солнечный свет проходил через свободные места средь листвы и падал на траву, песок, воду и всё остальное, что было вокруг нас. Я повернул голову и внимательно посмотрел на Роджера, тёмные тени наползли на его лицо, оно будто сплошь покрылось тёмными и светлыми полосами. Появилась заманчивая мысль: « Если лицо совершенно меняется в зависимости от того, как его осветить, – чего же стоит оно само»? И правда, Роджер уже не был похож на самого себя, он терялся за мельканием света и теней, за смесью разноцветных пятен. Если он на время стал незаметен для меня, то не следовало ли из этого, что он станет таким же и для дичи, на которую мы собирались охотиться? « Подожди меня», – сказал я Роджеру, выбрался из тенистого местечка, оказался на берегу и сложил там небольшой костёр. Я разжёг его предусмотрительно захваченным с собой стёклышком. Когда образовалось уже достаточно золы и пепла, я потушил костерок и взял оттуда одну из головёшек. У реки, недалеко от устья, я уже приметил на берегу несколько красноватых камней, да и вся земля там была красная, будто кто-то просыпал сухую минеральную краску из мастерской живописца, и она впиталась в почву. Я сорвал несколько больших листов и завернул в один из них несколько камешков, а другой – немного белой глины, которая встречалась выше по течению. Сделав всё это, я возвратился к Роджеру, сел рядом и, глядя на собственное отражение в речке начал размазывать глину и сажу от головёшки по лицу, пытаясь повторить тот любопытный рисунок, который прямо перед этим видел на загорелом лице своего друга. Я раздавил несколько камушков, и они превратились в красный порошок. Намочив его, я нанёс полученное вещество на лицо. Глянув в сторону, я обнаружил, что изумлённый Роджер пристально и неотрывно следит за мной. « Свиньи разбегаются, потому что успевают заметить нас, так как наши лица белеют средь тёмных кустов», – объяснял я ему. Затем было нанесено ещё несколько штрихов, почти в полной тишине. Сделав их, я продолжил: « Это для охоты. Как маска. Когда что-то на что-то ещё похоже. Как пятна у леопарда, или полосы на шкуре у тигра». Роджер понял и почтительно кивнул. Постепенно всё моё лицо стало красным, белым и чёрным. В расположении полос и пятен я старался соблюдать симметрию, так как симметрия – залог красоты. Добившись гармоничного расположения отдельных частей раскраски, я ещё раз всмотрелся в воду и вдруг отпрянул. Из воды на меня смотрело совершенно чужое, новое лицо. Когда я немного освоился с ним, то повернулся к Роджеру. Тот вскочил, потрясённый. Он пришёл в себя, выдохнул с облегчением и вновь сел. Роджер хитро усмехнулся: « Видак ничего». Видимо, слова, сказанные им, не могли передать всего многообразия чувств и мыслей, которые нежданно всплыли в тот миг в его чёрной и крепкой голове. Мы оба замолчали. Я сел рядом. Нагнулся над водой и принялся любоваться своим творением. Наконец, мне скоро это надоело, и я хотел уже созвать остальных, как Роджер вдруг напомнил: « А я? А мне»? Я протянул ему краски и остановился. Покачал головой и сказал: « Держи голову прямо. Вот так. Не двигайся. Замри»! Роджер повиновался. Ему было не привыкать исполнять мои, даже порой самые замысловатые и неожиданные приказы. Через некоторое время чистый холст его смуглого лица украшала великолепная комбинация трёх основных цветов. Роджер взглянул на своё отражение и остался доволен. Он тихо посмеивался, думая о чём-то своём, а может быть, о предстоящей охоте. Тут позади нас послышался тихий, едва слышный шорох. Кто-то подошёл к нам и остановился на расстоянии, достаточном для того, что бы не рассматривать появление этого неизвестного, как угрозу. « Кто ты? Чего тебе»? – грубо окликнул я его, не оборачиваясь. « Это я, Моррис, сэр. Мне надо с вами поговорить», – отозвался нарушитель нашего покоя. « Так, Макгроу, садись. Располагайся. Можешь говорить со мной о чём угодно», – милостиво предложил ему я. Моррис лёг на бок и начал жаловаться: « Я насчёт вчерашнего, сэр. Это было несправедливо. За что же вы так со мной? И другие ведь то же видели». « Почему несправедливо»? – спросил я. « Ну, ведь это вы сами Уильяма забрали, милорд, а я»… « Да, правильно, – перебил я, – но не мог же я сам себя высечь. И потом, ты то же виноват. Ты был виноват и наказан. Всё. О чём ещё мне говорить с тобой? Не я же придумал телесные наказания? Если они существуют, значит, должны время от времени применяться. Так, Моррис»? Моррис снова принялся жаловаться: « Так, милорд, всё так. Только… Только мне… Я чувствую себя просто ужасно». Он издал странный звук, будто подавил в себе начавшее зарождаться рыдание. Наступила тягостная тишина. « По твоим недавним стонам я это понял, Моррис. Но что было, то прошло. Ты не имеешь никакого права сердиться на меня. И я на тебя уже не сержусь, да, если честно, я и вчера на тебя не сердился. Забудь. Мы остаёмся друзьями. Продолжай служить мне так же, как всегда до этого. Тебе всё ещё больно? – спросил вдруг я совершенно неожиданно для себя. « Немного, милорд. Но уже проходит», – ответил он. « И пройдёт, обязательно пройдёт», – уверил я его, а сам потихоньку повернулся и встретился с ним взглядом. Он смотрел растерянно и недоверчиво. Раскрашенное лицо озадачило его. Он поднялся и расположился подальше от меня. Я задумчиво созерцал его, мною же исполосованную, спину и кое-что пониже спины, так же покрытое глубокими красно-коричневыми рубцами. « Да, милорд», – произнёс он. « А если хочешь справедливости, так уж кто во всём этом виноват, так Саймон. Ты от костра отошёл, а он об этом Ральфу доложил. Но наказан был ты. Так бывает. В жизни вообще много всяких досадных случайностей. А с Саймоном я сам потом поговорю, будь уверен, – объявил я, – вообще, мы трое: я, Роджер и ты, – такая сила, мы вместе можем наделать, что угодно. И от зверя защититься. И на охоте. Я думаю, такого уже не случится. А если даже костёр и погаснет, накажут кого-нибудь другого. Уж я постараюсь. Ты мне нужен, Моррис». « Правда? – спросил он меня. – А что это у вас с лицом»? « Что бы свиньи не заметили. Так будет проще к ним приблизиться. И выглядит красиво. Хочешь попробовать»? – предложил я. Он кивнул и поднялся. Я дал ему краски. Он долго и сосредоточенно мазал ими своё лицо, несколько раз, оглядев себя в реке, смывал раскраску, потом вновь наносил её, затем показался нам с таким видом, будто просил оценить, что в итоге у него получилось. Раскраска немного напоминала мою, и меня радовало, что он старался подражать мне, но всё же это выглядело весьма своеобразно. « Хорошо, – одобрил я, – а после охоты, когда весь кровью измажешься, так вообще будешь красавец». « Это точно», – оживлённо поддержал меня Моррис. Я невольно поглядел на ладони Роджера, мирно сложенные у него на груди, ещё свежо было в памяти то, как они, запачканные свиной кровью, были сплошь ею покрыты, казалось, что он будто надел красные перчатки. « Теперь разыщи Саймона и приведи его сюда», – приказал я Роджеру. Роджер бросился исполнять. Явился ничего не подозревающий Саймон. Он пытался долго понять, в чём была причина его столь неожиданного вызова. Я молча рассматривал его, не торопясь нарушить молчание. Он не казался испуганным, но моё раскрашенное лицо действовало на него ошеломляюще. Одно слово готово было сорваться с его губ, и я знал, каким оно будет: « Зачем»? Так он и сказал. Во взгляде его чувствовалась странная беспричинная грусть. « Для охоты, – отвечал я, – нравится»? « Не могу знать, милорд. Боюсь вас огорчить», – проговорил Саймон. В эту минуту я хотел от него лишь одного – искренности. Но из этого вовсе не следовало, что я с радостью был готов ответить ему тем же. « Говори честно. Тебе за это пока ничего не будет», – произнёс я. « Не очень, милорд. Мы же»… Он замолчал, но я прекрасно понял, что он хотел сказать. « Маска? Искажение облика Божьего? Но это простая необходимость. Что бы свиньи не заметили. Неужели ты думаешь, что я это сделал из пустого тщеславия, из суетной заботы о внешней красоте? Не тебе судить меня. Ты – в моей власти. И ты же сам знаешь на своём опыте, что такое игра и притворство. Сам же Кассио играл и не только», – усмехнулся я. « Так было велено. Старшими», – пробормотал он. « Теперь один из старших я. Ты сам обещал мне повиноваться. Это твой долг, и всё такое. Как представитель церкви, – должен же кто-то её и здесь представлять, – как ревнитель чистоты и благочестия, я справедливо требую от тебя ответа. Как так получилось, что Ральф так быстро узнал о том, что Моррис отлучился от костра»? – вопрошающе взглянул я на Саймона. Тот отвечал: « Когда корабль появился, Ральф побежал и увидел. И я увидел»… « Что же ты там делал? Почему ты был рядом, возле костра? Ты всё время там крутился, я заметил это, когда мы уходили в лес. Говори, когда тебя спрашивают, и не пытайся мне лгать»! – настаивал я. « А где мне надо было быть»? – спросил растерянный мальчик. « Не знаю. Но теперь полюбуйся, – я указал на Морриса, – что случилось. Из-за тебя Моррис пострадал. Ты утратил моё доверие, Саймон Коуэлл, и я временно отстраняю тебя от должности. Ты должен постараться вернуть доверие. Ты будешь стараться»? Саймон кивнул. « Я хотел только, что бы сигнал поддерживался, что бы все исполняли, что нужно», – пояснил он. « Но для этого вовсе не обязательно становиться доносчиком, Саймон. Без тебя мы как-нибудь сами справились. И всё было бы по-другому. И похоже, ты так ничего и не понял. Опять крутишься возле Ральфа. Что я больше тебя рядом с ним не видел! Замечу – накажу, и похуже, чем Морриса. Теперь иди. Мы сейчас охотиться пойдём. Жди нас. Или помоги Роберту следить за костром. Только молча. Чтобы Ральф, что бы ни случилось, ничего от тебя не знал. Помни, гнев мой настигнет всякого из подвластных мне, и никто не способен укрыться от него, – проговорил я, – возможно, доверие вернётся. Хотя когда настанет это время, даже я не знаю. Я, как тебе, надеюсь, известно, вообще крайне непредсказуем. Никто не знает, на что я способен, а способен я на многое. От меня возможно ожидать, чего угодно. В один прекрасный день моя истинная сущность откроется перед всеми во всём своём величии. И вы тогда все меня по-настоящему узнаете. Кто знает, что придёт ко мне в голову? Но на то время, пока доверие будет возвращаться, надо будет подыскать тебе замену. Ты будешь обязан признать нового назначенного мной предводителя дискантов, кем бы он ни был. Дисциплина превыше всего». Саймон поклонился и сказал: « Да, милорд. Я сделаю всё, что вы мне прикажете. Хотя это и не вполне прав»… « Свободен»! – прервал я его робкие жалобы. « Прощайте, милорд», – откликнулся он и зашагал прочь. Почти вслед ему я крикнул: « Скажи всем моим хористам, всем охотникам, кроме сидящих у костра Роберта и Уилфреда, что бы они собрались здесь. Передай им моё повеление». « Хорошо, милорд», – крикнул Саймон, обернувшись, и скрылся из виду. Явились остальные. Я лично подготовил их к предстоящей охоте. Вооружённые копьями, мы двинулись в лес. Я вновь был скрыт и от всех прочих, и от себя самого подобием маски, чувство, новое и всё же знакомое уже мне, захватило меня, и я вновь позволил ему полностью овладеть мной. Это было как в тот раз, во время спектакля. Приятно было видеть, какое впечатление производит моё раскрашенное лицо на тех, кто шёл тогда за мной. Да и они сами, глядя друг на друга, восхищались новым, неизвестным некоторым из них ранее ощущением, той свободой, которую дарила им изменённая внешность. Снова церемониальный кинжал был пущен в ход, и обед был для нас обеспечен. Назад возвращались чуть ли не вприпрыжку, с радостными песнями. Я подумал тогда, что воистину, свинья — самое деликатное, учтивое и дружелюбное животное, что бы там не говорили магометане с иудеями. Благодаря этим созданиям мы получили пищу, а, в дальнейшем, и одежду. А ведь у них нет никакой религии, кроме жратвы, никакого богослужения, кроме визга, и никакого облачения, кроме дрожащего хвостика. Ральф то же был немного обрадован, но выразил это весьма сдержанно. Особенно неприятным показалось ему то, что мы применили раскраску. Он и так успел узнать меня достаточно плохо, а тут и вовсе столкнулся с тем, что я легко могу по собственному желанию изменять свою внешность. Мне показалось, что у Ральфа на мой счёт появилось нехорошее подозрение. Но тогда, верно, даже для него самого оставалось неизвестным, что же будет дальше. Охота продолжала приносить свои ощутимые плоды, но вместе с нашей славой охотников рос и затаённый, на время почти забывшийся страх перед чем-то неведомым. Иногда это неведомое ощущалось достаточно отчётливо, очень близко. Внезапный ночной шелест листьев заставлял некоторых тревожно пробуждаться, и они потом долго не моги заснуть. При этом установилось будто бы тайное, никем не высказанное соглашение не упоминать о причине страхов. Каждый знал, что не только один испытывает неодолимую тревогу, но и любой другой приходит в трепет, едва подумает, что может скрываться там, глубоко во мраке густых зарослей или в океанских глубинах, но произнести открыто и обсудить это с кем-нибудь никто не отваживался. Малыш Персиваль вдруг как-то забрался в шалаш и не вылезал оттуда целых два дня, говорил сам с собой, пел, плакал, но это нам показалось сначала всего лишь забавным. Вышел он из шалаша осунувшийся, с красными глазами, несчастный: с тех пор стал каким-то плаксивым и хмурым, даже прежние игры с друзьями его стали занимать чуть меньше. Да и Джонни и с Филом выглядели не лучше, видно, так на них подействовало настроение Персиваля. Ральф чувствовал всё это и не мог никак придумать, как же всё исправить. Ещё ему не понравились мои изменения, внесённые в управление хором. Освободившееся место стал с моего согласия замещать Роберт. Саймон вертелся вокруг нас, но было заметно, что его присутствие среди нас тягостно для него. Просто он не решался сделать что-нибудь, что бы могло вызвать осуждение как у меня с Роджером и Моррисом, так даже и у Роберта. Юный Стенли, получив половину хора, будто расцвёл. Иногда казалось, что он по-настоящему счастлив, когда вслед за ним шагает в ногу пятеро покорных ему ребят, а он ещё деловито покрикивает на них, поторапливая. Роберт, вообще, был на редкость способным, жаль, что мне не удалось и, верно, уже не придётся узнать, что же из него потом получилось. Наверно, что-нибудь стоящее. Хотя если говорить о моём ближайшем окружении, то это прежде всего всё-таки были Бешеный Пёс и Книжник, а уж потом только – маленький Давид. А Ральф всё хмурился, огорчался, шушукался с шутом. Чувствовалось, что вот-вот наступит какой-то решающий перелом. И однажды он наступил. Издалека, к концу дня мы, возвращавшиеся с охоты, не раз слышали настойчивые трубные звуки: Ральф готовился провести очередное собрание. Будто был какой-то толк во всех этих собраниях, будто мы без Ральфа сами не могли разобраться, что нам делать!

20.

Наступал вечер. Постепенно сгущавшиеся над нашей площадкой тени готовились в любой миг захватить всё, и тогда, без всякого перехода, наступила бы ночь. Я уже давно привык к этому и был не доволен тем, что предстояло сидеть и слушать Ральфа, возможно, всю ночь. А судя по всему, собрание могло затянуться надолго. Благо ещё, что костёр горел, хоть слабо, но всё же освещал предметы и лица. Многим хотелось спать, на Ральфа все глядели удручённо и недоверчиво. Рог в руках Ральфа отчётливо белел в сгущавшемся ночном мраке леса. Странные звуки доносились из чащи, заставляя нас поминутно вздрагивать. Оттуда вроде бы слышался и басистый смех, и чьи-то приглушённые стоны, и немало ещё всякого загадочного. Возможно, это были всего лишь щебет и пение ночных птиц или похрюкивание и перестук копытцев кабанов, а, может быть, как казалось тогда нам, как раз то таинственное, что и делало эти вечера тягостными, а ночи – бессонными. Ральф заговорил, его голос теперь был на редкость звонок и гулко отдавался в тишине: « Вот я шёл. Шёл я один и думал. Я знаю, что нам надо. Нам надо поговорить начистоту. Ну и вот, сейчас я сам скажу». Все замерли в напряжённом ожидании. Я оценивающе оглядел Ральфа и нахмурился: что он такого может сказать? Но если сможет, как бы сказанное им не повредило мне. Допустить такого я просто не мог. В любом случае, слова Ральфа, которые он собирался тогда произнести, были в значительной степени важны для меня. И вот что он поведал нам: « Собраний у нас хватает. Всем нравится говорить, собираться. Всякие решенья принимать. Но мы ничего не выполняем. Вот решили носить воду из реки, накрывать ее свежими листьями. Ну, и сперва так и было. Теперь воды нет. Сосуды сухие. Все на реку ходят пить. Конечно, из реки тоже можно напиться, что тут плохого. Я и сам-то лучше стану оттуда напиваться, чем из той роскошной чаши. Но ведь мы же сами решили носить. И не носим. Сегодня только двое принесли воду. Теперь про шалаши. Про убежища. Спите вы почти все в шалашах. Сегодня, кроме тех, кто у костра дежурит, все в шалашах будут спать. А кто их строил»? Это звучало, как упрёк. Я не выдержал. « Их строили все мы»! – воскликнул я. Ральф возмутился: « Погоди же ты! Рог у меня! Я спрашиваю – кто все три шалаша строил? Первый мы строили все, второй строили вчетвером, а последний только мы с Саймоном. То-то он и шатается. Погодите все. Ничего смешного. Он развалится, когда пойдёт дождь. А тогда нам будут нужны все три шалаша». Он умолк, откашлялся и добавил: « И ещё одно. Насчет костра»… Я переглянулся с Роджером и Робертом. Происходящее окончательно перестало меня устраивать. И не только меня. Верные мне люди так же, как и я, это чувствовали. « Костер тут, на острове – важней всего, – говорил Ральф, – Как же нас спасут, если он у нас не будет гореть? Только, может быть, случайно. И неужели же мы не можем с этим справиться. Смотрите! Сколько нас! И мы не смогли удержать костер. Вы что – не понимаете? Костер нельзя забывать, уж лучше… лучше умереть»! « Уже почти неделя прошла, а он всё напоминает. Будто мы не помним», – сказал я тихо Роберту. Тот кивнул и задумался. « Эй вы, охотники! Поймите вы – костёр важней, чем ваши свиньи, сколько бы вы их там ни понаубивали. Вы что, не соображаете? Дым у нас всегда должен быть – хоть умри»! – не унимался Ральф. Он развел руками и оглядел всех. Это уже было недопустимо, я вполне мог расценить это, как личное оскорбление. И почти так и расценил. Казалось, ещё совсем чуть-чуть, и гнев овладеет мною, помутит мой разум и кинет меня в пропасть необузданного насилия. Ральф собирался ещё что-то сказать. Я с трудом сдержался и попытался его остановить: « Может быть, достаточно? Хватит! Дай и другим сказать». Ральф настаивал на своём и почти кричал: « И ещё одно. Вы чуть весь остров не спалили. И вы только зря время теряете, сдвигаете камни, разводите маленькие костры, чтоб жарить. И вот я, как главный, объявляю правило. Костры нигде не жечь ни за что. Только на холме, – он поглядел прямо на меня, – ты получил всё нужное, что бы огонь разводить. Но ты должен… В общем так, если тебе нужно зажарить свинью, рыбу или краба – поднимайся на холм, ничего с тобой не случится! И так оно верней. Вот что я хотел сказать. Ну и сказал. Вы сами меня выбрали. И должны меня слушаться. Значит, так. Вода в сосудах должна быть. Костёр чтоб всегда горел и всегда был дым. Жечь огонь только на холме. Еду жарить там». Я протянул руки к рогу. « Стой. Я ещё не кончил», – проговорил Ральф. « Да ты уж и так столько наговорил»! – сказал я. « И – последнее. Об этом и так разговоры, наверное. Не получается у нас как-то... Не пойму, что такое. Так хорошо начинали. Весело было. И вот все начали бояться. Это всё малыши зря болтают. Это надо уладить. Так что вот, последнее, что нам остаётся ещё решить, – это насчет страха. Надо поговорить насчёт этого страха, ведь бояться-то здесь нечего. Я и сам иногда чего-то боюсь. Только глупости это! Выдумки. Давайте разберемся насчёт этого страха, и тогда он не будет нам мешать, и можно будет заняться серьёзными делами, как костёр, например. И опять нам будет хорошо, нам будет весело», – Ральф торжественно положил рог на бревно в знак того, что он высказал всё, что считал нужным. Последние тусклые лучи Солнца уже спешили затеряться средь травы и деревьев и окончательно погаснуть. Я бросил горсть щепок в малый костёр, пылавший перед нами, поднялся и обратился к собравшимся с такой речью: « Значит, решили быть искренними друг с другом? Что ж, исполню ваше желание. Скажу всё прямо. Весь этот страх вы, господа, сами выдумали. Зверь? Откуда он? Всем бывает страшно иногда, но таков уж человек! Что ж поделать? Вот Ральф говорит, некоторые из вас по ночам рыдают. Ну и что! На это не стоит обращать внимания. Это просто обман чувств. Постарайтесь хранить молчание и поскорее заснуть. И вообще, – я обратился напрямую к окружавшим Ральфа, – вы не охотитесь, толку от вас никакого, маменькины сынки, шёлковые пажи, мальчики для порки. Вот! Нам тоже страшно бывает, но мы стремимся ведь сохранять спокойствие и твёрдость духа! От страха можно избавиться, если очень захотеть, преодолеть его, – я поглядел на Роджера, – преодолел же он своё отвращение. – Нет здесь, на острове никаких чудовищ. А если бы и были, так бы вам и надо. Если бы вас кто-то и съел, то, быть может, оно и к лучшему. Кому вы нужны, плаксы несчастные? Только мешаете нам, так что избавиться от некоторых из вас было бы нам даже полезно. Да только нет, уверяю я вас, здесь никакого зверя»… Ральф вдруг поморщился. Что-то в моих словах он счёл неправильным. Или он чувствовал себя ужасно от необходимости говорить то, о чём я уже сказал. Иногда бывают такие дурацкие и нелепые положения, когда один поспешил высказать то, что в то же самое мгновение пришло в голову другому и было обдумано им. И что же остаётся делать тому, второму? Смириться? Но он слишком долго молчал и думал, что бы и дальше пребывать в безмолвии или всего лишь соглашаться с первым, и тогда он начинает высказывать всякий вздор, крайне неприятный ему самому, лишь для того, что бы это было наперекор первому, особенно если первый не вызывает во втором особенного сочувствия. Невыносимо это, когда один из них имеет основания считать себя обладающим привилегией самому принимать решения и высказывать их. Так муж, глава семьи, не любит, что бы жена первой высказывала какие-то свои идеи. И хорошо, если у мужа есть, что возразить ей, если он сам считал иначе и не согласен с её мнением из-за ошибочности, неприемлемости для него этого мнения. В крайнем случае, он может просто обругать её, хоть этим показав свою власть над ней и потешив своё мужское самолюбие. А что если женщина права, но при этом поступила не в силу своего второстепенного по сравнению с мужчиной положению? Неужели поступать мужу наоборот и говорить обратное, лишь бы досадить не в меру разумной жене и не выглядеть при ней подкаблучником? Но супруги, в конце-то концов, могут договориться, так как брачные узы и та любовь, которая либо приводит к браку, либо иногда возникает в нём, если отношения начались по причинам иного порядка, должны побуждать их к семейному согласию. Но что, если такое возникло вне семьи, и отношения между высказывающим и думавшим совершенно другого рода. Думаю, одна дама легко бы простила другой такое. Но как быть кавалеру? Бессмысленно спорить тогда, когда мнения обоих совпадают, и сущность спора – лишь первенство высказывания. Но ужасно и неприятно слышать из уст заклятого врага бесспорную истину. Впрочем, тогда ещё Ральф не был моим врагом в полном смысле этого слова, как и я ему. Кажется, врагами мы стали потом, немного позже. И мне порой кажется, что я ненавижу Ральфа сильнее, чем он меня. Ненависти во мне к нему больше, чем когда-либо было её в нём ко мне. Может быть, всепожирающий огонь её уже давно потух в нём, в отличие от меня, в ком он ещё пылает достаточно ярко… Но я был рад. Теперь Ральф узнал, каково было мне во время первого нашего собрания. Он спросил: « Кто говорил про зверя»? « Ты же сам недавно говорил. Сказал, что им снится что-то, отчего они кричат. А теперь распустили языки, и не одни малыши, но бывает, даже мои охотники – болтают про что-то непонятное, про какого-то зверя, о чём я сам слышал. А, так ты не знал, да? Тогда послушай. На таких маленьких островах не бывает больших зверей. Львы и тигры водятся только в больших странах, в Африке, например, или в Индии… Я уже говорил об этом с тобою, Ральф. И я не про зверя говорю. А про страх. Хочется вам пугаться – пугайтесь! Но насчет зверя… Настоящий я охотник или нет»? – вдруг обратился я к своему хору. Со мной согласился даже Саймон. Видимо, моя предупредительная беседа так на него подействовала. « Ну так вот, – продолжал я, – мы проверили весь остров. Вдвоём с Роджером. Если б тут был зверь, мы б его увидели. Можете бояться, раз вы трусы такие, но зверя в лесу никакого нет». Я возвратил рог и сел. Все облегченно вздохнули. Рог взял Хрюша: « Вообще-то я с Джеком не согласен. Но кое-чего он верно сказал. Зверя в лесу нет. И не может быть. Чем бы он питался»? « Арлекинами», – мрачно усмехнулся я. « Если так пойдёт и дальше, то что же будет со всеми нами? Наступит сплошное несчастье. Ты этого хочешь, почтенный Джек»? – проговорил Ральф. « Не тебе размышлять сейчас о том, какие горести в грядущем сулит то, что мы все обсуждаем. И уж менее всего в этом буду виноват я», – отозвался я. « Почему менее всего»? – воскликнул Ральф. « Потому что я сильнее, и знаю, чего нам стоит бояться, а чего нет», – был мой ответ. « По-твоему, дорогой Джек, выходит, что бояться всё же чего-то следует»? – забеспокоился Ральф. « Бояться не нужно. Но нужно быть готовым ко всему, что может ещё произойти», – проговорил я. « Что же может произойти? Землетрясение, например. Ты говоришь об этом так уверенно, будто рассчитал любой возможный исход и чувствуешь себя готовым защитить нас от любой возможной опасности. Кем же ты себя возомнил, Джек»? – произнёс Ральф. « К чему эти обвинения? Эти горькие упрёки, Ральф Ровер? Мои собственные убеждения не позволяют открыть мне сейчас всю истину о том, что я думаю и о тебе, и об остальных. Но всё же тебе не стоит так со мной разговаривать, как бы высок ни был твой титул. Я свободный человек, Ральф, и ты это должен понимать». « Я то же свободный человек. Кроме того, моя душевная организация, как я это чувствую, намного тоньше твоей, – начал Ральф, – однако это не помешало тебе, Джек, некогда чуть ли не обвинить меня в трусости. Впрочем, старые наши недоразумения и разногласия должны быть раз и навсегда забыты». Ральф посмотрел на шута. Тот, недовольный тем, что его перебили, продолжил свою речь: «Неужели ж вы думаете, так и можно всё время неизвестно чего бояться? Забудем всё это, вот. Когда кончится война, все острова нанесут на карты, и можно будет плавать везде по морю, туда и сюда. Я знаю – здесь нет никакого зверя, ну, хищника, – но я и про страх тоже знаю, что он не имеет никакой особенной причины. Поэтому нечего его поддерживать». « Да ведь никто и не поддерживает, – заметил я, – или всё же кто-то чего-то боится»? « У каждого – свои страхи. Я вот в этом признаться не боюсь. Мне то же иногда бывало не то чтобы страшно, а так, не хорошо как-то. Но это было давно. И прежние страхи и тревоги давно уже пережиты мною, джентльмены. В лесу вам бояться нечего. Да, я то же там был. На зверя не похоже. Ну, не духи же это, и не привидения всякие. Что есть – то и есть, и всегда понятно, что к чему, а если чего не так, на все люди есть, чтоб разобраться», – попытался растолковать Ральф. Я решил воспользоваться словами Ральфа и подтвердил, что он прав, ведь я как раз один из таких людей. « Вот именно, что есть. И уж кто в этом осведомлён, так я. Поскольку неоконченное начальное религиозное образование»… Мне не дали договорить. Внезапно наступила полная тьма, будто кто-то задул единственную свечу. Малыши захныкали. Шут принялся их утешать. Ральф начал помогать ему. Обо мне все забыли. Наконец, когда спокойствие было восстановлено, Ральф сказал: « Всё это глупости. Одно пустословие. Зачем поддерживать разные вредные суеверия, присущие разве что глупому простонародью? Мы вообще к нему не относимся, ну, за исключением его, – он указал на Хрюшу, – и некоторых из малышей. Бывает так, что необразованные люди болтают всякие пустяки и пугают друг друга. Мы должны думать о том, как отсюда выбраться, а не придумывать себе неизвестно, что. В детстве я слышал много разных историй, довольно страшных, но всегда выяснялось, что, на самом деле, всё не так страшно», – обратился к нам Ральф. « И какие же это были истории»? – поинтересовался вдруг Роджер. « А зачем вам знать про этот вздор? Это всего лишь пустое любопытство. Хорошо, я скажу, пересказывали разные легенды, которые хорошо слушать, укутавшись тёплым пледом дома у камина, но никак не в подобных обстоятельствах. Главное, что всё это глупости, и бояться их нечего, потому что ничего этого не существует на самом деле, даже Того, Кто Сидит в Английском Канале», – ответил Ральф. « А кто это»? – спросили некоторые. « Мы с вами не глупые ребятишки, что бы рассказывать друг другу всякие « страшные» истории. Тем более что, кроме нас, здесь сами эти ребятишки и присутствуют, – Ральф сделал жест в сторону малышей, – и если я расскажу, что-нибудь подобное, то всем нам будет только хуже. Мы потом всю ночь не заснём». « Мы и так уже засиделись, – возмутился я, – если что-то знаешь, так уж расскажи, мы и так не скоро заснём, если умолчишь, на этот раз из любопытства». « Что ж, Ральф, действительно, расскажи нам какую-нибудь историю», – поддержал нас шут. Ральф хмуро возразил: « Для таких историй не самое подходящее время. Вот днём бы я вам рассказал»… « Деваться некуда. Рассказывай», – настаивал я. « Хорошо. Я расскажу. Только не эти глупые слухи. Я расскажу это только для того, что бы вы немного успокоились и поняли наконец, чего же я хочу. Это наше семейное предание. Почти притча, потому что история эта скорее поучительная, чем страшная. И я вас прошу к ней именно так и относиться. Слушайте. Есть легенда, что во времена королей Генриха VIII и Эдуарда VI мой предок, дальний родственник, которого звали так же, как и меня, Ральфом Ровером, был пиратом, бороздившим моря и нападавшим на корабли. Однажды ранним утром он оказался у побережья Шотландии. Солнце вставало, багровое и зловещее. Прямо перед собой моряки увидели опасную скалу. Высоко в небе, на самой вершине скалы висел колокол, который был установлен там много лет назад, чтобы предупреждать проходящие корабли об опасности. Мало, однако, Ровер беспокоился о других судах. Он подумал, что если он уберёт колокол, то суда будут разбиваться о скалу и весь их груз достанется ему. Команда срезала колокол, и он погрузился глубоко в воду. Едва они сделали это, как, ни с того ни с сего, раздался ужасный раскат грома и земля содрогнулась под ними. Никогда прежде не видел Ровер ничего подобного, так же как и его люди. Они долго стояли, молчаливые и потрясённые. Хотя и были пираты жестокими и жадными, они, тем не менее, поняли, что это было плохое предзнаменование, это было предупреждение сверхъестественных сил. Прочь уплыли они от этого загадочного места. Год спустя совершенно случайно Ровер и его команда вновь оказались у этого места. Спустился туман, густой и непроницаемый. Пираты не знали, как близко их корабль приблизился к опасной скале. Они опасались, как бы их судно не разбилось в густом тумане. Они не хотели умирать молодыми. Тщетно пытались они уплыть дальше от берега. Неизбежное свершилось. Корабль налетел на скалу. И только тогда великий пират осознал, какую большую ошибку он совершил, когда срезал колокол»! Ральф закончил. Наступила тишина. Все стихли, потрясённые и самым рассказом, и мастерством рассказчика, которое, как оказалось, было присуще этому молодому дворянину. « Выходит, твой прадед был пиратом», – сказал наконец я. « Нет же, это всего лишь легенда. Не вполне притом достоверная», – ответил Ральф. « Но ведь легенды не возникают на пустом месте. Не очень подходящее занятие для дворянина, скажу я прямо», – отозвался я, глядя непосредственно в глаза Ральфа. « И каков же смыл этой притчи»? – спросил Моррис. « Нельзя забывать о других, – отвечал Ральф, – и потом, костёр для нас – тот же колокол. Вот почему мы должны поддерживать его. Все вместе, никакой разницы нет, кто распорядился. И ещё, для человека с чистой совестью нет причин для страха. А у нас совесть всегда чиста, я надеюсь. И тебя, Джек, это то же касается. Иногда мне кажется, что зависть руководит твоими поступками». « Не будем об этом. Совершенно напрасно это тебе кажется. Предлагаю закончить всё это и пойти спать», – объявил я. « Не так-то просто это закончить, как кажется», – вставил своё слово шут. « А с чего всё это началось, хотел бы я знать? Все эти пустые слухи и опасения? Я хочу раз и навсегда установить причину этих неприятностей, господа», – сказал Ральф. « Это всё из-за малышей», – пробурчал я, припоминая события той ночи, когда кто-то завёл речь о частоколе. « Так. И что они видели или слышали»? – спросил Ральф. « Сам спроси у них», – отозвался я. Ральф потупился: « Я не хочу лишний раз пугать их. Их возраст ещё не позволяет им настолько владеть своими чувствами и мыслями, насколько это нам нужно». « Но узнать надо», – произнёс шут. « Верно, – согласился Ральф, – и кто же это был? Тот, что с отметиной на лице»… « Фил»? – уточнил кто-нибудь из близнецов. « Он самый», – признал Ральф. Маленький огонёк едва освещал наши лица среди непроглядной тьмы. Мало что можно было в ней разглядеть. « Фил! Филипп! Ты здесь? Отвечай. Подойди сюда. Не бойся… Он заснул? Найдите его и разбудите», – крикнул Ральф. Один из близнецов ( всё-таки Сэм, как мне кажется) взял из костра горящую головёшку, поднялся и с этим своеобразным факелом, отойдя на некоторое расстояние от костра, обозрел окрестности. Его светоч, колеблемый довольно свежим ветром, выхватил из мглы несколько фигур позади нас. Трое малышей, по обыкновению своему, сбившись в плотную кучу, уже спали в густой высокой траве. Близнец растолкал их. Недовольные, заспанные, они испуганно щурились своими глазками птенцов филина на неожиданно возникший перед ними яркий свет. « Фил, Ральф тебя спрашивает. Встань и выйди на середину», – попросил Сэм. Фил двинулся вперёд и сделал несколько шагов, приблизившись к костру. Теперь был виден и он, и багровый, правда, уже не столь яркий, как в первое время, шрам на его лице. Ральф спросил его: « Ну, так как же насчет зверя»? Пока Фил собирался с мыслями, Ральф посмотрел меня с таким выражением, будто хотел сказать: « Вот, Джек Меридью, ради тебя я потревожил мирный сон невинного ребёнка. Ради тебя я пожертвовал его спокойствием, для тебя смутил его покой. А всё во имя чего? Знаешь ли ты, чего мне всё это стоит? Может быть, мне, наконец, удастся объяснить, что всё это, все ваши страхи – лишь глупость одна». Я отвернулся. Взор был красноречивее всяких слов. Филип пробормотал очень тихо, но в тревожной ночной тишине его слова прозвучали ясно для всех. « Зверь выходит из моря», – сказал он. Саймон внезапно поднял руку и посмотрел на Ральфа. Он определённо хотел сказать что-то важное. Ральф одобрил его намерение. После изрядного колебания Саймон произнёс вдруг неожиданно громко, так что голос его был подобен грохоту выстрела из мортиры: « Может быть, может, он прав, и всё же зверь этот здесь есть». Раздались недоумённые возгласы, и Ральф, преодолев минутное замешательство от крайнего изумления, проговорил: « Саймон, друг мой, ты ли это? Что же ты говоришь? Ты в это веришь»? « Не знаю, – ответил он, – я»… Дальше, на мой взгляд, продолжать ему не было смысла. « Умолкни! – сказал я – Я приказываю тебе замолчать Ральф крикнул: « Пускай он говорит», – осмелился отменить моё приказание Ральф. « Да, уж если начал… Пусть говорит, пусть», – раздались со всех сторон полные любопытства одобрительные возгласы. « То есть… может быть… ну… это мы сами. Нет, не мы, а»… Саймон определённо кого-то высматривал, пока не остановился на мне с Роджером. « Вот полоумный»! – не выдержал я и с нетерпением затих. Саймон продолжил: « Может быть, мы сами, ну»… « Кто это « мы»? О ком ты говоришь? О самом себе и Ральфе, или ещё о ком-либо»? – спросил я. Саймон окончательно растерялся, чувствовалось, что он очень боится неверного истолкования нами его слов. Он умоляюще посмотрел на меня. Я махнул ему рукой, – пусть выскажется до конца. Саймон приободрился, лицо его приобрело сосредоточенно-просветлённое выражение. Он, не сводя, однако, с нас обоих глаз, радостно воскликнул: « Что самое нечистое на свете»? « Что же это»? – перебил я его, не давая его вопросу возможности превратиться в риторический. « Когда Господь сотворил первых людей, ну, то есть Адама и Еву, он наделил их свободой воли. Но люди распорядились ей неподобающим образом и впали в первородный грех. И после этого человек, обольщённый своей гордыней, иногда пытается идти своим путём, вопреки Божьей воле, и когда он идёт туда, куда сам хочет, а не куда его направляет Бог, он ничего вокруг себя, кроме тьмы не видит, и всё глубже в ней погрязает. Его разум будто спит, а сон разума, как известно, порождает чудовищ», – проговорил Саймон. « Каких это чудовищ»? – спросил кто-то. « Может, это он про духов разных», – предположил Роджер. « По-твоему, выходит, и дьявола не существует»? – насмешливо спросил я. « Не знаю, – признался Саймон, – этого я не говорил». « Отрицать его существование – ересь», – важно произнёс я. « Надо же, – внезапно пришла в голову мысль, – первородный грех, концепция Пелагия. Как раз во время подготовки этой темы Роджер уговорил меня посетить с ним таверну». Я посмотрел в его сторону. Конечно, Роджер всё помнил. Вот и тогда он стоял в полумраке и отвечал на мой взгляд понимающей улыбкой. Но вообще-то он улыбался почти постоянно. « Я же не про дьявола говорил, – заплетающимися губами почти прошептал Саймон, – я же про человека, про людей. Что страх от греха проистекает, а нет ничего хуже чем человеческое высокомерие». « Факт»! – пробормотал я и глянул на Ральфа. Роджеру же послышалось, что я произнёс что-то непристойное, и он довольно расхохотался. Шут промолвил вдруг с негодованьем: « Не верю я в никаких духов»! Ужасно разозлившись, я вскочил и крикнул: « Теперь мне ясно, во что ты веришь, балагур! А вернее, во что ты не веришь»… Ясно стало не только в отношении Хрюши, но и в отношении Ральфа тоже. Ральф восстановил тишину и сказал то, что давно следовало бы объявить: « Хватит этих разглагольствований про духов. Не время для богословских диспутов. Давайте отложим до утра». Тут Саймон, недовольный тем, что его перебили, всё-таки попытался вставить своё заключительное слово, правда от волнения он произнёс не совсем то, что хотел: « Зверь этот, наверно, и есть дух». Каждый из нас будто остолбенел. « Хватит без очереди говорить, – сказал Ральф. – Если так и дальше пойдёт, все наши собрания ни к чему хорошему не приведут. Что же мне ещё теперь сказать? Признаю, зря я так поздно вас собрал. Давайте проголосуем насчет них, этих самых духов. А потом разойдемся и ляжем спать, мы устали. Джек, погоди-ка. Сначала я сам скажу: я лично в этих, – он особенно выделил слово « этих», – духов не верю. Да, по-моему, я в них не верю. И даже думать про них мне противно. Особенно в темноте. Но мы же решили вообще разобраться, что к чему. Значит, нужно разобраться, есть духи или нет… Кто считает, что духи бывают»? Снова все смолкли. Какое-то тягостное неодолимое чувство вновь вызвал во мне вид Ральфа, тревожный блеск в его глазах и то, как от судорожного дыхания поднимается и вновь опадает его грудь. « И последнее, – вдруг попытался закончить за Ральфа шут, – кто ж вы такие? Разбегаетесь, костер бросаете, а теперь ещё – вот, богословием занялись. Стараетесь быть, как взрослые, а сами ничего путного собой не представляете»! Я велел ему замолчать. Тут уж затрагивалась и моя честь и честь моих хористов. Ральф нахмурился: « Джек! Послушай меня! Дай ему сказать»! « Тут уже моё личное дело. И если он не заткнётся»… « Ты должен послушать и меня, и его. Я главный. Меня выбрали», – убеждал Ральф. « Кто тебя выбирал? Они выбрали, ими и распоряжайся. А нас не трогай! Ты не разбираешься в теологии, не охотишься. Одни только слова от тебя, как от Розенкранца и Гильденстерном, от Иглейка и Рорика», – высказал я Ральфу. Я немного успокоился и промолвил: « Знаешь что, Ральф. Ты прав, не время для споров. Всем пора спать. Мы сильные! Мы охотники! Если зверь этот есть, мы его выследим! Завтра, вечером, если появится, то избавимся от него раз и навсегда. Узнаем, пустые это страхи, или нет. Есть на острове одно место, где я еще не был? Помнишь? В самом конце, где скалы навалены. Может быть, там он и живет. Вот и пойдем туда. Если там зверя не окажется, заберемся наверх, посмотрим оттуда. Проснёмся, сделаем всё, что надо, а потом пойдём». « Все вместе»? – в голосе Ральфа была ощутима слабая радость и надежда. « Да, ты с нами. Пойдём, как тогда, втроём. Только без Саймона. Он же боится. Роджер будет с нами. С ним мы уж точно бояться не будем». « Не нравится он мне что-то», – забеспокоился Ральф. « Значит, ты не с нами»? – насторожился я. « Нет, почему же»? – стал оправдываться Ральф. « Хорошо. Ты пойдёшь со мной. Ты ведь пойдёшь»? – спросил я его, внимательно всматриваясь в ясное, с плавными чертами, лицо. « Посмотрим. Надо ведь закончить это. Ну, что бы никто не боялся. И всё было правильно». « Вот это я и хотел от тебя услышать, Ральф Ровер», – сказал я и улыбнулся одной из своих загадочных улыбок, свидетельствовавших о моей особенной непредсказуемости. Мы потушили костёр и вернулись к шалашам.

21.

Весь следующий день прошёл для меня в томительном ожидании наступления вечера. Всего меня занимали мысли лишь об одном – о Ральфе. И хористы, и его приверженцы перемигивались друг с другом, тихо переговаривались, обсуждая предстоящее предприятие. Близнецам, сидевшим у костра, было одновременно и боязно, и любопытно узнать, что же таилось в той полой горе на краю косы. Но воля Ральфа накрепко привязывала их к вершине холма, и они, наполняясь, как, впрочем, и я, нестерпимой скукой, ждали своей очереди, когда следующая пара должна была сменить их. Наконец, желанное время наступило. Когда небо на западе окрасилось привычными вечерними красками, Ральф собрал нас у подножия холма и объявил, что готов провести разведку. Саймон попросил Ральфа, что бы тот разрешил ему присоединиться к нам. Но мы решили, что лучше всего было бы оставить его вместе с шутом. Ему было приказано приглядывать за остальными. Все оставшиеся, кроме малышей, образовали довольно плотный кружок, выставив вперёд свои острые копья. Всем казалось, что через некоторое мгновение им откроется некая истина, суровая и нелицеприятная. Ещё скоро, и этот страшный зверь, с когтями, длинными зубами, как некоторые почему-то уже успели его себе представить, явится прямо перед ними, вызванный нами из его тайного логова. Я сделал несколько шагов вперёд, остановился и посмотрел на Роджера. Тот постоянно робко и недоверчиво поглядывал то на меня, то на Ральфа, будто сравнивал нас. Почувствовав на себе мой взгляд, он вздрогнул и приблизился ко мне. « Пошли», – сказал я ему. Сделав из длинных толстых палок факелы, мы спустились крутыми уступами к берегу. За холмом, далеко впереди, было ещё одно место, довольно обширное, сплошь заросшее кустарниками, чьи стебли и ветви были плотно переплетены друг с другом. Через некоторое время нужное место было достигнуто. Песчаная, будто намеренно кем-то проложенная, дорожка уходила прямо в море, упираясь в небольшую площадку, очевидно вершину какого-то подводного холма. В центре этой площадки одна на другую причудливо громоздились скалы. Это нерукотворное сооружение имело величественный и грозный вид. Поверхность огромных валунов, составлявших его, по-разному освещалось солнцем. Каждая трещина, каждый выступ и грань камня имела свой цвет, – от слабо-розового до тёмно-коричневого. Волны накатывали одна на другую, почти перекатывались поперёк косы. И вся она от этого казалась влажной, ненадёжной. С опасением я ступил на эту казавшуюся столь нетвёрдой почву. « Я первый, а вы спрячетесь. Будете ждать меня. Но если я позову на помощь, немедленно бегите ко мне», – распорядился я. И вдруг Ральф шагнул вперёд, встал лицом к лицу со мной и произнёс, направив свой взгляд прямо в мои глаза: « Я главный. Я пойду. Не спорь». « Иди», – уступил ему я первенство. То, с какой мнимой лёгкостью, это было проделано, заставило Ральфа усомниться в своём намерении. Решимости в нём заметно поубавилось. « А ты думаешь, что это обязательно»? – спросил он. « Просто это наиболее вероятное место. Надо же всё проверить. Что бы зря не бояться», – произнёс я. Ральф поёжился: « А если всё же»... « Нас трое, – напомнил я, – иди, ты же главный». Ральф пустился в путь. Он достиг горы, постоял немного у её подножия и стал продвигаться вокруг неё. Волны почти касались его ног, и издалека могло почудиться, что он стоит по щиколотку в воде. Вскоре он завернул за скалу и скрылся из вида. Мы с Роджером последовали за ним. Всё выглядело так, как будто спокойствие этих мест никем не было потревожено. Беспокойство от того, что я прямо сейчас встречусь с тем неведомым существом, о котором уже возникло столько домыслов, и окажусь не готов к этой встрече, не зная, что же мне с ним делать, покинуло меня. Ральф, стоявший впереди, услышал шум моих шагов и судорожно обернулся. Он явно был недоволен моим неожиданным появлением. Я совершенно забыл, что Роджер стоит позади меня. Всё внимание было сосредоточено лишь на Ральфе. Напрасно в присутствии Роджера я позволил себе держаться с Ральфом подобным образом. Это было непростительной ошибкой. Но я всё же сказал. Странное чувство вновь взяло верх и над разумом, и над другими моими чувствами. То, что родилось во мне тогда, перед Ральфом, было настолько сильно, что заставило полностью забыть меня обо всём прочем. Я сказал Ральфу: « Не мог же я тебя бросить». Ральф ничего не ответил. Он продолжал стоять и, не меняя выражения лица, смотрел перед собой так, будто взгляд его проницал меня насквозь, и он рассматривал что-то позади меня. Я торопливо обернулся. Роджер, такой покорный и всецело преданный мне, замер в нерешительности, а на лице у него явно отобразилась некая внутренняя боль и даже горечь. Мучительная безмолвная жалоба угадывалась в его глазах. Беззаботная открытая улыбка сменилось выражением пока ещё светлой, но всё-таки грусти. Но раздумывать и разбираться в своих чувствах было некогда. Погасший день вот-вот мог оставить нас почти в полной темноте при свете одних только наших факелов. Мы решили взобраться наверх, а заодно осмотреть внутреннее пространство горы. На некоторой высоте над нами зияло круглое тёмное отверстие. Огромный ствол упавшего с вершины дерева одним концом упирался в песок, а другим достигал достаточно широкого провала. Мы вскарабкались по этому своеобразному мостику и осторожно заглянули в открывшуюся нашему взору пещеру. Некоторое время мы стояли, слово очарованные, не в силах оторваться от дивного зрелища. То отверстие, сквозь которое мы забрались, было расположено на значительной высоте от нижнего уровня пещеры. Вниз уходил ряд грубых, неправильной формы ступеней. Вытесать здесь их было некому, кроме самой природы. Потолок пещеры, находящийся над нами, поднимался на высоту приблизительно 9-ти футов, но дальше в глубине пещеры он становился все выше и выше, теряясь где-то в темноте. Свет проникал сквозь многочисленные отверстия в нём. Но в самом низу царил густой мрак. Свод пещеры, как свод гигантского готического храма, поддерживался тяжелыми столбами из гранита. Огромные сосульки, переливающиеся всеми цветами радуги, свисали сверху в разных местах. Они не были ледяными, но нам казалось, что каждая из них представляет собой жидкую струю, застывающую в самом конце. Многие из этих капель падали вниз и образовывали небольшие холмики, подымающиеся кверху и встречающиеся с сосульками, спускающимися с потолка. Некоторые из них уже встретились, это и были колонны, которые с первого взгляда казались выстроенными человеком. Вдоль стенок шли небольшие уступы, а кое-где в них были небольшие ниши, совершенно похожие на альковы в наших старинных замках и дворцах Востока. Ральф молчал. Он не обнаружил в пещере ничего зловещего, – там совсем не было ничего: ни пауков, ни летучих мышей, – и сел, озираясь по сторонам и постукивая кончиком своего копья по камню. Я первый прервал молчание: « Вот где можно устроить убежище»! Ральф нахмурился: « Тут воды нет». « Ты в этом уверен»? – спросил я и указал ему в глубину. Там отчётливо, одна за другой, со звонким стуком падали на пол таинственно поблескивавшие в полутьме капли. Я подошёл и попробовал. Вода оказалось такой же приятной на вкус, как и в реке, но только была в несколько раз холоднее. « Можно какой-нибудь сосуд подставлять, что бы наполнялся». « Нет уж, – сказал Ральф, перестав любоваться мрачными красотами, окружавшими его, и будто бы забыв о них, – я здесь ни за что не останусь. Поганое место». Где-то снаружи глухо отдавался плеск волн. Было похоже, что нижняя часть пещеры скрыта глубоко под берегом и некоторые её части находятся под водой. Настала пора возвращаться. У выхода я сказал Ральфу, указывая на пальмовый ствол: « Взгляни, Ральф, на этот подъемный мост, созданный самой природой. Одно движение, и он низвергнется в бездну, оставив врагов по ту сторону в полном бессилии и отдавая того из них, кто будет по эту, во власть ещё не знавшего себе равных в единоборстве». « В этих мерах самозащиты, — заметил Ральф, — ты едва ли теперь нуждаешься». « Едва ли нуждаюсь? — проговорил я. — У таких исключительных личностей, как я, бывает немало врагов из плоти и крови, а сам сатана… Но не в этом дело… Впрочем, пока ты не избавишься от нелепого бреда юности, можешь думать иначе». Мы выбрались из пещеры и стояли теперь на земле. Факелы в наших руках сильно чадили и едва горели. « Пошли назад», – распорядился Ральф. « Пойдём, – ответил я и добавил загадочно, – тут ничего нет. И всё же иные говорят, что зверя видели». Ральф воскликнул: « Нет вообще никакого зверя. Ясно ведь»? « Но что же нам делать»? – вдруг спросил Роджер. « То же, что и всегда. Смотреть, что бы огонь не погас», – напомнил Ральф. « Как знаешь», – недовольно побормотал я сквозь зубы. Оставшиеся встретили нас несколько разочаровано, и в то же время с радостью, что все живы и здоровы. Но страх это не рассеяло. Однако у меня появилось желание использовать сделанное открытие себе на пользу. На следующий день я принял решение переселиться вместе со своими хористами в обнаруженную мной накануне пещеру. Я объявил об этом им, и они меня единогласно поддержали. Другого исхода я и не ожидал. С одной стороны, это место было надёжно защищено со всех сторон от любой внешней опасности, а я начинал тогда уже чувствовать острую потребность в какой-то защите. Не потому, конечно, что я верил в существование того зверя, о котором говорили, и боялся его, но слова Саймона, сказанные на собрании, заставили меня глубоко задуматься. И, к тому же, не давала покоя мысль о тех ощущениях, что возникали иногда во мне во время охоты. Снова казалось временами, что кто-то невидимый крадётся за мной… Кроме того, пришло время наконец разобраться в моих отношениях с Ральфом. То, как его вид действовал на меня, начинало меня беспокоить. В памяти чётко возникал тот взгляд, с которым Роджер смотрел на нас обоих. Как же я хотел, что бы он был счастлив со мной, что бы никто не мешал мне наслаждаться общением с ним! А этот светловолосый юнец, часто проводивший время в обществе ненавистного мне балагура, обращался со мной как-то пренебрежительно. И эта отчуждённость, холодность по отношению ко мне была для меня оскорбительна. Лучше всего, как мне показалось, было держаться подальше от Ральфа. Когда он узнал о моём намерении, это сильно его обеспокоило. Он был уверен в том, что после того, как мы это сделаем, нам будет труднее поддерживать общий костёр. Я сделал попытку успокоить его. « Если я сочту нужным, я буду посылать тебе своих людей для этого», – сказал я. « Если ты сочтёшь нужным, – нахмурился Ральф, – а если нет? Ты должен соблюдать правила»… « Как же ты заставишь меня их соблюдать, если я сам этого не захочу? Что же ты мне сделаешь, если в один прекрасный день мы перестанем поддерживать огонь на холме»? – спросил я. « Но ведь он нам нужен. Ты это понимаешь. И я доверяю тебе. Хорошо, твои люди придут ко мне и помогут с костром, – заговорил он, – я надеюсь. Но ты хочешь знать, что будет, если ты этого не сделаешь. Чем отвечу я? Чем же, в самом деле? Ну, я постараюсь как-нибудь тебя наказать. Когда законы нарушаются, их нарушение должно караться». « И что же? Ты попробуешь выпороть меня, да»? – спросил я с негодованием. Ральф колебался: « Нет. Но всё же»… « Только попробуй»! – прервал я его. « И пробовать не буду», – ответил он. « Почему»? – удивился я. « Да потому что я не похож на тебя, я не ты. Запомни это, – ответил Ральф, – просто придёт время, когда ты сильно пожалеешь, что не сделал того, на чём я настаивал. И ты будешь сам в этом виноват. Я никогда не повторю с тобой того, что ты тогда сделал с Моррисом». « Только не это, только не это холодное презрение», – подумал я. « Ты хочешь, что бы я остался»? – спросил я Ральфа. « Нет. Делай, как знаешь. Только это создаст дополнительные неудобства», – отвечал он. « Хорошо. Да и мне не хочется особо с тобой расставаться, – признался я, – почему бы тебе не перебраться в пещеру? Будешь жить со мной». « Нет. Ни за что», – отказался Ральф. « Ну, как знаешь. И я же не навсегда ухожу. Разумеется, мы будем встречаться во время собраний и ещё кое-когда, но вот спать я предпочитаю подальше от тебя»! – сказал я. « Боишься»? – выговорил потрясённый Ральф. « Кого? Тебя? – презрительно усмехнулся я, – впрочем, рано или поздно придёт то время, когда я задам тебе этот же вопрос, Ральф Ровер». Моя рука легла ему на плечо. Ральф поспешил высвободиться из-под неё и, выскользнув, отпрянул от меня и, отойдя на внушительное расстояние, принялся рассматривать с любопытством и некоторой тревогой. « Что ты за человек, Джек Меридью»? – сказал он после довольно продолжительного молчания. « Особенный. Избранный», – ответил я с гордостью. На том разговор и завершился. Глупый прелестный отрок! До чего же я предпочитал пребывать в счастливом неведении относительно своих чувств к Ральфу, хотя, думается мне, если даже я бы и признал откровенно, что он значит для меня, легче от этого мне бы не стало! А стремление везде и всюду подчёркивать свою особую значимость, свою исключительность, – что может быть смешнее и ничтожнее? Но если человек обладает неоспоримым достоинством, то нет ничего плохого в том, что бы заявить в свой черёд об этом достоинстве, если, конечно, это идёт не во вред общему делу. Но откуда тогда мне было знать, к каким последствиям всё это могло привести. У меня не было, как было отмечено, достаточного житейского опыта, да и в осуществлении своих планов поначалу я видел больше пользы, чем вреда, и так оно, в действительности, и было. Через несколько дней я приступил к осуществлению своих намерений. С самого утра мы взялись за работу: разбирали старые шалаши, переносили то, что могло бы нам пригодиться, в пещеру. На каменных выступах вдоль стен и в нишах мы устроили себе постели, покрыв камни листьями, травой и тем, что ещё оставалось от нашей прежней одежды. Саймону не очень, как видно, понравились введённые нами изменения, но он не осмелился высказать своего недовольства и поселился вместе с остальными хористами. Его несколько пугали причудливые фигуры, образованные затвердевшими и окаменевшими натёками, в достаточном количестве наполнявшие пещеру. Но постепенно страх его начал проходить, а сон его стал более спокойным. И всё же было заметно, что он тоскует по прежнему месту, по тому времени, когда не было подобного разделения. И я начал вновь подозревать, что он стремится к обществу Ральфа, хотя и не показывает этого открыто. В остальном же, если не считать ещё не прошедшего тайного страха, жизнь пошла обычным своим чередом, и можно было с уверенностью заявить, что жить стало лучше и веселей. Неподалёку от перешейка, соединявшего наше укрытие с берегом находилась небольшая лужайка, которая с моего согласия вскоре была превращена нами в излюбленное место для игр и прочих развлечений. И всё же я предчувствовал, что это относительное спокойствие сменится скоро каким-то ненастьем, страшным потрясением. Однажды я всё-таки решился обследовать ту часть острова, которая была скрыта в густых зарослях к северу от холма и располагалась напротив нашего жилища. Ничего особенного эта затея не представляла и выглядела, как очередной поход на охоту. Я, Роджер, Моррис, Уильям и Гарольд, нанеся скрывавшую нас раскраску и захватив, как обычно, свои копья, рассредоточились среди кустов и деревьев. Пока я отдавал своим людям необходимые распоряжения, рядом появился погружённый в глубочайшее раздумье Саймон. Он будто бы искал меня. Я был немало удивлён, так как до этого он избегал ходить с нами на охоту. Он постоянно выдумывал для этого различные предлоги и отговорки, да и мы сами предпочитали не брать его собой, не представляя, как же он мог пригодиться нам в таком деле, как охота. Но Саймон теперь определённо что-то задумал. Я остановил его и потребовал отчёта в его намерениях и причинах его нахождения в этом месте. Он отвечал уклончиво, что должен сопровождать меня, что почувствовал необходимость быть рядом со мной. Здесь было что-то непонятное, таинственное. Мною вновь овладело то чувство соперничества, которое обычно проявлялось во мне, когда я встречался с Саймоном взглядом. После некоторого колебания, я снисходительно разрешил ему остаться и посмотреть, как мы будем охотиться. « Возможно, – думал я, – это пойдёт к нему на пользу. Пусть сначала он привыкнет к зрелищу охоты, может быть, со временем он перестанет гнушаться ею самой и станет, наконец, настоящим охотником». Я думал, что было бы неплохо, если бы Саймон, по мере взросления, сделался сильнее и смелее и, подобно Роджеру, начал бы оказывать мне ощутимую помощь. Тогда бы он стал более понятным для меня, и его загадочность, тайна, скрытая в нём, уже не так бы тревожили и раздражали меня, как до этих пор, став менее явными. Саймон отошёл в сторону. Я приготовился к бою, услышав непонятный шум и увидев, как мелко дрожат листья на тех кустах, перед которыми я стоял. Чудовищных размеров кабан внезапно вынырнул из своего зелёного укрытия и направился прямо на меня. Такого мне ещё не приходилось видеть. Массивное, крепкое тело его было покрыто густой тёмной щетиной, торчащей дыбом, а по обе стороны от пасти торчали острые, причудливо изогнутые желтоватые клыки размером с мою ладонь или даже больше. Я выхватил свой нож и держал его, в любую минуту готовясь вонзить в лесного пришельца. Кабан приготовлялся к прыжку, в глазах его замелькали искры бешеной ярости. Внутри у меня всё сжалось и похолодело, но всё же я крепко держал в руке нож. Кабан прыгнул. Резкий толчок опрокинул меня, а чудовищный боров чуть не подмял под себя. Я откатился подальше, вскочил на ноги и вновь выставил перед собой королевский кинжал. Откуда-то сбоку появился Роджер, ударил кабана копьём, но оно лишь слегка оцарапало его толстую шкуру. Его удар пришёлся мимо цели. Маленькие, полные нечеловеческой злобы глазки всё приближались. Я нанёс удар. Кабан бросился в сторону, задев свободную ладонь. Роджер, Моррис и остальные кинулись ему вслед. Не знаю, сколько прошло времени, но кабана всё-таки добили. Я нагнулся над его тушей, осмотрел клыки и повернулся к прочим охотникам, довольный своей победой и, как и в тот раз, наполненный невыразимым ощущением величайшего торжества. И тут острая боль в распоротой, по-видимому, зверем левой ладони дала о себе знать, я бросил взгляд на рану. Вид собственной крови подействовал на меня неожиданно, силы оставили меня, и я рухнул прямо на руки своих вовремя подоспевших верных вассалов. Когда я вновь смог открыть глаза, я увидел перед собой Саймона, который прикасался к ране губами. « Что ты делаешь»? – изумился я. « Пытаюсь спасти вас, – ответил он, – нужно остановить кровь». Далее он упомянул о каком-то Беренгарии, я было подумал, что это имя некоего католического святого тут вовсе ни к чему, как и странная забота обо мне, которую почему-то начал вдруг проявлять Саймон, но в этот миг прежняя слабость вновь охватила меня и увлекла куда-то в неведомую бездну. В глазах снова потемнело, и что было непосредственно после этого, я не помню. Когда я окончательно пришёл в себя и ответил на вопрос Роджера о моём самочувствии, что со мною всё в порядке, он проговорил: « Выходит, это и есть тот самый зверь». « Может, оно и так, только вдруг их здесь всё же несколько – заметил я. « Один другого страшнее»? – пробормотал Роджер. « Нет, это ещё не то, всего лишь кабан. Но и со зверем, уверяю, мы всё же справимся», – воскликнул я. « Хорошо, если так», – услышал я голос Морриса. Я приказал отнести тушу кабана на лужайку. Трофей был достоин своего победителя. Боль ушла, и кровь остановилась. Из травы и большого листа я сделал себе перевязку. Теперь можно было подумать и о добыче. Меня особенно привлекли клыки убитого мной кабана, и я решил извлечь их и сохранить. В голову пришла мысль изготовить из них украшение. Когда клыки были вынуты, я распорядился, что бы с животного сняли шкуру. Из неё можно было сделать немало полезного. Когда шкуру сняли, её растянули на двух воткнутых в землю кольях, предварительно очистив от щетины с одной стороны и тщательно выскоблив с другой. Пока всё это проделывалось, мы не переставали дивиться, насколько плотной и прочной была эта шкура. « Можно сделать барабан, – сказал Морис, постучав по натянутой свиной коже. – Тогда бы у нас было все честь по чести». Его слова были для меня непонятны. « В каком это смысле – честь по чести»? – спросил я. « Ну, не знаю. Нужно, чтоб был костер, и барабан, и всё делать под барабан», – объяснил Моррис. В памяти почему-то отчётливо возникла казнь того шпиона, которую нам не дали увидеть, когда мы покидали Англию. « Да. Всё должно быть по-настоящему, церемониал должен соблюдаться, – неизвестно, почему подтвердил я, – и ещё нужна флейта. Мне, может быть, потребуется созвать вас. Одних. Без Ральфа. Не всё же ему знать, что мы тут делаем». « А зачем нам церемониал? И что это за дела такие, о которых Ральф знать не должен»? – спросил Саймон. « Церемониал должен быть всегда, – сказал я, – а насчёт Ральфа и всяких разных дел – это так, на всякий случай». Мясо, по обыкновению, зажарили. Часть отнесли Ральфу. Ральф с интересом выслушал наш рассказ о кабане. Его убеждение относительно зверя стало только сильнее, я же не разделял подобных взглядов, о чём и объявил Ральфу, добавив, что у страха должно быть более весомое основание, чем всего лишь кабан. Генри слушал наши разговоры с не меньшим интересом. Он очень хотел последовать за нами ещё тогда, когда мы решили переселиться, но у него не хватило смелости покинуть Ральфа. Теперь же он был готов к этому в любой миг. К концу дня, когда мы уже были на своей половине острова, он неожиданно появился перед нами и принялся молча наблюдать за нашими занятиями, стоя в стороне. Он внимательно оглядел висящую на распорках шкуру, затем перевёл взгляд на меня, потом снова глянул на то, что ещё совсем недавно составляло единое целое с могучим и сильным животным, убитым мною. В конце концов, я подошёл и спросил его о том, что собственно привело его сюда. Он пожаловался на Ральфа и прочих его друзей, сказав, что они огорчили его ненужными расспросами о его прежней жизни. Оказывается, он был сыном владельца суконной мануфактуры, достаточно состоятельного человека. Известно, как относились к подобным людям ещё совсем недавно наши аристократы, а о простом народе и говорить нечего. Для них, лишённых земли несчастных фермеров, обедневших настолько, что продолжение аренды было для них уже невозможно, тот, сделаться чьими рабочими их заставила нужда, казался прямо-таки неким Агасфером, неким Шейлоком британского происхождения, ничем не отличающимся от рабовладельца. И презрение с обеих сторон, сверху и снизу, окружавшее отца Генри производило давление на всю семью, обрекая на мучительное одиночество его самого. Вот почему Генри, несмотря на свой юный возраст, отличался замкнутым характером, мрачной угрюмостью, склонностью принимать всё говорившееся и происходившее вокруг него слишком близко к сердцу. С нами ему было интереснее, чем с Ральфом, как он сам признался нам. « Что ж, если ему лучше с нами, чем с Ральфом, то это хорошо и для меня», – подумал я. Я спросил его, не намерен ли он поселиться с нами. Генри радостно согласился. Предстояло ознакомить его с нашими уже устоявшимися обычаями и правилами. Задача была одновременно непростой и в то же время казалась чрезвычайно лёгкой. С одной стороны – радость, что твоё сообщество пополнилось новым членом, а с другой – мысль о том, что вот этот новичок, ничего ещё не знающий, не понимающий толком, что и как, может стоить тебе больших хлопот и отнимет у тебя немало времени. Эту обязанность я поручил Роджеру. Тот, стоя слева от меня, обратился к Генри: « Слушай меня. Если ты хочешь остаться с нами, то тебе придётся исполнять все повеления нашего милорда. Тот, кого Ральф называет Джеком, и есть наш милорд, он управляет нами и принимает все решения. Я его правая рука, первый советник. Помогаю ему в управлении, но все решения он принимает сам. Если милорд отлучится, то я замещаю его. Это – левая рука милорда, – Роджер указал на Морриса, стоявшего справа, – ранг чуть ниже, чем у меня, поэтому он обязан подчиняться не только нашему господину и Ральфу, но и моим приказам. Кроме того, мы, хористы, разделяемся на альтов и дискантов. Альтами распоряжаемся мы с Моррисом, дискантами в настоящее время заведует Роберт». Роджер замолчал. Слова его мне очень понравились, сам бы я не смог лучше объяснить Генри, что к чему. « Как твоё полное имя, Генри»? – спросил я. « Генри Спенсер», – откликнулся он. « Спенсер? Прямо, как поэт. Ну, вот что, Генри, если столкнёшься с неизвестностью, с чем-нибудь новым и непонятным тебе, стой неподвижно и не раскрывай рта. Дождись, когда я или кто-то из моих заместителей объяснят тебе. Если что-то будет тебе непонятно, или ты не усвоишь чего-то, не бойся, переспрашивай, мы с радостью будем вновь готовы тебе повторно обо всём рассказать и даже показать, если потребуется, причём наглядно», – проговорил я. « Наглядно, – спросил Генри, – это как»? « Бить будем», – угрюмо пояснил мрачный Роджер и покосился на Морриса, будто ожидая от него подтверждения. Моррис опустил голову и судорожно сглотнул. Генри оставался в ещё большей растерянности. « Ты особо об этом не думай, может быть, ничего этого и не потребуется. Итак, даже если ты уверен, что все понял, не торопись действовать. Сначала понаблюдай за мной или другими хористами, и повторяй за нами то, что мы будем делать, даже если тебе это покажется странным. Поначалу все здесь будет казаться тебе странным. После ты к этому привыкнешь и больше не будешь об этом думать. Запомни: тебе повезло, что ты с нами», – добавил я. Генри ничего не отвечал, лишь смотрел расширившимися от удивления глазами то на меня, то на Роджера с Моррисом. « Кстати, – зачем-то спросил я, – ты любишь петь»? Генри проговорил едва слышно: « Не знаю. Как мне кажется, я ни разу не пробовал». Роджер повернулся ко мне и доложил: « Он никогда не пробовал». « Пусть попробует тихо и осторожно, что бы не мешать другим. Если в это время меня не будет, а ты узнаешь, что ему нравится петь, сообщишь мне об этом», – произнёс я. « Да, милорд, будет исполнено», – отозвался Роджер каким-то сухим и бесцветным голосом. « И укажи ему сегодня вечером место в пещере, где, начиная с этого времени, он будет спать», – приказал я. Я задал ещё несколько вопросов Генри, из ответов на которые обнаружилось, что Генри откуда-то знает способы выделки кож. Вероятно, эти знания попали к нему от приятелей его отца, среди которых могли оказаться и кожевники. Шкуру ещё раз выскоблили, а затем натёрли кислым и вяжущим содержимым зелёных стручков колючего кустарника, на который указал нам Генри, после чего как следует размяли руками, ногами, палками, – всем, чем только можно, и смазали наконец жиром. Тоже, впоследствии мы проделали со шкурами ещё нескольких свиней, которым нам повезло вскоре добыть. Из крупных костей кабана сделали наконечники для копий, расщепив их концы и вставив в образовавшиеся щели, накрепко закрепив свиными жилами и тонкими ремешками. Более мелкие наконечники были прикреплены к моим давним заготовкам для стрел. Теперь наступила очередь лука. С одного дерева я срезал одну длинную гибкую ветку, очистил от листьев и коры и обстругал так, что бы оба её конца были бы тоньше середины. Затем с обоих концов было проведено по маленькой, не слишком глубокой борозде. После этого я поступил так ещё с одной веткой, а затем передал свой нож Роджеру. Так мы повторили это действие около пяти или шести раз. В дальнейшем, спустя несколько дней, когда древесина хорошо просохла, мы натянули на эти ветки сухожилия убитого кабана, согнули и разогнули их и получили довольно удобные луки, один из которых я взял себе, а остальные раздал Моррису, Роберту и тем из хористов, кто пожелал ими обзавестись. Что касается Роджера, то ему подобное оружие показалось громоздким и неудобным, и он категорически отказался им пользоваться. Зато Роджер отлично владел своим копьём и, кроме того, использовал лично им сделанные небольшие дротики и ещё иногда пускал в ход ременную пращу, которую, в числе остальных, мы с ним смастерили. Ещё у некоторых появились каменные ножи и небольшие топорики. Последними, однако, мы почти никогда не пользовались по их прямому назначению, и они применялись нами во многом исключительно в декоративно-церемониальных целях, не покидая пределов пещеры. И флейта, и барабан теперь были у нас. Правда, прежде чем удалось получить барабан, у нас несколько раз появлялась мысль отказаться от этой затеи. Все же мы набрали небольших ветвей и гибких стеблей, из которых, спустя неделю и потратив неимоверные усилия, сплели незамысловатую овальную раму, натянули на неё хорошо выскобленную свиную шкуру, закрепив её с помощью острых шипов какого-то низкорослого куста. Наполнив свиным жиром твёрдые оболочки высушенных плодов, мы сделали неплохие светильники, которые разместили в пещере. И теперь там можно было даже самой поздней ночью не испытывать неприятных ощущений от полной темноты. В это самое время произошло событие, о котором я так же не могу не упомянуть, хотя оно и не одно из самых главных. Но оно вызвало во мне настолько сильные ощущения, что забыть об этом просто невозможно. Подобно тому, как некогда Геркулес, одолев Немейского льва, не расставался в дальнейшем с его шкурой, так и мне после победы над вепрем, ни в чём не уступавшем Эриманфскому, хотелось, что бы мой трофей, как напоминание об этой победе, был всегда при мне. Рассматривая клыки, я скоро пришёл к выводу, что лучше всего воспользоваться тем способом, который успешно применила сама природа, и последовать ей в этом. Я решил закрепить клыки почти в том месте, в каком при жизни их носил прежний их обладатель. Но прежде чем украсить подобным образом собственную персону, я рассказал об этом Роджеру. Роджер встретил горячим одобрением мой замысел, но всё же наша решимость несколько ослабевала от мысли о тех трудностях, с которыми нам придётся столкнуться, осуществляя его. Поколебавшись так некоторое время, мы всё же нашли наиболее приемлемый способ укрепления клыков на моём лице. Я отточил свой кинжал и передал его Роджеру. Мы вновь направились к тому месту, где впервые раскрасили свои лица. Достигнув берега, я лёг навзничь и приготовился к болезненной и трудоёмкой процедуре. Роджер крепко стиснул мои челюсти в своих руках, просунул несколько пальцев за уголок рта и сделал надрез между тем местом, откуда расходятся губы и щекой. Сильная боль ворвалась в моё сознание, рот наполнил солоноватый привкус крови. Я закричал тем криком, который мне ещё ни разу до этого не приходилось слышать. Возможно, мне всего лишь казалось, что я кричу. Так бывает во сне, когда все движения сковывает ужасное несоответствие между желаниями и возможностями их осуществления. Невидимые оковы стягивают всё естество, и человек вдруг понимает, что уже не властен ни над своими ощущениями, ни над своим телом. После грубых и мучительных, но, тем не менее, весьма успешных манипуляций Роджера, ему удалось, наконец, продеть великолепные клыки через кожу по обе стороны от моего рта так, что бы их концы торчали наружу, – у меня до сих пор остались шрамы в тех местах, где они когда-то крепились. От сильной боли и опасности кровотечения я не почти целых два дня старался не раскрывать рта, но постепенно свежие порезы зажили, а в них плотно, как в пазах, утвердились на своих законных местах причудливые устрашающие клыки. Теперь, хотя такая мысль и является немного странной, я был подобен своему недавнему противнику. Он как бы был поглощён мной, растворился во мне. Я уже не был похож на себя прежнего. Но в этом новом качестве я ещё более нравился самому себе и чаще любовался отражением своей изменившейся внешности то на блестящей поверхности кинжала, то в прозрачных водах реки или моря, когда на нём царило редкое спокойствие. И хористы, как я заметил, стали ещё больше уважать и чтить меня, а иногда – даже бояться. Даже Ральфа мой новый вид не оставил равнодушным. Я заметил это по его взгляду, хотя он стремился не показывать своих чувств открыто. Но это было вовсе не восторгом или восхищением. В его глазах был заметен даже не страх, а какая-то вроде бы обида, смущение и недоумение. Но непредсказуемость моя была ему явлена. Опять я изменил свою внешность и опять поставил своего соперника и предмет тайного вожделения в своеобразный ментальный тупик, из которого ему не так-то и легко можно было выбраться. Страх оставался среди нас, продолжая беспокоить во сне и даже днём. Тем не менее, в остальном наше существование нельзя было назвать особенно плохим. Мы вполне освоились в новых обстоятельствах. Свободное от охоты время мы проводили в совместных занятиях гимнастическими упражнениями: боролись, плавали, метали копья и стреляли из лука. Кроме этого, мы иногда по старой привычке пели псалмы и гимны, а ещё разыгрывали сценки из пьес, которые некоторым из нас доводилось играть ранее. В то время как остальные резвились, я, лоснящийся и поблескивающий от жира или мякоти плодов, которой я иногда натирался, дабы предохранить свою уязвимую кожу, возлежал в тенистой прохладе под большими деревьями на лужайке и поглядывал на купающихся отроков. « Чтобы не было никаких глупостей, – временами покрикивал я на них, – Держитесь все вместе и недалеко от берега. Вы возвращаетесь на него по моему сигналу. Я должен видеть вас всех! Нырять запрещается! Те, кто не будет слушаться, в течение дня купаться больше не будут. Понятно»? И мне повиновались. Я был почти счастлив. Но эта радость омрачалась порою тревожными мыслями, в великом множестве проносившимися у меня в голове. Давно было пора уже признать, что всё, в чём я упрекал Саймона, было необоснованным. « Не пора ли, – думал я, – попытаться самому вернуть утраченное к нему доверие. Ведь бедный маленький Саймон-то ни в чём не виноват. И если был виноват, то давно уже загладил свою вину и передо мной, и перед всеми. Саймон, возможно, спас мне жизнь. Он первый прибежал мне на помощь, смог остановить кровь, в то время как другие просто стояли в растерянности, не зная, что же им делать дальше. Не сделал ли он всё, что было в его силах, для того, чтобы вернуть утраченное доверие? Не сполна ли он оправдался передо мною? По-видимому, его сильно огорчало, что я считаю его в чём-то виноватым, в чём-то подозреваю его. Теперь всё зависит лишь от меня. Не сделать ли мне первый шаг навстречу? Но стоит ли он этого? Что ж, Саймон вполне заслужил, что бы я перестал на него сердиться». И тут же снова будто заново я видел и чувствовал всё, что происходило со мной после моей победы над кабаном. Будто вновь я чувствовал, как он быстрыми, как ветер, движениями своими пальчиками ощупывает мою оцарапанную руку. « Да это не просто какие-то там движения и пальчики, – думал я почему-то с досадой, - это прямо-таки « перстами, лёгкими, как сон, моей коснулся длани он». И не только перстами, а даже и устами. Обслюнявил меня всего, – подумал я с отвращением, – и сразу вдруг мне стало легко и приятно. Будто свершилось чудо: кровь остановилась, а боль мгновенно утихла. И всё бы ещё ничего, если он не болтал в это время всякий вздор». Вновь вспомнился Беренгарий. Не католический ли это святой? Где-то я слышал что-то о Беренгарии Турском, о святом причастии, крестовых походах. Конечно, было такое дело, что не стоило бы гнушаться даже помощью язычника или иудея. Глупо отвергать помощь, если её оказывает кто-то недостойный, как напоминает нам притча о милосердном самаритянине. Но потом-то, приняв помощь, надо что-то делать, что бы не уронить своего положения. Мне вовсе не хотелось, что бы в итоге обнаружилось, что я получил помощь от презренного паписта. « Но разве Саймон католик»? – спрашивал я себя. Многое в его характере и внешности могло подтвердить это предположение. « Что ж это он так много думал об испанцах ещё там, на корабле? И этот медальон? Вроде амулета или талисмана? Не Мадонна ли там у него, часом? Не знаю, не приглядывался. Да и зачем. Не стоит он того, вот и всё. Да если бы он был папистом, я бы это вмиг распознал. А если всё же… Но какое мне дело теперь до того, как и во что он верует. И всё-таки я должен хранить религиозные убеждения, сохранять стойкость в вере. Если католик спас меня, то страшно даже и помыслить о том, что будет потом», – переходил я в уме от одной темы к другой. Назойливо возникал соблазн погрузиться в размышления о Ральфе и звере. Отчего-то приходило ощущение, что враг где-то затаился и ещё покажет себя. Главный бой с ним был ещё впереди. Нужно было постоянно быть к нему готовым. А стоило мне подумать о звере, как тут же перед моим мысленным взором появлялся образ Ральфа. Всё, что он говорил о звере, представлялось в высшей степени неверным. И, возможно, в скором времени мог представиться случай это доказать. К тому же, если бы мне удалось найти и победить это неведомое существо ( в том, что оно хотя бы раз появлялось на острове у меня уже почти не оставалось сомнений), я бы окончательно затмил Ральфа в умах прочих и, возможно, нашёл бы способ и вовсе обходиться без него в важных делах. Теперь же, пусть и не прямо, потому что виделись мы с ним реже, но его присутствие проявлялось везде, всё делалось при упоминании его имени, хотя и без его прямого согласия. « Ральф бы одобрил, Ральф бы поступил так же», – как мне надоело слышать всё это. Это произносилось на каждом шагу Саймоном, Уилфредом и не только ими, но даже иногда и мной. « Мы же его выбрали, выбрали», – настойчиво звучало в голове. Да, кое-кто его и выбрал. И это предложил ни кто-нибудь иной, а сам горячо обожаемый мною Роджер. Правда, он думал, что дело решится в мою пользу. Ральф, как мне тогда представлялось, совершенно не справился с возложенными на него обязанностями. Время ясно доказало, что получается у него крайне плохо. И я жадно искал ошибок Ральфа, что б, уцепившись за них, ясно доказать себе и всем, что у меня дело пойдёт гораздо лучше. Всю свою жизнь, сколько я себя помню, я старался всегда быть наверху, чего бы это мне не стоило, тем более, когда чувствовал, что всё вокруг меня распределено несправедливо, то есть не в мою пользу. « Ральф пытался, что бы у нас было всё как в книжке, – вспомнил я, – не знаю, какую он имел в виду, но если это « Утопия» Т. Мора, то мы, я чувствую, далеко не уйдём. У меня то же всё будет по книжке. Так, как в моей книжке. В той, советы и изречения которой представлялись для меня наиболее мудрыми после Библии. Как там говорится? « Надо знать, что с врагом можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй – зверю; но так как первое часто недостаточно, то приходится прибегать и ко второму. Отсюда следует, что государь должен усвоить то, что заключено в природе и человека, и зверя. Не это ли иносказательно внушают нам античные авторы, повествуя о том, как Ахилла и прочих героев древности отдавали на воспитание кентавру Хирону, дабы они приобщились к его мудрости? Какой иной смысл имеет выбор в наставники получеловека-полузверя, как не тот, что государь должен совместить в себе обе эти природы, ибо одна без другой не имеет достаточной силы? Итак, из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса – волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана. Из чего следует, что разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание. Такой совет был бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же. А благовидный предлог нарушить обещание всегда найдется. Примеров тому множество: сколько мирных договоров, сколько соглашений не вступило в силу или пошло прахом из-за того, что государи нарушали свое слово, и всегда в выигрыше оказывался тот, кто имел лисью натуру. Однако натуру эту надо еще уметь прикрыть, надо быть изрядным обманщиком и лицемером, люди же так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить». Сперва надо было защититься от зверя и раз и навсегда покончить с этим мерзким страхом, а потом уже думать о костре, корабле и нашем будущем. « И что бы одолеть зверя, надо хотя бы на мгновение уподобиться ему, стать похожим на него, что бы понять, что от него в следующий раз можно ждать», – думал я. Тогда у меня ещё была надежда, что зверь останется чем-то материальным и будет вполне себе осязаемым, вроде того кабана. Не хотелось пока думать, что он может иметь иную природу – ту, о которой пытался рассказать так и не понятый нами, как следует, Саймон. Кроме наших игр и упражнений на свежем воздухе я так же играл с Роджером его костями и картами, последние из которых к тому времени уже не были такими сырыми и размокшими, как в первый день нашего пребывания в этом уголке вселенной. Карты высохли, правда, утратили свою первоначальную форму и скукожились, а изображения на них значительно выцвели, правда их можно было с чрезвычайной лёгкостью ещё распознать. Как-то раз, после очередной охоты, когда ещё кусочки мяса дымились над огнём, я подумал, что пора бы узнать, как мои хористы приняли Генри и хорошо ли он с ними ужился. Роджер перепоручил его Роберту, как главе дискантов, к которым Генри отнесли скорее по возрасту, чем по голосу. « Стенли, – обратился я к нему, – Роберт! Ты чем сейчас занят»? « Именно сейчас? Вообще-то ничем», – ответил он. « Меня это не радует. Но это даже хорошо. У меня есть планы на тебя», – предупредил я его. « Да, милорд. И какие же? Отправите меня к Ральфу, присматривать за костром»? – спросил с некоторой долей изумления Роберт. « Это подождёт, – отвечал я, – и почему непременно тебя? Успокойся, найду другого, если сочту нужным. Ложись рядом со мной и послушай меня». Роберт вытянул свои усталые ноги и закинул далеко за голову руки, расположившись на траве неподалёку от меня, всё время боязливо посматривая в мою сторону. « Я хочу спросить тебя, Роберт, – продолжал я, – как тебе наш новенький»? « Генри? – переспросил он, – Генри Спенсер»? « Именно», – отвечал я. « Он такой занятный, этот Генри, – с увлечением проговорил Роберт, – он достаточно смел и хорошо плавает»… « А голос? Какой у него голос»? – спросил я. « Довольно громкий. Правда, я не знаю, как у него со слухом, ведь у меня недостаточно развиты способности определять его у других, но, вроде бы, его пение не показалось мне неприятным», – признался Роберт. « Хорошо. Очень да же хорошо, – кивал я, – ну, а как он для тебя… Каким он тебе ещё показался»? « По-моему, он нравится мне больше этого плаксивого и робкого Уилфреда. За всё это время он так и не стал моим другом. Всё больше вокруг Саймона крутится», – ответил Роберт. « Да, Любимчик – он и есть Любимчик. Слушай, Давид, а как у него с Саймоном дело обстоит»? – полюбопытствовал я. « С Саймоном? Генри его так же теперь недолюбливает, почти как я», – был ответ Роберта. « А за что это всем так не по душе Блудный Сын? Он, вроде бы, такой безобидный»? – задал вопрос я. « С ним сложно. Он странный какой-то. Иногда в лес уходит. Даже по ночам. Разговаривает о чём-то тихо, сам с собой», – промолвил Роберт. « А ты, выходит, боишься»? – озадачил я Роберта. « Не совсем боюсь, а как-то неловко мне. Вот и всё», – высказался Роберт. « Мне то же что-то тревожно иногда за Саймона. А я рад, что ты так быстро подружился с Генри. Вот у вас даже предпочтения общие», – молвил я. И тут как раз появился тот, о котором мы говорили, Генри. И не один, а в сопровождении Уилфреда и Персиваля. Они принесли в дополнение к нашему обеду каких-то крабов или раков и бурно обсуждали то, как они их нашли. Я велел Роджеру принять принесённое ими, и Генри с Уилфредом заняли своё место у костра. Что касается Персиваля, то после того, как у него отняли то, что он принёс, он сильно разревелся от чего-то, и мы его прогнали прочь. Персиваль убежал, а я продолжал радоваться организованности и сплочённости моего окружения. Все мои подчинённые были такие разные, у каждого имелись свои особенности, и всё-таки моя крепкая воля и неиссякаемая сила объединяла их, не давая созданному когда-то взрослыми сообществу распасться на отдельные его составляющие. Весёлый смех не смолкал до вечера, а когда первые предвестники ночи показались на небе, мы забрались в пещеру и постарались немедленно заснуть. И тут-то, как раз в этот миг, наступало время проявления холодного и ужасного в своей неожиданности страха. Я никак не мог отделаться от мысли, что пока я лежу здесь, под надёжной защитой каменных сводов, где-то там, снаружи, в лесу бродит страшный зверь, уже покинувший своё тайное укрытие. Наутро я испытал возникшую во мне по неизвестным причинам сильнейшую потребность в уединении. Как обычно, я дал необходимые распоряжения Роджеру и Моррису и попросил их не беспокоить меня. Ноги сами несли меня туда, где стояли шалаши и жили Ральф, толстый шут в очках и Эрик с Сэмом. Одного из близнецов я встретил на берегу. Он поприветствовал меня и, заинтересованный моим видом, спросил: « Что происходит»? « Не знаю. Скучно мне. Всё надоело. И ещё тревожно». « Ты ищешь встречи с Ральфом»? – спросил близнец. « Ничего не ищу. Просто так, прогуливаюсь», – отвечал я. То же мне пришлось повторить и его брату, когда он повстречался со мной. Настроение окончательно испортилось. Вот уже показались шалаши, возле которых ярким пятном синела спина Ральфа Ровера. Я решительно повернул назад, не дожидаясь, когда Ральф почует моё присутствие и обернётся. Что мне было сказать Ральфу? Что говорить? Утешать ли его, отрицая существование зверя и тем самым, вне зависимости от собственного желания, выражать согласие с ним, или же признаться в том, что с некоторого времени я стал испытывать те чувства, о которых прежде и не догадывался, стоило мне только заглянуть в его глаза или услышать звуки его голоса. Казалось, даже запах его имеет для меня значение. Как истовый папист или восточный ортодокс, или древний язычник, молясь божеству, вдыхает аромат ладана и прочих благовонных курений, благоговейно приемлет фимиам, которым наполняется всё помещение храма, от святилища до дверей, так и я наполнялся тем, чем пахло от Ральфа, и мне был необыкновенно приятен этот запах морской соли, пота и чего-то ещё, для описания чего я просто не могу найти слов. Иногда мне казалось, что я узнаю Ральфа даже с зарытыми глазами, едва лишь в ноздри мои проникнет этот едва уловимый запах. Ощущения, кои он рождал во мне, непередаваемы. Через некоторое время я заметил, что удалился в равной степени и от того места, где сидел Ральф, и от своей пещеры. Чистый жёлтый песок был под моими ногами. Я огляделся кругом, никого не было видно. Я даже подумал, не искупаться ли мне. И когда я уже собирался войти в воду, вдруг что-то словно озарило меня. Я подумал о звере, и мне стало не по себе. Я посмотрел в сторону и увидел его. Зверь, большой и страшный, весь чёрный вышел из моря, да ещё не один, а с детёнышами и, очевидно, самками. Дух захватило в груди, все мысли спутались. Я схватил копьё, которое лежало передо мной, поднял его и стал медленно отступать, не сводя глаз с неожиданно представшего перед ними чудовища. У того зверя, что был передо мной, были большие чёрные глаза и длинные, чуть рыжеватые усы, которые топорщились в обе стороны по бокам от его пасти. Я замахнулся копьём, зверь грозно зарычал, раскрыв пасть и показав целый ряд острых белых зубов. И тут мне стало дурно, я почувствовал, что не имею защиты и не знаю, что мне делать сейчас, когда опасность совсем близко. Я стоял, а прямо передо мной возвышался тяжёлый и массивный гость из ночных снов и океанских глубин. Весь его облик производил впечатление чего-то знакомого, но давно уже забытого. Как не старался, я не мог вспомнить, кем же это он мог быть. Он почти не двигался с места, наблюдая за мной и разгребая своими неуклюжими лапами песок. Внезапно я почувствовал необыкновенную лёгкость, оцепенение спало, как пелена с глаз исцелённого от слепоты, и я бросился со всех ног к пещере. « За мной! За мной»! – кричал я, кажется, даже с радостью, по крайней мере, голос мой звучал вовсе не испуганно. Мальчики один за другим, на ходу хватая копья, пращи, луки и стрелы, повыскакивали из пещеры. « Зверь»! – раздавался мой крик, и гулкие отголоски разносили его средь скал. « Вы его видели, милорд»? – недоумевали ребята. « Да. Он здесь. Скорее за ним, надо не дать ему уйти, иначе он затем вновь объявится. Или он нас, или мы его», – восклицал я. Мы неслись, перепрыгивая через камни, коряги и прочие препятствия, перескакивая всяческие неровности на берегу. И вот мы воочию увидели странное существо, которое я принял за зверя. Я ударил его копьём, зверь приподнялся и ответил на мой удар таким мощным толчком, что копьё моё чуть не переломилось. Но я быстрым и точным движением всадил его зазубренный костяной наконечник в грудь нашего противника. Пока я сражался, остальные по моей команде выстроились в тесный ряд и приблизились настолько, насколько это нужно было мне. С этого расстояния они могли мне помочь. Пододвинувшись к зверю почти вплотную, они получили другой сигнал и начали окружать его. Он вновь распахнул свою зубастую пасть. И тогда Роджер схватил увесистый булыжник с земли и запустил его так, что этим ударом было выбито несколько зубов. Кровь потекла на песок и окрасила камни. Зверь начал медленно, глухо урча, пятиться к морю. Кровавый след тянулся за ним. Но я не мог позволить ему уйти. Надо было его прикончить, добить окончательно. Плата за наш страх, за долгие бессонные ночи должна была быть очень велика. Вокруг нас, ничего не понимающие, мешая себе, натыкаясь друг на друга, в невообразимой давке, метались детёныши и самки, которые, как видно, совершенно забыли про них. Через некоторое время зверь был весь истыкан копьями, усажен стрелами. И избит камнями. Теперь Роджер обстреливал его из пращи, что было несколько неудобно для меня. После каждого броска приходилось увёртываться, отбегая в сторону, но затем, когда раненный, разъярённый от боли агонизирующий зверь приходил в себя после очередного попадания камня, снова наступал мой черёд. Удары копьём были настолько сильны, что я сам удивлялся тому, с какой силой я их наношу, один раз оно и вовсе пронзило громадную тушу почти насквозь. Зверь повалился на землю, я прыгнул нему на спину и принялся яростно его топтать. И другие то же били и пинали издыхающую жертву. Я весь взмок, волосы, которые развевал внезапно налетевший ветер, кровавой пеленой мелькали перед глазами. Наконец, всё кончилось. Зверь, испустив последний хриплый стон, окончил своё существование. Кости животного были переломаны, раздроблены, а череп проломлен в одном-двух местах. Он лежал под нами неподвижной чёрной грудой. Пора было остановиться, но охотничий пыл не спешил униматься в нас. Грязные, выпачканные в крови фигурки ещё долго носились по берегу с громкими пронзительными криками, преследуя оставшихся самок и детёнышей. Самки, пользуясь всеобщей суетой, прыгнули в воду и скрылись среди волн, а детёныши разделили печальную участь их отца. Их били прямо по голове копьями и даже просто кулаками, голыми руками раздирая их пушистые мягкие тела на куски, – настолько они были беззащитны. Правда, кое-кто попытался укусить кого-то из охотников, но эта попытка окончилась полным провалом, молодой зверёк лишился половины своих зубов, а вместе с ней – и жизни. Трупы собрали в кучу, осмотрели, и принялись свежевать, так как унести всю эту тяжесть к пещере или на лужайку возле неё было просто невозможно. Позвали Ральфа. Он сначала даже обрадовался нашей удаче, но увидев изуродованные тельца детёнышей, погрустнел. « Какой в этом смысл»? – сказал он с печалью в голосе. « Ну, мы просто не удержались, – попытался оправдаться я, – и потом, если бы мы оставили их в живых, они бы выросли и стали бы нам мстить». « Пока бы они выросли, мы все были бы уже давно далеко отсюда. Если бы вы искали зверя не так самозабвенно, у нас всё было бы несравненно лучше. Опять только я и близнецы следим за костром. Но я рад, что зверь повержен и уничтожен», – добавил он, желая сказать что-нибудь, что могло бы мне понравиться. В это время к нам присоединился запоздавший и замешкавшийся Саймон. Роджер пристально посмотрел на него, потом на убитых нами морских зверей, и вдруг сдержанно произнёс: « Этот не тот зверь». « Как не тот? Что ты хочешь сказать»? – послышались вопросы. « Не тот, что нас пугал, не тот, которого мы боялись», – отвечал Роджер. « Никто нас не пугал, никого мы не боялись», – возмутились хористы. « Зверя больше нет», – сказал Ральф. « Я так не думаю. С окончательными выводами не стоит спешить. Но здорово мы его уложили, да? Без разницы, тот он или нет, но мы показали себя с лучшей стороны. Ты не можешь не признать этого», – сказал я. « Да, – нехотя согласился Ральф, – вы настоящие воины, я вижу». И это было всё, что я от него услышал в тот день. Я, поразмыслив над его словами и тем, что сказал Роджер, наконец понял, с кем мы так упорно и яростно дрались. То был описанный ещё Плинием в « Естественной истории» морской лев. Его шкуру, как и шкурки его детёнышей, мы выделали, подобно свиным, по совету Генри и использовали их точно так же, а ещё выстлали их кусками наши ложа в дополнение к полуистлевшим плащам. Я взял себе в качестве трофея большой тяжёлый череп морского зверя и хранил его в пещере, не достаточно осознавая, на что он мне сгодился. Никакого непосредственного применения он не нашёл, а просто лежал в небольшой нише, как зримое свидетельство моей второй победы. Изредка в ночное время мы накрывали им плошку с горящим жиром, и тогда казалось, что дух зверя всё ещё живёт среди нас. Да, видимо, так оно и было. Христианство неизбежно перемешивалось с неизвестно, откуда взявшимся, язычеством. Но я предпочитал этого не замечать, находя оправдания нашему образу жизни и времяпрепровождению в Ветхом Завете и даже Новом, которые я помнил почти наизусть. Вероятно и язычество, настойчиво пробивавшееся в наши души, было тоже в какой-то степени библейского происхождения. Была опасность, что ещё совсем немного, и мы начнём в прямом смысле поклоняться Ваалу или Астарте. Но я всячески старался этого не допустить. И всё же тревога посещала меня. Постепенно осознавалась необходимость в ближайшее время любым способом выбраться с острова. Но надеяться на сигнальный костёр для меня – значило следовать примеру Ральфа, а иного пути я никак не мог придумать. Я стал, сам не понимая, отчего, стараться избегать Ральфа, всячески показывая ему своё равнодушие и отчуждение, я стремился лишний раз с ним не встречаться, всё более и более отдаляясь от него и телом, и душой. Вероятно, я видел в этом способ заставить его обратить на меня внимание, заинтересовать его моим безразличием к нему. На самом же деле, всё это было лишь притворством, и если бы я не делал над собой сознательных усилий, я бы наверно, напротив, жадно бы стал искать встречи с ним. В тайне я надеялся, что однажды он сам придёт ко мне, и с нетерпением ждал этого мига. « И тогда я ему устрою по пятое число», – думал я, мысленно повторяя излюбленное выражение нашего государя, и предвкушал какое-то необыкновенное торжество. Было решено, что я всё-таки приложу все силы и старания, что бы Ральф подчинился мне, признал меня главным. Иначе уже просто быть не могло. Всё это стало теперь лишь вопросом времени. И пока время шло, я усиленно занимался собой, ибо самое лучшее, что я мог сделать, не покоряясь Ральфу, так это высвободить свою природу, проявить то, к чему у меня была естественная склонность, и в этом найти забвение и успокоение, а так же силы к тому, что бы преодолеть страх, всё ещё дремавший среди нас даже после истребления морского льва. Френсис Бэкон в своих нравственных и государственных « Опытах» провозгласил несомненную истину, написав следующее: « Природа в человеке часто бывает сокрыта, иногда подавлена, но редко истреблена. Принуждение заставляет природу жестоко мстить за себя, поучения несколько смиряют ее порывы, но только привычка может ее переделать и покорить. Кто стремится победить в себе природу, пусть не ставит себе ни чрезмерно трудных, ни слишком легких задач, ибо в первом случае будет удручен частыми неудачами, а во втором — слишком мало сделает успехов, хотя побеждать будет часто. И пусть вначале облегчает себе дело, подобно пловцу, прибегающему к пузырям или камышовым связкам; а немного погодя пусть ставит себя, напротив, в трудные условия, как делают танцоры, упражняясь в тяжелых башмаках. Ибо для полного совершенства надо, чтобы подготовка была труднее самого дела. Где природа могущественна и победа, следовательно, трудна, первым шагом к ней должно быть умение вовремя обуздать свой порыв: так, некоторые, желая остудить гнев, повторяют про себя азбуку; затем следует себя ограничить: так, отучаясь от вина, переходят от заздравных кубков к одному глотку за едой; а там и совсем оставить свою привычку. Пусть никто не понуждает себя к чему-либо беспрерывно, но дает себе передышку. Ибо она позволяет набраться сил для новых попыток; а кроме того, если человек, не утвердившись еще в новых правилах, беспрестанно себя упражняет, он заодно с хорошими упражняет и дурные свои свойства, укрепляя в себе к ним привычку; и помочь тут можно лишь своевременной передышкой. И пусть никто не верит вполне победе над своей природой, ибо природа может долгое время не давать о себе знать и вновь ожить при случае или соблазне. А потому пусть человек либо вовсе избегает соблазна, либо почаще ему подвергается, дабы стать к нему нечувствительным. Природу человека всего легче обнаружить в уединении, ибо тут он сбрасывает с себя все показное: в порыве страсти, ибо тогда забывает он свои правила; а также в новых обстоятельствах, ибо здесь покидает его сила привычки. Счастливы те, чья природа находится в согласии с их занятиями; иначе они могут сказать: «Долго жила душа моя», когда вынуждены заниматься вещами, к которым не питают склонности. Занимаясь науками, пусть человек назначает часы тому, к чему себя понуждает; а для того, что согласно с его природой, пусть не заботится отводить особое время, ибо мысли его и сами будут к этому обращаться, насколько позволят другие дела и занятия. В каждом человеке природа всходит либо злаками, либо сорной травой; пусть же он своевременно поливает первые и истребляет вторую». Так и я стал изгонять из себя страх, который считал недостойным своего положения и возраста. Но что бы страх изгнать было легче, надо было найти его зримое воплощение. И я знал, что на этот, уже третий раз, если и явится из первородной бездны мой соперник, то это уже будет тот самый зверь, уничтожив которого, мы все обретём спокойствие и мир. Поразмышляв о первых двух случаях, я всё же убедился в частичной правоте робких предположений Саймона. Мысль немного приводила в замешательство, но не казалась настолько нелепой, что бы отказать ей в правдоподобности. Зверь вполне мог быть злым духом, приспешником Диавола, задумавшего здесь, вдали от дома и родных, погубить наши юные души, тем более что мы больше не имели опоры и надежды на заступничество со стороны людей взрослых, умудрённых годами и более сведущих в таких делах. Выпутываться приходилось самим. А к мысли, что зверь может вполне оказаться злым духом, привели наши бесплодные поиски его среди зарослей и скал. Мы ещё раз обошли все тропки, осмотрели каждый кустик, забирались на деревья, напряжённо всматриваясь в чащу, залегая среди ветвей, затаив дыхание, с копьями, луками и стрелами наготове. Роджер неизменно сопровождал меня во всех моих начинаниях, и когда он был со мной рядом, страх, как казалось мне, проходил, впрочем, ненадолго, ведь и сам Роджер побаивался неизвестности в не меньшей степени, чем я. К тому же близость Роджера была мне особенно необходима, так как хоть в какой-то мере его присутствие отвлекало меня от Ральфа. Наконец, когда мы убедились, что зверя стоит искать вовсе не там, где мы его прежде искали, появилось желание перейти к другим способам обезопасить себя от его действий. Теперь, в ущерб поддерживанию костра, я в дневное и, отчасти, в ночное время назначал патрули, которые должны были охранять наше скалистое убежище от непрошеного гостя, кем бы он ни оказался. Не знаю, как в голову мне пришла мысль о проведении очищающего обряда, но придя к ней, я тут же почувствовал себя вполне способным осуществить задуманное. Ведь кое-какие знания в этой области у меня имелись. Иногда мне казалось, что сам Господь Бог избрал меня для этой цели, и кому, как не мне предстояло разрушить здесь всевластие Сатаны. Почему-то, мы решили, что в данном случае настоятельно требуется жертвоприношение. То ли воспоминания о Давиде и Соломоне заставляли меня так думать, то ли нечто другое, но в памяти отчётливо возникала библейская фраза: « Пусть ваши грехи будут багряны, как кровь, Я сделаю их белыми, как снега на горах Ливанских». Как кровь? По всему выходило, что нужна была кровь. Но где было взять нам агнца? Посовещались и решили, что подойдёт и свинья, хотя все мы знали о ветхозаветном месте этого животного, но выбирать не приходилось. Как Моисей окропил косяки еврейских жилищ в Египте, дабы обезопасить первенцев своего народа от казней египетских, так и мне предстояло, подобно ему, обезопасить от неведомого и таинственного зверя верных мне отроков. Я поручил Роджеру любой ценой достать и принести мне тот роскошный кубок, который остался у Ральфа и хранился где-то под присмотром близнецов. Роджер решительно направился к их шалашу, а мы приготовились вновь идти на охоту, что бы добыть жертвенное животное. И вскоре оно было добыто. Им оказалась крупная жирная свинья, которую мы застали совсем одну, с одними лишь поросятами. Самцов в тот раз рядом не было. Не думаю, что к тому времени мы уже перебили их всех. Просто не оказалось их поблизости, вот и всё. Некому было защитить считавшую себя в совершенной безопасности самку. И когда всё закончилось, я посмотрел на Морриса и вдруг понял, что он думает о том же, что и я. Нам как-то не хватало Саймона. Моей жизни ничто не угрожало, помощь его не требовалась, и я управился без него. Но всё же, будь он рядом, с ним бы было вдвойне и веселее, и интереснее. Я попытался сразу же забыть и преодолеть нехорошее чувство, начинавшее уже возникать во мне. Разве я нуждался в Саймоне? Я вообще ни в ком тогда не нуждался, за исключением разве что Роджера. Саймон с самого утра убежал куда-то в лес и до сих пор не показывался. Мы собирались идти к пещере, волоча за собой тушу, как вдруг перед нами показался Роджер, а руках у него сверкала заветная золотая чаша. И лицо его, озарённое странной полуулыбкой, сияло не меньше принесённого сосуда. Я не стал задавать ему никаких вопросов, но догадывался, как он её достал у близнецов, и то же хитро улыбнулся ему. Теперь надлежало совершить самое главное. Мы выбрали глухой тенистый уголок, куда отнесли тушу и чашу. Роджер по моему указанию достал где-то длинную прямую ветку. Я достал нож и очистил её от коры, заточив с двух сторон, один конец предназначался для свиньи, а другой… Каждый может догадаться, для чего был нужен другой острый конец! Подготовленную таким образом палку воткнули в землю, и я отсёк у свиньи голову и насадил на неё. Затем, я отошёл немного в сторону и велел дискантам и альтам построится в обычном порядке. Я произнёс несколько молитв. Сначала это были обычные молитвы, затем – похожие на заклинания, некоторые были даже на латыни. Я просил у бога защиты от неведомого врага и, в то же время, обращался к самому зверю с просьбой не трогать и не тревожить нас. Чаша, которую я держал обеими руками, вытянув их прямо перед собой, была до краёв наполнена алой кровью. Хор ровно и бесстрастно вторил мне. Когда все гимны были пропеты, все молитвы прочтены, я обернулся к притихшим хористам. Я обмакнул палец в чашу и провёл потом им по лбу Роджера, оставляя на нём чёткую полоску. Затем я заставил его сделать глоток из чаши. Роджер повиновался и, крепко сжимая рот, что бы непреднамеренно не извергнуть проглоченной жидкости обратно, отступил на почтительно расстояние. Так же было проделано и с остальными. В самом конце я сам сделал глоток, допивая остатки, и вытер свои окровавленные руки об лицо. « Теперь-то он нас точно не тронет, – сказал я, – мы часть добычи ему оставили». Никто не ответил мне. Все покорно стояли и глядели на страшную голову, борясь с начинавшейся у многих тошнотой от выпитого и увиденного. « Голова – для зверя, – изрёк я величественно, – это – дар». Я посмотрел на небо. И вдруг обнаружил, что оно давно уже потемнело. Приближалась гроза. Не знаю, что это было, но что-то определённо приняло нашу жертву, откликнулось на мой призыв. До сих пор не знаю, демона какой породы мы вызвали, но мы, явно, кого-то вызвали. Далёкий раскат грома был мне ответом. Конечно, было не осмотрительно выполнять то, в последствиях чего я был не уверен и не очень разбирался в подобном. Но разве лучше было продолжать жить в постоянном страхе. К тому же, после совершённого нами, как тогда мне казалось, мы уж точно были под защитой Господа, и ничего ужасного с нами случиться просто не могло. Но на всякий случай мы всё-таки заторопились вернуться в пещеру. Ощущалась вероятность сильного ливня. Роджер то же, вероятно, что-то почувствовал и сказал мне: « Милорд, позвольте мне остаться». « Как, ты не боишься зверя»? – изумился я. « Мы слишком долго его боялись, и я не могу удержаться от того, что бы хотя бы краешком глаза увидеть, как он примет свою добычу», – ответил Роджер. « Он тебя съест», – обеспокоился я. « Нет, не съест, – отвечал Роджер, – я спрячусь за деревьями. Я ведь хорошо умею прятаться. Он меня и не заметит». « Да и нам, если честно, то же очень хочется узнать, как же он выглядит. Что ж, оставайся. Я уверен, что ты не пропадёшь», – разрешил я. Роджер скрылся среди листвы. А мы направились к нашему укрытию. По пути мы увидели, что между горой с пещерой и нашей поляной стоит и дожидается нас шут. Шут сказал, что хочет передать мне что-то важное. Я пригласил его в пещеру. Вероятно, Ральф, обеспокоенный пропажей чаши, прислал его, а, возможно, он и сам захотел узнать, в чём же дело. Ведь то, что мы затевали что-то особенное, не укрылось ни от Пола с Джастином, ни от близнецов. И Ральф ощущал, что на своей половине мы предприняли какой-то решительный шаг. Мы набрали охапку хвороста и велели нести шуту, тот, тяжело дыша, повиновался. Когда он забрался в пещеру, он уже едва стоял на ногах, но присев и отдышавшись, он начал говорить что-то о порядочности, о долге, о том, что все мы должны держаться вместе. Его почти не слушали. Но, хотя я и относился к нему с презрением, всё же я подумал тогда, наверное впервые в жизни, что он не так и плох, как показался мне вначале, а весьма смешон и забавен. От лампады мы зажгли небольшой костерок, на котором приготовили тушу. Я из величайшей милости предложил своему гостю разделить со мной мою трапезу, но он вежливо отказался. Снаружи послышался такой грохот, будто небо обрушилось на землю. Пошёл ливень, сравнимый разве что с тем, какой наблюдался в дни Всемирного Потопа. Шут уже сказал всё, что хотел и, заметив, что слова его не произвели на нас желаемого действия, собирался удалиться, но непогода задержала его, а в нашей пещере было так тепло и сухо, что оставить её, оказавшись среди казавшихся после знойного дня ледяными струй дождя, было не так уж и просто. Шут забился в отведённый для него уголок и молча сидел, обхватив голову руками. Скоро он почти заснул, во всяком случае, как мне показалось, он полузакрыл глаза и как бы отстранился от всего, что происходило вокруг. А вокруг не смолкали разговоры. То и дело кто-нибудь упоминал о звере. Но хоть делалось это и шёпотом, всё же в этих упоминаниях не было прежнего трепета и робости. Всем казалось, что сегодня Роджер одолеет зверя, после чего наступит всеобщее веселье и радость. Некоторые уже заснули, так как стемнело до вечера. Да и он уже был не так уж и далеко. Дождь просачивался сквозь верхние отверстия, темные ручейки растекались по полу, но в той части пещеры, где сидели мы, сырости не чувствовалось. Огонь костра весело потрескивал, огоньки в лампадках придавали нашему жилищу праздничный вид. Наевшись жаренного мяса, я ощущал приятное чувство сытости, которое действовало успокоительно. Скоро и меня начало клонить ко сну, и тогда я вдруг вспомнил о Саймоне. Где он? Что с ним? Он так и не вернулся в пещеру. Темная фигура показалась у входа и замерла в нерешительности. Присмотревшись, я понял, кто это. Кровь прилила к голове, и сердце моё учащённо забилось.

22

.

Они вошли в пещеру. Там во мгле Отверженный, сидевший на земле, Был в мрачное раздумье погружен… Э. Спенсер. « Королева фей», песнь девятая, ст. 35. Как мил и дорог ты был Для меня и прекрасен, как серна. Но ты мне не уступил, И себя я почувствовал скверно. Ты б спал, а я б наблюдал. Это было б так великолепно. Ты встал, я рядом упал, Посыпал долго голову пеплом. Взгляд твой глазами поймать И губами к губам прикоснуться, – И тогда б перестал я страдать, Смог от дрёмы тяжёлой проснуться. « Дай мне любви чудный дар», – Просит голос во мраке пещеры. Остудить как неведомый жар, Воплощенье надежды и веры? Ты сам сделал свой шаг, Выбор сделан, тебе не укрыться. Вновь всё погружается в мрак, Остаётся лишь слёзно молиться. Твой Бог нынче со мной, И ты это, конечно, признаешь. Хоть ты немного другой, Станешь тем, даже кем не мечтаешь. Ведь я давно не один, Имя нам – Легион. Объявляю: « Я твой теперь господин, И тобою я повелеваю»! Стань тем, кем я повелю, Перед волей и силой ничто ты. Ненавижу и вместе люблю Я источник надежд и заботы. Вот свет давно уж погас, Мгла густая всё небо закрыла. Слёзы лишь сбегают из глаз, Только шепчут уста: « Милый, милый».

Я сидел в слабо освещённой пещере и разглядывал того, кто появился передо мной. « Вот и настал тот час, – подумал я, – когда он сам пришёл ко мне». Я был прав, полагая, что рано или поздно это должно случиться. « Привет, Джек», – сказал гость невесёлым голосом. « Привет, Ральф», – откликнулся я и предложил ему сесть. С длинных волос Ральфа стекала вода, и весь он был какой-то жалкий, промокший и едва ли не дрожащий. Одежда его износилась до невозможности. Потерявший цвет и засаленный изодранный колет клочьями висел на его плечах, каким-то чудом держась на них. Из-под колета, однако сохранявшего ещё следы хорошего покроя, виднелась ставшая уже серой рубашка. Полотно истёрлось до того, что, намокнув, казалось совсем прозрачным, как стекло. Из под всего это просвечивала всё ещё гладкая, несмотря на многочисленные порезы, ссадины и коросты, кожа. Плоённый воротник превратился в безобразный слежавшийся комок. О штанах и вообще не приходилось говорить, так как они снизу обратились уже в совершеннейшую бахрому. « Разрезы, фестончики, вставочки, – подумал я с ехидством, – изобретения человеческого тщеславия». И правда. Одежда, особенно детская, должна быть, прежде всего, тёплой, удобной и напоминать о скромности. А то бывает так, что одежду делают непомерно дорогой, потакая собственной гордыни, во вред людям, украшая вышивкой, стремясь поразить всех новизной фасона, яркостью геральдических знаков. И ещё полно на ней зубчатых краев, вырезных полос: прямых, кривых и волнистых, идущих и сверху вниз, и справа налево, и с угла на угол. А всё это суета и перевод ткани зря. И собраны эти одежды у богатых и кичливых людей фестонами и складками, снабжены множеством разрезов или до дыр исколоты; и всё это волочится по земле, сквозь колючки кустарников, попадает то в болото, то в навоз – хоть у пешего, хоть у конного, хоть у мужчины, хоть у женщины; одежды эти портятся и треплются, и гниют от навоза, вместо того, чтобы одеть неимущих, и к великому для бедных вреду; и вред сей многообразен: чем больше ткани изводится, тем из-за нехватки больше она стоит людям; а ежели б и захотели отдать изрезанную и исколотую сию одежду нищим, то она им не годится: ни тела не прикроет, ни под холодным небом не согреет. С другой стороны – всё чаще проявляется в одежде непристойность: ведь каждый день мы видим всякие подрезанные камзольчики и кафтанчики, что и срама не закрывают. Увы! В женской и девической одежде спереди делают непомерно глубокие выемки, через которые, будто нарочно для соблазна и искушения, выставляются всякие прелести, назло всем приличиям; а приличия и Христос, и все Его близкие неукоснительно в жизни соблюдали. И непомерный груз гордыни отцов ложится тяжкой обузой на плечи сыновей! А всё ради чего? Ради одного только пустяка, ради удовлетворения суетных и пустых желаний. И на Ральфе это всё висело и вовсе не украшало его. Ральф сел на каменный уступ возле меня и внимательно посмотрел мне прямо в глаза. Он тут же отвёл их в сторону, но мне показалось, что я успел разобрать, какое выражение появилось в них, и это было истолковано мною, как лёгкий испуг. « Ты пришёл за чашей»? – спросил я. « Нет, – ответил Ральф, – не чаша нужна мне. Что мне в ней? Дело в том, как ты ею завладел, это перешло уже все границы, Джек. Ответь мне, что вы сегодня учинили»? « Скоро сам всё узнаешь. Я провёл очистительный обряд. Теперь уж точно зверь больше нам не помешает», – произнёс я. Ральф обрадовался: « Хорошо, если так. Значит, теперь будет намного лучше. Вы перестанете заниматься глупостями и получше будете следить за костром». « Время покажет, – ответил я, – к чему мне подчиняться тебе»? « Но как же? Кто-то должен заботиться обо всех, принимать решения», – возмутился Ральф. « Да. Но почему именно ты»? – задал я каверзный вопрос. Ральф потупился и долго не мог найти ответа. « Лучше посмотри, как я здесь обустроился», – сказал я и указал рукой по сторонам. « Выглядит впечатляюще», – согласился он. « Ты прав. С тех пор, как мы разделились, происходит что-то нехорошее», – предположил я. « Так может нам всё же объединиться»? – предложил Ральф. « Можно. Только почему бы мне не проводить собраний, не следить за костром, а ты бы, Ральф, охотился, свиней нам добывал и прочую дичь»? – спросил я. Ральф передёрнулся от такой возможности и доставил мне удовольствие в течение некоторого времени следить за рядом изменений выражения его лица. « Так ты мне нравишься больше», – заметил я, продолжая смотреть на искажённое гримасой недовольства лицо. « Определённо, что-то происходит. Ты отделился, я думал, мы без тебя обойдёмся. И обошлись бы. Но зачем ты переманиваешь их на свою сторону»? – возмутился он. « Выходит, без меня тебе не обойтись. И почему это я кого-то переманиваю»? – поинтересовался я. « А что было с Генри? Теперь он живёт с тобой», – воскликнул Ральф. « Говори тише. Ты разбудишь моих охотников. Генри сам захотел. Я тут ни при чём. Всё же у меня лучше, чем у тебя. В твоих шалашах – какая защита»? – промолвил я. « Ну, я ведь не виноват, что не заметил первый эту пещеру. Да и на берегу нам было не плохо», – сказал он. « До первого сильного дождя», – уточнил я. « Я, конечно, не настаиваю, но нужно поддерживать костёр», – вновь напомнил он. « Почему ты так стремишься покинуть это место? Рано или поздно это произойдёт, корабль приплывёт, я подам ему сигнал. Я сделаю всё сам, без твоего напоминания». « Помни, что задерживая наше пребывание на острове, ты заставляешь страдать не только меня, но и всех нас». « Но хористы вполне довольны такой жизнью. Что же касается остальных, то это уже не моя забота», – отмахнулся я. «Скажи, Джек, разве так трудно быть просто честным человеком? Верным христианином, верным своему долгу, верным слугой его Величества»? – вдруг спросил Ральф. « К чему это он клонит»? – подумал я. И тут же будто тихий голос раздался внутри меня: « Как ты прекрасен, о, как ты дивно прекрасен, Ральф Ровер». Совершенно некстати вспомнились слова « Песни Песней»: «О, как ты прекрасен, друг мой, и приятен, и ложем у нас будет зелень… Ибо любовь люта, как смерть. Ее жар свиреп, как преисподняя. Стрелы её, стрелы огненные, она – пламень Господень… Беги, друг мой! Несись подобно серне, или молодому оленю по горам бальзамическим». Странное желание пробудил во мне сам вид Ральфа и его речи. Что-то самое тёмное навсегда переплелось в моём сердце с самым светлым. Тогда неизъяснимой мукой наполнилось моё сердце, и противоречия вновь стали одолевать меня. Казалось, ещё немного, и я сорву цветы удовольствия, взращённые страстью и томлением на ланитах, груди и чреслах Ральфа. Почему-то губы были готовы прошептать: « Возлюбленный», а в душе уже вовсю бушевал вихрь ненависти. Я похолодел от одной мысли, которая родилась во мне, едва я вновь увидел дивный блеск очей Ральфа. Как же Роджер? Не предаю ли я его, когда все мысли мои начинает занимать Ральф. Он сидит там, под проливным дождём и, возможно, борется, рискуя своей жизнью, со зверем, с нашим врагом. А я сижу здесь и думаю, неизвестно о чём. Нет, я должен быть сильным, ибо враг рода человеческого не дремлет. Я взял огромную ответственность за него, пробудив в его душе подобие самоуважения, вселив в него уверенность. Несчастному сироте я был чем-то вроде отца, или, скорее, Хозяина, если принять во внимание, что Роджер был ещё и Бешеным Псом. И вот теперь я предам его! Да, я никогда не считал его равным, порою я относился к нему, как к невольнику, купленному рабу. И всё же я не мог так подло поступить с ним. Разве он заслужил такое обращение? В чём он виноват передо мной, что я позволю пренебречь всем, что бы нас ни связывало, ради этого глупого слабого пустоголового красавчика? И всё же, даже поборов искушение, я не мог быть равнодушен к Ральфу, не мог позволить ему просто так уйти от меня. « Когда-то и я так думал, Ральф. Верным слугой Его величества? Что значит это здесь, на краю мира. Мы заброшены и одиноки, Ральф. И почти никому не нужны, кроме друг друга. И потом, может быть, я всё ещё верный раб Господа и слуга короля, но не твой же? Я не твой солдат, что бы ты мог мной командовать. Да и ты не великий полководец. Ведь ты сам это признаёшь», – проговорил я. Ральф не знал, что мне ответить. Он отвернулся куда-то в сторону, будто пытался скрыть от меня свои чувства. Я предложил ему отложить пока все наши споры и просушить его одежду. Но снять её он решительно отказался и даже, выслушав моё предложение, как-то отстранился от меня и сел подальше. Я, свою очередь, встал и двинулся прямо к нему. Я приблизился и, наклонив голову, всмотрелся в его черты. Тусклый свет лампадки, накрытой львиным черепом, освещал моё раскрашенное, с торчащими в разные стороны кабаньими клыками лицо. Ральф как-то втянулся и попятился прочь от меня, ещё более вдавливаясь в камень. Он всё время порывался вскочить, но какая-то сила будто удерживала его на месте. « Ты что, боишься меня»? - прошептал я с неожиданной, непривычной мягкостью. Ральф попытался скрыть от меня свою тревогу и не показать даже вида, что ему стало страшно. Но то, что он немного всё же испугался, я видел ясно. « Нет, что ты. Всё хорошо», – произнёс он едва двигавшимися губами. « Я знал, что ты не такой, – промолвил я с неожиданной настойчивостью, – не из пугливых. Ты – другой. Это хорошо. Знаешь, у нас есть много общего, больше, чем кажется тебе. К примеру, мы оба не любим трусов». Ральф смущённо улыбнулся: « Мне просто необходимо быть храбрым. Так положено. Как дворянину, мне надлежит преодолевать свой страх. Так научил меня отец». « Да, я знаю, что у тебя замечательный отец, – буркнул я с нескрываемым раздражением, – но ведь мы собирались говорить не об этом, – и добавил, – слушай, Ральф, у тебя есть сестра»? « Сестра»? – не понял Ральф. « Ну да, такая же прекрасная, как и ты»? – уточнил я. « Нет. Я вообще пока что единственный ребёнок в семье», – признался Ральф. « Ты, должно быть счастлив. Ни сестёр, ни братьев. А у меня»… « Что, беспокоит сестра»? – спросил Ральф. « Нет, брат. Всего лишь брат»… « А ты завидуешь мне, что ли? – отозвался Ральф, – Тут нечему завидовать, у меня найдутся свои трудности. Считаешь меня счастливым, блаженным? А я себя вовсе к таковым не отношу. Ведь ты должен знать, что блаженны одни непорочные и чистые духом». « А ты, выходит, у нас порочный»? – обрадовался я. « Не знаю. Просто даже если бы я и был непорочным, то ни за что бы о себе так не сказал и даже не подумал. Иначе бы возгордился. Ты ведь лучше меня знаешь, что такое гордыня», – сказал мистер Ровер. « Да, знаю, – согласился я, – мне вообще такие вещи знать положено. Потому что в будущем я мог бы стать особой духовной». « Да. Завидовать нечему, – продолжал Ральф, – с моей стороны, кого бы я назвал счастливым, так это тебя». « С чего это»? – выразил я своё недоумение. « По крайней мере, ты не одинок. Вокруг тебя всегда кто-нибудь есть. Во-первых, есть брат, а во-вторых много ( как бы их назвать) друзей, Джек». Я нахмурился и сделал отрицательный жест: « Это не друзья. Это, как говорил мой отец, "окружение". Друзей у меня нет... Почти нет». Ральф согласился: « Оно и видно. Так обращаться с друзьями невозможно. Кстати, для будущей духовной особы»… « Будущее сильно изменилось. И, если уж быть откровенным, мне не очень-то хотелось связывать свою жизнь со служением непосредственно Богу. Ведь ему можно служить и другим способом, а не тем, который мне указывали, как единственно правильный, в школе. И всё же мне когда-то было приятно, что мне удалось получить должность старосты в капелле святого Павла». « Там тебе нравилось петь»? – спросил Ральф. « Не очень. Но музыка – это то, что сближает нас с нашим Творцом», – изрёк я. « Я смотрю на тебя сейчас и думаю, Джек Меридью, уж на кого ты меньше всего похож, так это на будущего священника», – произнёс Ральф. « Да я и сам того же мнения. Иногда мне просто становилось как-то ужасно и паршиво от всего этого. Временами я ловил себя на мысли, как я всё это ненавижу. Но отец мой думал иначе. Он»... Здесь я вдруг понял, что говорю совсем не то. Подобная откровенность показалась мне лишней. Я замолк, сжал кулаки и в досаде опустился на жёсткое каменное ложе рядом с Ральфом. Тот осторожно спросил: « Он не любит тебя»? « Когда-то он был добр ко мне. Но то время прошло. А вообще он был слишком занят своими делами, что бы обращать на меня внимание. И я его с этой стороны не знаю. Мы плохо знали друг друга. Мне кажется, он любил меня не то, что бы недостаточно, но особой любовью, такой, которая к чему-то обязывает. Я был у него как бы в долгу. И всё же, кажется, он старался найти во мне что-то, за что, по его мнению, меня можно было бы любить. Старался»… « Но не нашёл»? – воскликнул с ужасом Ральф. « Незачем тратить время на пустые разговоры, – пробормотал я утомлённо, – кстати, я думаю, что тебе лучше всего провести эту ночь со мной. Ты не против»? « Просто так взять и провести ночь с тобой? За кого ты меня принимаешь»? – с возмущением заговорил Ральф. « За того, кем ты сейчас и являешься. Кто ты теперь? Маленький, жалкий, грязный, промокший мальчик. Разве не так»? – усмехнулся я. Ральф сжал зубы и возмущённо проговорил: « Ты забываешь, с кем имеешь дело». « А кто говорил: « Отложим все титулы и будем относиться друг к другу одинаково. Будем жить свободно и счастливо, как написано в книге Мора»»? Ральф совершенно был сбит мной с толку. « Ну так как? Остаёшься с нами на ночь? Ненастье может продлиться до утра. Ты мог бы здесь переночевать? – вновь предложил я, – а после, может быть, и вовсе захочешь жить с нами»? Ральф быстро осмотрел меня, спящих хористов и всё убранство пещеры. Моррис шевельнулся во сне, неожиданно проснулся, разглядел заспанными глазами Ральфа и, успев услышать мои последние слова, сказал: « Милорд, если вы позволите, Ральф будет жить с нами. Он станет одним из нас. Правда, Ральф, ты остаёшься»? « Нет, – проговорил с усилием Ральф, – не просите. Хотя почему бы и нет? Пещера сухая, просторная. Да, я был действительно глупцом, когда сказал вам, что это поганое место. И если ты избавился от зверя, то это меня вполне устроит. Главное, что бы мы были всегда вместе. А костёр можно разжечь и на этой половине острова». « Осталось ещё одно, – проговорил я строго, почти сурово, – давай сделаем так, что бы не было больше страха, взаимных упрёков, обиды. Ты хочешь этого? Мы вполне можем быть друзьями. К чему нам враждовать? Давай устроим всё таким образом, что бы нам всем жилось хорошо. Ты согласен»? « Давай! – согласился Ральф, – Конечно, я и сам этого давно хочу. Только как мы это сделаем»? « Значит так, – начал объяснять я, – завтра ты проведёшь собрание. Последнее собрание в таком качестве. И на нём ты объявишь своё решение. Скажешь, что не справляешься, что не можешь быть и дальше главным. И передашь эту проклятую ракушку мне. Жаль, что теперь ты не захватил её с собой. Скажешь, что теперь главный я. И всё. Больше мне от тебя ничего не надо. Во всяком случае, пока»… « Твоё предложение заманчиво, но я не могу с тобой согласиться», – ответил Ральф после некоторого раздумья. « Почему же? Разве не ясно, что ты не справился? Что на самом деле главная сила здесь –я? Ты скажешь им об этом», – напомнил я. « Да я и сейчас могу об этом заявить, не только на собрании. Скажу сейчас, а завтра передам Полу, Джастину, Эрику и Сэму», – выразил свою готовность Ральф. Я разбудил уснувших хористов, и теперь они ждали, что же им скажет Ральф. « Итак, – заговорил он, – я должен признать, что мне не легко, что у меня всё словно из рук валится. Не гожусь я управлять вами. И я считаю, что в скором времени у вас появится другой руководитель. Вашим спасением займётся кто-нибудь другой, более достойный». « А ты»? – спросил Уилфред. « Я? Я буду подчиняться ему. Ну, и купаться, загорать, лакомиться фруктами то же. Одним словом, я никуда не денусь, а буду с вами. Только вот собрания, возможно, скоро будет проводить некто иной. Мне кажется, я сказал всё, что было нужно», – заключил Ральф. Я одобряюще посмотрел на него. В это время пробудившийся шут поднял руку и жестом попросил Ральфа приблизиться к нему. Они о чём-то быстро переговорили вполголоса, так что никто этого не слышал, а потом Ральф подошёл ко мне и замер в ожидании, проговорив лишь: « Вот и всё. Или что-то ещё»? « Так. Теперь обещай, что завтра передашь мне рог», – сказал я. « Этого я не могу обещать, – ответил Ральф, – просто так я ни за что этого не сделаю». « Ты же не справился, – произнёс я, – чего тебе ещё нужно»? « Сожалею, Джек, что ты никак не можешь этого понять, но я воспитан иначе. И честь для меня превыше всего. Пойми, если я так сделаю, это будет выглядеть подло. Будто я присвоил себе всю власть и распоряжаюсь ею, как захочу. Каким образом я получил власть, таким же она должна перейти к другому», – отвечал Ральф. Этого я не мог принять. На этот раз выбрали бы уж точно меня, в этом я почти не сомневался, но сам метод выбора был одним из правил Ральфа, и идти на это значило бы признавать его правоту. Ральф не справился, но то, о чём он говорил, должно было в таком случае точно исполняться мной, а это была уже не вся власть, а лишь её часть. « Ты отказываешься»? – выкрикнул я. « Да. Только не обижайся. Может быть, ты всё же поймёшь, почему я не согласился. Для меня это невозможно. Я не могу предать тех, кто выбрал меня. И я не могу здесь оставаться. Что ж, пожалуй, я пойду», – промолвил Ральф и побрёл к выходу. « Иди, иди! И шута своего забери! Вы оба ещё пожалеете об этом»! – бросил я им вслед в каком-то умопомрачении. Я взобрался наверх и долго смотрел сквозь проём, как жалкий тощий Ральф и нелепый пузатый шут пробираются куда-то прочь среди ревущих волн, свиста ветра и холодных капель дождя. Они скрылись с глаз, а я ещё долго не мог успокоиться. Но, наконец, мне полегчало. Я прочёл обычную в таких случаях молитву и, пожелав своим спутникам спокойной ночи, заснул крепким и глубоким отроческим сном. Но сон этот был недолог.

23.

Что скажем людям, если вдруг война? И, пряча ужас, что они ответят? Как чаша горькая расхлёбана до дна, На смену взрослым флаги держат дети. Погас огонь, и мрак сменяет свет. Мы – воины, пусть головы на плахе. Когда весь мир окрашен в красный цвет, Не дремлют дети, в сердце нет их страха. Томас Чемпион. Если б было нам дано Все моря вместить в одно — Вот бы вышел океан, Вот бы встал над ним туман! Если б разом волшебство Превратило в одного Всех людей из разных стран — Вот бы вышел великан!.. Если б только мы могли Изо всех дерев земли Сделать дерево одно — Вот бы высилось оно! Топоры бы все собрать Да в один топор сковать, С рукояткою одной, — Вот бы был топор большой! Если б этим топором Это дерево потом Подрубил бы великан Да столкнул бы в океан, — Вот ужасный был бы треск! Вот бы громкий вышел всплеск! Старинная песня. Не знаю, что меня разбудило. Сон мой был не настолько чуток, что бы его могли потревожить чьи-то едва слышные шаги. Вероятно, порыв холодного ветра по странному стечению обстоятельств проник в пещеру вместе с вошедшими. Я вскочил. Недалеко от входа я увидел Роджера. Он весь озяб и дрожал так, что даже зубы его мелко постукивали друг об друга. Он был бледен и казался сильно испуганным. Вероятней всего, ещё недавно он мчался с той скоростью, какую только мог развить, и быстрый бег отнял у него последние силы. Кроме того, бежал он не налегке. Вскоре после того, как он вошёл, едва переведя дыхание, он освободил свои руки, резко отбросив от себя свою ношу. Я успел перехватить брошенное им. Это был, к моему удивлению Саймон, также весь измученный и усталый, но в гораздо большей степени, чем тот, кто внёс его в пещеру. Роджер, после того как отряхнул ладонь об ладонь, как поступают обычно те, кто только что держал в руках нечто грязное и запачкал свои руки, не говоря ни слова, всё ещё стоял посреди пещеры с растерянным видом. Он с презрением посмотрел на Саймона, потом на нас. В глазах его можно было угадать: « Вот вам ваш Саймон, делайте с ним, что хотите. Избавьте меня от него». Он явно был не в восторге от того, что ему пришлось нести его на себе до самого нашего жилища. Саймон так и не шевелился, глаза его были плотно закрыты. Но несколько прикосновений убедило меня в том, что он всё ещё жив. Я посмотрел на Роджера с упрёком. Как бы мы не относились к Саймону, а швырять его, будто это куль муки, всё же не годилось. Он мог, выскользнув из мощных рук Роджера, удариться головой о камни, тогда бы наступил конец его пребывания в нашем несовершенном мире. Ему было уже всё равно, но мне всё же было неприятно, если бы Саймон испустил дух прямо передо мной и непосредственно в месте моего ночлега. Роджер продолжал трястись и глядел на всех невидящим взором, будто пытался узнать и никак не мог находящихся в пещере. Он продолжал стоять неподвижно, слегка расставив ноги и чуть выставив вперёд обе руки, будто ожидая нападения какого-то невидимого противника. Саймон нечасто вздрагивал. Мы уложили его на одну из наших скудных постелей, сняли с него то немногое, что ещё было на нём надето, растёрли его тело и смазали жиром. Тепло постепенно начало оказывать на него своё благотворное влияние. Затем я занялся Роджером. Я взял его окоченевшие руки в свои и усадил рядом с собой у костра. В глазах его застыл какой-то неизречённый первородный ужас. Когда он согрелся, а дрожь его унялась, я спросил его: « Что случилось, Роджер»? Это прозвучало так глупо, что я сам устыдился своим словам. В самом деле, что ещё могло произойти, что ещё могло случиться там, в лесу, если друг мой был так напуган? Только одна причина могла быть у состояния Роджера – встреча со зверем. « Бедняга Роджер»! – произнёс Роберт. « О, не жалей его. Он меньше всего нуждается в нашей жалости, – ответил я и добавил, обращаясь к Роджеру. – Держись, я знаю, ты справишься, ты сможешь. Очнись же». Его лицо по-прежнему цветом напоминало изделие из алебастра. Он слабо подёргал веками и зажмурил глаза, будто от яркого света. Голова его вдруг запрокинулась, и Роджер весь начал как-то оседать и обмякать, неуклонно сползая на пол. Я попытался придержать его голову, она оказалась у меня на груди, затем упала на мои колени. Я приподнял Роджера и вновь начал умолять его прийти в себя. Его мокрые волосы касались моей кожи, и вскоре я почувствовал, как холод проникает внутрь меня. Теперь мы оба были значительно влажными и почти напрасно пытались согреться. Роджер наконец пришёл в себя настолько, что смог держаться прямо без посторонней помощи. Он начал разминать окоченевшие ладони и стопы, согревая их своим дыханием, затем он непроизвольно придвинулся и прижался ко мне, встречая тот же неосознанный порыв с моей стороны. Мы настолько сжали друг друга, что, кажется, я даже отчётливо услышал, как кости наши затрещали. На щеках появился румянец, язык уже не сковывался досадной немотой, которую порождает обычно сильное душевное потрясение. « Легион, – прошептал Роджер, – легион». « О чём ты? Умоляю тебя, друг мой, объясни же мне, наконец, в чём дело. Тут тебе нечего опасаться. Чем бы ни было то, с чем ты, как я полагаю, столкнулся, оно сюда не проникнет, можешь быть спокоен. Я понимаю, твои телесные и душевные силы истощены настолько, что в твоём положении лучше не утруждать тебя длительным общением и разговорами, как бы вновь заставляющими тебя переживать происходившее с тобой совсем ещё недавно. Ты ещё так слаб, что любое волевое усилие способно лишить тебя чувств и печальным образом сказаться на здоровье твоего рассудка. И всё же, видя твоё собственное твёрдое намерение поделиться с нами всеми обстоятельствами случившегося с тобой и, возможно, с Саймоном, несчастья, я позволяю тебе его осуществить и прошу изложить и, хотя бы в общих чертах, объяснить, что было причиной столь ужасного нынешнего состояния вас обоих. При этом я настаиваю на том, что бы ты соблюдал осторожность и избегал излишних подробностей, которые могут отнять у нас драгоценное время, необходимое для восстановления столь неожиданно отнятого у нас сна, и которые могут повредить и тебе, и нам, порождая излишние опасения и поддерживая и без того образовавшиеся пагубные суеверия. Но всё же неизвестность, как ты уже заметил и имел случай убедиться в этом, значительно хуже некоторого представления о каком-то явлении, так как особенно способствует возникновению и усилению всяких страхов», – промолвил я. Дальше между нами произошёл следующий диалог: Роджер. Он… Он был там! Я. О ком ты говоришь, друг мой? Поведай мне и будь снисходителен к тому, что я так настойчиво тебя вопрошаю. Но прошу, не дразни моё уже и без того изрядно возбуждённое любопытство. Роджер. Ох, это было ужасно. Я. Оставим это. Ты же сам собирался увидеть там нечто особенное? Видимо, мне не следовало оставлять тебя там совершенно одного… Но постой, ты вернулся не один. Откуда там взялся Саймон? Попробуй изложить всё по порядку с самого начала. Роджер. Зверь… Я ( испуганно, с волнением). О нет! Что же, ты видел его? Роджер ( с трудом). Я не видел, но он там появился. Я. Как это может быть? Роджер ( едва не лишившись чувств). Саймон!.. Тут Саймон заметался и застонал, как бы в полусне. Сидевшие возле его постели отпрянули и собрались вокруг нас. Я продолжил свой разговор с Бешеным Псом. Я. Мы оставили тебя, а сами отправились сюда. Что же было дальше? Роджер ( оживлённо, приободрившись). Я был там. Сильный смрад отравлял всё вокруг. Вы знаете, милорд, там же эта голова… Я. Ну? Роджер. Голова, которую мы оставили… Тучи мух облепили её! А дышать становилось всё труднее. Я. Да. Так бывает перед грозой. Дальше. Роджер. Душно было, это точно. Вот я лежу в кустах и жду. И тут выходит… Я. Зверь?.. Роджер. Саймон. Я. И что здесь такого? Роджер. Он встал прямо перед этой головой и что-то разглядывал. Долго разглядывал. А что – то мне не было видно, так как он спиной ко мне стоял. Я боюсь пошевелиться и хоть этим себя обнаружить, а он всё стоит. Затем он что-то прошептал. Я. Что же? Роджер. « Может быть, я и глупый, может быть, и маленький»… Я. Это Саймон-то? Не такой уж он и маленький. И что он ещё сказал? Роджер. « Ральф – совсем не то, что Джек. И помогать мне не надо. В чём помогать и как»? А потом ещё что-то, что я не расслышал. И он, понимаете, всё это время прямо в эти глаза смотрел, у свиньи. И будто кто-то спрашивал у него, а он отвечал. Я. Ты слышал, что у него кто-то спрашивал? Роджер. Нет. Я одного Саймона слышал. Но по тому, что он отвечал, можно угадать, какими были вопросы. Я. Да, точно. Роджер. А потом Саймон сказал: « Вот ты какой! Но как? Свиная голова на палке». Я. Предназначенная… Роджер ( взволнованным шёпотом). Для зверя! Я. А потом? Роджер. Ох, милорд, не просите. Мне так тяжело… Я. Будь спокоен. Всё хорошо… Не хочешь говорить, не надо. Ты уже и так многое сообщил мне. Береги себя. Роджер. Милорд, господин мой, он говорил про вас. Оно, то есть он, его спросило про вас, а он ответил: « Джек сильный, но у него не получится. Это борьба, в которой он бессилен. Надо ему помочь». Я. Не настолько я слаб, что бы он помогал мне, и что бы я не мог справиться без его помощи. Роджер. И наступила тишина. А он стоял там и глядел на эту голову, а потом отошёл на несколько шагов и сказал: « Дьявол ты, что ли? Как это понимать? Часть меня, причём неотделимая? Или не меня? Но тогда нашего милорда, Джекила»… Я. Вот мерзавец! Роджер. Верно. А ещё он говорил что-то насчёт встречи, где-то внизу. Я. Где-то внизу? Где именно? В пологой части острова, ведь там, где мы голову оставили и где сидел ты, достаточно высоко. Или, что вполне вероятно, учитывая обстоятельства этой странной беседы, в аду? Роджер. Я не знаю. Я, признаюсь, испугался. Да и теперь ещё немного боюсь… Всё это происходило прямо предо мной. И хотя я не видел и не слышал того, с кем общался Саймон, но я чувствовал его присутствие. Я. Больше Блудный Сын ничего не говорил? Роджер. « Всё это слишком далеко зашло», – сказал Саймон. Я. Прямо как Ральф. Дальше! Роджер. Он потом ещё что-то говорил тихо. « Ты доведёшь меня до безумия», – кажется. Затем – « и Джекил, и Моррис, и Роберт»… А ещё он назвал меня. Я. Хватит! Впрочем, соберись с мыслями и скажи ещё мне только одно, чем же всё дело кончилось. Роджер. Я весь оторопел, а он замолк. Долго молчал, а потом покачнулся и упал, будто его что-то с ног сбило. И глаза закрылись… Я. Ну да, с ним обычно такое бывает. Роджер. И тогда сильный дождь пошёл. И гром. Молния чуть не ослепила меня. Я его схватил и к вам побежал. Не оставлять же его было там? Опасно. Я. Ясно. Теперь отдыхай. И обратившись к другим хористам, я велел дать ему остатки нашей добычи. Он с жадностью принялся за еду, не забыв прежде изъявить свою глубокую признательность своему господину. Насытившись и согревшись, Роджер немного успокоился. « Но почему-то первое, что я от тебя услышал, было слово « легион»»? – спросил я его через некоторое время, настороженно покосившись в сторону Саймона. « Так ведь в Писании об этом упоминается. « Имя нам легион», – помните. Когда спаситель покинул пределы Палестины и оказался в землях язычников»… « Помню и знаю, – ответствовал я, – можешь не напоминать. Не легион, это уж точно, но кое-что, судя по всему, вошло в Саймона. И, похоже, теперь не остаётся сомнений в том, кем был Зверь. Может быть, этот злой дух проник в него. Тот, с кем разговаривал Саймон, не может быть носителем добра». Я задумался. Роджер с нетерпением спросил меня: « И что же теперь делать»? « Изгонять, – сказал я просто и твёрдо, – во всяком случае, нужно провести расследование. Когда он очнётся, то будет видно. Если не поймём сразу, спросим у него самого, если, конечно, он будет в состоянии дать нам вразумительные ответы». Я решился дожидаться утра, но о том, что бы попытаться уснуть, уже не могло быть и речи. Мы сидели молча, у догорающего костра, временами вздрагивая после каждого движения Саймона. Он продолжал лежать в странном полусне, и чудовищный озноб временами, как волна, пробегал по его истомлённому телу. Пещера содрогалась всякий раз, когда снаружи осмеливался грянуть гром. И хотя в пещере он отдавался глухо, и её толстые стены ослабляли и смягчали силу раскатов, сердца наши сжимались всякий раз, когда о себе напоминала, будто несущая в себе неведомую угрозу, стихия. Как ни странно, я почувствовал долгожданное облегчение. Теперь сомнений уже не оставалась, я знал, кто был мой враг, и имел надежду одолеть его даже в неравной борьбе, полагаясь во всём на волю Того, Кто, как казалось мне, особенным, отличным от прочих образом направлял мою жизнь и вёл меня к заветной, только мне одному известной цели – высшему могуществу и полному торжеству. Враг был передо мной, зримо воплощаясь в том, кого с лёгкостью можно было уничтожить, и кто не представлял собой ничего особенного. Это радовало более всего. Молнии, словно росчерки гигантского пера, прочерчивали тёмно-серый лист ненастного неба, а я почти без страха смотрел на них и наблюдал, как их вспышки озаряют пещеру, вспоминая удивительный случай, произошедший со мной в пору моего раннего детства. И потом, чего же мне было бояться, если со мною по-прежнему находился Роджер, уже избавившийся от сильнейших волнений, вызванных происходившим с ним событием, и вернувшийся в обычное своё состояние? « Всё же я был прав, – думал я, – не стоило торопиться возвращать ему моё утраченное доверие. Неспроста меня так занимала его загадочность». И теперь, когда решение казалось лёгким и простым, меня вновь начали одолевать сомнения. « Всё не так просто, – размышлял я, – не рассчитывает ли на это зверь, что бы ввести всех нас в обман. Не так страшен Саймон, как то, что сейчас таится в нём». А то, что в нём могло таиться что-то ужасное, представлялось для меня более чем вероятным. Всё подтверждало эту мысль. Я смотрел на озабоченные лица своих сторонников. Вот Роберт, который не раз отмечал, что в Саймоне есть нечто чужое, что вызывало в нём тревогу. А вот и Генри, чей свежий взгляд на установившееся положение, в сущности, совпадал с моим мнением и мыслями Роберта и остальных на этот счёт. Вот Роджер. Несомненно, Саймон заслуживал сурового наказания. И даже не за то, что в своё время поддерживал Ральфа, хотя всё-таки, должно быть, он частенько подумывал о нём и тогда. Просто вид Роджера был настолько ужасен, что тот, кто был вольным или невольным виновником произошедшего с ним, был для меня хуже любого зверя. А ведь Роджер был не таков, что бы он мог испугаться по любому, тем более малейшему, поводу. В довершение всего, страх наш, в котором мы так долго пребывали, должен был, наконец, полностью и основательно рассеяться. Я напрягал память и отыскивал наиболее верный способ ведения завтрашнего расследования. Я не мог позволить себе, пусть даже и здесь, оказаться в таком положении, что бы при моём участии произошло нечто, напоминающее неприятность с книжкой Реджинальда Скотта « Замечательный разбор природы и сущности чертей и духов», которая была неодобрительно воспринята нашим тогдашним государем, так как содержала утверждения, не согласующиеся с его « Демонологией», в силу чего была обречена на изъятие из употребления и частичное уничтожение. Всё должно было производиться в согласии со всеми необходимыми предписаниями и в установленном порядке. При этом всё необходимо было исполнять так, что бы как-нибудь случайно или даже ненароком не воспроизвести чего-нибудь, что имело хотя бы отдалённую связь с папской церковью, но что бы всё, однако, в то же время было вполне благочестиво и по-христиански или, на худой конец, казалось таким. « И только когда все формальности будут соблюдены, я, наконец, почувствую себя в полной безопасности и обрету здесь желанное и совершенное спокойствие», – таким выводом я закончил свои размышления. Постепенно шум бури стихал, словно фанфары, которым пришёл черёд отзвучать после бурного празднества. В памяти опять проскользнуло упоминание о Ральфе. И здесь я настороженно обратил своё внимание на Морриса. « Почему это он так воспринял моё предложение, которое я сделал Ральфу? Насколько ему приятно находиться с ним рядом? Может быть, его отношение к нему целиком совпадает с моим, вернее, он почти равнодушен к моему недавнему собеседнику, но в угоду мне упрашивал Ральфа согласиться. Да, для него совсем не важно, будет Ральф со мной или же нет. Лучше, конечно, для всех, что бы его и вовсе не было. Как бы я хотел забыть его полностью! Забыть, растворить в сознании, подчинить, уничтожить»… Но мысли эти показались мне какими-то неправильными и неуместными. Голова должна быть свежей, а всё в ней – упорядочено, ведь предстояло разбирательство случая с Саймоном. И всё-таки мысли о Ральфе упорно не хотели лезть из головы. Вот он сидел со мной ещё недавно, совсем рядом. От него, при всей его слабости и беспомощности, веяло чем-то несокрушимым, неприступным. Вероятно, десятки поколений, которые насчитывал его род, вставали за его плечами, укрепляя его душу напоминанием о себе, создавая едва ощутимую, но всё же надёжную опору в его жизненном пути. И он будто был окружён стараниями теней предков плотной стеной, подобной чистейшему алмазу, всё вокруг него дышало девственностью. О, это слово, так часто слетающее с наших уст и обладающее таким важным, глубоким значением! Произнесёт его человек, и тут же перед его мысленным взором встаёт глухой, непроходимый дремучий лес, где деревья кажутся величавыми великанами, вставшими рядом друг с другом плечом к плечу. И там, в этой чаще, таится истинная красота, будто душа этого леса, одухотворяющая всё вокруг. Но и лес, каким обширным он ни был, как бы не теснились в нём деревья, его составляющие, дрожит и валится под ударами смертоносной стали топора дровосека. Так и образ Ральфа приковывал к себе внимание, завораживал, но, вместе с тем, вызывал желание поспорить с естественным ходом событий, сломить то, что на первый взгляд казалось самым прочным и вечным на свете, будя неудовлетворённое самолюбие. И это желание было во мне тогда сильнее всего, что порой я и сам с ужасом и тоской сознавал. Моррис, как и Роджер, не вызывал во мне сомнений в его верности своему господину. Саймон представлял загадку, но не такую, разумеется, что бы её не мог разрешить разум человеческий. А уж разрешить её я взялся любой ценой, во что бы это мне потом ни обошлось. В таких раздумьях я проводил время, ожидая наступления долгожданного утра, когда первый же солнечный луч разгонит весь мрак и все сомнения и страхи ненастной ночи. Природа, отбушевав, улеглась. Дождь закончился. Нескончаемый поток небесной влаги иссяк. Но воспоминание о какой-то неопределённой упущенной возможности не спешило покинуть меня. « Зачем я не остановил Ральфа? Зачем просто позволил ему удалиться? Надо было любым способом не дать ему уйти»! – сожалел я. В Ральфе, хотя мне и трудно было признать это, я видел, как ни в ком другом, равного себе если не по силе, то по духу, по положению, по высоте полёта мысли. Но если бы он даже остался, что бы мы делали вдвоём? Я не был уверен, что мог бы долго выносить его присутствие, а отпускать его от себя то же не хотелось. Двое несчастных британских юношей среди глупых детей на диком острове! И между нами ещё были какие-то взаимные претензии! Но какие бы чувства не вызывал во мне Ральф Ровер, всё это было тогда ещё терпимо и утрачивало немало своей остроты благодаря Роджеру, ведь он, как и прежде, был со мной. Да и Моррис, кажется, готов был оказать по первому моему требованию любую услугу. И Роберт. А это уже что-нибудь да значило! Своим положением я мог быть тогда вполне доволен, и всё же непонятное любопытство, смешанное с тоской иногда посещало меня. Иногда мысленно я стремился во внешний мир, в котором, конечно, свирепствовала война, но должно было оставаться немало хорошего. Иногда вспоминалась удивительная и далёкая Пидносия с её герцогским дворцом и прекрасной наследницей Мирандой. Там, видимо, несмотря ни на что, учитывая нрав и средиземноморский темперамент пиндосийцев, сформированный их исторической родиной, устраивались балы, маскарады, пышные шествия… Да и временами просто ненавистная мне Англия, как далёкая мать, вызвала во мне немалый интерес. Удалось ли испанцам овладеть Лондоном, с каким успехом ведутся сражения, какова роль союзников во всех этих делах, – эти вопросы, на которые пока было невозможно найти однозначные ответы, сильно будоражили моё юное воображение. Мне было интересно так же, чем сейчас был занят Уильям Бёрд, глава королевских музыкантов, покровитель и близкий друг нашего регента, и, кстати, волновала судьба самого регента, как, хотя немного меньше, и судьба остальных наших преподавателей. И ещё я думал о предсказании. Это успокаивало меня больше всего, и я почти не сомневался, что прямо-таки блестяще улажу все эти пугающие недоразумения и устраню все неясности в деле Саймона Коуэлла. « Всё будет хорошо. Падение, если оно, конечно, не ошибка, очень далеко. И к чему там всякие Миранды, короли, капельмейстеры и герцоги. На что мне думать об Англии, коль она, скорее всего, разорена этими дрянными папистами, а если не разорена, то уж, во всяком случае, и думать забыла обо мне и знать меня не хочет, как представляется мне. Война ведь заставляет каждого думать прежде всего о самом себе», – рассуждал я. А рассудив так, погрузился в состояние, во многом подобное сну, что бы меньше чем через час вскочить, как обычно, бодрым и свежим, будто бессонница в эту ночь обошла меня стороной, и сон мой никто не тревожил.

24.

О, этот мир, — какой измерить мерой Ограбленные души и умы: Не верим, оттого что жили верой, Не ждём, затем что чуда ждали мы. Артур Хью Клаф « Стихи на Светлое Воскресение Господне». Вал моря седой За дикой страной Поет о том, что грядет: «Средь бурь и ветров, Где могила судов, Остров встаёт из вод. Бушуют валы У огромной скалы, И ночь чёрной сажи темней — Туда поневоле, Вкусив горькой доли, Попало немало детей. Дух захватило, Сердце застыло, Когда фарисей и тать, Прислужники ада, Невинное чадо Посмели волнам предать». О ты, чья рука Верна и крепка, Чья легенда ещё впереди, Ты встанешь в слезах На красных камнях И споёшь с печалью в груди. Старинная баллада ( Брайан Джейкс). Утро нового дня представляло собой полную противоположность ночи. Солнечные блики, проникая в пещеру, придавали ей какой-то весёлый и праздничный вид. Среди хористов было заметно оживление. Каждый из них с нескрываемым любопытством и всё же с некотором опасением посматривал время от времени в сторону Саймона. Моррис обратился к Роджеру и спросил: « Как же нам всем быть»? « Милорд знает, что делать, он справится», – уверенно ответил Роджер. « Не переоценивай мои силы, Бешеный Пёс, – вставил своё слово я, – не забывай, что я всего лишь скромный слуга Божий». « Конечно, это так, а всё же, я думаю, что Господь на вашей стороне», – заметил Роджер. « Вернее, на нашей», – подтвердил я. В это время Саймон открыл наконец глаза и, заметив столько обращённых на него взглядов, немало удивился. Он попросил Роберта объяснить, в чём причина этого повышенного внимания, но я приказал Роберту хранить молчание и остальным велел не вступать с Саймоном ни в какое общение до полного выяснения всех обстоятельств. « Вы уже всё знаете? Что там, на горе случилось»? – спросил Саймон. « О чём ты говоришь, Саймон Коуэлл? – отвечал я, – в скором времени ты получишь нужные ответы на все твои вопросы, при условии, конечно, что сам ответишь, как следует, на заданные нами. А пока молчи и жди своего часа». Саймон кивнул, а я с Моррисом, Роджером и Робертом, приказав Саймону не покидать своего места, уединился в одном из укромных уголков пещеры. Оттуда мне было видно, как Саймон, повертев по сторонам головой и отыскав свои бриджи, принялся их натягивать. Через несколько минут он уже сидел прямо и неподвижно, спустив свои худые ноги с постели, скрестив руки на груди и откинувшись к жёсткой каменной стене. Даже оттуда, где я стоял, мне чувствовалась во всей этой позе, в выражении лица Саймона, в тех редких движениях, что он осмеливался позволять себе, крайняя растерянность и замешательство. Однако даже поле бурных ночных событий он не выглядел особо утомлённым и даже усталым. Он пытался ещё сохранять невозмутимость и бодрость – свои постоянные отличительные качества. Я отвернулся. Вчетвером мы принялись обсуждать детали проведения предстоящего дела. Местом нашего расследования мы, как обычно, решили избрать нашу излюбленную поляну. Все, как один, приняли моё предложение. Сидеть в мрачной пещере, да ещё бок о бок с Саймоном в это чудесное утро никому не хотелось. Гораздо приятнее было находиться на свежем воздухе, под прохладной сенью пальм, на берегу сверкающего лазурного моря. Участники любого процесса, в том числе и судебного, в первую очередь – люди, а поэтому им, как и всем остальным представителям человеческого рода, свойственна забота о своём удобстве. Да и заседание это, представлявшееся нам вначале чем-то увлекательным и необычным, после этого небольшого совещания стало видеться нами, как нечто, имевшее в себе опасность превратиться в монотонное и невыносимо скучное занятие. Помимо всего прочего, необходимо было распределить роли, почти так же, как в пьесе. Мне, несомненно, предстояло выполнить обязанности судьи, а Роджера я назначил лордом-атторнеем. На Морриса была возложена должность адвоката. Остальным же я предписал присматривать за Саймоном, что бы не допустить его произвольного перемещения из пещеры или других действий, что могли каким-либо образом сорвать наш процесс или затруднить его. Я единственный раз за всё это время пожалел о том, что моя парадная красная сутана пропала вместе с прочим корабельным грузом, когда наша шлюпка перевернулась. Судье надлежало иметь внушительный вид. И пусть внушительный вид означал совсем не то, что образцовый, о нём так же надлежало позаботиться. Впрочем, на мне, Моррисе и Роберте, как и на некоторых других, оставалась ещё вчерашняя раскраска, а мои кабаньи клыки, как я уже имел случай убедиться, действовали неотразимо даже на Ральфа, не говоря уже о тщедушном и робком Саймоне. Только Роджер, что оказался под проливным дождём, нуждался в дополнительных мерах по изменению своего внешнего вида. Поэтому мы решили не умываться, прежде чем не закончим процесса, а Роджера послали, после того, как он с помощью золы нанёс себе на лицо подготовительные контуры, послали к реке, у которой в изобилии встречалась цветная глина. Пока я ожидал Роджера, мне вспоминалось всё, что могло послужить доказательством вины Саймона. Если Саймон имел какие-то связи со злыми духами, это неизбежно надлежало пресечь. Но возникал справедливый вопрос: что указывало в нём, помимо того припадка, что случился с ним около оставленной нами жертвы, на эти связи. Но всё, что я мог припомнить, будто подтверждало мои догадки. Выходило, что связи эти были гораздо глубокими и давно начавшимися, чем можно было это предположить при первом рассмотрении. Саймон тревожно поглядывал по сторонам, другие мальчики, предупредительно нацелившись копьями в его сторону, упорно делали вид, что он их не интересует. Никто особо не желал оказаться с ним рядом, и скоро вокруг него образовался довольно обширный неправильной формы овал, похожий на сильно вытянутое в одну сторону тележное колесо, спицами которого служили обращённые остриями внутрь фигуры копья. То и дело поглядывая в сторону Саймона, мне приходили на ум то те слова о Роджере, которые он говорил мне на берегу, то подобная нашему с ним разговору беседа с Ральфом, состоявшаяся чуть раньше и вызвавшая немалое моё неудовольствие. Тогда у меня не было никакого желания подслушивать, о чём они говорят, более того, я и не ожидал увидеть их в тот раз вместе, сидящими у самой воды на песке. Но услышав их голоса и заметив их самих, я поспешно отошёл за деревья и, храня полное молчание, занял своеобразный наблюдательный пост, так, что бы я мог видеть и слышать их, а они меня – нет. Саймон лежал на животе, а Ральф, обеими руками обхватив колени, скользил взглядом по обширной глади океана, настойчиво и жадно следя за причудливой и настораживающей игрой волн. Вдруг он отвернулся и глубоко задумался. « Нравится любоваться морем»? – внезапно спросил Саймон. От неожиданности Ральф вздрогнул. « Нет. Просто так»… « Понимаю, ты скучаешь. Ждёшь, когда, наконец, сможешь вернуться домой», – попытался догадаться Саймон. Вместо ответа Ральф сделал утвердительный жест. После этого Саймон ещё о чём-то спросил, и они оба начали бесконечные, порядком уже мне надоевшие разговоры о своих родителях. Ральф пересказывал разные придворные сплетни, говорил вообще обо всём, что в какой-то мере могло напомнить о доме, о большом мире, из которого все мы так неожиданном оказались выброшены. Саймон вторил ему, говорил что-то о яблочном пироге, о своей сестре Мери. Ральф признался, что ему тяжело, а временами – просто нестерпимо проводить долгие дни в разлуке прежде всего со своим отцом, которого он, кажется, любил чуть больше, чем мать. Больнее всего на него действовала мысль о том, что, может быть, отец, если он, конечно, сам жив, а не пал, сражённый испанским оружием, хотя от такого важного чиновника из адмиралтейства и не требовалось особо нахождение на фронте, считает своего единственного сына погибшим. « Ты ещё вернешься и увидишь его», – попытался успокоить Ральфа Саймон. Ральф грустно вздохнул: « Океан… Очень уж он большой, понимаешь»… « Все равно, – продолжал Саймон, – ты вернешься, вот увидишь. Ну, просто я чувствую». Голова у Ральфа была готова бессильно упасть на колени, но он сделал над собой усилие и выпрямился. Слова Саймона, интонация и его манера держаться во время разговора действовали на Ральфа убаюкивающе. Или же во всём был виноват однообразный шум моря? Он глянул в его сторону и слабо улыбнулся Саймону: « У тебя было видение»? Саймон ухмыльнулся и покачал головой. « Тогда откуда ж тебе это известно»? – повторил вопрос Ральф. Саймон всё молчал, и тогда Ральф сказал только: « Ты странный»… Я чуть не выскочил из своего укрытия, сердце забилось с бешеной силой, и мне почудилось, что ещё немного, и я выдам себя, своё присутствие. « Возможно, – подумав, согласился Саймон, – каждый человек всегда представляет в чём-то загадку для другого. И это надо уважать». « Ты говоришь, как пастор. Слишком заумно», – посетовал Ральф. « Да нет же! Ничего подобного. Вовсе мне умничать не хотелось. Я просто говорю, что думаю», – сказал Саймон. « Уж очень ты много думаешь, – недовольно отозвался Ральф, – и так едва на ногах держишься, а тут… Я не призываю тебе думать лишь о себе, но если постоянно заботиться о других, на себя может не хватить ни времени, ни здоровья. Сам убедился. Меня ж вопреки моему желанию выбрали. И я всё ещё пытаюсь свыкнуться со своим новым положением, соответствовать ему. Нелегко это». « Думаешь, у нашего господина получилось бы лучше»? – спросил Саймон. « Получилось бы?.. Но ведь раз меня выбрали, то отказываться теперь уж как-то неуместно. Это похоже на трусость. А теперь вообще всё из-за него идёт не так. Я заметил. Он всё больше занят охотой и своим хором, а об остальном и думать не хочет. Тяжело это – за всеми присматривать. Вот малыши, – надо бы за ними следить, что бы не пропал никто, ведь всякое может случиться. Это так. Но после всего этого: костра, разных собраний, – уже не до них. Так что пусть себе бегают, где хотят. Они ведь не настолько глупые, что бы разбредаться. Страх удерживает их поблизости от нас. Сами справятся. Если мы постоянно будем за ними следить, они так никогда не повзрослеют», – говорил Ральф. « Я бы сам мог приглядеть за ними», – высказался Самйон. « Не стоит», – почему-то сказал Ральф. « Если мне разрешат, конечно», – пробормотал Саймон. Он многозначно взглянул на Ральфа, тот ответил ему тем же, и наступило общее, объединившее их обоих молчание. « Так ты говоришь, что я вернусь домой»? – первый заговорил Ральф. « Обязательно вернёшься, – подтвердил Саймон – разве не так»? « Нет… Ну, то есть да, конечно, – заговорил Ральф. – В самом деле, не всю жизнь же мне здесь оставаться. Рано или поздно ( скорей бы уж) приплывёт корабль и заберёт меня и остальных. И всё будет хорошо. Так, Саймон, так. Только ведь война»… « Она закончится. Недолго осталось ей длиться», – заметил Самйон. « Да? И кто же победит»? – осведомился Ральф. « Мы», – был ответ. « Это тебе так хочется. Я понимаю, всё мы этого ждём. Ну, а если испанцы»… Саймон решительно покачал головой: « Я не просто этого хочу. Я это чувствую, – так будет. Не знаю, почему». « Ты чувствуешь то, что ещё не наступило? Как это странно – чувствовать то, что произойдёт в будущем? Неужели есть предопределение»?.. Саймон на это ничего не ответил, лишь печально вздохнул. Между ними чувствовалось то редкое единение, которое иной из нас тщетно старается найти вокруг себя. Не могу утверждать, как Ральф относился к шуту, более простому и понятному для него, но, невзирая на трудность для понимания и отстранённость внутреннего мира Саймона, они оба получали иногда друг от друга то, что не могли найти средь остальных. И это была истинная и искренняя дружба, та, которой мне так мучительно не хватало всё это время. И вот эта незримая связь, временами возникавшая меж ними, была для меня особенно ненавистна. Саймон более Ральфа испытывал необходимость в друге и чувствовал, что Ральф может принять его таким, каков он есть, со всеми его особенностями, ничего от него не требуя и ни к чему его не призывая. Ведь принял же он шута, одарил его собственным доверием при всей его чрезмерной полноте и одышке и прочих телесных недугах и немощах. Неприятно было видеть, как Ральф растрачивает своё драгоценное внимание на тех, кто, по моему мнению, был вовсе его недостоин. Ральф не отгораживался от людей, не ограничивал жёстким порядком своего окружения, не делил никого на своих и чужих, на высших и низших. И мне это казалось неправильным. Почему я должен не замечать непростительных ошибок Ральфа, совершенно не представляющего, в чём сущность власти. А ведь сущность её, помимо всего прочего, и в том, что бы каждый был на своём месте. И что, в самом деле, было странно, так это то, что общение с Ральфом действовало на всех как-то умиротворяюще, благотворно. По крайней мере, некоторым, к великому моему сожалению, так казалось. Как назвать это? Как было примириться с этой обстановкой? Что было делать мне, когда постепенно я начинал приходить к той мысли, что всё это было зря: и как я готовился к чему-то необыкновенному в своей жизни, и как усиливал своё влияние средь моего окружения, и как с особой тщательностью изучал « Государя» Макиавелли? Я был готов принять власть, я считал, что умею ей пользоваться, но рок, этот великий шалун и насмешник, царящий в мире сём, распределил всё иначе. Что-то ещё, вместо знаний и опыта, присутствовало в Ральфе. Казалось, что эта злосчастная раковина снизошла на него с неба, и некая сила, которая в равной мере могла быть Божественной, а могла быть совсем другого, менее чистого свойства, надоумила его извлечь из неё призывные звуки. И самим Ральфом излучалось что-то, что привлекало к нему прочих. Он будто озарял всех лучами сочувствия и заботы, но на меня эти лучи действовали иначе, они пронзали меня, как тысячи иголок, каждая из которых была в сотню раз острее и тоньше иглы кумушки Гиртон из знаменитой комедии. Я оставил Ральфа с Саймоном и далее пребывать в наступившей тишине и задумчивости и занялся другими делами, но после я нашёл случай объявить Саймону, что подобное не ускользнуло от меня и нуждается в пресечении. Тогда меня волновала лишь связь, подрывающая моё влияние, тревожил союз Саймона с Ральфом. Теперь же, в ожидании возвращения Роджера, это воспоминание приобретало иное значение. То, что могло быть рассмотрено, как признаки тонкой связи с Ральфом и доброжелательного отношения к нему, с тем же успехом могли быть приняты как подтверждение его союза с нечистым. В самом деле, зачем Саймон был так не осторожен, что заглянул туда, куда обычно смертным заглядывать не дозволено? И как заглянул, при помощи чего? А ведь грядущее от нас скрыто недаром, в чём, прежде всего, усматривается проявление Вселенской мудрости, Всемогущей и Предвечной. Неужели именно от неё получил Саймон откровение? Но признавать Саймона пророком, угодным Господу, как уже было сказано, значило для меня самому отказаться от этой привилегии, чего я, продолжая следовать действующим в таких случаях предписаниям, позволить себе просто не мог. Кроме того, были и другие причины, обнаруженные мною позже, не позволявшие считать его верным сыном англиканской епископальной церкви. А я был убеждён, что только её приверженцы обладают истиной, и только они имеют право на получение такого вида Божественной благодати. В это время, пока я обо всём этом думал, в пещеру вернулся Роджер, уже раскрашенный и выглядевший соответственно моим представлениям о красоте и внушительности. Я величаво поприветствовал его, после чего обратился ко всем и узнал об их готовности начать наконец задуманное дело. Долгое время до Саймона никто не отваживался дотронуться. Наконец, после моего настойчивого приказа к нему подошли Уилфред и Генри, которые взяли его за обе руки и под звуки флейты и барабана повели прочь из пещеры вслед за нами. Через несколько мгновений мы уже были на своей поляне, с которой отчётливо был виден весь маленький гористый полуостров. Я сел в глубине, опёршись спиной о древесный ствол, рядом расположились Роджер и Моррис. Остальные заняли свои места по обе стороны для нас, оставив свободное пространство для Саймона и двух его сопровождающих. Теперь предстояло довольно нелёгкое исследование, которое могло бы на какое-то время поставить в тупик даже важных теологов из Королевской Коллегии в Челси. Была пропета короткая молитва, после которой все замерли в напряжённом ожидании. Я оглядел ещё раз « лорда-атторнея», « адвоката» и « приставов», вооружённых копьями и начал: « Господа, слушается дело Саймона Коуэлла, обвиняемого в связях и общении, а так же, вероятно, в заключении некоего союза со злыми и вредными духами с неясной пока целью. Встать, суд идёт»! Все, кто сидел, сразу же поднялись в ожидании новых распоряжений. « Так, прошу садиться, – сказал я им, – итак, вчера вечером достопочтенный Роджер Честертон видел и слышал, как Саймон разговаривал с невидимым незнакомцем у свиной головы, которую мы оставили в качестве жертвы тому существу, что представляло для нас опасность. Несомненно, что тот, с кем Саймон общался, был тем самым существом, которое с некоторых пор известно среди нас под названием зверя. Ты же не станешь отрицать этого, Саймон»? Саймон после непродолжительной паузы ответил: « Да, я был там». Роджер попросил слова и, получив право говорить, спросил: « А зачем ты там был»? Саймон сильно смутился: « Это всё случайно вышло». « А я уверен, ваша честь, что вовсе не случайно. Тебя ведь с самого утра нигде видно не было. Где ты был»? – спросил Рожер. « В лесу», – проговорил Саймон и смутился ещё больше. « Что же ты там делал»? – спросил его уже я. « Плохо помню, – признался Саймон, – хотел кое-кого, видать, проведать». « И кого же»? – спросили все. « Своих друзей», – был ответ. « Выходит, мы тебе не друзья»! – разгневался я. « Ой, да нет же. Просто... Там были и Скромница, и Лакомка, и Ушастик. Я чувствовал: надо их повидать», – бормотал Саймон. « Это он о свиньях! Раздаёт им имена! И опять он чувствует! Надоело уже», – раздались со всех сторон недовольные голоса. « Да, я чувствовал, – продолжил Саймон уже посмелее, – им что-то угрожало. А тут появились вы, и… И… Вы мать их убили, вот что»! Дальше Саймон не мог говорить и ждал, когда то, что ему мешало продолжать, вновь уляжется. В его горле будто застрял какой-то комок. Наступила продолжительная тишина. « Но должны же мы были всё-таки выяснить, чего мы боимся»? – возразил наконец я. « А разве вам тех двоих не достаточно было»? – спросил Саймон каким-то дрожащим срывающимся голосом. « Те двое – лишь предвестники настоящего. Но теперь мы и его обнаружили», – заявил я. « Да, и кто же это»? – удивился Саймон. « Тот, с кем ты разговаривал, я полагаю. Видишь ли, похоже, кое-кто принял нашу жертву. Что ты на это скажешь»? – осведомился я. « Не знаю, что и сказать. Видимо, так оно и есть», – согласился Саймон. « Вот, он во всём признался»! – обрадовался Роджер. « Погоди-ка. Не всё так просто. Я призываю всех вас к порядку, – воскликнул я и воздел правую руку, – да, жертву некая сила приняла, а ты оказался рядом и вступил с ней в союз. Не так ли»? « Не вступал я ни в какой союз», – возмутился Саймон. « Но ты ведь говорил? Ты знаешь с кем говорил»? – спросил я. « Не знаю», – отвечал Саймон. « Как это так»? – сказал я. « Там было что-то большое, чёрное. За головой, и вверху, и вокруг. И меня спросили, а я ответил», – попытался объяснить Саймон. « Хорошо. А что говорили»? – спросил я. Саймон ответил: « Страшное… Только я не знаю, на самом деле это было, или как бы во сне». « Я могу уверить вас, ваша честь, – вкрадчивым тоном промолвил Роджер, – что я своими ушами слышал всё это, и всё это – правда». Саймон совершенно растерялся: «Это... Это... Дьявол! Нас учили, что нельзя творить жертвенники, нельзя поклоняться дьяволу! Вы же староста! Вы же помните, как наш священник»… « Молчи! Я сам всё это знаю. Итак, значит, нельзя дьяволу поклоняться? Блестяще! А что же ты сам? Или ты в чём-то нас обвиняешь»? – произнёс я холодным, угрожающим тоном. « Нет, милорд, как я могу вас в чём-то обвинять? Я вовсе не это хотел сказать. Но, всё же, как-то не правильно всё это: и жертва, и всё остальное», – замялся Саймон. « Не тебе обсуждать наши действия. Мы поклонялись и поклоняемся Богу, а эта жертва –вынужденная мера. Если бы мы этого не сделали, то, чего мы давно боялись, так бы и не проявилось», – напомнил я. « Так нечего было бояться», – проговорил Саймон. « Зато теперь есть причина для страха. И ты тому виной», – бросил я Саймону. « Я тому виной? Как же это можно, сэр? Как так вышло»? – забормотал Саймон. « Уж не знаю, что у тебя там вышло. Но этому есть свидетели, вернее, свидетель», – ответил я. « Кто это»? – испуганно спросил Саймон. « Это Роджер. Он остался возле принесённой нами жертвы, что бы точнее выяснить, кто такой зверь. И он всё слышал. Между прочим, он сильно испугался, наблюдая твои переговоры со зверем, так что он теперь и пострадавший», – заметил я. « Мне очень жаль», – начал оправдываться Саймон. « От того, что ты сожалеешь, никому не легче. И потом, раз ты сожалеешь, значит, признаёшь свою вину? Да или нет»? – настаивал я. « Я же говорю: он первый заговорил», – заикаясь, начал Саймон. « Зверь»? – уточнил я. « Вернее всего, что так. Или во мне был голос, а я ответил, а мой голос услышал Роджер»… Саймон окончательно запутался. « Значит, ты сознаёшься в том, что стоял около головы и с кем-то разговаривал»? – спросил я. Саймон кивнул. « Теперь я знаю всё о звере. Ты хотел, что бы все мы отдались в его власть? Ты хотел… Ты», - я просто не находил в себе слов от негодования. « Нет»! – закричал Саймон. « Разве ты не предлагал зверю погубить нас? Или он призывал тебя повиноваться ему? Ведь ты назначил с ним встречу? « Я встречусь с тобой внизу»? – переспросил ты. Что это значит? Где это « внизу»? Отвечай», – требовал я. « Вам и об этом рассказали? Я не знаю, – едва задвигал губами Саймон, – он так сказал, или мне так показалось. « Сам же прекрасно знаешь, что там, внизу, ты со мною встретишься, – так чего же ты»? – вот как он сказал. Я спросил, точно так же, как и вы милорд: « Где это»? Но он мне ничего не сказал». « Ты, стало быть, хотел там с ним встретиться»? – спросил я. « Нет. Просто мне как-то страшно стало. Непонятно, – заговорил Саймон. – Почему я должен с ним встречаться? Поверьте мне, я не хотел и не хочу больше, что бы мы все его боялись. И встречаться с ним не буду. Это всё из-за вас, милорд, и ещё»… « Достаточно. Опять ты говоришь, что всё из-за меня? Как смеешь ты сваливать свою вину на своего лорда? – рассердился я, – или ты считаешь, что знаешь больше, чем я? Разве не надлежит мне ведать всё, что касается всех этих духовных дел? И ты уверен, что у тебя не было с этим демоном, который там, скорее всего, всё-таки проявился никакой связи? Тогда откуда твои знания? Зачем ты делаешь вид, что осведомлён лучше меня»? – обратился я к нему, полный справедливого, как я тогда считал, негодования, грозившего перерасти в настоящий гнев. И это моё замечание осталось без ответа. Мальчики, потрясённые тем, что чудесное, сверхъестественное, потустороннее и таинственное оказалось совсем рядом, хранили благоговейное молчание и долго не решались его нарушить. Наконец, не выдержал Моррис. « Если вы, считаете, господа, – заговорил он важно, стараясь исполнить свою роль подобающим образом, – что я намерен здесь защищать пособников врага рода человеческого и врагов Господа нашего Иисуса Христа, то вы глубоко ошибаетесь. Виновный, несомненно, понесёт свою кару. Но прежде я, господин судья, и всё наше почтенное собрание должны исследовать все обстоятельства дела и причины, повлиявшие на интересующие нас события. Есть ли у кого-нибудь из нас уверенность, что он продал свою бессмертную душу или каким-нибудь другим образом заключил сделку, иначе говоря, вступил в союз с падшим духом, мягко именуемым среди нас в настоящее время зверем, и принял предложенные им условия»? Роджер рассказал о буре, об ужасном грохоте с неба и о том, как Саймон, странно изгибаясь, повалился на траву, будто некая сила вошла в него. Все напряжённо слушали. « Косвенные признаки есть, – заключил Моррис и поклонился мне, – теперь, если ваша честь мне позволит, я бы хотел задать обвиняемому всего один вопрос». Я разрешил. « Сколько тебе лет, Саймон»? — спросил Моррис. « Двенадцать, насколько я могу быть уверен», – был ответ. « Может ли ребенок, по английским законам, вступать в сделки и продавать себя, милорд»? — обратился Моррис ко мне. « Как тебе известно, Моррис, закон не дозволяет несовершеннолетним вступать в какие-либо сделки или принимать в них участие, друг мой, ввиду того, что их незрелый ум не в состоянии состязаться с более зрелым умом и злоумышленными кознями старших. Дьявол может купить душу ребенка, если пожелает и если дитя согласится, — дьявол, но никак не англичанин. В последнем случае договор недействителен». « Ну, это дикая выдумка, чуждая христианской религии! – запротестовал Саймон, – Как же может английский закон предоставлять дьяволу такие права, каких не имеет ни один англичанин»?! « Не клевещи на законы, принятые нашим достопочтенным государем и его не менее достойными предшественниками, Саймон Коуэлл. Не только англичанину, но и кому бы то иному не дозволяется подобное. Мы можем запретить даже дьяволу, но не в силах человеческих воспрепятствовать ему что-либо сделать. Только милосердие Божие защищает человека от его козней, однако тот, кто добровольно передаёт себя во власть Сатаны, несомненно, его тут же лишается. Мы не можем наказать дьявола, на зато мы имеем власть над другой стороной договора с ним. И если будет доказана твоя вина, Саймон, мы поступим так, как считаем нужным, и как предписывает нам наша вера и правосудие. Dura lex dura est ( закон суров, но он закон), ничего не поделаешь», – объяснил я. Внезапно захотелось покончить с этим побыстрее, независимо от того, каким будет результат. « Но я же не согласился»! – почти кричал Саймон. « Как знать? Дьявол недаром называется отцом лжи и всякой хитрости. Он сказал тебе что-нибудь такое, а ты подумал, что спрашивают о другом, и изъявил своё согласие. Тут по-разному можно толковать. Нам достаточно того, что ты с ним общался, а торговал ли ты своей душой, покажет время», – отозвался Роджер. « Но я же не знал»! – умолял Саймон. «Ignorantia legis non excusat ( незнание законов не освобождает от ответственности)», – промолвил Моррис. « Но если бы дьявол задумал нас погубить, он бы, наверное, выбрал кого-нибудь посильнее, чем Саймон? – робко возразил Уилфред, – ну, сами посудите: где дьявол и где Саймон? Куда уж ему»? « А вот на это демон и надеялся. Выбрал именно того, на которого меньше всего можно было подумать. Но, благодаря самоотверженному поступку Роджера, действительность открылась мне, как бы её ни приукрашивали тёмные силы», – сказал я. « Вот только что ещё я думаю, – ни кому не обращаясь, начал Моррис, – все мы знаем, каким здоровьем обладает наш Саймон. Неужели он согласился неизвестно, ради чего, причинить зло нам, отдав во власть нечистого духа свою бессмертную душу и, что вдвойне неприятно, свою изнемогающую от бремени страданий плоть, зная какой дорогой ценой обойдётся ему всё это. А ведь страх боли и утраты здоровья естественен для человека. Если бы Саймон соблазнился предложением зверя, он бы, что более логично, скорее бы попросил со своей стороны у него исцеления от своих недугов, чем добровольно согласился принять новые и усилить во много раз уже имеющиеся. И раз ни боль, ни страдания не остановили его - следовательно, он сумасшедший; а если он сумасшедший, он не ведает, что творит, и, следовательно, ни за что не отвечает». « Припадки бывают у одержимых и бесноватых», – ответил на это Роджер. « Да, но ведь у него давно уже такое. Ещё в Англии ведь проявлялось», – напомнил я. « А что, если зверь и Саймон – почти одно и тоже? То есть Саймон его носил в себе или уже общался с ним, ещё до отплытия? И привёз его сюда с собой? А здесь он, вдали от священников и церкви, обрёл свою полную силу»? – сказал Роджер. « Скажи мне, Саймон, это с тобой впервые»? – спросил я. « Да, милорд, – ответил он, – впервые». « Припадки у него были и раньше, а голоса он слышит впервые, или, по крайней мере, впервые решился на них вслух отвечать», – уточнил я. « Потому что боялся, что это обнаружат, – не унимался Роджер, – а здесь он думал, что никто его не услышит. Он же не знал, что я там спрятался. В таком безлюдном месте можно было и не таится. Раньше он молча получал указания, а теперь решился обсудить все тонкости». Я вновь стал припоминать всё, что казалось мне подозрительным в Саймоне. « А ведь и правда, – подтвердил я, – не из-за него ли мы здесь? На корабле он всё время твердил, что с ним что-то не так. И ещё раз говорил, что Ральф вернётся и война кончится». « Хорошо бы, если бы это была так. Мы же все этого хотим», – задумчиво проговорил Моррис. « Но откуда он мог это узнать? А если не знал – зачем гадать тогда? Всё это похоже на ворожбу и чёрную магию», – сказал я. « Но я чувствовал», – вдруг вставил своё слово Саймон. « Вот, он сам признался», – торжествующие промолвил Роджер. « И он что-то сильно сочувствовал католикам. Может быть, он сам тайный папист, а»? – обратился я ко всем вокруг. « А вы в этом уверены, милорд»? – спросил Моррис. « Мать его священнику руку целовала. В часовне. Я сам видел. И потом медальон. И ещё он всё о каком-то Беренгарии говорил, когда меня кабан ранил, помните. « Остановлю кровь, как Беренгарий», – кажется так». « Не Беренгарий, а Беренгария, наваррская королева, жена Ричарда Львиное Сердце», – объяснил Саймон. « И при чём здесь королева? Кто из нас двоих на королеву был похож»? – возмутился я. « Это просто так, к слову пришлось. Я вам кровь останавливал, а вы спросили о том, что я делаю. Ну, вот и вспомнилось. А что, что-то не так»? – недоумённо обратился ко мне Саймон. « Какая связь между кровью и раной и королевой Беренгарией», – изумился я. « Так она высосала яд из раны своего мужа во время крестового похода, когда Ричарда ранили отравленным кинжалом. Вы разве не помните»? – удивился Саймон. « Помню. Только это была не Беренгария», – воскликнул я. « Правильно. Беренгария лишь повредила себе палец иглой, когда вышивала святого Георгия в замке на Кипре, ожидая своего мужа из Святой земли. И показалась капелька крови, как предчувствие чего-то недоброго. А её мужа ранили, но вовсе не отравленным оружием. И он вернулся», – рассказал Моррис. « Опять эти предчувствия. Да и не Беренгария это, а Элеонора Кастильская, супруга короля Эдуарда, та самая королева Британии из баллады, которая была « тяжко больна, Так больна, что ей больше не встать», она яд высасывала. Но какая связь между ядом и моей раной. Ты хотел меня отравить»? – сказал я Саймону. « Нет, конечно. Да и какое это имеет значение»? – посетовал Саймон. « Ну, уж нет. Ты путаешь королев, ты пугаешь меня ядом, папист несчастный! Ты состоишь в заговоре с Ральфом, что бы меня погубить? Или всё-таки это был Беренгарий? Я не расслышал, как следует. Но одно ясно: без нечистой силы здесь не обошлось. И по каким же законам судить тебя, Саймон Коуэлл»? – высказался я. " По законам Господа Бога и моей страны", - откликнулся Саймон. " По законам дьявола надо бы тебя судить, поскольку ты, наверное, имеешь к нему самое прямое отношение. Но мы не желаем иметь с этим ничего общего. Поэтому не надейся на наше снисхождение, ты не заслуживаешь его, хотя бы за то, что ты некоторое время проявлял повышенный интерес к Ральфу Роверу и даже оказывал ему помощь", - пригрозил я. « Так вы же сами, вы все… И это не из-за Ральфа. Но вы же эту голову»… Я оборвал Саймона: « Заткнись, умом тронутый»! « Припадочный! – вторили мне, – исчадие семи холмов, католический выползок! Ты ответишь за всё, папист! Ты ответишь за всё»! Некоторые повыскакивали со своих мест, схватив копья, и стали кружить вокруг Саймона, глядя на него полыми ненависти глазами. « Стойте, остановитесь, – приказал я, – не трогайте его». Хористы опустили копья и немного отошли. Саймон стоял такой уязвимый и беззащитный, что я невольно засомневался в правомерности своих сомнений и опасений. Вся его худая и напоминавшая девичью фигурка, казалось, была олицетворением терпеливой покорности. Он застыл неподвижно, как изваяние, и в нём, очевидно, ещё оставалась какая-то слабая надежда на моё милосердие и великодушие. И при этом чувствовалось, что ещё немного, и всё вдруг ему станет ясно, даже то, что пака ещё оставалась тайной для нас Вновь вспомнились его слова, сказанные во время ночного собрания, при Ральфе. « Нет, инакомыслия я не потерплю»! – зазвучало в моей голове. И я подошёл к нему, и глянул прямо в глаза. Саймон ничего не говорил, но на лице отчётливо виднелись растерянность и недоумение. « Я брат ваш, – казалось, говорил за Саймона его взгляд, – чем же я перед вами провинился? Я хотел лишь добра». Я встряхнул головой, что бы не думать об этом. Глаза Саймона казались огромными. Такими их сделал испуг и крайнее изумление. Он совершенно не знал, что же теперь ему делать, когда те, кого ещё недавно он считал своими друзьями, теперь начали относиться к нему, как к заклятому врагу, и видеть в нём почти источник вселенского зла. Он делил с ними пищу и место обитания, последние дни вся его жизнь проходила у них на виду, а теперь они были готовы в любой миг погубить его. Для Саймона это было немыслимо. Но тогда это мало заботило меня. И всё же смутное чувство несправедливости во мне настойчиво, хотя и слабо, напоминало о себе всякий раз, когда я удостаивал бедного Блудного Сына взгляда. Не знаю, как бы я поступил тогда, если бы ничто, никакие внешние обстоятельства не влияли бы на меня. Но я был не один, и помимо судьбы Саймона, от меня зависела судьба всех нас. Хористы, стоящие за моей спиной, находчивый и любознательный Генри – все они ждали от меня какого-то решения, и я старался его поскорей найти и принять. А Саймон был так одинок, так жалок… За ним виднелась наша скала, широкое море, терявшееся дальним своим краем в рассветной дымке. Всё это делало его фигуру чем-то незначительным, малоценным. По сравнению с вечностью он не представлял собой ничего особенного. Впрочем, то же самое было вполне применимо и ко мне, чего я, однако, предпочитал не сознавать. И, несмотря на всё перечисленное, в Саймоне было всё же нечто, что резко выделяло его среди остальных. Моя рука крепко сжимала кинжал, я стоял перед тем, кто был замешан в связи со зверем, и знал, что если не станет Саймона, пройдёт и весь наш страх перед зверем. Саймон и зверь постепенно отождествлялись мною. Я удерживал его в поле зрения, стараясь, однако, не смотреть прямо на него, и чувствовал вопросительный и умоляющий взгляд, обращённый ко мне, способный тронуть моё сердце. Саймон был весь подобен солнечному лучу. Достаточно было на небе появиться малейшему облачку, и он сразу потускнеет, исчезнет, пропадёт. Всё это, несомненно, было понятно и ему самому. И всё же, возможно, благодаря мыслям о доме, об отце с матерью, или о чём-то ещё, он находил в себе силы сохранять стойкость и самообладание. Слёзы, переполнявшие, как казалось, его глаза, блестели в лучах солнца, как драгоценные кристаллы, и в то же время не одна из них не покинула своего вместилища, не скатилась вниз, по щеке, словно росчерком пера по бумаге окончательно убеждая всех в его слабости. Саймон держался, как мог. Но и ему, как и мне, хотелось лишь одного: что бы всё это поскорее закончилось. Расследование зашло в тупик. « Как могу я решать такие вопросы, – думал я, – что я знаю о добре и зле? И всё же кто, если не я, должен устранить причину этого страха»? Я слишком долго ждал этого. Я, который мнил всё это время себя избранным, обладающим правом вершить на земле дела, свойство которых таково, что сама суть их не полностью относится лишь к этому бренному миру, а затрагивает иные, ещё не вполне нами освоенные сферы бытия, не мог так просто упустить свою победу, не сразившись с своим противником, кем бы он ни был, не одолев его в упорной борьбе. Не я ли искал случая применить свои знания и умения, доказать всем, на что я способен? Чего стоили все эти потоки красноречия, которые я только что, непосредственно перед этим, извергал и изливал перед собранием? Не настала ли пора сделать тайное явным? И я почувствовал, что нашёл единственно верный ответ в своей душе. Ответ этот был утвердительным. Сомнения в правильности моих действий рассеялись, как туман. Я предложил Саймону рассказать с самого начала, не торопясь, обо всём, что он видел и слышал там, в той части леса, где было устроено пресловутое жертвоприношение. « Милорд, не просите меня снова испытывать все ужасы минувшей ночи. Это свыше моих сил»! – отказался потрясённый Саймон. В его голосе слышалось то же, что перед этим я смог разглядеть в зеркале его души. Я обернулся. Роджер, услышав о нежелании Саймона объяснить произошедшее, весь как-то вытянулся и хищно напрягся, как тот, кто готовится к стремительному рывку, что бы одним движением настичь свою добычу. « Ясно»! – проскрипел он сквозь зубы и с презрением фыркнул. При этом я успел заметить, как правое ухо его как-то странно шевельнулось, почти дёрнулось, выражая крайнюю обеспокоенность происходящим и сильнейшую раздражённость моего друга. Это малозаметное, неуловимое движение, явно напоминающее о животном мире, мире смутных побуждений и низменных страстей, произвело на меня столь сильное впечатление, что на минуту заставило меня отвлечься от Саймона. Раньше я никогда не замечал, что Роджер умеет двигать ушами. Да и он, видно, не сознавал этого. Но в мгновения крайнего возбуждения и напряжения эта способность давала о себе знать, и для внимательного наблюдателя, каким в то время был и я, эти непроизвольные движения не могли укрыться. Можно различно толковать эти свойства и по-разному относиться к ним. Иные склонны всё непонятное, вызывающее изумление, да ещё напоминающее о чём-то древнем и при этом относящееся к телесной, чувственной природе человека, относить к проявлению и признакам воздействия сил, противоположным божественным. Но всё же более верным кажется другое мнение, приверженцы которого объясняют эту, без сомнения врождённую особенность, как вполне естественную, никак не противоречащую замыслу Творца о человеке. Быть может, мы и представить себе не можем, какими способностями обладал Адам, прародитель человечества, и какие он имел вид и сущность до изгнания из Рая. Для третьих же это могло показаться проявлением искажённой первородным грехом человеческой природы. Как бы то ни было, но наблюдаемое мной было достаточно дивным и изумительным явлением. И то, что это напоминало о животном мире, о природе, о каком-то ином, свободном состоянии человека даже как-то радовало меня. Но эта мимолётная радость быстро прошла. Не то, что бы я забыл этот случай, просто мне тогда было совершенно необходимо вернуться к столь неожиданно затянувшемуся и, безусловно, очень важному делу. Возможно, поведение Роджера надоумило меня на способ, какой я вскоре применил для выяснения причастности Саймона ко всей этой чертовщине. Я вспомнил, что после заключения человеком союза с дьяволом на теле первого остаются таинственные знаки, или « печати», как их ещё иногда называют. Не помню, откуда я впервые об этом узнал. Возможно, кто-то из наших преподавателей когда-то сказал кому-то об этом, а, возможно, это я услышал от кого-то из старших школьников ещё в ту пору, когда я ещё не был знаком с Роджером и даже не подозревал о его существовании. Не произошло и того рокового события, после которого и произошло наше знакомство. Я и представить себе не мог, что в моей жизни появится подобный человек, которой затем станет моим самым верным спутником. Не исключено, что об этом способе я мог узнать из разговоров среди грубого и невежественного простого народа, преимущественно от женской прислуги, ещё до того времени, когда меня отдали в школу, в доме моего отца или же в его окрестностях. Я объявил о своём желании остальным, и те меня с радостью поддержали. К Саймону приблизились вплотную, взяли его за руки и начали осматривать его со всех сторон. Но на его коже не было заметно ничего странного, порезов на пальцах и на руках между локтем и кистью и между локтём и предплечьем не было обнаружено. Заодно я разглядел, наконец, что было изображено на его серебряном медальоне. Как оказалось, там был выгравирован архангел Михаил, повергающий Сатану. И это было ещё одним подтверждением моих предположений относительно его приверженности католическим традициям. Хотя медальон был, как медальон, ничего особенного. Он мог вполне оставить его себе. Когда все видимые, открытые части его тела были осмотрены, это не удовлетворило ни меня, ни Роджера с Моррисом. Тогда его повалили на землю, и я быстрым движением сорвал с него всю одежду. Но и тогда ничего подозрительного мы не заметили. « Как вы думаете, похоже ли на то, что Саймон по своей воле и злому умыслу вступил в связь с тем, о ком на этот раз я предпочту умолчать»? « Нет, не похоже», – ответили мне. « Похоже, в этом нет вины Саймона. Он не колдун и не нонконформист, – осторожно предположил Моррис, – мне кажется, он просто безумный, почти сумасшедший». « Да, может быть, он и болен. Но если он не здоров, то надо его лечить», – сказал я. « Саймон не просто болен, он одержимый, бесноватый. Ведь что-то вошло в него, некая тёмная сущность. Да, милорд? Я же там был. Вы мне верите», – вмешался в разговор Роджер. « Конечно, Роджер Честертон, я верю тебе. Мы подождём. Может быть, потом яснее проявятся признаки одержимости? Тогда окончательно будет известно, какие последствия имела вся та история. Вероятно, кто-кто всё же воспользовался слабым телом Саймона для своих тёмных целей. И если в Саймоне будет злой дух, я постараюсь его изгнать. А если окажется, что в этом деле не обошлось без его согласия и сознательного участия, мы будем вынуждены, строго исполняя королевский указ, предать его смерти», – объяснил я. « Вы собираетесь его казнить, не дожидаясь взрослых»? – спросил Роберт. « Ну конечно, – ответил я, – кто знает, когда они за нами приплывут, и приплывут ли вообще? А мы все ведь хотим спокойной и мирной жизни, не омрачённой дьявольскими чарами». « Хорошо. Будем ждать, когда всё это проявится», – согласился Роберт. « Да, поэтому надо его изолировать и следить за ним, что бы он не причинил вреда ни себе, ни другим. Я должен заботиться о всеобщем благополучии». « Мы освободим подходящее место в пещере и будем там его держать, пока не созреет, – мрачно пошутил Роджер, – и будем лить ему на голову холодную воду, – там как раз сверху капает. Вот и посадим его прямо под тем самым местом». « Зачем воду лить, и для чего непременно нужно, что бы по капле на голову падало»? – удивился я. « Так уж всегда делается. Особенно, если когда одержимые или бесноватые. Такое лечение, – развёл руками Роджер, – все так поступают». « Да, а мы-то чем хуже? – отозвался я, – только надо исключить возможность дальнейшего попадания в него разных сущностей. Что бы ничто и никто из него не выходило и не входило в него. Не стоит забывать напоминание Матфея: « Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: « Возвращусь в дом мой, откуда я вышел». И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, которые сильнее, чем он сам, и, войдя, живут там; и бывает для людей то последнее хуже первого». « Как это сделать»? – спросил Моррис. « Рот ему заклеить»! – нашёлся Роджер. « Точно, – сказал я, – я знаю одно место. Там деревья такие, у них сок липкий и быстро затвердевает. Залепим ему рот этой гадостью. Только дырочку оставим, что бы кормить и поить его. Мы же не хотим, что бы он умер раньше времени». Все обрадовались и потащили Саймона в том направлении, которое я им указал. По дороге я заметил, что всё ещё держу бриджи и панталоны Саймона и, увидев вопросительный взгляд Роджера, объяснил: « Это надо сжечь». « Не стоит. Отдайте их мне, милорд», – попросил он. « На что тебе? И ты не боишься»? – удивился я. « Тут нет ничего опасного. Пригодится», – ответил он уклончиво. Можно было не объяснять. Роджер, как я догадался, хотел сделать своё ложе и теплее, и мягче. Все мы слишком хорошо знали, как, несмотря на то, что днём стоит сильная жара, нестерпимо холодны бывают ночи, и как врезаются жесткие края холодных и твёрдых камней, служащих нам постелью, в наши, жаждущие отдыха и расслабления, натруженные за день тела. « Возьми, конечно. На что мне его одёжки»? – сказал я. « Благодарю. С паршивой овцы – хоть шерсти клок», – улыбнулся он. Всё это время мы шагали вперёд, вдоль реки, пока наконец не достигли желаемых деревьев. Здесь-то, несмотря на то, что Саймон пытался отбиваться и стремился высвободиться из наших цепких рук, мы осуществили задуманное, для чего я извлёк при помощи своего кинжала из-под коры склонившегося у воды дерева вязкое тёмное месиво. В рот Саймону вставили две палочки, и всё пространство между ними и его зубами обильно смазали полученным веществом. После этого я ещё раз посмотрел на наполненный смолой рот Саймона и обратился к своим подчинённым: « Смотрите, что бы он раньше времени не освободился. Пресекайте эти попытки. Следите за тем, что бы он не растворял и стирал замазку языком. Как заметите, что он шевелит языком за щеками – дайте ему щелчок. Вот так»! И с этими словами я щёлкнул пальцами Саймона по лицу. Тот, совсем по-лошадиному, мотнул головой в сторону, и это вызвало долгий и продолжительный смех у большинства хористов. Моё предложение пришлось всем по душе. Саймона по очереди щелкали и давали ему зуботычины по очереди все желающие. Он лишь отворачивал голову и после каждого удара как-то странно содрогался всем телом не то от боли, не то от обиды. Наконец это нам надоело Проделав всё это, мы, торжествуя, двинулись в обратный путь, а Роджер задержался на некоторое время у воды, что бы постирать переданную мной ему пару затасканных штанов Саймона. Мы вернулись на поляну. Моррис и Генри крепко сжимали обе руки Саймона, не давая ему никакой возможности вырваться на свободу. Я потребовал, что бы его связали. Роберт, Уильям и прочие заглянули на миг в пещеру и принесли оттуда всё необходимое. Через мгновение руки и ноги Саймона оказались накрепко стянутыми между собой. Я вновь пристально оглядел его от головы до пят, подошёл ближе, и в памяти моей одно за другим с необыкновенной ясностью встали связанные с ним воспоминания. Таинственное и необъяснимое нередко нас пугает, и лишь потом, тщательно обдумав источники и суть подобных явлений, мы осознаём, иногда слишком поздно, что у страха нашего не было каких-либо особых причин. Но в ту минуту, когда непосредственно перед нами предстаёт оно, мучительно непонятное, нам бывает не до обдумывания. Всё наше естество восстаёт и содрогается, когда мы ощущаем и наблюдаем необычные, неожиданные и резкие изменения, происходящие вокруг нас. Так было и с волосами Саймона, так некстати изменившими свой цвет с тех пор, как мы испытали на себе значительные превратности судьбы, которые и привели нас в этот уголок Вселенной. Не то, что бы я считал Саймона главным виновником нашего пребывания на острове, просто с раздражением я подумывал, что и без него тут не обошлось. Я поднял и выставил свой кинжал прямо перед собой и медленно, не торопясь, начал приближать его к лицу Саймона. Тот был связан и не мог даже отпрянуть от меня, так как Моррис крепко держал его сзади за плечи. Солнце было уже высоко, и его яркие лучи падали прямо на ослепительно блиставшую золингенскую сталь. Я был уверен в том, что Саймон просто не представлял себе чем окончатся все эти мои приготовления. Мне было приятно удерживать его в таком неведении: пусть хорошенько прочувствует, что жизнь его, висящая на волоске, всецело зависит от меня, и в моей власти подрезать этот волосок. Кинжал дёргался из стороны в сторону, мелькал перед глазами обречённого, в то время как охотники мрачно и сосредоточенно следили за моими действиями с каким то скрытым восхищением. Наконец я протянул вперёд свободную руку и схватил Саймона за волосы и принялся медленно, прядь за прядью, срезать их. Нечаянно я касался лезвием кожи к него на голове, после чего оставались царапины, иногда даже глубокие, и струйки крови текли по лицу, плечам и спине Саймона, но он изо всех сил сохранял некое безразличие к происходящему и пытался скрыть от окружающих свой страх и свою боль. Мне не удалось заставить его заплакать, да, если честно, я к этому не очень-то и стремился. Саймон плотно закрыл глаза и глубоко ушёл куда-то в себя. Он начал ослабевать и был готов рухнуть в любой миг, но Моррис, подмигивая мне в знак согласия, продолжал поддерживать его тело так, что оно сохраняло вертикальное положение. Через некоторое время он, хотя и с великим трудом, всё же был обрит, хотя и не вполне гладко. Голова его приобрела необычный, даже чудовищный вид. Макушка и ближайшая к ней кожа явственно выделялись по сравнению с загорелой нижней частью лица и казались ослепительно, неправдоподобно белыми. Кроме того, на голове его теперь кровоточившие свежие шрамы перемежались с торчавшими, как попало, отдельными пучками тёмных и белёсых волос, напоминавших чахлые кустики посреди нетронутой пустыни. Но я решил, что сделанного достаточно, так как руки мои изрядно устали. Разноцветные, белые и чёрные окровавленные длинные волосы Саймона, так преждевременно когда-то поседевшие, собрали и сожгли по моему настоянию в разведённом тут же костре, а самого его втащили в пещеру. Я обтёр поверхность своего кинжала и проследил, что бы Саймона усадили точно в том месте, откуда вниз с потолка спадали одна за другой беспрестанные капли холодной воды. Место это находилось на значительном расстоянии от тех, где мы обычно ночевали. Капли подпадали Саймону точно по темени, и, сквозь тяжёлое и тягостное забытье, он, без сомнения, всё же ощущая это неумолчный стук, тихонько похмыкивал. Мы быстро потеряли к нему всякий интерес и принялись за свои обычные дела, однако искоса и с опаской иногда поглядывали в его сторону. Саймон не шевелился. Появился Роджер и остался доволен тем, что мы сделали, во всём согласившись со мной. То, для чего это было нужно, волновало, конечно, нас больше всего. И этой цели, которую я перед собой поставил, необходимо было достичь. Но крайне неприятно было возиться с Саймоном: кормить его, поддерживать его чистоту. Иногда, очень редко, я делал это сам в течение той злополучной недели. Обычно, всё-таки, этим занимались или Роджер с Моррисом, или дисканты во главе с Робертом. Так продолжалось некоторое время, но, пристально наблюдая за ним, мы так не смогли с окончательной точностью определить, имела ли место связь Саймона с тёмными силами, и каков был её характер. Не встретив Саймона на очередном собрании, Ральф удивился и спросил нас об этом. Мы отвечали, что Саймону нездоровится, и что лучше его не беспокоить. И, отчасти, это была правда. Ральф на какое-то время успокоился. Мы должны были любой ценой не допустить, что бы Ральф проведал Саймона в пещере. Ведь все наши опасения, наблюдения и исследования – всё это касалось только нас. Саймон был одним из моих людей, и я не хотел бы, что бы мои тайны, связанные с заботой о чистоте рядов хора, стали бы известны Ральфу. И так он, на мой взгляд, слишком много себе позволял. Всё это время огонь на холме поддерживался, в том числе – и нашими силами, но поблизости не проходило ни одного корабля, и это было даже весьма неплохо для меня, так как мне не очень хотелось покидать остров, не выяснив прежде вопроса с Саймоном. По ночам Саймон испытывал жуткий холод, сидя на сырых камнях. Ледяная вода по капле спадала ему на темя. Постепенно я стал беспокоиться, что Саймон может заболеть. Сказать точнее, меня не очень волновало состояние его здоровья, но я опасался, как бы он не заразил меня или кого-нибудь из охотников. Ещё не хватало, что бы он, заболев, к примеру, чахоткой, передал затем эту болезнь мне. Поэтому, я приказывал, что бы Саймона несколько раз в день выгуливали, давали ему возможность просохнуть на солнце. Его вели по берегу, на верёвочке, как собачку или ручную обезьянку, с которыми когда-то так часто любили появляться в парках наши дамы, что меня, признаться, немало забавляло. В пещере, где он сидел, постоянно находился кто-то, кто следил за его состоянием. После каждой смены проверялось, не пытался ли он раскрыть свои челюсти и освободиться от стягивающей его рот смолы, и если попытки этого обнаруживались, Саймона безжалостно колотили, выплёскивая на нём всю досаду и раздражение. Никому не хотелось сидеть с бесноватым, в то время как другие охотились, ловили рыбу и делали немало ещё полезного и занятного. Когда же все мы приходили по зову раковины на площадку для собраний, Саймона перед этим обычно привязывали к одному из деревьев на нашей поляне. Со временем Ральф почувствовал, что происходит что-то неладное и вновь стал расспрашивать нас о здоровье Саймона. Я отвечал, что Саймон тяжело заболел, и возможно, болезнь эта заразная, так что к Саймону лучше не ходить. Да и чем мог помочь ему Ральф? Неприятно было, что он выпытывает у меня что-то, будто я сторож или пастух для Саймона. Но я отвечал за него, а потому и говорил Ральфу, что держу всё под контролем. Ральф соглашался, но всякий раз будто убеждался, что во всей этой истории было что-то не так. Он делился своими предположениями с шутом, но и шут только разводил руками. Каждый раз, возвращаясь откуда-нибудь в пещеру, я первым делом спрашивал у сидевших внутри: « Как там наш новорожденный»? И правда, Саймон, скорченный, с облысевшей головой, сильно похудевший и измученный очень сильно был похож на новорожденного, не понимающего ещё, кто он и в каком мире оказался. Я подходил к нему, садился рядом и, размахивая кинжалом прямо перед лицом Саймона, пытался понять, изменился ли он с тех пор, как предстал перед неведомым в той отдалённой, покрытой густой растительностью части острова, где мы оставили нашу жертву. « Вот так, хамелеон, – говорил я, – ловящий мошек в воздухе, на лету. Вот мы и заставили держать тебя язычок за зубами. А он у тебя, надо сказать, длинный, очень длинный. И ты им слишком часто пользовался, вертел им из стороны в сторону. Но теперь ты уже ничего не можешь сказать, мы позаботились об этом. Я гораздо умнее тебя и хитрее, чем ты можешь это себе представить. Ты кем себя возомнил? Пророком? Ты только и делал, что говорил о разных видениях и предчувствиях. Да только сам мало смыслил в том, о чём говорил. А наговорил ты многое. Не передать ли право говорить другим, тем, кто разбирается в этом? Я докажу тебе, что у меня это лучше получается. Теперь ты даже на помощь позвать не можешь, не позовёшь ты своего Ральфа. И он тебя не услышит. Теперь ты полностью в моей власти и во власти Господа, и скоро решится твоя окончательная судьба. А когда-то я ещё хотел вновь начать доверять тебе! Ты закрыт, как устрица, но для того и существуют острые ножи, что бы вскрывать ими устриц». Что на всё это мог ответить Саймон? Он лишь приоткрывал глаза и печально смотрел в мою сторону да слабо покачивал головой. И так длилось почти целую неделю. Хотя сколько на самом деле прошло времени, я не знаю. Хорошо, пусть будет неделя… Так вот, примерно через неделю Ральф обеспокоился настолько, что в любое время мог явиться к нам без предупреждения, что бы узнать и своими глазами наконец увидеть, что же творилось с Саймоном. Надо было срочно что-нибудь придумать. Я прогуливался средь прибрежных кустов в полном молчании и размышлял, а сзади продвигался сопровождавший меня верный Роджер, ожидая моих указаний. Мелкие камушки то и дело выскакивали из-под моих ног и пропадали, оставляя за собой круги на воде, там, где приливная волна скрывала часть берега. Море шумело и волновалось, как и мой мятежный дух, который никак не мог найти себе покоя. Неожиданно вспомнился Евангелист Лука: « Восстанет народ на народ, и царство на царство. И настанет трус великий в градех, глад и мор по всей земли, и будут знамения великия на небеси». Я и не заметил, как тихонько, вполголоса, стал повторять эти строки. Роджер услышал это, и оно привело его в крайнее изумление. « Вы чего это, милорд»? – спросил он. « Сам не знаю. Что-то страшное происходит или должно произойти». Роджер недоумевал: « Но ведь мы выяснили, мы ведь защитились. Зверь»… « Ты думаешь, что он больше не покажется. Но он лишь затаился. И мы ничего ещё не выяснили. Надо решить и узнать, служил ли ему тот, к которому мы применили все меры предосторожности. И Ральф… Ральф уже особо не верит, что Саймон болен, или хочет сам в этом убедиться. Надо что-то сделать, что бы он не помешал нам». « Если Ральф всё это время позволял себя обманывать, значит, он того и достоин», – сказал на это Роджер. « А разве мы его обманывали»? – удивился я. « Вам виднее, милорд», – только и ответил Роджер. « Мы просто не открыли ему всей правды. А он этим скоро не удовлетворится. Он воспринимает каждое новое известие о Саймоне как-то настороженно. Пора с этим заканчивать», – произнёс я. Роджер ответил мне: « Что будем делать»? И как-то весь содрогнулся. Глядя на него, я подумал о том, насколько мне надоела вся эта возня с Саймоном, и ещё почему-то вспомнилось, как в полуосвещённой пещере таинственно сияют его грустные чёрные очи. Несчастный мальчик! Нет. Я поспешно отогнал непрошенные мысли, которые, подобно воронам, кружили в моём сознании. Та сила, которая, возможно, завладела им, на это и рассчитывала. Тут не могло быть речи ни о сочувствии, ни о жалости. Только безжалостный и верный удар мог победить зверя. И если мы не могли добраться непосредственно до него самого, то нанести этот удар следовало по его предполагаемому слуге. Но каким будет этот удар, я тогда ещё не мог себе представить. « Надо с этим заканчивать, – проговорил я тихо, – объявим Ральфу, что он выздоровел, и покажем. Приведём его на собрание. Саймон, как мне кажется, теперь не опасен. Заточение и надзор лишили его сил, способных повредить нам. Развяжем его, высвободим рот, напугаем, что бы ничего лишнего не говорил, а только то, что надо, и пусть Ральф им любуется, пусть убеждается, что он жив, хотя, может быть, и не вполне здоров, и с ним ничего страшного не случилось. И чего это он так о нём волнуется? Но скрывать от него Саймона бессмысленно, ещё шум поднимет. Кажется, уже неделю мы его так держим». Роджер, не издав ни звука, жестом выразил своё согласие. На следующий день мы развязали Саймона, дали ему возможность вымыться и разомкнуть челюсти. Мы все пошли к реке и наблюдали как он, с большим трудом, отодрал палочки и полоскал рот, пытаясь удалить клейкую смолу. От скудного питания он едва держался на ногах, его постоянно клонило в сон, и он даже немного пошатывался. « Вы… – сказал он наконец, – вы простили меня»? Голос его звучал очень тихо и слабо. « Пока нет», – ответил я. « Что вы собираетесь со мной делать»? – спросил он, ожидая новых пыток. « Сам узнаешь», – был ответ. Он растирал свои запястья и лодыжки, на которых остались глубокие красные шрамы от того, чем его связывали. Ведь это были даже не обычные верёвки из травянистых стеблей, а крепкие сыромятные ремни. Теперь он мог питаться не одним только фруктовым пюре. Ему принесли немного жареной рыбы и моллюсков, и он с помощью этого смог хоть в какой-то мере утолить свой голод. Всё это время, пока он сидел униженный и связанный, с залепленным ртом, временами подвергаясь побоям, у нас было ещё свежее свиное мясо, и он, терзаясь поистине танталовыми муками, вдыхал аромат наших пиршеств, а иногда кто-нибудь из нас, разжалобившись, подносил кусочек к промежутку между распорками, и Саймон лишь чуть-чуть прикасался к нему губами, впитывал в себя жидкость из него, или просто глотал крайне мелкие порции, которые ему просовывали через отверстие, так как жевать он просто не мог. Теперь же он, наконец, вновь получил возможность есть по-человечески, так грубо у него в своё время отнятую. После этого мы вернулись в пещеру. Там я хорошенько осмотрел со всех сторон Саймона, – необходимо было, что бы Ральф ничего не заподозрил. Сильно избитым он не казался. « Ничего, сойдёт и так», – подумал я и, порывшись в ворохе гниющего тряпья, оторвал и бросил ему какой-то кусок материи, кажется, подкладку одного из плащей. « Вот, держи, – поморщился я и швырнул то, что держал в руках, Саймону, – сделай из этого себе одежду. Так и быть, прикрой свой стыд». Саймон молча принял брошенное. Он закрепил кусочек ткани на поясе спереди и теперь ждал моих указаний. Теперь можно было в любой миг явиться перед Ральфом. На охоту в тот день мы не пошли, что бы не пропустить сигнала. И когда Ральф подул в свою раковину, мы все были уже готовы. « Он спросит тебя о твоём здоровье. Ты ответишь, что болел, но теперь тебе уже лучше. Отвечай на его вопросы только после того как я дам знак тебе говорить. Пусть ответы твои будут однословными. Чем короче, тем лучше. Понял? – объяснял я ему по дороге, – не испытывай моего терпения, если тебе ещё дорога твоя никчёмная жизнь, и если в твоей душе ещё осталось место для божественного света, ты должен повиноваться. И ты будешь исполнять все мои указания, не так ли? Иначе Роджер заставит тебя испытать такие мучения, которые будут в несколько раз сильнее тех, что ты уже испытывал. С Ральфом будь сдержан. И особенно не размахивай руками, держи их за спиной. Я не хочу, что бы он или близнецы, или шут, или те двое видели твои руки». « Хорошо, милорд, – отозвался он тонким голоском, – только зачем же вы так со мной обращаетесь»? « Потому что ты это заслужил», – произнёс Роджер. « Что я вам плохого сделал? Чего вы от меня ещё хотите»? – снова спросил он. « Ещё узнаешь. Мы хотим устранить причину страха и знать всё, что его вызвало», – ответил я. Саймон пытался растолковать нам нечто важное: « Но ведь страх этот, но ведь зверь – это, в чём-то, мы сами. Есть некая часть, часть вас самого»… « Достаточно, – не дал я ему говорить, – после встречи с Ральфом, мы снова соберёмся и обсудим это. Я запрещаю тебе такие разговоры. Не думай оправдаться передо мной раньше времени. Всему есть свой час. Идём». Ральф встретил нас на удивление приветливо, и радость его, едва завидел он Саймона, была велика, если, впадая в крайность, не сказать: безмерна. Улыбка осветила его лицо, в глазах появился весёлый блеск. Он порывисто двинулся навстречу Саймону, простирая к нему свои руки, будто имея намерение заключить его в объятия. Но объятий не последовало. События развивались таким образом, что это было совершенно излишним, и Ральф это понял. После обмена приветствиями, Ральф, как я и предполагал, спросил Саймона, как он себя чувствует. Саймон с опаской и укоризной посмотрел сначала на меня, затем на Роджера, а уж потом ответил Ральфу: « Благодарю. Мне уже лучше, хотя я ещё не вполне здоров». « Это хорошо. Теперь мы все вместе. Думаю, самое плохое уже позади», – сказал Ральф Ровер загадочно и принялся обсуждать новости, давать указания и слушать, что скажем ему мы. И пока он занимался своим обычным делом, я с трудом пытался подавить в себе гнев, который он то и дело вызывал во мне своим видом, и чувство омерзения, которое являлось во мне всякий раз, когда я слышал его вечные жалобы и упрёки. Он в самых резких выражениях напомнил нам, что пора закончить упоминать о звере и выслеживать его, нужно забыть всё, что с ним связано. Я сказал, в свою очередь, что это стремление понятно, но несколько преждевременно. Он похвалил так же нас за то, что в последнее время мы стали чаще помогать осуществлять ему те меры, которые он принимал для поддержания сигнального костра. Он выразил надежду на скорое спасение, если, конечно, так будет продолжаться и дальше. Ральф в тот раз был особенно мягок и учтив в обхождении с нами, но от меня не укрылось, что он, в известной степени, тяготится общением со мной и, кажется, глядя на меня, всё вспоминает тот ночной разговор в пещере, опасаясь какой-либо неприятной неожиданности с моей стороны. Я же принимал его похвалы сдержанно и равнодушно, постоянно переводя взгляд с него на Роджера и чувствуя, как грудь сжимается от непонятной внезапной боли. Я старался следовать примеру Александра Македонского, который, имея от природы вспыльчивый характер, успешно сумел создать средь своего окружения видимость того, что он хорошо владеет собой в любом положении. И самообладание его, пусть и мнимое, казалось настолько сильным, что запоминалось надолго. И всё же мнимое умение владеть собой обращается в ничто, оказываясь рядом с истинным. Я это хорошо чувствовал, и потому мне было так неловко и мерзко тогда. Когда собрание окончилось, и мы хотели уже удалиться на свою половину, Ральф вдруг подошёл к Саймону и спросил: « Что у тебя с волосами? Они будто стали короче»? « Выпали», – со вздохом ответил Саймон. Для Ральфа это показалось не очень убедительным, и он долго не хотел верить очевидному. « Ты так похудел, – сказал Ральф, внимательно посмотрев на него, – Не нужно ли тебе чего»? « Нет, ничего мне не нужно», – говорил Саймон. Мы направились на свою половину. Ральф попросил нас остановиться и сказал нам: « Вы уж берегите его, хорошо? Вы за него отвечаете». « Ты можешь быть спокоен, – сказал я, – мы, как следует, о нём позаботимся». « Ты уже идёшь»? – окликнул Ральф Саймона. « Мне надо быть с моим господином», – отвечал он угрюмо, не поднимая глаз. Он быстро зашагал вдаль, вслед за нами, но вдруг остановился и обернулся к Ральфу. Я заметил, как он смотрел на него. В этом взгляде будто замерло то, что он не мог выразить словами, всё то, что было нами ему запрещено. И Ральфу стало как-то жутковато от этого взгляда, в котором видна была одна-единственная просьба: « Помоги»! Меня же это выражение, эта надежда, которую он пытался возложить на Ральфа, привела в крайнее бешенство, в слепую и неукротимую ярость. Ральф всё стоял и смотрел Саймону вслед, когда он уже, заметив моё недовольство, быстро отвернулся и ускорил шаг, пока мы не скрылись у того, кто всё ещё считал себя главным над нами, из виду. Пока я шёл, досада и ярость во мне всё усиливались. Саймон посмел обратиться за помощью к Ральфу. Пусть сделал он это не так открыто, как раньше, не явно, но увиденного мною было довольно. Едва мы достигли пещеры, как, по прошествии недолгого времени, Саймон был вновь связан. В этот раз мы расположились не на том месте, где обычно проводили время вместе, а чуть выше и дальше, хотя и не там, где я водрузил свиную голову, как приношение зверю, но не и так уж далеко оттуда. И там же, на высоком обрывистом берегу, над большими серыми камнями, покрывавшимися пеной от бурных волн, беспокойно сновавших у края суши, было устроено нами повторное дознание. Место, избранное нами, прекрасно соответствовало тому действу, которое вскоре, с нашей помощью, там было произведено. На всякий случай был разложен костёр, развести который надлежало в случае вынесения нами Саймону обвинительного приговора. Убедившись в безобидности его намерений, мы освободили Саймона от верёвок, и он сел, ожидая своей участи, рядом с Уилфредом. Мы вновь предъявили ему те обвинения, о которых впервые открыто сообщили неделю назад, а косвенно – ещё на том собрании, где в присутствии Ральфа Саймон пытался рассуждать о самом нечистом на свете. Саймон всё это отрицал. А чётких указаний на его причастность к недозволенным оккультным делам у нас по-прежнему не имелось. Потом Саймон признал, что, возможно, ему не следовало появляться у свиной головы, о чём он, по его словам, сильно сожалел. Но не хотелось верить, что Саймон совершенно ни при чём, что даже рассудком его не завладела ни одна из тёмных сущностей, которые, по нашим представлениям, вполне могли там обитать. Ведь если зверь был, но имел необычную для животного природу, сообщаться с ним, кроме Саймона, было просто больше некому. И тот взгляд, направленный тогда, ещё совсем недавно, на Ральфа, только ещё более ожесточил и озлобил меня. « Да свершится правосудие. Да свершится воля Господня», – мысленно возглашал я. Каждый из нас без особого воодушевления подумывал о том, что всё это наше выяснение обстоятельств может затянуться до позднего вечера. А разве этот взгляд, этот блеск в глазах не доказывал ясно влияние на Саймона нечистой силы, потому что лишь дьявол мог заставить кого-нибудь из тех, кто окружал меня, искать заступничества и защиты не у меня, наделённого самим Богом всеми необходимыми качествами для этого, а у какого-то Ральфа, слабого и ненадёжного? Но ведь внешность бывает часто обманчива… Красота Ральфа могла быть вполне земного или даже Божественного свойства, но я почему-то упорно желал видеть в этом нечто подобное внешней привлекательности материализующихся инкубов и суккубов, ведь и падшие ангелы принимают часто образ, льстящий всем пяти чувствам человеческим, для более действенного его соблазнения. И Змий, искусивший в райском саду первых людей, надо полагать, предстал перед ними отнюдь не в безобразном и отвратительном виде. Не помню, какие ещё мысли проносились в уме моём с быстротой порывов ветра, но чем дальше мы выслушивали Саймона и размышляли насчёт его возможной вины, тем более проникался я презрением к этому возможному тайному приверженцу римской церкви. Хотя вполне вероятно, что Саймон не был таким уж вполне сознательным исповедником католичества, просто в его семье господствовала такая неразбериха религиозных понятий, что не составляет редкость порой и сейчас, а уж что говорить про те времена, времена моей юности? И всё же мать его определённо склонялась в сторону католичества, а уж был ли убеждённым католиком Саймон Коуэлл, её сын, – это для нас было уже не так важно. Главным было одно – без папской церкви тут не обошлось, а уж где замешана она, там всегда возникают всякие суеверия, идолопоклонство и прочие пережитки язычества, а так же колдовство и разная магия. Под последней я, разумеется, не понимаю свободный поиск человеком тайных сил для управления природой, исследование недоступного человеческим чувствам и приближение к первопричинам бытия, но всё это, как я считаю, должно руководствоваться чётким и ясным человеческим разумом, не исключая, естественно, Божественной поддержки, без которой все наши начинания – ничто. Но я всегда был решительно против бездумной и запутанной обрядности и чрезмерного сокрытия тайны от непосвящённых, граничащей с обыкновенным мошенничеством, что мы и наблюдаем, сталкиваясь с проделками римско-католических монахов и подобных им папистских клириков. Однако есть то, что ни в коей мере не подлежит переоценке или непочтительному отношению со стороны вульгарной черни, профанированных элементов. Есть, к примеру, люди, которым Божественная мудрость позволяет приоткрыть некоторые тайны, и толпа не имеет право обсуждать их действия и правильность их решений. Но эти люди, помимо избранности и природного дарования, должны так же иметь определённый уровень знаний, а знания, как известно, приобретаются упорным трудом и настойчивостью. Всё это: условия рождения, происхождение и образованность, – так же влияют на оптимальную готовность для восприятия Божьего откровения. Поэтому роль чувств, сердца здесь сама по себе ещё недостаточна, если вера не подкреплена усилиями разума. А не могли же они оказаться напрасными? Наступило время совещания. Я с Роджером и Моррисом отошёл за деревья и долго переговаривался с ними, пытаясь найти способ, при помощи которого мы могли бы, соблюдя хотя бы внешнюю законность, выбраться из того затруднительного положения, в котором уже столько времени пребывали. Наконец мы сошлись во мнении, что вину Саймона лучше всего установить с помощью так называемого ордалия, или Божьего суда. Если не помогают теоретические рассуждения, никогда ведь не помешает прояснить дело при помощи практических испытаний. Роджер предложил простой и доступный способ: Саймона следовало связать, а затем бросить в море, и если он пойдёт ко дну, то окажется невиновным, если же останется на поверхности, то будет признан виновным. « Ты ничего не перепутал, – спросил я его, – мой феральный дружок»? – спросил я, хотя Роджер был в чём-то даже « инфернальным». Но всё внимание, а, вместе с ним, и инфернальность, в тот миг были обращены на Саймона. Во всяком случае, тёмная сторона Роджера до поры до времени не доставляла мне никакого ощутимого беспокойства. Но не то было с Саймоном. И он будто почувствовал что-то, что грозило ему с нашей стороны какой-то опасностью. Мы приказали ему подойти к нам, но пред этим он снял с шеи свой медальон и вручил его Любимчику, сказав ему, что бы он помнил о нём и не забывал его, если с ним самим случится что-нибудь ужасное. Уилфред изъявил согласие и, в растерянности, принял медальон. Саймон осторожно подошёл к нам, но в ту минуту, когда мы уже собирались приступить к нему, будто догадавшись о наших намерениях, отпрянул в сторону и бросился бежать. Мы устремились за ним. Догнать его не составило большого труда, так как он ещё не пришёл в себя после того ограничения в питании, которое мы ему в своё время назначили. Я знал, куда он направился и к кому собирался бежать. Несомненно, к Ральфу, что бы тот утешил его и защитил. Это ещё больше встревожило меня. Мы, все вместе, набросились на него, сбили с ног и вновь надёжно связали его крепкой верёвкой. « Теперь ты от нас не уйдёшь! – воскликнул я, – к Ральфу бежать собрался, да»? « Мне очень жаль, что всё так получилось», – ответил Саймон. « Так, может быть, ты, наконец, признаешься во всём? Хватит тратить на тебя наше драгоценное время», – закричал я. « Мне не в чем признаваться. Что было, и в чём я был уверен, – об этом я вам уже говорил. Но я надеюсь, милорд, что вы, хотя бы вы, не причините мне особого вреда»? – начал умолять Саймон. « Если ты думаешь, что я обойдусь с тобой милостиво, то ты сильно заблуждаешься. Пора положить конец твоим заблуждениям. Своей попыткой бегства ты ясно показал неуважение к высокому суду, а этого вполне достаточно для виселицы. И потом, ты не обманешь меня, твои мысли вовсе не обо мне, не от меня ты ждёшь помощи», – проворчал я. « Мои мысли известны лишь мне и Господу Богу, – отвечал Саймон, – при всём уважении к вам, как можете быть уверены вы в том, что творится у меня в голове, если даже я не всегда вполне это знаю»? « Вот поэтому ты и должен повиноваться мне и принять, как должное, всё то, чему мы тебя подвергнем», – сказал я. Саймона буквально затрясло, и он весь побледнел, как бледнеет небосвод при рассвете. « Вы же мои добрые друзья, не так ли? Вы же не посмеете? – унижено просил он жалобным голосом, как просит нищий свою милостыню под окнами богатого дома, – добрый господин, подумайте, разве прежнего не достаточно? Разве то, что вы уже со мной сделали, не убедило вас, что всё вполне хорошо? Разве я помешал вам чем-нибудь? Не стоит, право же, не стоит»… « То, как с тобой обращались раньше, оказалось недостаточным, поэтому, как раз наоборот, стоит. Сейчас всё и выяснится», – загадочно и зловеще объявил я. « Неужели вы собрались в этом благословенном уголке Вселенной, творении Господа, лишь для того, что бы нарушить его законы? Мы покинули творения человека, дома и города, которые суть лишь прах, как и тот, кто их построил. И мы оказались здесь, в этом лесу, у этих тихих вод, которые останутся здесь, пока стоит земля, оказались здесь не затем ведь, чтобы лишить друг друга жизни? А ведь по законам природы у всех нас и так слишком малый срок, чтобы дать об этой жизни полный отчет по окончании ее. Ах, господа! Ведь у многих из нас, в том краю, который мы покинули, остались братья, сёстры, отцы, которые дали нам жизнь, матери, которые рожали нас в муках, друзья, которые дороги нам, как часть нашего сердца! И вы задумали лишить кого-то из них, сына, брата, друга? Это неправедное дело. Кто доведёт его до конца, – тому только хуже будет. Подумайте об этом, детки! Не лучше ли нам разойтись мирно, подобру-поздорову, и не заниматься всеми этими глупостями? Разойдитесь-ка отсюда и прекратите всё это, будьте славными мальчиками. Того и гляди корабль появится, а мы его не заметим, ведь вот куда мы забились, отсюда не видно. Ни мы его не увидим, ни он нас. И костёр, наверно, опять погас. Вы, милорд, и вы, детки, ну, давайте уже не будем терять времени зря. Мы все не хотим же, что бы всё опять получилось, как в тот раз. Неужели вы собираетесь прямо сейчас и здесь вот так вот взять и даже лишить меня, может быть, жизни? Не стоит же. Какой прок вам в этом? Я не боюсь… Совсем не боюсь, и вам не советую. Что же бояться-то, в самом деле? Да только умереть-то мы всегда успеем, и большого ума для этого не надо, и пользы никакой. И Ральф»… « Замолчи, – приказал я ему, – думаешь, мы так просто от тебя отстанем и позволим и дальше смущать нас? Или отпустим к Ральфу? Нет. Сначала мы получим доказательства». « Это какие же ещё доказательства? – не понял Саймон, – и зачем вы меня связали? Развяжите, прошу вас. Что вы хотите со мной делать»? « Теперь можно сказать. Думаю, время настало. Вот что, Саймон, друг мой. Всё это делается для твоего же блага. Если всё будет хорошо, мы тебя отпустим, если ты, конечно, сразу после этого к Ральфу не побежишь. Обещай, что не сделаешь этого»,– сказал я. « Обещаю», – ответил Саймон. « Вот что, – обратился я к Роджеру, – сейчас мы это и проверим. Сбросим его вон с тех скал и посмотрим, если он выплывает, то, значит, сила полученная им от зверя не даёт ему утонуть. Мы его вытащим и предадим смерти, как уголовного преступника». « А если он пойдёт ко дну»? – осторожно предположил Уилфред. « Значит, вины на нём нет», – отозвался я. « Так ведь он утонуть может», – обеспокоился Моррис. « Не беда, может быть, мы не спасём его тела, то зато спасём душу от вечных мук. Пусть он утонет, но уж утонет оправданным. А всё же я надеюсь перехватить его раньше, чем это будет для него опасно», – признался я. « Да, нехорошо ведь будет, если мы предадим смерти невиновного человека – промолвил Моррис. « Всё будет хорошо, – заверил всех Роджер и обратился к Саймону, – теперь ты в наших руках, и если останешься жив, это будет целиком заслугой милорда и моей, а не всяких разных Ральфов, и уж конечно – Господа нашего». И тут Саймона, не успевшего нам что-либо возразить, потащили к обрыву. Роджер держал его за ноги, а я поддерживал за плечи. Саймон неимоверно напрягся, я чувствовал, сжимая его руки, как бьётся горячая кровь в его жилах. Всех захватило ощущение чего-то особенно важного, торжественного. Хористы повскакивали со своих мест и приблизились к нам, встав за нашими спинами и вытягивая шеи с выражением крайнего любопытства на лицах. Внезапно что-то иное, непривычное, несколько отличающееся от моего обычного состояния овладело мною, и я, отдавшись этому рвавшемуся из странной тёмной глубины сознания ощущению, кричал: « Убьём зверя! Не боимся его! Да погибнут враги Божьи»! Этот мой крик тут же был поддержан десятком голосов, мгновенно слившихся в необыкновенном единении. Всем хотелось лишь одного – победы, или, вернее, того, что бы всё это, независимо от результата, поскорее завершилось. Мы поднесли Саймона к краю пропасти. Он неестественно вывернулся и взглянул мне в лицо. Его собственный лик был отмечен выражением того неописуемого ужаса, которым бывает иногда обуян человек, бросивший хотя бы один мимолётный взор с головокружительной высоты. Да и нам самим становилось страшно, едва мы заглядывали вниз, где, рассыпаясь на мельчайшие влажные части, беспокойно перемещались бесформенные, покрытые светлой пеной гребни волн… Теперь я сижу перед распахнутым окном и то судорожно хватаюсь за мушкет, то вновь берусь за перо. Воспоминания более чем двадцатилетней давности теснятся передо мной под сводом моего черепа. Давно подошло к концу странное цельное двадцатилетие моей жизни. И событие, случившееся тогда, настолько изменившее весь дальнейший мой жизненный путь, преобразившее мою душу, как оказалось, в худшую сторону, не утратило ни своей остроты, ни своей свежести. Ничто не помешает мне призадуматься над ним. Мне как-то совестно и стыдно перед почти тринадцатилетним мальчиком с его ужасной, несчастливой долей. Вот, как сейчас, стоит он предо мной в своей грязной и ветхой набедренной повязке, и через его бред проносятся неистовые, пронзительные возгласы. Это странная, родившаяся будто из первородного хаоса мелодия явилась подлинной обстановкою и веществом события. Еще накануне, помнится, я представить себе не мог, насколько близки человеческая жизнь и смерть. Существовали только эти явления, как таковые, словно внушенные состояния, которые оставалось только испытать на себе. И вот первое пробуждение от смутного беспорядочного сна кипящей и бьющей ключом молодости принесло с собою новое: способность распоряжаться непрошеным, начинать собою то, что до тех пор приходило без начала и при первом обнаружении стояло уже тут, как природа. Я думаю об этом мальчике и о том, как жестоко я с ним обошелся. Зачем не предупредил я его тогда; может быть, он стал бы меня избегать, может быть, ему удалось не вызвать моего гнева или удалиться от него, и я не сравнял бы его до основания. Но что жалеть его? Он, верно, теперь счастлив. И потом, он весь в прошлом, в этом тёплом, вечно зелёном поясе сознания, в том краю, где нет ни печали, ни воздыхания, как и подобает умершему. Мне жаль сейчас только себя. Ведь и я могу упрекнуть его во многом. Он не платит мне взаимностью. Вот я весь стремлюсь к нему, с содроганием и ужасом и всё же с затаённой надеждой, и мне дорого его неизбежное роковое столкновение с несправедливостью, жестокостью и неприглядной правдой этого мира. А он прячется в своих сумерках и не хочет знать меня; он даже не допускает мысли, что есть такой 41-летний я, и только, возникнув на мгновение, совершенно неожиданно, тогда, когда встреча с ним не нужна и неприятна мне, оглядывает меня строгим и печальным взглядом и тихо шепчет: « Зачем»? Я лишаюсь равновесия из-за него. Всё на его стороне, и что-то подкашивается и обрывается во мне. Вот как мы проводим сегодняшний вечер: он — с резко оборванной по моей вине жизнью, внезапно прерванной весной своей молодости, с разбитой головой и растворившемся давно в бурной воде телом, я — с надломленною душою и признаками разложения, проявившимися гораздо раньше, чем бы мне хотелось, ещё до моей смерти... И между нами — около двадцати семи лет. И тот крик боли и ужаса, тот вопль, пронзительный и надсадный, который вырвался из груди того, кто извлекал с помощью своего голоса совсем другие звуки, тогда, к примеру, когда пел « Agnus Dei», и замер в пространстве, повиснув между каменистой грядой и равнодушным, однообразно двигавшимся морем, до сих пор снова и снова, как погребальный звон, раздаётся во мне. Крик Саймона был такой необыкновенной чистоты и высоты, что был нестерпим для человеческого слуха. Он был таким, что вполне мог долететь до небесных чертогов и тронуть сердца пребывавших обычно в невозмутимом спокойствии серафимов. Что-то дрогнуло во мне. Я собрал все силы и посмотрел решительным взором на Роджера. Роджер её крепче зажал в своих руках ноги Блудного Сына. Теперь он болтался, поддерживаемый нами, прямо над прыгавшими серыми валами. Он зажмурил глаза и втянул голову в плечи. « Но если он умрёт»?.. – подумал я. Эта мысль тут же сменилась какой-то другой, однако прежняя решительность ослабела. Роджер дёрнул Саймона за ноги. Теперь все мысли смешались воедино. Мы раскачали несчастного Саймона и, после нескольких широких размашистых движений, разжали руки и отпустили его с миром. Крик повторился. Было страшно заглянуть вниз, в ту пропасть, в которую, выскользнув из наших рук и переворачиваясь в воздухе, неуклонно падал наш подозреваемый. И всё же мы не могли не смотреть на это. Любопытство и необходимость не давали нам отвести глаз от странного, необычного и величественного зрелища. « Убьём зверя! Не боимся его»! – раздавалось сверху. Мы, верно, сделали всё крайне неудачно. Вместо того, что бы сразу погрузиться в воду, Саймон упал сперва на один из влажных серых камней, сильно ударившись при этом боком или даже головой. Он не задержался и продолжил свой путь, но когда он, увлекаемый собственной тяжестью, откатился дальше, всем стала видна кровавая полоска, тонкая, но достаточно яркая, что бы быть заметной в вечернем освещении. Саймон погрузился с головой в воду. Сначала показались пузырьки воздуха, а затем ничего не стало видно из-за огромной волны, которая, разбившись о берег, накрыла всё тучей подобных жемчужинам брызг. Что-то заставило меня немедленно перейти от созерцания к действию. Может быть, во мне проснулось сострадание к несчастьям Саймона, а, может быть, напротив, вина его открылась мне со всей очевидностью, и я получил её последнее доказательство. Как бы то ни было, раздумывать не было времени. Не знаю, для чего мне вдруг сильно захотелось вернуть Саймона. Что доказало наше испытание, которое мы с ним проделали? Уж не собирался ли я продлить его мучения, и не испытывал ли досаду, что он слишком легко от нас отделался? Возможно, после извлечения его из воды, его затем ждало сожжение на костре? И вся наша помощь ему должна была осуществиться лишь за этим? Как бы то ни было, я закричал: « Не дайте ему утонуть. Быстрее за ним»! Я, Роджер и Моррис быстро разделись, и, кое-как спустившись по каменистому склону, нырнули в бушующие воды. Но Саймона нигде не было, его унесло далеко в море, и он конечно, давно погиб. Морская вода быстро наполнила его лёгкие, и он, разумеется, захлебнулся. Ведь каким бы хорошим пловцом он не был, со связанными руками и ногами не очень удобно плавать, да и к тому же он, должно быть, сильно ударился о камень перед этим и лишился чувств. Кое-как выбравшись обратно, мы пребывали в недоумении. Было досадно и горько сознавать, что мы лишились Саймона по собственной вине, так внезапно и напрасно. « Всё неправильно. Всё пошло не так», – посетовал я. « Напротив, всё по закону. Всё так, как и следовало быть. Саймона забрал себе зверь. И больше он здесь не появится», – попытался успокоить меня Роджер. « Да, зверя больше нет, как и Саймона», – объявил я громко и тут же постарался забыть всё, что произошло этим вечером. Но вытеснить всё это из памяти оказалось крайне не легко. Тёмно-красный, будто кровь, огромный солнечный шар висел над горизонтом. « Да погибнут враги Божьи»! – долго, до самой темноты, не смолкали крики на побережье. А затем мы, усталые и потрясённые мрачным, совершившимся при нашем непосредственном участии и в нашем присутствии событием, вернулись в пещеру.

25.

Появляется ангел.

Ангел Проклятый Каин! Где твой брат? Что с Авелем содеял ты? Каин Зачем расспрашивать меня? Слова твои, как звон, пусты. Ангел Се кровь о мести вопиет! Послушай! Что ты сотворил? На небе слышен этот крик. Ты Бога тяжко оскорбил. « Внимай! За то, что ты убил, Вот приговор. Так, с этих пор, Ты проклят, закоснев во зле – Твой жребий будет всеми зрим. Всю жизнь скитайся по земле, Один, скорбя, людьми гоним. Сын зла, ты ненавистен им. Бродить ты будешь там и тут Весь век, О человек. Страдай, твой грех необорим. Отвержен, не найдёшь приют, Все в страхе от тебя бегут, Таков твой рок», – Так Бог изрёк. Каин Увы! Я получил ответ: Мой грех не может быть прощён! Просить у Бога? Нет, о нет – Меня не удостоит Он. Скорей укрыться, ну же, вон! Меня отринул Судия. Прощай, покой! Теперь отовсюду изгнан я. Любой, с сегодняшнего дня, Убьёт немедленно меня Своей рукой! Ангел О нет, постой! Не будь по слову твоему! Убийце кара суждена, Отмстится всемеро ему. Се днесь печать тебе дана, Что всем понятна и видна, Что б мог любой её узреть. Каин Сколь кара Божия страшна! Скорее в путь! Коль мне добра не видеть впредь, Коль обречён в аду гореть, Сам проклят будь! Ангел Тебя проклятье Божье ждёт, Ступай во ад. Maledictio Dei! ( Проклятие Божье!). Каин Пусть на тебя оно падёт! Quia non sum custos fratris mei? ( Разве я сторож брату моему?). Вот вам! Ангел Проклятье Божие прими, Я прокляну тебя и сам! Каин Пусть на тебя оно падёт! А заодно и на того, Кто вести мне такие шлёт. Пусть дьявол заберёт его Тотчас! Знать не желаю ничего. Проклятье Божие на вас! ( Скрывается). « Жертвоприношение Каина и Авеля, представленное гильдией перчаточников». Из Йоркского цикла мистерий.

Так не стало меж нами Саймона, мальчика, который никогда не плакал и который хранил в глазах своих невыплаканные и незаметные для мира слёзы. Ничего, вроде бы, особенно страшного не случилось. И сожаление, несмотря на беспокойную ночь, не так уж сильно тревожило меня, как можно было бы ожидать. Что-то, правда, залегло в таинственном прохладном сумраке, и оттуда веяло смертью, разрасталось и начинало опутывать разум и все ощущения странное, почти неуловимое чувство пустоты. А досада не проходила и становилась сильнее. Возможно, это была досада на самого себя. Так или иначе, на следующий день, после того, как мы окончательно лишились Саймона, в голове моей было как-то свежо, не покидало стойкое сознание простоты и ясности произошедшего. Свершилось, наконец, то, чему уже давно необходимо было свершиться. Покров страха был сдёрнут с лика истины, и зверь, как понятие, как объект страха, был полностью разоблачён. Даже не обязательно было выражать это словами, объяснять, что именно отступило от нас, сжалось и исчезло, но всё почувствовали заметное облегчение и прекрасно без слов поняли друг друга. И всё же от мысли, что жизнь Саймона так скоро оборвалась, становилось как-то неприятно. Саймон погиб из-за нашего мучительного страха перед Другим, из-за нежелания признать и понять Другого. Теперь же, вместе с его смертью, прошёл и беспокоивший нас страх, но появилось не сформированное, неоформленное пока ещё чувство вины перед ним. И как бы я не стремился избавиться от него, от этого чувства, до конца это было сделать нельзя, так как в любом случае убеждение, что я был совершенно не причастен к его гибели или даже беспристрастен, когда совершилось это падение, было, в основе своей, ложным. Что-то личное, непосредственно касающееся меня захватило тогда и понесло меня навстречу моей и его судьбе. И эти ложные построения лишь отчасти снимали с меня ответственность за его смерть, исключали возможность убийства его мною. Конечно, как мне казалось, ни я, ни Роджер, ни другие не превысили меру необходимости и действовали лишь в полном согласии с верой и законом, как все мы это понимали, и с уровнем нашего развития и моральных представлений, во многом свойственными возрасту каждого из нас. Но я, находившийся в промежутке меж отрочеством и юностью, должен же был всё-таки понимать больше остальных? Насколько я был ответственен, и настолько поступок мной согласовывался с мерой этой ответственности? Саймон не должен был погибнуть. Но то, что случилось, было простой ошибкой, несчастным случаем, и винить было некого. Если это и было убийством, то только непреднамеренным и по неосторожности. Убивать мы никого не хотели. А пришлось бы. Но и в том случае это было бы вовсе не убийство, а казнь. А это уже совсем другое дело. К тому же всегда можно утешиться такой философией, по которой даже убийство человека ничем особо не отличается от любого другого деяния или поступка, нами совершаемого, тем более, если происходит оно лишь от необходимости. Но слабое утешение, что рано или поздно для каждого из нас наступит смерть, мало помогало избавиться от настойчивого сознания вины, тягостное чувство становилось менее острым, но, однако, не пропадало совсем. Смерть Саймона внешне принесла нам скорее больше пользы, чем вреда. Но это внешне. А внутренне? Страшно даже подумать, что случилось тогда с моей душой. Это дело Того, кто вложил разум в наши головы и вдохнул в тела наши души. Вот пусть Он и занимается своим ремеслом, а наше дело – лишь смиренно уповать на него. Одно ясно, что впервые здесь проявились отчётливо признаки нравственной болезни, которая, усиливаясь незаметным для меня образом и будто стихая на некоторое, даже иногда продолжительное, время, свирепствуя и снова затухая, привела меня к тому состоянию, в котором я нынче пребываю. Каким жалким оно представляется мне теперь, это моё нынешнее состояние! К недугам нравственным добавилось всё больше недугов физических, а неудовлетворённые страсти и неотмщённые обиды, словно яростные волны, подтачивают моё естество, как едва поднимающиеся над водой камни фундамента морского форта. Одно ясно, я стал более близок ко мне сегодняшнему, чем к тому прежнему Джекилу, который, при всём своём честолюбии, ещё сохранял в себе память о чести, совести и умел хоть как-то сдерживать свою ярость, боль от утраченной раз и навсегда детской невинности. Всё, что до этого старательно и мучительно подавлялось у меня в душе, теперь готово было с удивительной лёгкостью восстать во мне. И лишь на мгновение появилось опасение, что из-за своей ошибки, вернее, из-за нежелания её признавать, я лишусь, должно быть, благодати Божьей. Но, едва я рассудил, как следует, об этом, опасение тут же растворилось, смылось куда-то точно так же, как совсем небольшая полоска крови, которую оставил после себя ненадолго Саймон. Почему Бог отвернулся от меня? Было не похоже на это. Последствия всего, что произошло тем вечером, ещё не успели заметно сказаться на всём нашем существовании. Со мной был Роджер, Моррис, Роберт, Генри, и хоть ряды наши и сократились на одного, недостаток в числе восполнялся достаточностью в качестве и сплочённости. Для всех я был по-прежнему хранитель благочестия, хозяин и милорд, великий и могущественный. Никто и не осмеливался оспорить это. Но любая власть предполагает ответственность, и ответственность за жизни всех, мне подвластных, была на мне, как и за состояние их нравов. Но состояние это у любого сообщества таково же, какого состояние того, кто им управляет. Мои нравы теперь были не лучше, чем у большинства из хористов. После того, как из их числа выбыл Саймон, всё прекрасно уравновесилось. Но к чему была эта вся этика, коль Саймона волнами в пучину моря сволокло? Только предстояло определить, как же оправдаться перед Ральфом, который, безусловно, заметит отсутствие Саймона и рано или поздно задаст соответствующие вопросы. « Качайся, мой мальчик, то вправо, то влево, Ты сыном мог быть короля с королевой. Сестра твоя – леди в мехах и в шелку, А ты – барабанщик в гвардейском полку», – мысленно повторял про себя я. Впрочем, как уже давно выяснилось, никакой сестры, к сожалению, у Ральфа не было. Что же касается всего остального, то эти стихотворные строки вполне могли соответствовать действительности. По своей внешности и манерам Ральф во многом напоминал, как уже не раз это мной подмечалось, юного принца. Аристократизма в нём было хоть отбавляй. И он вполне мог быть приписан к какому-нибудь гвардейскому полку, потому что представителю такого знатного семейства лучше всего было проходить военную службу в гвардии. Хотя корабль наш был отнюдь не военным, и одежда Ральфа была скорее штатской, но что-то, в какой-то степени свойственное воину, в нём всё же чувствовалось и проявлялось в осанке, голосе и прочем, тому подобном. Точнее, конечно, можно теперь с полной уверенностью сказать, что Ральф, несомненно, был больше трубачом, чем барабанщиком. Только как бы он ни трубил в свою раковину, он не мог исправить сложившегося положения. « Качайся, мой мальчик», – пелось в старинной песенке. И действительно, положение Ральфа во многом становилось шатким, одно волевое усилие с моей стороны – и я бы стал единственной ощутимой силой, признанной всеми, на этом острове. Как звонкие блестящие чашечки весов на тонких цепочках в руках слепой Фемиды колеблются на ветру, так раскачивался и колебался моими стараниями Ральф между добром и злом, между жизнью и смертью. Выходя из пещеры, я услышал, что Роджер тихонько повторяет про себя: « Как хорошо всё обернулось. Как же мне повезло»! « Чему ты радуешься, Роджер»? – спросил я. « Просто приятно становится на душе от того, как я подумаю, что я всё ещё жив, а Саймон – нет. Хорошо, что я сейчас не на его месте». Я согласился с ним: « Да, Роджер. Это, в самом деле, гораздо лучше». « Я вспоминаю то, что произошло между нами на корабле, милорд. Одно неосторожное движение, и для меня бы навеки погас свет этого солнца. А теперь я ещё раз убедился в том, на что вы способны, милорд. Только это испытал на себе уже Саймон», – сказал Роджер уже более сдержаннее. « Да, есть чему радоваться», – проговорил я. Роджер вдруг как-то быстро погрустнел и сказал задумчиво: « И всё же становится как-то страшно, как подумаешь о том, что его нет. Не последую ли я за ним? От вас ведь можно ожидать всего, чего угодно». « Будь спокоен, Роджер, тебе это не грозит. Я всегда уверен в тебе. И той неверности, а, вместе с тем, и неверия, стремления туда, куда обычным людям запрещает стремиться наша религия, я не замечал. Твоё же отношение к Ральфу целиком совпадает с моим, и это меня успокаивает и вполне устраивает. Твоей жизни здесь ничто не грозит», – заверил его я. « И ещё я думаю, – продолжал, как будто и не слышал моих слов, Роджер, – что, верно, зверь мог быть среди нас. Может быть, Саймон всё же был прав». « Вздор! – ответил я, – Совершеннейшие пустяки! Забудь об этом, не думай. К чему ему быть среди нас? Мы бы это давно заметили. Но где бы он раньше не находился, теперь его уже нет, он навсегда покинул нас и больше не будет тревожить». « Вот это хорошо! – поддержал меня Роджер, – только всё же на миг мне показалось, что вы милорд… Я даже не знаю, как это объяснить»… « И тебя это пугает»? – спросил я. Роджер кивнул, и я ответил на это: « Вспомни, ведь ты сам держал его. Так уж бы помалкивал. Не годится об этом думать. Да, мы сами его… Но, в конце-то концов, Саймон мёртв, а мы – живы. Что ещё тебе надо, Роджер»? « И что мы дальше делать будем»? – спросил он. « Найдём, чем заняться. Будем развлекаться и наслаждаться всем, что нас окружает, пока корабль не приплывёт», – бодро отозвался я. « И всё же, что теперь делать»? – неизвестно, почему, настаивал Роджер. « Жить, а, вернее, – ждать, – отвечал я, понемногу раздражаясь на его непонятливость, – жизнь покажет. Увидим, там всё обустроится». Роджер несколько успокоился. Затем лицо его приняло сосредоточенное выражение, он долго думал и, наконец, выговорил едва слышно: « Ведь нам теперь за Саймона перед Ральфом отвечать придётся!.. Как же нам быть»?.. « Не так уж это и сложно. Наплетём уж ему что-нибудь, придумаем, как выкрутиться. Да, потом это и ненужно уже будет, я намерен прекратить это раз и навсегда», – признался я. « Сделать что-то вроде того, как с Саймоном»? – спросил изумлённый Роджер. « Нет, почему же. Не так, конечно, но… Так вот, если он спросит, я найду, что ему ответить», – пообещал я и подумал, что те угрозы, на которые я был так щедр на корабле, проверяя таким образом верность Роджера мне, были, в общем-то, излишними. « Вы думаете, он поверит, милорд»? – засомневался Роджер. « При моей-то способности к лицедейству, да ещё подкреплённой опытом? Да и ты ведь кое на что годишься в этом отношении. Представь себе, что эта та же сцена. Я думаю, мы все будем убедительны: сможем заставить поверить Ральфа в то, что нам будет удобно. По большому счёту, люди склонны верить в красивый обман». Роджер согласился со мной, а я на всякий случай предупредил остальных, что бы они поддержали меня, когда я буду рассказывать Ральфу о смерти Саймона. Но мой верный помощник, мой заместитель, а проще говоря, Бешеный Пёс, выглядел всё ещё каким-то подавленным и удручённым. Ничего удивительного в том, что мне стало понятно его состояние, не было. Он наполовину спрятал своё лицо в ладонях, и пальцы его, оканчивавшиеся ногтями с чёрной неопрятной каймой, крепко, до красноты, надавливали на кожу. О чём он мог размышлять? Он, чья жизнь начиналась в такой неблагоприятной для ребёнка обстановке и проходила в том числе под открытым небом на грязных и неприветливых улицах города, имя которому Лондон. О, пусть бы остался даже этот город без имени, пусть изгладились совершенно из его и моей памяти все воспоминания о нём и обо всём прошедшем, чем оставаться с мучительным и тяжёлым созданием неизбежного, того, что сотворено было нами с Саймоном. В мрачном раздумье, в которое он вернулся сразу же после разговора со мной, пребывал он, не желая ни видеть, ни как-либо иначе чувствовать, что происходило вокруг. Тревожно и с опаской он шептал лишь одно: « Как бы это не повторилось»! От былой мимолётной и странной радости совершенно ничего не осталось, и потребовалось утешать его вновь. Он особо, по-видимому, нуждался в моей поддержке. Роджер, конечно, при всей его простоте не мог быть определён лишь какой-то одной его чертой. Многие разные стороны его характера то преобладали, выступая на поверхность, то становились второстепенными, иногда сливаясь друг с другом до неразличимости. С самого раннего возраста вынужденный рассчитывать только на себя, испытывавший недостаток доверия и взаимопонимания к нему у тех, кто окружал его, Бешеный Пёс не отличался дружелюбием и порядочностью, его манеры и представления о дозволенном и недозволенном могли показаться кое-кому просто ужасными и отвратительными. Да и я сам иногда так думал. Роджеру ничего не стоило что-нибудь украсть или ударить кого-нибудь послабее, он, не раздумывая долго, мог запросто ввязаться в драку по любому, даже самому ничтожному поводу. И всё же в нём было что-то, что останавливало его, ограждало его от чрезмерной необузданности его запальчивого характера. В его жизни до этих пор было что-то, что удерживало его от окончательно падения, не давало ему окончательно погрузиться туда, где затухает всякое светлое проявление человеческой мысли. Обо всём этом я могу судить лишь приблизительно, но многое подтверждает правильность моих размышлений. И каким бы неприветливым и суровым не был тот мир, в котором он рос, в котором складывалось его отношение ко всему, что только есть вокруг нас, это была его жизнь, привычная ему обстановка. Любить её, конечно, было невозможно, но будучи перенесён в другую среду, он бы испытывал некоторое неудовольствие, в чём я неоднократно убеждался, поначалу всё было для него чужим и незнакомым, но постепенно, встретив, помимо всего прочего, опору в моём лице, он привык и освоился в новых условиях. Так было в капелле, так было и здесь, на острове. И всё же в привычках и пристрастиях его была некоторая доля своеобразия, отличавшая его от прочих. В нём присутствовало что-то, что никак нельзя подогнать под общую схему расхожих представлений о людях его круга. И всё же, конечно, меня не покидало ощущение, что, по сравнению со мной, он всего лишь грубый и невежественный дикарь. Но при этом Роджеру было присуще и то, что не переставало меня удивлять и не давало мне возможности видеть его окрашенным лишь чёрной или ослепительно белой краской. Многое вспоминается мне сейчас, а тогда было меньше поводов для воспоминаний, да и рассуждать особо было некогда, хотя в тот миг среди нас особой поспешности то же не наблюдалось. Но кое о чём я всё же успел подумать. Я вспомнил о его стремлении всячески избегать любой поножовщины, пролития крови, то пресловутое отвращение, которое он постарался ради меня преодолеть, что удалось ему, в общем-то, довольно легко. Всё это были отнюдь не пустые слова. И вот этот несчастный уличный мальчишка, этот сирота, перетерпевший столько проявлений жестокого с ним обращения, что подобное этому во многом бы перевесило мгновения дружеского расположения к нему, любви и ласки, отнял жизнь у другого и, видимо, имел все основания считать себя пусть и невольным, но убийцей. Конечно, всё это произошло, во многом, неожиданно, необдуманно и почти без пролития крови. Но как было объяснить это самому себе? Лев или тигр не знают мук совести, они действуют не вполне по собственным побуждениям, а лишь в соответствии с их породой. Не за что обвинять их. И какова бы ни была их жажда крови, не утоляя её, не добывая себе пропитания, они не смогли бы жить на этом свете, да и неспособны они обвинить сами себя за это, да и ни к чему бы это было. Но с Роджером всё было гораздо сложнее. Разве он не предлагал мне это испытание, которое и окончилось так печально? Разве не держал он Саймона за ноги? Соучастие в этом деле Роджера, каким бы хорошим или дурным оно не являлось, было очевидно. И на какой бы низкой ступени развития не находился его разум, всё же это был разум человека, который своеобразно мстит ему таким образом, когда обладатель его не руководствовался им прежде в своих действиях. Разум ревниво оспаривает у некоторой безымянной и неясной бессознательной силы, у низменных побуждений и стремления удовлетворить самые примитивные потребности право руководить поступками человека. И как бы не стремился кто-либо из нас отстранить, ослабить его влияние, рано или поздно он напомнит о себе со всей своей недвусмысленностью. Существует некоторая изначальная данность, независящая от нас, и в каких бы изолированных друг от друга частях человеческого общества мы бы не находились, какой бы ни была принятая в этом обществе мораль, всегда бы нашлись те, кого это бы не устроило. Да и для каждого из нас может настать время, когда мы вдруг начнём остро осознавать то, о чём прежде не задумывались и ощутим каким-то совершено невероятным образом, что за пределами нашего тесного и узкого мирка есть некий иной широкий и прекрасный мир, который мы обязательно захотим увидеть. И если каким-то совершенно невероятным образом мы сможем увидеть нечто большее, чем то, к чему мы давно уже привыкли, прежняя наша действительность покажется нам ошеломляюще грязной и умопомрачительно неверной. И тогда, к крайнему ужасу для многих, вдруг приходит осознание, как же далёк был каждый из нас от истины. Горечь заблуждения проступит с необычайной ясностью. Но даже не ведая о существовании этого, большого мира иногда в нас просыпается недовольство тем, что вокруг нас, и в нашем сознании загорается, как новая звезда, мысль, что многое из того, что видим мы, и близко несопоставимо с бесконечной истиной. А столкнувшись с нею непосредственно, мы испытываем сильнейшее страдание, потому что часто прозрение это и встреча с подлинной истиной происходят для нас слишком поздно, когда мы уже глубоко и сильно погрязли во лжи, наполняющей тёмный уголок, который мы принимали за обитель света. И тогда возникает вопрос: как могли мы соглашаться с тем, что было принято среди нас, как могли участвовать во всём том, что творилось вокруг нас, как могли считать добродетельными те поступки, которые теперь предстают перед нами вопиющими беззакониями? И даже не зная истины, человек может обнаружить, что ему свойственны некоторые сомнения в незыблемости выдуманного или принятого им, по не знанию другого, более лучшего, мирового порядка. Так было и с Роджером. После того, как расправились с Саймоном, то, сторонником чего был он, отозвалось таинственным образом и в Роджере, породив в нём некие смутные и горькие сомнения. И всё-таки, в чём винить Роджера? Да, он предложил мне не вполне человечный способ установления истины, но ведь разве справедливость не требовала, что бы тот, кто напугал его, получил своё воздаяние? Или же причина всего этого была определена нами неверно? Но думать о звере никому не хотелось. Это было уже делом прошлого. И всё же, посмотрев на Роджера, я наткнулся на хранившиеся всё это время в моей памяти, но до этого как бы отступившие в глубь сознания, слова, которые спокойно пребывали невостребованными и лишь теперь, когда весь смысл их дошёл до меня, сильно меня потревожили. « И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонилась дракону, который дал власть зверю, и поклонились люди зверю, говоря: « Кто подобен зверю сему, и кто может сразиться с ним»? Эти строки Откровения Иоанна Богослова появились передо мной совершенно неожиданно и некстати. « Но ведь мы, – думал я, – не поклонялись зверю, и хотя он был во многом подобен тому, какой описан у Иоанна, всё же он не мог быть тем самым»… Ощущение ужасной ошибки, которую я совершил вместе со всеми, на миг завладело мною. « Что же мы натворили? И неужели вдруг Саймон оказался в некотором роде жертвой? И если жертвой, то кому»? – спрашивал я себя. Но об этом мне самому не хотелось и думать. И всё же настойчиво напоминали о себе сходные мысли, пусть немного иного рода: « Нельзя называть доблестью убийство своих сограждан, измену друзьям, отсутствие верности, жалости, религии». « Ну и пусть, – думал я, – пускай это нельзя назвать доблестью. Лучше вообще никак это не называть». В конце концов, Саймон сам нарвался на неприятности. Кто знает, может быть, он всё равно погиб бы, если не тогда, то чуть позже. Уж очень слаб и неприспособлен к жизни он был! Ведь тот, кто хотел бы всегда исповедовать веру в добро, неминуемо погибнет среди столь многих людей, чуждых добра. « Хватит, – сказал я решительно, – чего ты здесь сидишь?! Сомневаешься во мне, да? Так и весь день просидим. Неужели тебе не хочется что-нибудь сделать»? « А что нужно делать»? – с недоумевающим видом спросил Роджер. « Если хочешь, оставайся. Плачь себе втихомолку, как трус или слабак, а я участвовать в этом не намерен. Я пошёл», – заявил я и направился к выходу из пещеры. « Постойте, милорд, если уж так, тогда я с вами», – возразил Роджер. « За что бы нам приняться? – промолвил я, – пойдём, что ли, поохотимся, или рыбу ловить будем»? И с тем же предложением я обратился к остальным. Все, по привычки, единодушно одобрили эту затею. Взяв всё необходимое, мы двинулись к реке. Но воодушевление наше в тот день как то быстро угасло. Удилища и прочие рыболовные снасти выпадали из наших рук, потому что мысленно мы были гораздо дальше от воды, чем это было необходимо для успеха дела. Да и улов, который тогда мы всё же, в конечном счёте, обрели, не обрадовал нас: по сравнению с прошлой добычей это было всего лишь несколько жалких рыбёшек! И, ко всему прочему, нашу досаду усугубил ещё резкий и протяжный звук трубы Ральфа. Он готовился провести очередной сбор. Как надоело откликаться на этот зов! Ральф, считал, видимо, что мы, как свора собак, обязаны прибегать к нему по первому сигналу. « Пусть он знает, – созрело в моей голове, – как мало значит для нас его собачий свисток, и пусть он вскоре в этом убедится»! Мы собрались и пошли на поляну. Ральф встретил нас так, будто уже знал что-то о случившемся, будто каким-то таинственным образом вчерашние события наложили на него тягостный отпечаток. « Ральф, – сказал, – тебе не кажется, что ты позволяешь себе лишнее? Зачем опять собрание? Чего ты от нас ещё хочешь? Почти каждый раз кто-нибудь из моих охотников остаётся на твоей половине, что бы помогать тебе и твоим людям следить за костром. Всё давно уже в полном порядке, и я не виноват, что за всё это время поблизости не появилось ни одного корабля. Что ты ещё хочешь мне сказать, чего я не знаю»? Ральф сильно удивился моему раздражённому тону, в котором я вёл с ним разговор. Он задумался немного и сказал: « Но ведь у нас есть правила, и мы должны хоть иногда собираться все вместе, что бы знать, что у каждого всё в порядке. Каждый жив и здоров, цел и невредим, я надеюсь»… Шут то же нашёл уместным вставить своё слово: « Да, вы там сидите, и спите, а мы не знаем, как там у вас идут дела. Вот Ральф и волнуется. Кому, как не ему заботиться об этом, ведь он у нас всё ещё главный». Ральф кивнул: « Да, я по-прежнему главный. Вот мне и приходится… А если кому не нравится»… « Как знаешь! Шут с тобой! И ты всё повторяешь за ним. Ты – как он. Пользы от тебя никакой, только и знаешь, что делать вид, будто ты чем-то распоряжаешься. А сам ничего не делаешь, только эти собрания… Они были нужны, что бы решать что-то важное, а не для того, что бы мы просто собирались. Не обязаны мы тебе показываться, у нас есть дела и поважнее»! « И какие же это дела»? – вдруг спросил Ральф. « Зверь, например», – ответил я. « Опять вы его выслеживали. Я же вам говорил, что его не существует»! – рассердился Ральф. « Ну, теперь-то ты больше не будешь так считать», – отозвался я. « Почему ж это»? – воскликнул он. « Потому что, мы его видели, – ответил я торжествующе, – мы с ним боролись и победили. С Божьей помощью, разумеется». « Так зверь всё же был»? – недоверчиво протянул Ральф. « Был. Но теперь его нет. И это всё наши заслуги… Тебе придётся это признать», – поставил я Ральфа в известность. « И каков же был этот зверь», – удивился Ральф. Многие из хористов смущённо опустили глаза, не зная, что сказать. Первым нашёл выход из создавшегося положения Роджер. « У него были острые зубы и большие чёрные глаза, – сказал он, – но он больше не опасен»… « Потому что мы оказались сильнее, – добавил я, – это был не просто зверь… Это было… Тут такое творилось… Вчера вечером… Чертовщина какая-то… И он появился. Вышел из моря. А мы… Но всё страшное позади… Мы всё же с ним справились»… « Что ж, я рад, – откликнулся Ральф хмуро и вяло, – но хотелось бы всё же увидеть его. Он мёртв? Покажите мне, может быть, от него что-то осталось, ну, как в тот раз, помните»? « На этот раз ничего не осталось. Он ушёл назад. Мы его в море загнали и копьями ударили», – сказал я. « Вот именно, – подтвердил Роджер, – он отступил, дрогнул. А потом он рухнул вниз, и волны сомкнулись над ним. От него ничего не осталось». « Жаль. Но, может быть, это и к лучшему, – рассеяно произнёс Ральф и, обведя присутствующих долгим проницательным взглядом, спросил, – кстати, что-то я не вижу здесь Саймона. Где же он»? Настало время тревожной тишины. С трудом подыскивая слова, запинаясь после каждого из них, мы начали нескладно лгать, пытаясь найти объяснение недавним событиям и отсутствию Саймона. « Он… Вчера вечером… Его больше нет! – выдохнул я, – и не будет, ты его больше не увидишь»? « Что с ним случилось»? – тревожно спросил Ральф. После некоторого колебания я ответил: « Он утонул»… « Утонул? Как? Как же так»? – Ральф был испуган этой неслыханной новостью, и он никак не мог сообразить, как ему поступить дальше. « Мы со зверем боролись, а Саймон ушёл куда-то. А когда мы назад возвращались, то видели, что он купается. И он далеко от берега отплыл, где течение сильное. И вдруг оно его подхватило и понесло, и он захлёбываться начал. А мы за ним бросились, но тут силы его покинули, и он ушёл под воду. Его волнами унесло. Мы не смогли его спасти»… « Что же это? Как вы могли оставить его без присмотра? Он после болезни совсем слабый был, ему нельзя было купаться. Как же так вышло? Что вы наделали»? – забормотал Ральф. Он смотрел прямо на меня, и глаза его глядели как-то испытующе, будто прожигали насквозь. И что бы он ни говорил, мне всё чудились совершенно другие слова: « Каин, где брат твой Авель»? « Что мы наделали? Я делал всё, что мог. В чём я виноват? – вдруг проговорил я резко, – Это всё Саймон»… « Но вы же отвечали за него! – настойчиво продолжал Ральф. – Вам же было сказано. И я хотел, что бы все были вместе. Я надеялся на вашу сознательность. А теперь? Теперь что вышло? Один из нас погиб по нелепой случайности… Если это случайность»… « Ты меня в чём-то упрекаешь? – закричал я на Ральфа – В чём ты меня обвиняешь»? Ральф сказал: « Нет, успокойся, ни в чём. Надо сначала разобраться»… « И разбираться не в чём. Твои подозрения оскорбительны для меня. Оставь меня в покое. Тем более, что ты оказываешь мне, как почти духовной особе, неуважение», – выразил я своё негодование. « Вовсе нет, – оправдывался Ральф, – я не вмешивался в ваши дела. Но с тех пор, как мы начали жить раздельно, я заметил, что происходит что-то определённо нехорошее. И при всём доверии ко всем вам, к охотникам»… « Это всё из-за зверя, – перебил я его, – но если бы мы не выслеживали его и не готовились к бою с ним, нам бы его было не одолеть. А мы всё же эту опасность устранили»… « Но вы Саймона не уберегли»! – заявил Ральф. « У меня около дюжины человек, и я просто не могу уследить за каждым», – произнёс я. « Когда нас отсюда заберут, ты представляешь, Джек, если война окончится победой Англии, повсюду будет ликование, мы снова увидим своих родных и друзей, и только одному из нас уже не испытать этой радости. А каким будет отчаяние его родителей, родственников! Даже представить себе страшно, как ужасно всё это», – говорил Ральф. Я ответил на это такими словами: « Ты говоришь со мной так, Ральф, будто считаешь меня всё же виновным в чём-либо! Но я выше твоих низких подозрений. Хватит, надо положить всему этому конец. Если мы победили зверя, то нам уже никто не страшен. И мы как-нибудь и без тебя справимся. Не тебе командовать нами. Сколько раз я уже тебе об этом говорил. Ты не подходишь для этой должности»… « А ты подходишь? Ты вот за Саймоном приглядеть не мог, – возразил Ральф, – а уж»… « Хватит! Итак, знаешь что, Ральф, я же, в самом деле, тебе не слуга! Почему я должен подчиняться тебе и исполнять твою волю? Так знай: с этого дня между нами всё кончено. Я ухожу. Навсегда. Не ищи меня больше, не ходи ко мне», – провозгласил я. « Но я и так старался всё это время лишний раз тебя не беспокоить, – недоумевал Ральф, – Ты уйдёшь, но будешь должен вернуться. Не потому, что я так хочу, а потому, что так будет правильнее. И ты, и все твои охотники… Потом, как же костёр? Когда я снова протрублю в рог и созову собрание»… « А мы не услышим»! – заметил Роджер. « Похоже, это было твоё последнее собрание с нашим участием. Теперь труби, сколько хочешь, а откликаться мы не обязаны», – сказал я насмешливо. « Почему всё идёт не так, как надо? Или же я в чём-то ошибся, или я не знаю всей правды»? – промолвил как бы про себя Ральф. Слова его для меня были не вполне понятны. По крайней мере, смысл их не сразу дошёл до меня. Потребовалось достаточно долгое время, что бы для меня и для Ральфа они получили какие-либо ощутимые последствия. « Теперь же, – продолжал я, – между нами будет проведена граница, которая чётко разделит наши владения, а я уж прослежу, что бы она тщательно охранялась. Мне, в общем-то, особо не для чего ходить к тебе, а уж если ты, или кто-то из твоих людей осмелится со своей стороны нарушить этот рубеж, то это будет иметь для всех вас самые печальные последствия». Я обернулся к хору и зашагал впереди него. Ральф несколько раз окликнул меня. Но я сказал только: « Теперь ты отступник, враг не только мой, но и всей церкви». Дойдя до того места, дальше которого я собирался простирать свои владения, я остановился и громко прокричал, надеясь, что стоящий где-то у меня за спиной Ральф Ровер услышит мой слова: « Вот. Дальше – ни шагу. Отсюда, – от берега до берега, – пройдёт граница. К реке вы сможете ходить, но некоторые выходы к воде – мои»! Услышал ли Ральф мои слова, я не знаю, но проверять этого не стал. Последнее, что слышал в тот день от ставших мне ненавистными сторонников Ральфа, это слова шута: « Обойдемся и без Джека Меридью. И другие у нас на острове найдутся». Неизбежное совершилось. И всё же глаза мои вдруг стали влажными. Этого, по счастливому стечению обстоятельств, никто, кроме меня, не заметил, но всё же с досадой и стыдом мне ничего не оставалось, как признать, что я был готов даже заплакать. С Ральфом было тяжело расставаться, но продолжать с ним какие-либо отношения после всего случившегося было просто невыносимо. Я сказал, что считал нужным сказать, я сделал то, что считал нужным сделать. Обратного пути не было. И, с другой стороны, теперь-то, как я думал, и должна была начаться новая, в общем-то неплохая, жизнь. Жизнь без Ральфа. От некоторых врагов я отделился, другие же были уничтожены. Пора было успокоиться и радоваться настоящему, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Только это в те времена было для меня подлинной жизнью. Следующий день мы провели в молитве и посте.

26.

Нет свободы. И волк в степи Просто на самой большой цепи. И когда, уйдя в свою степь, Он садится выть на луну, На что он жалуется – на цепь, Или на её длину? Александр Арон.

По правде, от нашего желания зависела только молитва. Пост же был вынужденным. Дело в том, что, проснувшись утром, я обнаружил, что у нас пропало зажигательное стёклышко. Вероятно, он как-то незаметно упало в воду во время того ужасного случая с Саймоном. Поэтому весь этот день мы не охотились. Вообще, если уж говорить о посте, то на ум приходит следующее изречение: « Предписано отлучать от Церкви тех, кто принципиально объявляет вкушение того или иного вида пищи само по себе грехом, так как искажаются слова Спасителя: « Не то что входит в уста, оскверняет человека, но то, что исходит из уст». Христианин имеет право избегать вкушения того или иного рода пищи, но призывать к этому других права не имеет, а тем более осуждать на этом основании ближнего своего». Так что, какими бы ни были причины нашего воздержания от пищи, это не имеет совершенно никакого значения и само по себе не содержит ничего хорошего или плохого. И ещё, что удивительно, – объявив Ральфа врагом, я вдруг обнаружил, что оказался в двойственном положении. С одной стороны, между нами произошёл окончательный разрыв, и я решительно отдалился от него. Это, на мой взгляд, было правильно. С другой же стороны для меня, при всём моём стремлении к свободе, совершенно естественно возникли некоторые ограничения. Раньше я ходил, где хотел, теперь же, запретив Ральфу появляться в тех местах, которые занимал я со своими охотниками, я сделал тем самым и для себя недоступной ту часть острова, где находился он. Конечно, я мог вероломно нарушить эти обязательства, но кто бы потом мог поручиться, что Ральф в ответ не поступил бы точно так же? Но не так уж это было и плохо, как могло сперва показаться. Equidem bene novit ut vir magnus et subtilis, unde certe, dixi ut se verbo Dei peccatore et indigno famulo, ut de paradiso terrestri, et media insula ( конечно, такому утончённому, умеющему ценить прекрасное человеку, каким, безусловно, я тогда себя считал, словом, грешному и недостойному рабу Божьему, и половина острова могла служить земным раем). Не было никаких внешних препятствий для того, что бы по-прежнему радоваться всем красотам природы и распевать, сколько угодно, свои псалмы, чем я, желая как-то скрасить вынужденное бездействие, тут же и занялся. И, начав с « О Боже, сжалься над печалью», мы успешно это проделывали, пока, со временем не дошли до « Молю тебя, прости мне грех», а тогда уже почуяли настолько сильный голод, что продолжать пение стало уже невозможным. Пришлось подкрепиться сушёной рыбой и фруктами, но это не намного облегчило наше положение. Кое-как удалось пережить ещё один день, и каждому стало ясно, что всем нам необходимо срочно изыскать способ как-нибудь добыть огонь. Роджер возился с камнями и вращающимися палочками, тёр один кусок дерева об другой, но из всего этого ничего полезного не вышло. Правда, лёгкий дымок было пошёл один раз после этих стараний, но настоящего огня не было. Я следил за всеми этими приготовлениями, пока мне не надоело, да и раздосадованный Роджер, резко отшвырнув все нехитрые приспособления, поднялся с колен и вопросительно взглянул на меня. На лице его изображалось отчаяние, недовольство и недоумение. « Что ж теперь делать»? – будто хотел сказать он. На его безмолвный вопрос я дал такой же безмолвный ответ, просто пожав плечами. Что ещё я мог сделать, как его ободрить? Настроение неуклонно становилось мрачным. В самом деле, чего теперь стоило всё, что я так удачно начал. Теперь, когда между мной и Ральфом встала ещё более ощутимая преграда, чем всё то, что было до этого, жившие со мной, мои хористы, мои охотники верили в меня, ждали от меня какого-то решения. Какие же теперь мы были охотники, если не было смысла в нашей добыче? Не есть же нам сырое мясо? Мы тогда этого, до определённого времени, и представить себе не могли. Вновь фрукты и сушёная или вяленая рыба… Что мы только не делали, что бы отвлечься от мыслей о голоде! И это было ещё ужаснее, так как сразу же вспоминался Саймон и всё, что было когда-то у нас с ним связано. Как-то раз мы с Роджером сидели на прогретых солнцем камнях и разговаривали друг с другом. Мне требовалось услышать от Роджера слова утешения и оправдания, я снова спешил отделаться от ненужных воспоминаний о Саймоне. « Мне кажется, – говорил я, – что мы поступили тогда, как содомиты. Они ведь то же хотели познать тех трёх необычайных небесных гостей Лота. И мы хотели познать Саймона совершенно… Да, и познали ли мы? Думаю, что мы с тобой, Роджер, настоящие содомиты. Представляешь, как это ужасно!.. Всё-таки… ну, хорошо… Перед Ральфом. А перед Господом? Ведь отвечать придётся? И не только содомиты, те троих не познали, а мы одного… А ещё всё, что там было, произошло так быстро, так неправильно… Невозможно себе представить, что творилось там… И теперь я не могу отделаться от той мысли, что мы были подобны фарисеям, которые кричали: « Он изгоняет демонов силою князя бесовского»! Эх, Роджер, Роджер, что ты думаешь об этом»? « Содомиты? Фарисеи? Что вы, милорд? – затараторил Роджер, – скорее, как апостолы. Да, мы всё сделали, как апостолы. А апостолов, разве не помните, сам Бог благословил. И они церковь основали, и»… « Подожди-ка, – сказал я, – что ты такое говоришь? Когда апостолы делали что-нибудь подобное»? « А как раз после Преображения, когда безуспешно пытались исцелить бесноватого юношу. И апостолы, бывает, ошибаются», – довольно произнёс Роджер. « Погоди, – сказал я, – ты имеешь в виду это место? От Матфея, глава 17, ст. 14 - 21? « Когда они пришли к народу, то подошел к Нему человек и, преклоняя пред Ним колени, сказал: « Господи! Помилуй сына моего; он в новолуния беснуется и тяжко страдает, ибо часто бросается в огонь и часто в воду, я приводил его к ученикам Твоим, и они не могли исцелить его». Иисус же, отвечая, сказал: « О, род неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас? Приведите его ко Мне сюда». И приказал бесу Иисус, и он вышел из отрока; и тот тотчас исцелился. Тогда ученики, приступив к Иисусу наедине, сказали: « Почему мы не могли изгнать его»? Иисус же сказал им: « По неверию вашему; ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: « перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас; сей же род изгоняется только молитвою и постом». « Род неверный и развращённый»? Это он о ком? О злых духах, которые вселяются в людей, или же о самих апостолах? И потом: « Сей же род изгоняется только молитвою и постом». Ну, в этом недостатка не было. И самого Саймона мы заставили поститься, и теперь вот сами, а какое имеет значение, сейчас или потом? Верно я говорю? И у апостолов не получилось, тогда Бог сам сделал всё, что нужно. Так что же нам о Саймоне думать? О нём Господь позаботится. И это недоразумение, эта маленькая оплошность, – хорошо что ты напомнил, – думаю, простится нам. Господь же милосерден. И уж если апостолы не утратили потом божьего заступничества, то что и говорить о нас»! « Но после апостольской неудачи этот отрок всё же жив остался, а у нас, милорд, немного иначе», – заметил Роджер. Я глубоко вздохнул и задумался, глядя на сиявшее и блиставшее всеми красками дня море. Что можно было сказать? Подумав немного, я всё же ответил: « Знаешь, Роджер, я уверен, что это как-нибудь обойдётся и пройдёт для нас без особо ужасных последствий. Не всё дано знать человеку. Уповай на Бога и… Кстати, – вдруг воскликнул я, – что об этом думать? Есть дела и поважнее. Насчёт огня, к примеру! Я придумал, как мы огонь разведём. Вот смотри, – указал я в ту сторону, где начиналась часть, отданная так неосмотрительно мной Ральфу, – Налетим на них и возьмём огня. Он же, Ральф, всё костёр свой поддерживает. У них всегда горит. Раскрасимся, подкрадёмся, и кто-нибудь из нас схватит головню». « Но ведь вы сами сказали, что не появитесь на той половине»? – напомнил Роджер. « Но огонь нам нужен! Есть-то нам что-то надо, кроме рыбы и этих плодов, – отозвался я с раздражением, – вот они пусть к нам не заглядывают, потому что, – нечего! А мы, если что, можем и наведаться, хотя бы даже и без спроса. В конце концов, я сам так провозгласил, и я же могу придать своим словам обратную силу. Теперь я устанавливаю здесь правила»! « О да, конечно»! – весело отозвался Роджер. Я объявил о своём замечательном плане всем остальным, и мы стали ждать наступления вечера. « И кто же больше наказан? Кому теперь тяжелее от этого раздела»? – думал я. К чему я стремился? Чего добивался? О чём помышлял?! Желая ограничить других, мы ограничиваем в первую очередь себя самих. С наступлением вечера стали готовиться. Кроме Роджера я взял с собой Морриса, Стенли и ещё Генри Спенсера. Чем больше Генри жил с нами, тем больше он нравился мне. И теперь был случай испытать его в деле. Для Генри моё решение было немного неожиданным, но он принял его с нескрываемой радостью. Когда начало темнеть, мы покинули свои укрытия и направились прямо к холму. Мрак окружал нас, но, тем не менее, никакого страха мы не испытывали. Держа в руках обёрнутую с одного конца соломой длинную палку и продвигаясь вперёд, ведя за собой остальных, я ощущал освежающее дуновение лёгкого ветерка, обнаруживавшего себя яснее, когда зной дневного времени уступал место ночной прохладе. Тысячи звёзд зажглись в недосягаемой высоте, но мне некогда было ими любоваться. Вероятно, и луна, холодная и своенравная ветреница, показалась в небе над нами, так как мрак был не полным, и мы хорошо различали тропу, по которой шли. Сделав над собой усилие, я пересёк мною же самим так опрометчиво проведённый рубеж и переправился через реку, а затем, оказавшись уже по ту сторону от неё, все мы начали пробираться дальше с ещё большей осторожностью. Впереди горел огонь, а около него сидели двое: один спиною к нам, а другой, скрытый языками ярко пылавшего пламени, оставался в глубине, так что мы то же не могли видеть его лица. Костёр, нарушая ночную тишину потрескиванием и шипением бревнышек и веток, составлявших его, увенчивая собою холм, казался гигантским алым цветком, раскрывшим свои неимоверно прекрасные лепестки. Но, повторяю, любоваться этим не было ни времени, ни желания. В тишине все осторожно положили свои копья на траву и затаились. Я подбежал к костру и сунул в него свою палку. Роджер, приблизившись, не давая сидящим сообразить, что к чему, тут же выхватил из него лежавшую с краю головёшку. Те, кто сидел, возле него, заметались и заголосили. Некто, запнувшись, налетел прямо на Роджера, который, высоко подняв одну руку, что бы не опалить ни себя, ни своего неожиданного противника, нанёс другой такой сокрушительный удар в живот Ральфову приспешнику, отчего тот повалился на землю, как мешок с паклей или рогожей. Затем он передал свою добычу Моррису и бросился на помощь ко мне, так как в этот миг на меня налетел второй хранитель костра, удивительно похожий на первого, с которым ещё недавно боролся Роджер. Он стремился вступить в единоборство не со мной, а с ним, но, увидев, к чему всё это клонится, я не дал ему приблизиться к своему приятелю, поставив подножку. Некто упал, но тут же вновь поднялся и ринулся вперёд. Я загородил ему дорогу, и уже через мгновение мы со всей силой сцепились друг с другом. Каждый из нас стремился повалить другого на землю. Через некоторое время, после упорной и ожесточённой борьбы, я понял, что тот, с кем я веду бой, всего-навсего один из близнецов. Отсвет костра позволил мне окончательно это понять. И едва он повернулся лицом к свету, как тут же я напряг все силы и рывком отбросил его во тьму. Мы оба потеряли равновесие и упали на землю, откатившись далеко от костра. К этому времени поверженный противник Роджера уже поднялся на ноги. Я услышал, как он собирался позвать на помощь: « Рал»!.. Но Роджер успел зажать ему рот ладонью и вновь мощным ударом лишил его чувств и свалил наземь. Мой факел, забытый и бесполезный, догорал среди травы, пока его не подобрал Роберт. А я продолжал стараться освободиться от стиснувшего меня близнеца. Мне это почти удалось, я приподнялся, но тут же упал. Близнец вцепился в мои волосы и потянул на себя. В глазах зарябило от боли. И тут же он уперся коленом ко мне в грудь, не давая мне встать и во многом затрудняя моё дыхание. « Отпусти»! – с негодованием прошептал я. Какое оскорбление нанёс он мне, повергнув меня, этот захудалый близнец! Но что с него было взять? Почему-то мстить ему и лишать его жизни мне не хотелось. С меня тогда было достаточно и одного Саймона. « Но Ральф должен увидеть. Я должен задержать тебя до его прихода», – сказал он. Его слова были для меня не совсем понятны. С трудом сдерживая ярость, я проговорил: « Отпусти меня! Сейчас же! Убери свои противные руки и ноги с меня»! Моя настойчивость не пропала даром. Близнец повиновался, опустил меня, встал и помог мне подняться. Тут же у него за спиной появился Роджер. Я не слишком сильно толкнул его в грудь, а Роджер схватил сзади за плечи. Оставив второго близнеца, ещё не окончательно пришедшего в себя, в полном недоумении, мы потащили схваченного нами мальчугана в кусты. Мы оттащили его на достаточное расстояние от костра, сопровождая всё это весомыми ударами, которые раздавались, как попало, отчего скоро несчастный наш пленник был весь избит, причём пострадало и его лицо, так как слишком велика была та обида, которую он нанёс, посчитав себя равным мне, способным дать мне отпор, и с таким грубым намерением прикоснувшись ко мне. Я навис над ним, разложенным на траве лицом вверх, и сказал: « Чего же ты посмел мне сопротивляться»? « А чего вы это среди ночи пришли? Что вы хотели»? – послышался едва слышный ответ. « Нам огонь был нужен, – ответил я, – не буду тебе объяснять, почему мы не можем развести его сами. Но без него нам никак. Если бы не это, мы бы к вам и не ходили». Напряжение постепенно спадало. Я, не отрывая взгляда от своего пленника, спросил наугад, стараясь, что бы мой голос звучал не слишком враждебно: « Эрик, полагаю»? В ответ близнец лишь только кивнул. « И что же ты, Эрик, думаешь? Быть может, тебе будет гораздо лучше у нас, а? Ты, я вижу, сильный, за себя постоять сможешь. Переходи к нам. Я тебе это разрешаю», – продолжал я. « Прямо сейчас»? – удивился он. « Ну да. К чему же медлить? Если хочешь, прямо с этой ночи будешь спать в нашей пещере», – ответил я. Эрик потупился: « Не знаю, право, стоит ли»… « А что же, тебе очень нравится сидеть у костра, когда другие спят. Разве тебе самому спать не хочется»? – поинтересовался я. Эрик пояснил: « Так ведь корабль подойти может. Ральф говорит»… « Хватит об этом, – перебил я его, – хочешь оставаться при Ральфе – оставайся. Но если в следующий раз кто-нибудь из моих людей появится ночью у костра, то ты уже не сопротивляйся. Сиди себе спокойно. Костёр-то от этого, может быть, не погаснет». « Да, пожалуй», – ответил Эрик. « И другим скажи: брату своему, Полу и Джастину, что бы они не связывались с нами. К чему это? Видишь, сколько нас? Мы сильнее, запомни это. И можем прийти в любое время. В следующий раз… Да что уж говорить? А Ральфу вы с братом об этом не рассказывайте. Впрочем, можете и рассказать. Думаю, он не побежит же прямо ко мне, что бы наводить свой порядок. Я его сторонюсь, и он меня. Ведь так»? – сказал я. « Так»! – подтвердил Эрик. « И всё же, я думаю, со мной тебе было бы лучше. Со мной вообще всем хорошо. Особенно таким, как ты. Ты подумай»… « Но он же… И потом: вы ушли, а я за вами не пошёл. С ним остался. А теперь поздно уже, – проговорил Эрик, чуть всхлипывая и вытирая кровь, сочившуюся у него из разбитой губы, – да и совестно как-то». « Лучше поздно, чем никогда, – заверил его я, – подумай об этом. Но запомни, если соберёшься примкнуть к нам, назад уже не вернёшься. Можешь идти. Всё же от костра есть какой-то прок… Спеши к нему, а то уж, видно, он совсем погас. Мог и потухнуть, ведь правда? Там лишь Сэм, и то… Ну, теперь тебе всё ясно, и я могу тебя отпустить». Мы опустили свои копья и факелы, которые до этого держали угрожающе выставленными, окружив Эрика, немного расступились и дали ему пройти. Эрик молча, не оборачиваясь, но как-то тревожно вздрагивая на каждом шагу, медленно поплёлся назад. Он скрылся в кустах, а мы направились обратно. И нам, и тем, кто встретил нас в пещере – всем было радостно, отчего некоторые из нас закружились в каком-то быстром и внезапно начавшемся танце. С этого и повелось – отмечать всё наши победы, будь то очередная свинья или вновь разведённый огонь, танцем, иногда приобретавшим вид бессмысленного и беспорядочного кружения вокруг источника нашего ликования. Я велел хранить огонь, и от принесённого нами зажёг лампадку, в которой ещё оставалось немного старого свиного жира. « Пусть горит до утра, – сказал я, – а завтра мы уж точно пойдём на охоту». Если бы нам снова потребовался огонь, то добывать бы его отправились уже без меня, о чём я и объявил всем. Они вполне могли справиться сами. Ведь появляться там, откуда я так самоуверенно удалился, было для меня чем-то недостойным, к тому же мой поход мог состояться именно тогда, когда была как раз очередь Ральфа следить за костром, ведь делал он это наравне со всеми. Мысль о том, что я снова увижу Ральфа, была для меня невыносимой. Слишком многое он значил для меня, что бы лишний раз с ним встречаться. Быть вместе мы уже не могли, и это было не только из-за Саймона, хотя он-то и был главной причиной, по которой я предпочитал сторониться Ровера. Уильям и Моррис, воодушевлённые нашей удачей, принялись что-то обсуждать и говорить о том, что, по крайности, у нас есть, где укрыться по необходимости от бурь и дождей, и теперь снова появилась возможность раздобыть кое-какую пищу и приготовить её, как следует. И Моррис сказал: « Хорошо бы ещё, если бы у нас были коровы, или, хотя бы, овцы и козы, что бы доить их и получать молоко. И от овец можно получать руно, которое очень хорошо сохраняет тепло, в чём особо ощущается нужда по ночам. И ещё, если бы были семена, можно было бы насадить виноград, а в этих тёплых краях он, надо полагать, рос бы в изобилии. Часть мы бы съедали, а часть сушили впрок». А Уильям отвечал ему, что этого ожидать особо не приходится, и неоткуда взяться здесь ни коровам, ни козам, разве что приручить свиней. Ведь если продолжать на них охотиться без меры, да ещё каждый день, то их и вовсе на острове не останется. Поэтому нужно отобрать нескольких поросят и ждать, пока они подрастут, а всё это время обходиться, по возможности, иной пищей, преимущественно рыбой, моллюсками и крабами. И молоко у нас тогда будет, правда, только свиное. Но и оно, наверно, не хуже всякого другого. А из молока можно и масло, и творог получить. Сквашивать же молоко можно при помощи тех синих цветов, что радуют глаз, или стручков одного растения, что указал нам Генри, и которые мы применили для выделки кож. И я спросил Морриса, скучает ли он по дому, а тот отвечал: « Достопочтенный лорд, об этом я предпочитал не задумываться. Но как только вспомню я, каково отчаяние моей бедной матери, ведь она, должно быть, плачет горько в разлуке со мной, то ощущаю я великую тоску, что даже просто тошно становится. Но, вообще-то, мне и здесь неплохо. Особенно с вами. Вы обладаете такой несокрушимой силой, что это не может не привлечь к себе. И это сильнее прошлой обиды, потому что знаю я: вынуждены вы были её нанести, так как вам самим тяжело пришлось». « Но не пребывать же нам здесь до самой старости»?! – воскликнул тогда я. И со мной все единодушно согласились. « Надо как-то выбраться отсюда», – промолвил Моррис. « Да, и мы обязательно дождёмся, когда появится какое-нибудь судно. Или что-нибудь всё же найдём, с помощью чего построить что-нибудь, на чём мы бы могли уплыть отсюда», – ответил я. « Ральф вот и заботится. Сигнал подаёт», – напомнил совершенно напрасно Уилфред. « Нет. На это нечего рассчитывать. Уж если и выберемся, то без него. Ибо не хочу я, что бы мы все были обязаны ему нашим спасением», – проговорил я. И тут же все с этим согласились. Мысль о том, что мне придётся вновь взаимодействовать с Ральфом ещё более пугала меня, чем наше былое предположение, что остров населён неведомыми злобными тварями. А потом, пред тем как окончательно заснуть, и ещё поговорили друг с другом о том, о сём. И посмеивались друг над другом, и веселились каждый по своему, только тихонько. И ещё наше детское любопытство сильно разгоралось, едва только мы позволяли себе задуматься, длится ли та распря между нашим Отечеством и проклятыми папистами-латинянами, и если завершилась она, то чьей победой. Потому что не было смысла возвращаться в разорённый войной и покорённый чужеземцем край. В таком случае, здесь мы бы чувствовали себя значительно свободнее, чем там. И всё же желанного спокойствия мы её не достигли. Оставался Ральф и его шут, и ещё четверо, не считая троих малышей. И не известно, почему, Ральф для меня начинал представлять угрозу. Он будто был для меня опасен… И вот так, нарадовавшись и утомившись от бурного веселья, мы предались крепкому и здоровому сну, залогу отдохновения ночи.

27.

От многих дум лишённый ночью сна, Узрел несчастный: дух многострадальный К нему явился, бледный, как луна, Как свет её, прозрачный и печальный. Проделав столь немыслимый маршрут, Из той дали, откуда ждут едва ли, А на руках – обрывки крепких пут, Которыми тогда его связали. Возник внезапно, что б предостеречь, Открыть глаза и побудить к прозрению. Безмолвием жутким действенней, чем речь, Воздействуют на душу привидения. Хоть жизнь отдав, свободу он обрёл, И бывший господин над ним не властен, В себе он рабства так не поборол, Но для распорядителя опасен. На тайный, душу мучивший вопрос, Он дал ответ, давно уже известный, А тот клинком пытался поразить Напрасно этот образ бестелесный. Признать пора, он другом больше был, Чем остальная челядь, свора, свита. Его он с певчей птичкою сравнил, Что лишь из глупой прихоти убита. Остановиться б! Мир вновь обрести!.. Нельзя исход страшнее и представить, Все к пропасти ведут его пути, И скоро будет поздно всё исправить. П. К. После удачной охоты, вечером, вдруг состоялся между нами странный разговор. Роджер и другие предложили мне именоваться отныне лордом-протектором, поскольку я смог, в отличие от Ральфа, обеспечить надёжную защиту и буквально в течение недели найти решение многих тревоживших нас длительное время задач. Одновременно с этим предлагалось называть ту половину, где мы все находились, протекторатом. Я отдал должное находчивости и изобретательности Роджера, так как полагал, что всё это исходило именно от него, впрочем, как видно, возможно, здесь не обошлось и без Морриса. Как бы то, ни было, особой пользы от этого именования, конечно, не было, и всё же я не мог избавиться от мысли, что это вдвойне приятно для меня. Меня в очередной раз оценили по достоинству, пусть и не те, а, вернее, не тот, признания которым моих собственных заслуг я добивался в первую очередь. Обо всём этом следовало хорошенько подумать. С наступлением сумерек, оказавшись в пещере, я всё не мог сомкнуть глаз, в то время как сон уже посетил всех моих товарищей. Что-то заставило меня подняться к выходу, где я и сел в каком-то тревожном ожидании, полный раздумий. Тёмное ночное небо проглядывало сквозь широкое отверстие в толще каменной скалистой громады. Звёзды и планеты поблескивали в вышине. Почему-то это напомнило мне огоньки в окнах домов Лондона. Как раз было время, когда обычно подавался сигнал гасить их. Я попытался отвлечься от ненужных воспоминаний. И будто освещённые окошки из той, далёкой, прежней жизни, далёкие огни пылающих шаров разом потухли, – небо заволокли низкие, тяжко нависавшие над землёй облака. « Жители Содома, – подумал я, – кроме всего прочего, отличались крайней подозрительностью, недоверчивостью, нездоровым любопытством и корыстолюбием». Странно? К чему бы это? Что за непрошенные мысли, будто вычитанные из старого богословского учебника. Зачем они появились передо мной тогда? Неужели я чего-то боялся? Да уж, в самом деле, не огненного ли дождя или погружения в Мёртвое море? Нет. Тогда я полагал или хотел полагать, что мне нечего опасаться, хотя, если рассудить кому-нибудь другому и здраво, то оказалось бы, что я вполне заслуживал и не такого проявления пресловутого « гнева» Божьего. Всё же нужно было поощрить благие намерения моих хористов. Если они подыскали мне звучный, пусть и ничего пока не значащий в этих условиях, титул, почему бы его мне не принять? Это сразу возвысит меня перед Ральфом. Пусть он, там на своей половине, будет себе главным, зато я стану лордом-протектором. Всеобщее уважение от этого только возрастёт. Тусклая Луна проглядывала сквозь облачное покрывало и бросала солнечный отблеск на море, заявлявшее о себе мерным шумом прибоя. Вдруг шум этот стал как будто тише, а над волнами, насколько можно было разглядеть, внезапно встало нечто неясное, похожее на серый плотный туман, стелившийся по берегу. Вдалеке раздался неприятный низкий звук, источник которого для меня в то время было определить затруднительно. Этот протяжный звук напоминал не то крик какой-то морской птицы, не то отдалённую игру на фаготе. К этому звуку примешался ещё один, более высокий, но такой же унылый и заунывный, будто кто-то, полный грусти, заиграл на флейте, стараясь музыкой передать всю свои душевную боль, все свои терзания. Гнетущее настроение постепенно усиливалось, а неясная тревога не покидала меня. Но эти чувства были и похожи, и, вместе с тем, не похожи на те, что я испытывал, когда выслеживал таинственного зверя, пытался понять, что же он такого собой представляет. Прохладный ветерок прикоснулся к моей ничем не прикрытой коже. Я двинулся было в глубь пещеры, но что-то заставило меня вновь вернуться ко входу в неё. Я стремился и всё же совершенно не мог заснуть. Однако ночь была длинна, а деваться куда-то являлось необходимостью. Я лёг на камень у входа и пребывал на нём некоторое время почти неподвижно, лишь изредка потягиваясь и зевая. За моей спиной внутренность пещеры была слабо освещена едва горевшим нехитрым светильником, огонь в котором, отклоняясь от дуновений ветра, казалось, пускался в какой-то причудливый танец. Другая часть пещеры наполнена была ещё менее способным разогнать мрак сероватым лунным светом. И, встречаясь друг с другом, оба этих света приводили в движение тёмные густые тени вокруг себя, от чего своды пещеры и каменные ступени у входа вроде бы чуть-чуть шевелились и казались живыми. Странный далёкий звук на мгновение затих, а затем будто усилился, переходя в какой-то затяжной, нечеловеческий вой. Ни разу в жизни я не слышал ничего более ужасного. Мне стало плохо, как никогда. И при этом, было что-то неуловимо пленительное в этих ночных звуках, которые уже не могли породить во мне нового страха, но в значительной степени множили тревогу. Звук оборвался на высокой ноте и более не повторялся. Мною овладело неясное болезненное томление, которое напрасно я пытался всеми силами прекратить. Сердце словно рвалось из груди в какие-то неведомые дали. « Чего же я опасаюсь, – мыслилось мне, – стоит ли бояться теперь, после всего, что уже произошло со мной? Не глупость ли это»? В памяти возникли как нельзя более подходящие данному случаю слова одной из песен, исполняемых мной в былые времена: « Он так прекрасен, звонкий соловей, Весёлый соловей! В тени лесов, в тени ветвей Приводит всех в восторг песней он своей. Поёт о счастье в ней! Свободно так поёт, славит он всё вокруг, Летит он вдаль, на юг. Свободным он стал! Он против клетки восстал. Но сердце моё болит, оно всегда в печали, Но в сердце боль, но в сердце боль. Как тяжкий груз, рабство меня гнетёт, И соловей не смог дать сил мне, Песней вольной Певец свободный Сил дать не смог мне»! Но то, что прозвучало в отдалении, никак не походило на пение соловья, каким его привыкли слышать поэты, скорее уж это был плач, рыдание какого-то беспомощного существа, полное тёмной, беспросветной тоски, передававшейся и мне. Но верно было одно: в сердце действительно была боль, печаль раздирала его. Внезапно тишина вновь была нарушена. Внизу, возле пещеры на узкой полоске между скалой и берегом, чувствовалось какое-то движение. Звук был очень тихим и неясным. Я прислушался и уловил пусть и приглушённый, но вполне отчётливый шорох, напоминавший, к великому моему удивлению, шум чьих-то шагов. Кто-то как будто шлёпал босыми ногами по берегу, шуршал мелкой галькой в темноте, и мелкие камешки с явным тревожным стуком пересыпались из стороны в сторону, сдвинутые со своего места чем-то, что неуклонно приближалось к входу в пещеру. « Кому же понадобилось бродить в эту пору по берегу»? – спросил я себя и быстро, но внимательно, оглядел полуосвещённую пещеру. Насколько я помнил, никто из хористов не отсутствовал. Все они были здесь. И разве отважился кто-нибудь, не страшась затем навлечь на себя мой гнев, разгуливать в такое неподобающее время, беспокоя меня и, может быть, остальных. Это, скорее всего, мог быть кто-то чужой. И кем же ему быть? Разве что это мог быть или сам Ральф, или один из оставшихся с ним. Сама возможность появления Ральфа в таком месте и в такое время показалась мне ужасно нелепой. Ральф… Уж слишком много было разных случаев, что бы убедиться в его если не трусости, то хотя бы боязливости. Ральф! Ральф, наверно, спал в тот час или следил за своим костром. С какой стати ему было прокрадываться ко мне под покровом ночи? Но если это всё же был он? Возмущению моему не было бы предела! Хотя, здраво рассудить, такие проделки были совершенно не в духе Ральфа. Я почувствовал сильнейшее презрение к нему и подумал: « Что он может, этот Ральф? Только и знает, что говорить всем: « Господа, будьте джентльменами, джентльмены, будьте британцами»! Он может быть, кем хочет, только не ему определять, кем быть нам». Но если это был не Ральф или кто-кто, подобный ему, тогда кто же? Возможно, я недооценивал способностей своего противника, каким его считал, но шпионить за нами, как полагал я, было для него чем-то невозможным, таким же, как, к примеру, как полёт по небу для осла. Ослу никогда не стать Пегасом, а Ральфу, при всей его недальновидности, проницательным организатором. Я даже усмехнулся про себя от таких мыслей, но это не помогло снять усиливавшееся во мне напряжение. Возможно, это было животное? Но какое? Свиньи обычно туда не забирались, а то, что производило такие звуки, должно было быть покрупнее мыши. Шум то стихал совершенно, то вновь начинал звучать в темноте. Новый порыв ветра заставил меня зябко передёрнуть плечами. Внезапно я ощутил, что шаги снаружи стали громче. Это могло свидетельствовать лишь об одном – источник странного шума начал медленно приближаться ко мне. Сжав в одной своей руке древко копья и опираясь другой об холодную поверхность пещерной стенки у входа, я высунулся почти на половину из своего укрытия. То, что я узрел снаружи, было настолько неожиданно, что и теперь, вспоминая это и вновь переживая, передавая в письменном виде, я замечаю, что меня начинает охватывать некий трепет и даже ужас. Нечто, похожее на человеческую фигуру, вырисовывалось в лунном свете, окружённое мраком. Сама фигура эта была освещена, тогда как всё прочее вокруг неё было погружено во тьму. И, казалось, что от неё самой исходит какое-то мерцающее зеленоватое свечение. Увидев это, я мгновенно втянулся внутрь и забился в один из укромных уголков, будто специально существовавших для того, что бы прятаться в них. Через некоторое время, которое было для меня крайне тягостно, неизвестный безмолвный гость показался во входном отверстии. Меня всего обдало холодом. Что-то таинственное сковало меня, и я пребывал в мрачном оцепенении. Вошедший, то исчезая во мраке, то вновь появляясь при свете колеблемого ветром светильника, неизбежно, неотвратимо будто смерть, становился раз за разом всё ближе и ближе… Странный гость совершенно не казался огромным. Напротив, всё в нём было небольшим, тощим. Он был даже, как мне показалось, довольно ниже меня ростом. Но при этом его появление вселяло в меня, вероятно, из-за необычности, безотчётный и достаточно сильный страх. Теперь его черты стали видны яснее. Неспешно переступая тонкими ногами, он продвигался вперёд, выставив, как слепой, перед собой обе руки с растопыренными пальцами. Вид у неожиданного ночного посетителя был такой, который обычно бывает у мёртвого человеческого тела, какое не один день провело под водою. Весь он казался мокрым, скользким, покрытым какой-то струящейся влагой и даже слизью. К телу его прилипли бурые и зеленоватые пучки водорослей. С протянутых рук свисали обрывки верёвок, на запястьях, под глубоко впившимся в кожу путами, видны были багровые отметины от них. Но самым удивительным, кошмарным и пугающим были в нём его глаза. Они будто вспыхивали передо мной нестерпимо ярким, но холодным пламенем. Это были жуткие, невидящие, мёртвые глаза – сплошные бельма, ничего не выражавшие. Идущий ко мне человек, ибо несомненно, что когда-то он всё же был вполне обычным человеческим существом, производил впечатление довольно твёрдого и плотного предмета, но иногда я вдруг замечал, по мере его приближения ко мне, что через его грудь и даже голову просматриваются слабо различимые во тьме очертания входа в пещеру, серая бесформенная пелена облаков на небе и прочие рождённые ночью и моим воображением тени. Так, по крайней мере, мне казалось в ту ночь. Я попытался вспомнить какую-нибудь молитву, но тщетно: к великому моему стыду, от страха все они до одной вылетели у меня из головы. Гость добрался наконец до меня и застыл в неподвижности, почти прямо передо мной, не опуская рук И тут только я наконец сообразил и отметил, что весь облик пришельца был хорошо мне знаком, только преображён, причём далеко не в лучшую сторону. Да! Это был Саймон! У меня не оставалось в этом никаких сомнений. Не могу даже сейчас определить точно, какие чувства я испытал, едва до меня дошло, кто стоит передо мной. Возможно, я даже несколько обрадовался этому. Ведь после допроса и закончившегося так печально испытания, я особенно остро томился от одиночества, будто вместе с Саймоном ушло из нашей жизни что-то очень важное, необходимое. И всё же, при встрече с ним, меня сильно настораживала и озадачивала его несомненная принадлежность к иному, загробному миру, которым так и веяло от него. А ведь не я ли оказался одной из причин, по которой эта принадлежность у него возникла? Чувство вины с остротой железного лезвия вонзилось в моё сердце. Всего меня трясло, Саймон так же едва заметно колебался, не произнося ни слова Наконец я нашёл в себе нужные силы, собравшись с мыслями и вспомнив все известные мне поверья о призраках, хотя такому образованному человеку и недостойно уделять особое внимание подобным поверьям. Я постарался, что бы слова мои прозвучали спокойно и достаточно громко, но старания мои пропали даром: всё равно получился жалкий прерывистый писк или стон. « З-зачем ты з-здесь? Откуда ты? Ч-что т-тебе от меня н-надо»? – пробормотал я. Протянутые руки вмиг опустились. « Остановись! – прозвучал низкий гробовой голос, – изменись»! « Что ты хочешь этим сказать»? – выдавил я. « Ральф не будет твоим. Примирись с ним»! – попросил призрак. « Не требуй от меня этого. Я не отступлюсь от своих намерений, какими бы они ни были», – ответил я уже посмелее. « Отпусти меня. Не мучь больше, – послышался жалобный голос, – О, что ты со мной делаешь и что сделал тогда! Отпусти»! « Кто ж тебя держит»? – удивился я. « Ты»! – словно бросили горсть песка в лицо. « Я? Лжёшь… Я не знаю, зачем ты появился. Твоё присутствие мне в тягость. Оставь меня»! « Не могу. Исчезну, но вновь явлюсь», – прозвучал ответ. « И так каждую ночь»? – спросил я. Саймон печально кивнул и ответил: « Почти! Если не остановишься»… « И сколько это будет длиться»? – возмутился я. « Пока ты не обратишься в прах, – прогудело в воздухе, – не станешь тем же, что и я. Навечно. До конца времён». Голос замолк, и выражение лица Саймона изменилось. Теперь он весь был полон ожидания. Но я не спешил с ответом, который мне нелегко было дать ему. Ощущение, что эта встреча может быть опасной для меня, вдруг во мне возникло. Ужас постепенно нарастал, а призрак вовсе и не думал уходить, видимо, собираясь провести со мной, по крайней мере, всю ночь. Копьё с глухим стуком выпало из моей разжавшейся ладони. « Что делать-то надо»? – озадаченно задал я свой вопрос. « Откажись от всего. Ральф тебе не враг», – сказал бесплотный дух. « Но он сам не захотел быть моим другом», – объяснил я. « Люби его», – настойчиво проговорил призрак. « Как ты можешь определять, что я должен делать»? – возмутился я. В каком-то ослеплении я нащупал в темноте свой кинжал. Словно прорезав мрак, он засверкал, засеребрился, всегда готовый к чему-то недоброму. « Уйди»! – кричал я. Но образ Саймона всё не пропадал, оставаясь доступным моему зрению. Напряжение росло, мысли бурным потоком заструились в голове, и рассудок мой не успевал отличить средь них одну от другой. Быстро, как собака с цепи, вперёд метнулась рука. Кинжал серебряным лучом заплясал в воздухе и прошёл через пустое пространство, не причинив Саймону никакого вреда. Только пальцы мои ощутили прикосновение к чему-то лёгкому, едва различимому, что ледяным жалом, рассекаемое моим кинжалом, отвечало на каждый удар. Всё это было похоже на то, как если бы я протянул руки сквозь плотный туман или столб холодного дыма. « Ты! И этот проклятый Ральф»! – выкрикнул я в досаде. « Люби его», – вновь отозвался Саймон. « А разве я… И как»? – спросил я. Похоже, Саймону было ещё труднее разговаривать, чем мне, но сделав над собой очевидное усилие, он произнёс: « Не любишь. Это не любовь»… Над смыслом его слов раздумывать не хотелось. Но присутствие призрака вызывало во мне неприятные воспоминания и мысли. « Может быть, и зря всё так вышло, – сказал зачем-то я, – чем ты мог нам навредить? Но мы должны были знать… Теперь ты мёртв? Да, ты мёртв… Я пытаюсь понять, каково это быть мёртвым и при этом продолжать чувствовать, испытывать боль. Только боль это, наверно, другая. Та, которой не знают живые. Но я не хотел тебя убивать. Никто не хотел. Мне тебя не хватало, всё-таки. Знаешь, последние дни я много думал о тебе. Особо не хотел, но иногда вспоминал. Скверно как-то вышло, правда? Это была несчастливая случайность, и больше ничего. Это как поймать птичку. Схватишь иной раз, не рассчитаешь сил, – и голова набок. Тут осторожность нужна была… Ну, и что ж поделаешь? Я жив, а ты – не совсем. Вот как получается. Так что оставь меня, уйди. Ты совсем не нужен, ты лишний в этом мире. И то, о чём ты просишь меня, мне непонятно». Прошло ещё немало времени. Призрак набирал сил для ответа, глубоко вздыхая и не сводя своих чудовищных глаз с меня. « Ты поймёшь. Но поздно. Лучше раньше. Не жди, не преследуй, остановись. Отпусти»! – заорал вдруг нечеловеческим голосом Саймон, будто нечто жгло и разрывало его изнутри. От этого и мне стало невероятно дурно. « Нет»! – из последних сил закричал я. « Отпусти»! – повторил призрак. « Кого»? – воскликнул я. « Меня. Ральфа. Всех. Не надо, не надо. Нет покоя! Отпусти. Я не сержусь, я простил. Но прошу: отпусти! Спать! Я хочу спать. Где покой? Покоя прошу! Не мучь, не буди»! – затараторил на тысячу ладов дух. Моё горло будто охватило нечто железное и принялось душить меня, сдавливать. Саймон, – или это был уже не Саймон, – настоящий выходец из преисподней, – будто хотел увлечь меня следом за собою. Я хотел оттолкнуть навалившееся на меня неизвестное существо, но мои руки натыкались лишь на пустоту. Я судорожно вдохнул. Всё это во многом напомнило мне, как я барахтался среди рокочущих волн после того, как шлюпка перевернулась. Оставалось лишь кричать от ужаса, но и крик будто застревал где-то внутри, не способный вырваться из глотки. В глазах окончательно потемнело. Всё вокруг смешалось и будто провалилось куда-то. Внезапно, когда я, уже объятый нестерпимой тоской и величайшим ужасом, готовился окончательно погрузиться в пучину отчаяния, меня привёл в чувство знакомый голос: « Милорд! Что с вами? Вы звали меня»? Благодаря этому, мне удалось наконец почти совершенно выбраться из того ужасного промежутка между жизнью и смертью в котором я, верно, некоторое время пребывал. С трудом, как после пробуждения от беспросветно мрачного сна, я чуть приоткрыл глаза. Роджер теребил меня за плечо. « Я услышал, как вы стонете, и проснулся. Вы звали меня»? – вновь спросил меня он. « Тебя? Нет, впрочем, это хорошо, что ты поспешил мне на помощь», – задумчиво и медленно проговорил я. « Вам снился страшный сон, да»? – сказал Роджер, внимательно рассматривая меня настолько, насколько ему позволяло освещение в пещере. « Я сам не могу понять, что же всё-таки произошло», – ответил я. Охватившая меня было дрожь проходила. Присутствие Роджера успокаивало меня и снимало моё напряжение. Продолжая смотреть мне в лицо, он вдруг спросил меня: « Вы плакали, милорд? Кажется, я вижу слезы на вашем лице». Я быстро, едва заметно дотронулся до своей щеки и глянул потом на ладонь. На ней таинственно серебрилась и блестела нежданная капля. Нахмурившись от собственной внезапной слабости, которая обнаруживается в подобных этому проявлениях, я возразил Роджеру: « Не придавай этому значения. То вовсе не слёзы, это всего лишь ветер, Роджер, всего лишь ветер. Он принёс это с моря». Роджер сел рядом со мной и задумался. Потихоньку от его горячих рук ко мне возвращалось почти утраченное мной из-за встречи с Саймоном тепло жизни. Прижавшись друг другу, мы сидели молча. Наши лица были обращены к морю. Небо начинало светлеть, предвещая рассвет. Сколько же времени я провёл, разговаривая с Саймоном? Да и как я мог с ним говорить? Рассудок отказывался дать определённый ответ. « Что же это такое творится? Уж не схожу ли я с ума»? – мысленно спрашивал я самого себя. « Я почувствовал, что что-то неладное стряслось, услышал шум и проснулся», – будто угадав, поняв без слов мои мысли, заговорил Роджер. « Ты почувствовал, что мне может нечто грозить? – спросил я, – но как, каким образом»? « Не знаю, – произнёс Роджер, – чувствую и всё. Как же это объяснить? Ну, как мамаша у колыбели. Вроде бы спит, а лишь только заплачет малыш, сразу очнётся». Сравнение явно было не самым удачным. По моему мнению, Роджер мог бы совершенно спокойно обойтись и без этого « малыша». « Ещё ни с кем мне не было так приятно, как с тобой»! – воскликнул я. « Ох ты! – услышал я возглас Роджера, – а вы, господин, первый и единственный пока, от кого я такое слышу. Приятно знать, что кому-нибудь со мной приятно». « Таких мало найдётся, – признался я, – кому было бы приятно с таким, как ты, Бешенный Пёс. А скажи-ка ты мне ещё кое-что. Как ты думаешь, ведь тот, кто умер не может появиться вновь до определённого срока? И если покойник является»… « А вы мёртвяка видели? Он приходил к вам только что, да»? – испуганно осведомился Роджер. « Мертвеца, Роджер, если тебе уж так нужно непременно произнести это слово. И никого я не видел. Просто так, спрашиваю», – сказал я. « Говорят разное», – промолвил Роджер. « Мне, признаться, нет никакого дела до того, что там говорят разные невежды. Я хочу просто знать, что об этом думаешь именно ты»! – откликнулся я сердито. « Рассказывают, – снова начал он, – что покойники возвращаются на землю, когда у них есть неоконченные дела или невыполненные обязательства, например, месть кому-то или что-то ещё»… Я прервал его нетерпеливым движением головы и медленно и тихо проговорил: « Незавершённые дела, невыполненные обязательства»!.. Наступило утро. Все, кто ещё спал, пробудились. Пора было заниматься делами, и я изгнал, как мог, из своей памяти всё неприятное, правда, не навсегда, но, по крайней мере, до следующей ночи. Весь день Роджер ни на шаг не отходил от меня, замечая, что я всё ещё немного грущу, и изо всех сил старался развлечь меня и утешить. Показывая необычайную гибкость своего тела, он то вставал на голову на залитом солнечным светом песчаном берегу, то высоко подпрыгивал, изгибаясь при этом какой-то немыслимой дугой, то проходился несколько раз, как говорится, колесом. И всё это неплохо отвлекало от тяжёлых раздумий и переживаний. Пробовал он и петь. Но песенки его в тот раз попадались всё какие-то странные, и я долго не мог понять, что же такого весёлого в них, за что они нравятся Роджеру. Вероятно, причина была проста, – песни эти звучали вокруг него ещё тогда, когда он не знал иных, да и не похожи они были на гимны и хоралы, которые нас когда-то исполнять заставляли. « С овцы паршивой я хотел Хотя б взять шерсти клок. Король ошейник мне надел, Тебе дал поводок», – пел Бешенный Пёс. А ещё он затягивал песенку, где были такие куплеты, от которых, скажу прямо, мне становилось немного не по себе. « За четыре пенни Били крошку Энни, А большому Билли Руку отрубили. Вот счастливчик Билли! Да не жалей ты руку, Побирайся, Билли: Дорог твой обрубок! Ай да Билли умный, Ай да Билли ловкий! Знать, по Билли плачет Добрая веревка! Под господним небом Все мы люди - братья, А у брата взять-то – Разве ж это грабить»?! Или ещё такое: «Как на площади дружка моего судили, Как на площади дружка – не держите меня!- Клянусь, на площади судили, Милого судили, милого судили без вины. Говорили про него клевету да подлость. Говорили про него – не держите меня!- Клянусь, всё клевету да подлость, Милого судили, милого судили без вины. Из зелёной из сосны плаху сколотили. Из зелёной из сосны – не держите меня!- Клянусь, что плаху сколотили, Милого судили, милого судили без вины. Заточённым топором голову рубили. Заточённым топором – не держите меня!- Клянусь, что голову рубили, Милому рубили, милому рубили без вины. Схоронили, будто пса, за оградой церкви. Схоронили, будто пса – не держите меня!- Клянусь, что за оградой церкви, Милый мой схоронен, милый мой схоронен без вины». Вот уж какое чёрное веселье, веселье висельников! Да что в том Роджера винить? У каждого из нас были, оказывается, свои предпочтения и вкусы, но замечать это было нам тогда ни к чему. Но слова Саймона и его ночное появление всё же давало о себе знать, чувствовалось острое ощущение грозящего небытия. Стремясь к тому, что бы после нас в этом мире осталось хоть что-нибудь, о нас напоминающее, я вырезал кинжалом на коре одного из деревьев первые буквы своих и Роджера имён и дату: « A. D. MDCXVIII». И запечатлев таким образом память о себе, мы почувствовали, что тоска и опасения наши понемногу развеялись, чем мы вполне удовлетворились.

28.

Святая дружба, лёгкими крылами Оставив долу лишь свой облик лживый, Вознёсшаяся в эмпирей счастливый, К блаженным душам высоко над нами, Откуда указуешь временами На скрытый покрывалом мир правдивый, Где иногда сквозят к добру порывы, Чтоб разразиться злобными делами, Сойди с небес иль запрети отныне, Чтобы обман ходил в твоём уборе И строил козни искреннему рвенью, Затем, что ложь царит в твоей личине, И бедная земля вернётся вскоре К первоначальной распре и смятенью. М. Сервантес Сааведра. Свет звездных ливней… Были счастливыми часто при них, Мы и не думали, что где-то в сумерках Ждёт нас тупик. Слишком похожи мы, слишком похожи мы: Вот в чем беда, Есть только прошлое, и это прошлое Путь в никуда. Этот миг, Словно крик, – Внезапный тупик. Падаем птицами, падаем птицами, Сбитыми в лёт, Больше не снится нам Быль с небылицами Синих высот, Небо хрустальное В те дни не давние, В ясные дни. Вместе летали мы, и нас кружили Волшебные сны. Свет звездных ливней… Были счастливыми Часто при них, Мы и не думали, Что где-то в сумерках Ждёт нас тупик. Неизвестный автор. Конечно, общение с Роджером и другими моими приятелями смягчало недавно пережитый ужас. Но прикосновение к пугающим и манящим тайнам надолго вывело меня из привычного состояния. И, при этом, все окружающее меня не могло вполне удовлетворить меня. Я желал чего-то большего, и тем, что было у меня, довольствоваться не мог. Душевный мир человека и всё иное, что составляет его, вполне возможно рассматривать, как уменьшенное отражение того, что творится во Вселенной. Иными словами, то, что творится с человеком, происходит и с миром, а то, что совершается в мире, не может не захватить хоть в какой-то степени и человека. Так и я чувствовал крайнее несовершенство мира, принимал внутреннее за внешнее, удручённый жгучим ощущением несовершенства собственного, которое возникло под влиянием непосредственно моих не вполне обдуманных действий, из которых одно могло противоречить другому и обесценивать весь его смысл. Однако все эти действия были необходимы для меня, и, если учитывать мой моральный облик, возраст и поставленные перед собой цели, я никак не мог от них воздержаться. Но достижение цели и использование любых подходящих для этого средств требуют порой величайшего напряжения воли и разума, которое не может сохраняться бесконечно без вредных для человека последствий. Любой труд, даже труд по созданию себе врагов, борьбе с ними, уничтожению, неизбежно должен чередоваться с отдыхом. И я почувствовал в себе жажду его, сильнейшее стремление к нему. Но я не просто испытывал потребность в отдыхе, нужного мне для восстановления всех моих растраченных и исчерпанных сил, но и нуждался, несомненно, в забвении, которое упорно и настойчиво искал, стремясь избавиться от чувства вины и снять с себя ответственность за содеянное. Эти причины побудили меня к принятию следующих мер. Во-первых, моё личное тайное горе ещё больше сблизило меня с Роджером, но то, как я раньше проводил с ним время, уже не казалось мне достаточным для меня. Несомненно, в наши отношения должны были быть внесены соответствующие изменения прежде всего действий, сопровождающих их, потому как действия, казалось бы, самые незначительные, при особом их разнообразии и умелом чередовании могут вызвать новые, неизведанные ещё ощущения, из которых можно потом соорудить нечто вроде замены настоящим чувствам, которые, как уже доказано, черпаются из более высших, вечных источников. Не имея сил достичь вечного, люди ищут утешения во временном, таком, например, как тленная, переходящая красота человека, которая, при своей относительности и кратковременности, всё же несёт в себе то, что правильнее всего назвать образом и подобием Божьим. И как бы несовершенно было это подобие, как сильно бы не искажён этот образ, всё же это хранит в себе напоминание о подлинном, недостижимом для многих бытии, заставляя некоторых из нас льнуть прежде всего к этому внешнему подобию, дающему хоть какое-то представление о сотворившей его причине. И человеку кажется, что он поднимается ступенью выше, знакомится с самим подлинным, к которому имеет врождённое стремление, хотя, в действительности, имеет дело если не с его замещением, то со всего лишь его предвестником и намёком на него. Стремясь отвлечься от внутреннего, я, пусть и ошибочно, погружался во внешнее, уходя от духовного, я всё более и более тяготел к телесному, плотскому. И, будучи не способен изменить само содержание, обновить его и наполнить этой новизной и себя, и мир вокруг, я страстно искал обновления формы. Своими сомнениями и мыслями в ходе своих исканий я поделился с Роджером, который, как это ни странно, всё же, кажется, понял меня и был готов сотрудничать со мной в этой области нашей жизнедеятельности. Роджер именовал то, что он предложил мне, стараясь исполнить угаданные им мои желания, « реверси». Поначалу я думал, что никогда на это не соглашусь. Что-то старое, давно привычное, не давало мне целиком отдаться новым занятиям, не разрешало изменить своё отношение к этой деятельности. Но после упорной борьбы с собственной косностью и пережитками прошлого, основанными на стремлении доминировать, мне удалось, наконец, осилить себя. В сущности, ведь даже после этого я оставался господином и над Роджером и над всем нашим положением, каким интересным бы оно ни было. Какое имеют значение материальные « верх» или « низ», когда дух Божий, скажем, проникает повсюду и везде, наполняя собою всё существующее? И вхождение, проникновение мирского в мирское, соприкосновение двух миров, большого и малого, не приносит ли хоть какого-то блаженства, удовольствия? А если так, то можно временно и позабыть о происхождении, предрассудках, даже о собственных обязанностях, о женском и мужском в себе. По Платону, так вообще имеет значение скорее не сам предмет, но идея, в нём заключённая. « Так чего же мне опасаться»? – думал я. И как же я заблуждался! Каким горьким было потом разочарование! Правда, горечь разочарования стала тогда для меня целебной. То, что в малых количествах лекарство, в больших – яд. Но и яд порою дарит забвение, а острые ощущения, сильная боль, наполняющая всё внутреннее пространство в человеке, позволяют забыть ему всё прочее, и он уже ни о чём другом не думает, как только об избавлении от этой боли. « Вы уверены, милорд? Я всего лишь предложил. Ваша воля отказаться», – напомнил Роджер. « Нет. Пожалуй, начнём, – уверенно проговорил я, – только это как-то необычно». « Вдруг это сделает вас несчастным»? – осторожно спросил Бешеный Пёс. « Иногда я чувствую, что ничто меня не способно сделать более несчастным, чем теперь. Я хочу избавиться от того, что меня гнетёт, причём как можно скорее», – провозгласил я. « Вы уверены»? – ещё раз почти шёпотом промолвил мой верный спутник. « Трус, – подразнил я, – всего лишь трус»! « И всё же, я немного опасаюсь… За вас», – признался Роджер. « Ничего не бойся. Или ты думаешь, что я не выдержу этого»? – спросил я его. « А вы не возненавидите меня после этого»? – всё ещё сомневался Роджер. « Тебя? Разве ты стоишь моей ненависти? Ненавидеть я предпочитаю кое-кого другого. Если я и буду ненавидеть кого-нибудь из нас, то в первую очередь себя и свою глупость, ведь я же сам пошёл на это», – сказал я и положил ладонь на бедро Роджера, показывая тем самым, что хочу подбодрить его. « Вы не станете на меня сердиться? Мне становится страшно при одной мысли, что я причиню вам боль»! – воскликнул Роджер. Роджер и я сидели друг напротив друга. Это было как раз после охоты и приёма пищи, и руки Роджера были ещё покрыты кровью и жиром. Волны тихонько скользили вдоль берега, мягкий песок весь искрился и переливался, будто участвовал в неведомом празднестве. « Ну, что ты? – нетерпеливо обратился я к своему собеседнику, стараясь, что бы мой голос звучал как можно ласково, – если ты так этого опасаешься, сделай всё возможное, что бы этого не произошло. Хочешь беречь меня, береги. Но совсем не этого желает моя душа»! « Чего же она желает»? – спросил испуганно Роджер. « Разве я признаюсь тебе? – игриво заявил я, – сделай всё, о чём говорил, тогда узнаешь. Это невозможно описать словами». Роджер сказал: « Правда. Слова тут бессильны. Но мои чувства… Для меня это невозможно. Что, если всё же»… « Так или иначе, все мы смертны. И все мы хоть когда-либо испытываем боль. Разве не случалось кому-нибудь из нас порезать себе палец или ушибиться при падении на землю»? – промолвил я. Роджер, видимо, припомнил происшествие с ловушкой-петлёй и глубоко вздохнул. « Да и что такое боль, как не обычное ощущение, только усиленное в сотни тысяч раз! Сделай это, потому что желание, распалённое во мне от твоего предложения, ещё более невыносимо. Что хуже на свете несделанного дела»? – настаивал я. « Может быть, всё же лучше сделать всё и на этот раз, как обычно. Ведь я более вынослив, чем вы, и иногда мне кажется, что затеяв эти перемены, я смертельно оскорблю вас и ваше достоинство, милорд», – робко протянул Роджер. « Моё достоинство ничем не оскорбишь, как и любое другое истинное достоинство. Ну, почти ничем. Но это к тебе не относится. Боль, так или иначе, неизбежна в этом мире. Признай это», – постарался я успокоить Роджера. « Так-то оно так, да только, одно дело случайно испытать боль, и совсем другое причинить её почти намерено тому, кто тебе больше всего дорог на свете», – посетовал Роджер. « А разве тебе не было больно, когда я!.. И ты терпел, ты прощал мне каждый раз», – говорил я, с трудом скрывая свою досаду. « Честно признаться, мне не было особенно больно. Но всё же… Да, но как я мог не простить вам, ведь я – совершенно другое дело? Я не таков, как вы. Я… Ой, какой это ужас! И зачем только я сказал вам, что стоит попытаться наоборот? Ведь вы меня эдак в грех введёте»! – жаловался Роджер. « Нового греха здесь, я думаю, не будет. И он покроет не только тебя, друг мой, – ответил я уверенно, – что бы не случилось, я не изменю своего отношения к тебе. И потом, когда там, на скале, мы стояли у обрыва и держали… сам знаешь, кого, ты не колебался», – напомнил я. Роджер пробовал возразить: « Это совсем другое дело. Он – это он, а вы – это вы. Разница большая. Но сейчас мне и после того скверно, а вы хотите»… « Не хочу, а желаю… Нам обоим скверно. Главное, – не думать. Всё уже придумано и решено. Настала пора решительных действий. Я думаю, что после них нас ждёт нечто приятное и прекрасное», – перебил его я. « И вы даже после этого меня не оставите»? – спросил Роджер. В его голосе всё ещё слышалось недоумение. « Я поклялся перед Богом, – воскликнул я, – я дал обет. Я всегда буду с тобой, если конечно, ты не предашь меня раньше». « Вы сомневаетесь во мне»? – прошептал Роджер едва слышно. « Вот ты и попался, – обрадовался я, – что бы я в тебе не сомневался, покажи всё своё умение, и постарайся, что бы страх совершить ошибку не был помехой в нашем обоюдном предприятии». « Я готов»! – покорно произнёс Роджер. Я молча улыбнулся ему и кивнул. Затем я отшвырнул подальше в кусты снятый с себя пояс с кинжалом и всё остальное, улёгся на тёплом, мягком, как пух или шёлк, песке лицом вниз, вытянул руки вдоль туловища, выражая готовность и решимость, и, подождав немного, скомандовал: « Приступай»! Самоотверженный Роджер принялся за дело. Он опустился на одно колено возле меня, и я ощутил очень даже приятное прикосновение его рук к моей спине. Гибкие пальцы начали массировать усталое тело, скользя от шее к спине, будто корабли, бороздящие море, обходя остро выступавшие рифы лопаток и спинного хребта, ступали, как ноги путешественников, по неизведанным горным цепям, спускались в долины, нанося без циркуля и линейки неведомые линии на подрагивающей под своеобразным чертёжным инструментом, чуткой ко всему живой карте. Я зажмурил глаза и приготовился к иному, более сильному ощущению, которое, по моим предположениям, несомненно, должно было последовать. Теперь всё зависело от Роджера. Всё было знакомым и, в то же время, совершенно отличалось от того, что мы делали друг с другом до сих пор. Роджер ещё более придвинулся ко мне, и я уже знал, что должно было последовать за этим. Сколько раз я проделывал это с ним сам. Теперь я чувствовал себя учителем, мастером, следящим за тем, как ученик или подмастерье выполняет свою первую самостоятельную работу. « Я буду нежен, чрезвычайно нежен, милорд, не волнуйтесь», – зашептал он. Неизвестно, почему это меня сильно разозлило. « Заткнись! – гаркнул я так, что крик мой прогудел над морской гладью так, словно обрушилась огромная каменная гряда, – Не разговаривать»! – оборвал я его. Роджер замолк и сосредоточенно продолжил свои необходимые мне действия. Какими гибкими, подвижными были пальцы его рук и остальные части тела! Но довольно пока. Мои собственные пальцы устали, и вместо того, что бы непосредственно, прямо сейчас описывать то, что со мной было дальше, я должен встать из-за стола и посмотреть в окно… А ведь то, что я испытывал тогда, казалось мне чем-то восхитительным, божественным! Ложь и лукавство! Не было никакой сладости, а была лишь грязь, отвратительное проявление моей невероятной алчности. Да, я хотел любви, и потребность в ней естественна для любого из людей, но мне мало было любить так, как любят другие, и я избрал особый объект своего вожделения. Так и это ещё, видать, мне недостаточно! Ещё и способы потребовалось различные изобретать, что бы как-то разнообразить процесс удовлетворения своей страсти! Надо выпить, непременно выпить! Алкоголь подорвал моё здоровье, он, как и все остальные мои привычки и пристрастия, разрушил и погубил меня, и станет вместе со всем остальным причиной моего окончательного падения в прямом и в переносном смысле. А в могилу мне пока что рано, по крайней мере, до вечера. Сколько же часов-то прошло. Вроде бы вечереет? Или это только ненастье приближается? Что-то небо начинает темнеть, и это вселяет в меня тревогу. Только бы успеть, с наступлением сумерек я покину это своё жалкое жилище и выйду на широкую дорогу. Пора, наконец, отплатить все старые долги. И даже мысль о Господе, к сожалению, не остановит меня. Да, и почему должна она меня останавливать? Не останавливала же она меня, хотя была постоянно со мной, в дни моей юности, а ведь я столько дел натворил и притом таких, от которых под иным и земля разверзнется? Вот и хорошо! Теперь уже лучше. И тогда, и сейчас, – никто не может перейти мне дорогу, загородить мне путь без неприятных последствий для себя! Никто! От хорошего вина или рома сердцу становится теплее. А ведь были времена, когда я около десяти лет воздерживался от спиртного, но за эти десять лет моя жажда только возросла, и по истечении этого срока, получив вновь возможность пить, я пью до этого самого времени, причём так, как пьёт тот, у кого не получается любить, кто не смог познать истинную любовь! Что-то на улице так многолюдно? Сколько прохожих! А ведь иногда ни единого человека порой не встретишь, как ни смотри! Видимо, воскресное богослужение окончилось… Время ещё есть, поэтому я вполне могу предаться горьким и одновременно притягательным воспоминаниям. Роджер сжал меня обеими руками с боков, и я приподнялся, сделав движение вверх, ему навстречу. Шероховатая ладонь провела по моей груди, будто для того, что бы не дать мне забыть, как моя собственная рука когда-то ночью покоилась на его груди, вселяя в него уверенность в своих силах и спокойствие. В этом поглаживании ощущалось присутствие самой жизни, раскалённым стремительным потоком льющейся из неведомого источника. И жадно впитывая то, что волновало меня, будоражило мою истерзанную душу, я думал о своих желаниях и потребностях, к удовлетворению которых стремился. Власть и сила были тогда для меня тем единственным, что могло по-настоящему меня наполнить. И всё, что испытывал я тогда, подтверждало правильность моего выбора. Недаром я всё же согласился принять звание лорда-протектора. Это лишь подчеркнуло мою значительность. И даже в тот миг, под Роджером, я ощущал собственное превосходство над ним и всеми остальными. « Может быть, нам стоило производить это как-то иначе»? – вдруг спросил не выдержавший Роджер. « Ты это о чём»? – осведомился я. « Что-то не так», – сказал он печально. « И ты говоришь это мне, когда уже дело начато? Трус… Просто жалкий трус… Надо было раньше подумать об этом. Каково начало, таким должен быть и конец, запомни, Роджер. Что же, ты испугался»? – спросил я. « Нет, я не испугался, – возмутился Роджер, – я почти ничего не боюсь». « Тогда продолжай»! – последовала сухая отрывистая команда. Движения Роджера стали более быстрыми и напористыми, я метался под ним как внезапно осёдланный необъезженный горячий конь, сорвавшийся с места и пустившийся в бешеную скачку. Роджер то ли от нетерпения, то ли ещё от чего-то стал часто вздыхать и немного тихонько постанывать. Никогда ещё я не слышал от него таких постыдных звуков! Моё дыхание так же стало прерывистым, но я хранил полное молчание, и ничто, кроме шума моего дыхания, не свидетельствовало обо мне. Позволить себе как-то выразить, даже перед Роджером, которому я полностью доверял, свои чувства, я не мог. Твёрдость духа не позволяла мне этого сделать. Да и Роджер всё-таки не стоил этого. « Пусть пытается сам угадать мои чувства, или попросит меня рассказать потом о них, – но не единым стоном, ни единым звуком я не выдам ему раньше времени эту сокровенную загадку», – думал я. Я завел руки назад и перехватил Роджера за талию, беспощадно стискивая и прислоняя его к себе. Ещё немного, и норовистый конь сбросил бы своего незадачливого всадника. Роджер будто затих, затаился. Он будто весь обмяк, его руки безвольно свесились по обе стороны от меня. « Что же ты остановился»? – промолвил я. « Простите, милорд, мне нужно перевести дыхание. Ещё немного, и я задохнусь», – едва отозвался он, хрипя и шумно глотая воздух. « Хорошо. Но слишком рано ты выдохся», – произнёс я разочарованно. « Вы желаете большего, милорд? Х-хорошо», – растерянно произнёс он. Я почуял, что он чем-то подавлен. Да и испытанные мной самим ощущения никак нельзя было назвать приносящими радость и удовольствие. Но они были сильны, причём напоминали лишь отдалённо привычные мне. Это было очень похоже на исполнение роли в спектакле, когда человек одновременно и остаётся, и перестаёт быть собой. Роджер попробовал отдышаться, и неудержимый, неукротимый бег возобновился. Я повернул голову, насколько мог, горячее дыхание Роджера было совсем рядом. Мои губы, выражая почему-то недовольство, несколько раз дёрнулись. Я вдруг почувствовал что-то неприятное, но раздумывать, что это, не было времени. Меня целиком поглощало пусть и примитивное, немудрённое, но при этом увлекательное занятие. Волосы Роджера смешались с моими и упали мне на лицо, будто наступила ночь, или чёрная грозовая туча накрыла ярко пылающее в вышине Солнце. Снова последовал внезапный перерыв. Я возмутился: « Ты что же, заснул? Немедленно примись за работу, паршивый бездельник»! « Чего вам угодно, сэр»? – робко отозвался Роджер. « Полного единения с тобою, друг мой, чего же ещё»? – отозвался я. Он понял меня и, преодолевая чувство стыда и отвращения, в чём он достиг особенных успехов, взялся за дело, возобновив свои причудливые и замысловатые, как часто бы они не повторялись, действия. Полушария ягодиц, как части огромного ядовитого плода вроде каштана на огне, чуть приоткрылись, растягивая и расширяя отверстие того, что на языке высокой науки именуется anus. Того, что он делал с моим anum, я видеть не мог, но, очевидно, что все его старания были направлены на то, что бы как можно больше расслабить мышцы, окружавшие его. Предстояло проникновение. Я набрал как можно больше воздуха и приготовился к самому основному, что являлось вершиной наших совместных действий и вызывало самые сильные ощущения. « Раз, два, три»! – произнёс я вслух. Позади меня донёсся плаксивый голос Роджера: « Не требуйте от меня невозможного, милорд»! Всхлипывая, сопя и покряхтывая от напряжения, он пребывал в нерешительности, готовый исполнить всё мои желания, и вместе с тем, содрогающийся от одной мысли, что может стать источником боли, которую я вскоре испытаю. Трепет, охвативший меня, несомненно, был знаком Роджеру. Не надо было даже поворачивать голову, что бы увидеть, как весь он мелко трясётся, будто от сильного холода, и какое выражение приняло его лицо. Всё было и так понятно. « Я должен почувствовать тебя. Я жду. Твой господин отдаётся тебе. Будь со мной, объединись, как не раз я объединялся с тобой»! – строгим и сдержанным голосом подбадривал я его. « Слушаюсь»! – был ответ. Роджер ринулся исполнять мой приказ так рьяно, будто бы от этого зависела не только моя жизнь, но и существование всего мира. То, что последовало непосредственно за этим, превзошло все мои ожидания. До сих пор я не знаю, с чем сравнить то ощущение, когда впервые твёрдый, как клинок, кусок плоти вошёл в мои недра. Как я остался жив после этого, до сих пор мне непонятно. Наверно тот, с какого живьём сдирают кожу, не испытывал такой боли, как я. Роджер, говоря образно, погрузился в меня. Будто горячий расплавленный металл влился ко мне in rectum. Мне показалось, что ещё немного, и весь я распадусь на тысячу кусков. Руки принялись судорожно загребать песок. Через некоторое время мир вокруг будто опрокинулся, в ушах зашумело, а перед глазами будто некто расстелил чёрно-багровое покрывало. Все чувства, мысли и образы перемешались воедино, образовав плотный, распирающий сознание изнутри сгусток. Кровь была готова хлынуть из всех отверстий моего тела. В следующий миг я распахнул глаза. До моего слуха донёсся ни с чем несравнимый стон, пришедший затем в громкое и надрывное рыдание. Трудно и неприятно было слышать эти звуки. Едва найдя в себе силы и превозмогая сильнейшую боль, я сказал: « Не реви»! « Вам было больно, милорд?! Что же я наделал? Ведь я предупреждал вас! О, я так неуклюж»! – стонал и причитал Роджер. Отделившись от меня, он спросил о моём здоровье, выражая самое искреннее сочувствие. Но его слова оставили во мне совсем иное впечатление: « Что же ты плачешь? Вот ты плачешь, а сам тайно радуешься. Когда ещё выпадает возможность отыграться на своём господине? Ведь, возможно, в твоей душе росла и множилась обида за все те несправедливости и унижения, которым я, от случая к случаю, тебя подверг». « Что вы, милорд? Как вы можете даже предположить такое? Или вы уже не доверяете мне»? – посетовал Роджер и вновь принялся за плач. Почему он, такой сильный и исполненный в обычное время самообладания, плакал передо мной, как маленький испуганный ребёнок, было необъяснимо и, как всё необъяснимое, вызывало во мне досаду, которую я даже не имел возможности сорвать на нём. « Что ты наделал, – сказал я сердито, – Неужели я не смогу встать теперь»? Я попробовал пошевелиться, но тут же прекратил всякие попытки подняться, так как боль неимоверно усилилась. « Прекрати, говорят тебе, – крикнул я Роджеру, – мне гораздо тяжелее, чем тебе, а всё же я не жалуюсь. Лучше замолчи и помоги мне подняться», – велел я. « Хорошо»! – ответил Роджер. Он кое-как усадил меня. « Теперь ты будешь ухаживать за мной до полного моего выздоровления», – объявил я. « Ну, а куда ж деваться»? – просто согласился Роджер. Видно было, что он вовсе не притворяется, хотя у меня всё же была мысль, что ему в какой-то мере радостно сознавать, что в этот раз я испытал на себе, как нелегко приходилось прежде ему. Он подобрал мой пояс и бриджи. Выяснилось, что я вообще не смогу сам добраться до пещеры, и Роджеру пришлось нести меня на руках. Осторожно, как величайшую ценность, которой он когда-либо обладал в своей жизни, он, заботливо придерживая, понёс меня к пещере. Я крепко обвил его шею руками и с каждым шагом едва не лишался чувств от сильной боли, однако не давая себе окончательно впасть в обморок. Мой друг настойчиво, не смотря на переносимую тяжесть, продвигался вперёд, словно новобрачный римлянин, переступающий с невестой порог их будущего общего дома. Он положил меня на охапку сухих листьев и принёс мне воды. Утолив жажду, я изобразил своими пересохшими губами подобие благодарности. Остальные отнеслись к странному происшествию со мной кто с сочувствием, а кто с недоумением. Каждый понял это по-своему, но истинная причина случившейся со мной неприятности осталась неизвестной для них. Боль, вызванная Роджером, не переставала напоминать о себе почти целую неделю, в течение которой я лежал в своём укрытии, как зимующий рак во время линьки, когда он, уязвимый и беспомощный, ожидает, когда его мягкое тело покроется взамен старого сброшенного новым панцирем. Ощущения были совсем не те, которые я ждал испытать. И всё же благодаря Роджеру я достиг своего. Мучаясь от нестерпимой боли и борясь с собственной немощью, сам оказавшись на грани жизни и смерти, я думал о чём угодно, только не о Ральфе и, тем более, не о Саймоне.

29.

Ветер, волна, океан, острова, Ливень, простор и свет — Всё это было когда-то мной, А ныне меня нет.

« Песня плывущих на остров Скай», старинная шотландская баллада.

Прошли долгие дни, наполненные спасительной болью. Молодость превозмогла всё. Неприятные воспоминания, вытесненные болезненными ощущениями, долго не напоминали о себе. После этого не произошло ничего особенно значимого. Жизнь ощущалась мной уже не так мучительно, как совсем ещё недавно, я, как и остальные, полностью чувствовал её присутствие, и радовался вновь обретённому здоровью, окружённый почти непрерывной подвижностью и яркими, хотя ставшими уже несколько однообразными, впечатлениями. За это время наш внешний вид уже значительно отличался от первоначального, перетерпев в течение последних месяцев немалые изменения. Раньше мы обходились остатками наших бриджей и панталон, а затем – передниками из выделанной кожи, узкими полосками длиной в полтора шезмонта ( то есть 5 дюймов), крепившимися спереди на талии, которые, впрочем, мы надевали лишь изредка. В большинстве же случаев мы предпочитали вообще не обременять себя какой-либо одеждой. Я уже не опасался, что получу ожоги от солнечных лучей, так как в основном проводил большую часть дня в лесной чаще, где свет с трудом пробивается сквозь густые кроны вековых деревьев, и в зарослях даже днём царит зелёный сумрак. К тому же наши тела покрывал такой густой слой цветной глины, свиного жира и других, подобных тому субстанций, что мы совершенно не боялись обжечься. Раскраска полностью заменила нам одежду, надёжно оберегая нашу кожу от солнечных ожогов и делая нас практически незаметными среди деревьев. И, честно признаться, глядя на изменения, произошедшие с хористами, я отмечал, что они выглядели гораздо лучше и приятнее для меня, нежели в ту пору, когда они были одеты во всё чёрное. Новый их вид был мне более по душе. Мало-помалу я перестал обращать особое внимание на то, что творилось с нами и вокруг нас. Не так уж приятно вспоминать о том, как мы добывали пищу и боролись за огонь, о нашей обгоревшей на солнце, шелушащейся от морской соли и искусанной насекомыми коже, о желудках, бунтующих от непривычной и однообразной пищи, о сбитых в кровь босых ногах. Каждый теперь сам придумывал, что же ему делать со своими волосами, что бы они не падали на плечи и глаза. Кто-то связывал их ремешками и всякими шнурочками, сохранившимися от былой одежды, кто-то, как, например, Моррис, смазывал их густым жиром, и, застыв, они поднимались над головой, как шлемы древних воинов. Что касается меня, то я с помощью своего кинжала срезал слишком длинные пряди собственных ярко-рыжих волос. Мои подопечные сделались старше, почти превратились в юношей и напоминали теперь скорее молодых англосаксов времён Хенгиста, чем прежних школьников. Видя все эти перемены, к которым я уже успел привыкнуть, я внутренне радовался, приветствуя физическую силу и здоровье, которые били ключом в моём окружении и даже в чём-то переливались через край. И всё же иногда мне становилось не по себе, наблюдая, как группа юных вокалистов королевской капеллы постепенно, но стремительно превращалась в стайку голых, грязных, размалеванных краской кровожадных дикарей. И тогда я начинал задумываться о том, как хрупка грань между цивилизацией и животным миром. Впрочем, что говорить, и самого меня эти перемены не оставили в стороне, и, с ужасом обнаружив это, я стремился поскорее уйти от этих раздумий в мир, полный движения, необузданной воли, жестокий по своей природе, но, вместе с тем, невероятно притягательный для того существа, каким я тогда являлся. И стыд пропал совершенно и о себе не напоминал. При всей несхожести ребята предпочитали относиться к друг другу либо доброжелательно, либо с подчёркнутым равнодушием, опасаясь того, что моё негодование может обернуться против них и кое-кого среди прочих может постигнуть печальная судьба Саймона, хотя воспоминания о нём постепенно отходили куда-то далеко в тень. Все предпочитали соглашаться со мной и следовать примеру, который я и особо близкие мне члены нашего сообщества: Роджер, Моррис и Роберт подавали остальным. Всё прочее было делом привычки. Не могу сказать, что мною было достигнуто полное единообразие или, быть может, общность. Но что-то похожее, всё же, наблюдалось. По всему видно было, поскольку всем нам приходилось как-то приспосабливаться к новым условиям, всякие различия между некоторыми из нас постепенно сглаживались, будто бы стремясь стереться окончательно. Сам язык, на котором все, кроме меня, общались между собой, заметно упростился. Теперь мы, в большинстве случаев, обходились короткими, несложными фразами, чаще всего только отдельными словами. Впрочем, односложные ответы теперь никого не удивляли, да и удивляться было некому. Загорелый Роджер теперь выглядел уже совершенным мавром, а у Генри, казалось, открылась его истинная сущность. В самом деле, лишившись своей единственной и довольно уже ветхой одежды, прикрывавшей его, Генри предстал передо мною и всеми нами в совершенно новом качестве и прямо-таки во всей своей красе. Он заметно подрос и смотрелся крепким и выносливым мальчишкой, чем-то напоминая прежнего Роджера в пору моего знакомства с ним. Все, особенно Роберт, не без радости смотрели на его ускорившееся развитие. Этот мускулистый паренёк, хотя и уступал Роджеру в ловкости и проворстве, все же был почти равен ему, даже несмотря на разницу в возрасте, в силе и отваге. Теперь он окончательно избавился от мучившего его когда-то одиночества, сочувственного окружения и товарищей по играм ему хватало с избытком. До чего же он был занятен! Я всё больше с течением времени убеждался в этом. Теперь в нём, как, впрочем, и в остальных, я подмечал такие черты, которые прежде оставались для меня неизвестны. Но прежде всего, конечно, я был всецело поглощён заботой о себе самом и занят своими чувствами и желаниями. Каждый, как мог, пытался сохранить тепло и согреться в довольно холодные, несмотря на предшествовавшие им знойные дни, ночи. Друзья мои спали теперь попарно, а то и вдвоём или вчетвером, прижавшись друг другу, а то и вовсе сбившись в тесную кучу. Так спать было значительно мягче и теплее. Как-то раз я оказался в пещере довольно поздно, когда все остальные уже легли, погрузившись в глубокий сон. Я, к большому моему изумлению, разглядел в одном из укромных уголков спящих Роджера и Морриса. Они лежали, крепко стиснув друг друга руками и будто бы беззаботно улыбаясь во сне, словно между ними никогда не было ни ссор, ни разногласий. « Прекрасно, если это так, – порадовался я мысленно, – однако так они, чего ещё, бессознательно задушат друг друга». Я осторожно снял руки Роджера с плеч и спины Морриса, расплёл этот немыслимый клубок конечностей, и отодвинул немного одного мальчика от другого, после чего сам занял место между ними. Успев уже ощутить довольно сильный холод, теперь я согревался исходящим с обеих сторон от меня теплом моих приятелей, погрузив свои пальцы в их грязные, липкие от жира и свиной крови волосы. « Вот она, власть! Вот оно, блаженство! – думал я. – Похоже, регент был прав, когда говорил о колеснице, которая вознесёт меня. Неужели это и есть то, к чему готовила меня судьба? Жизнь не так уж плоха, как иногда кое-кому кажется. Смешно подумать, в каком жалком состоянии я нахожусь, если рассудить обстоятельно, но если не рассуждать и не сравнивать, то, в общем-то, и теперь мне достаточно неплохо пребывать так». « Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детёныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи», – вспомнились вдруг слова пророка Исайи. Это подействовало на меня умиротворяюще, на душе стало спокойно, и, исполненный веселья и радости, я заснул. Утром проснувшиеся Моррис и Роджер были несколько растеряны и смущены обнаруженным ими моим присутствием и бесцеремонным вторжением. Но собиравшаяся было возникнуть неловкость быстро улетучилась, а я спросил: « Вижу, теперь, Моррис, ты окончательно простил Роджера. Помню, у вас была какая-то неприязнь»? « Ну, была, – признались в один голос Роджер и Моррис, – давно. А теперь нечего делать, нам же как-то жить нужно. Так ведь»? – спросили они затем друг друга. Они тут же согласились сами с собой и вновь посмотрели на меня, ожидая моих указаний. « Вот и хорошо, – сказал я, – это меня радует. Нет причин для ссоры». « Нет», – согласился Моррис. « Лучше, конечно, держаться вместе»? – осведомился я. « Да, хорошо, милорд. Тем более, когда холодно», – подтвердил Роджер. « Когда холодно, то да», – согласился Моррис. « Пусть он то же будет мой друг», – сказал Роджер. « Ну, конечно, я не против, – сказал я, – я рад, что у каждого теперь есть свой приятель. Так всем нам, действительно, лучше». « Оно и видно»! – воскликнул слушавший внимательно нам разговор Роберт. « Да, да! – закивал головой Генри, – Вот у нас с Робертом»… Тут он осёкся и отчаянной жестикуляцией попытался выразить то, что не мог изобразить словами. « Да, нам вполне хватает друг друга. А вот у Ральфа, наверно, иначе», – промолвил Уильям. « Роджер – друг, Ральф – нет», – добавил Моррис. « Ещё бы»! – сказал я. « Я туда не гуляю, – презрительно высказал свою мысль Роберт, – к Ральфу. Нельзя ведь. И незачем». « « Там не гуляю», – попытался поправить я Роберта, но все посмотрели на меня лишь с недоумением, – не ожидал от тебя, Роджеру ещё вполне свойственно, но тебе… Да что уж там! – сказал я и добавил, подумав, – правильно. Мир и покой везде наконец-то утвердился. Как там, в псалме 133-ем ( 132-ом)? « Если вместе мы, нам веселей. Братство, братья — пролитый елей»»! Мысленно же я обратился совсем к другой книге: « Остаётся рассмотреть церковные государства, о которых можно сказать, что овладеть ими трудно, ибо для этого требуется доблесть или милость судьбы, а удержать легко, ибо для этого не требуется ни того, ни другого. Государства эти опираются на освящённые религией устои, столь мощные, что они поддерживают государей у власти, независимо от того, как те живут и поступают. Только там государи имеют власть, но её не отстаивают, имеют подданных, но ими не управляют; и, однако же, на власть их никто не покушается, а подданные их не тяготятся своим положением и не хотят, да и не могут от них отпасть. Так что лишь эти государи неизменно пребывают в благополучии и счастье». ( Мак. « Государь», гл. 11). « Вот мы здесь радуемся, а Саймон погиб, – послышался вдруг откуда-то тихий голос Уилфреда, – как без него веселиться-то»? Внезапно ярость охватила меня, так и хотелось мне схватить обеими руками голову Уилфреда, помешавшего мне как следует насладиться собственным торжеством, и ударить ею о ближайшие камни! Но я вовремя сдержался. « Молчи, – сказал я только, – ни слова о Сай… Ни слова о нём»! Испуганный Уилфред замолчал и потупил взгляд. Он отступил в глубину, так что лишь серебряный медальон на его груди напоминал теперь о его присутствии. Вдруг все мы почувствовали, будто нечто холодное и неприятное заняло своё место меж нами. Однако нам вовсе не хотелось тревожиться особо друг за друга. Что бы сохранить прежнее настроение, я повернулся так, что бы не смотреть в ту сторону, где, стараясь быть от меня подальше, жался средь камней изумлённый Уилфред, и проговорил: « Что ж, пора, я думаю, обратиться к нашим обычным играм и забавам. День сегодня начинался так замечательно, правда»! Моррис и Роджер поддержали меня, и все мы побежали кто куда из пещеры, возвращаясь к своим обычным дневным делам. На берегу, на покрытых травой полянках, среди деревьев раздавались звонкие мальчишеские голоса, шуршали и осыпались листья с задетых нами кустов. Всё было, как обычно, но внезапное напоминание, неожиданно брошенное с самого утра Уилфредом, вызвало во мне мучительное ощущение внутренней опустошённости. Мне определённо чего-то не хватало, хотя вроде бы я вполне мог быть всем доволен. Чего же мне больше всего хотелось? Здесь, вдали от всего остального мира, я мог совершенно не опасаться общественного осуждения наших личных отношений с Роджером и всяческого порицания праздной молвы. Но как бы я не наполнял своего существования Роджером, в душе оставалось ещё что-то, что слишком смущало меня. А смущали меня вновь откуда-то появившиеся мысли о Ральфе. Через несколько часов это смущение стало настолько сильным, что я прямо-таки не находил себе места из-за него. Усиливалось непреодолимое желание увидеть его, росло нездоровое, ненужное и непрошенное любопытство. Обнаружив, что победить это желание невозможно, я объявил Роджеру и Моррису что бы они присматривали за остальными и сообщил, что вынужден ненадолго удалиться в одно тайное место. Следовать за собой я строго запретил им, как, впрочем, и то, что бы они пытались понять, куда это я отлучался. Оставив своё окружение за спиной, я быстрым и решительным шагом направился по тропинке через лес к границе. Мои башмаки всё ещё были довольно крепкими, и в тот раз я намеренно обул их, как, впрочем, всегда, когда предпринимал такого рода прогулки, опасаясь, прежде всего, змей. Ведь остров, на котором мы оказались, располагался, вероятнее всего в такой дали, что на него прежде не ступала нога ни одного из людей, а уж тем более таких, как святой Патрик, в отличие от Ирландии. Зажав в одной руке кинжал и раздвигая другой высокую траву и ветви кустов, я стремительно шёл вперёд, насвистывая что-то вроде такой песенки: « Запоём и пойдём в рощу падуба, Дружба – часто обман, любовь – пагубна». А был я, надо полагать, тогда, как говорится, « … Статен, строен, Уважения достоин». По крайней мере, почему-то даже сейчас мне хочется так о себе думать. А ведь совсем другие песни больше подходили тому мгновению, что впору было скорее распевать: « Отврати Ты гнев, Господь, в милосердии своём». Когда была преодолена черта, отделявшая мои владения от тех мест, где обитал Ральф и те, кто ещё оставался с ним, шаги мои стали осторожнее, а весь я быстро замолк, затаив дыхание. Когда от шалашей меня стало отделять совсем небольшое расстояние, я припал к земле и, сливаясь с окружавшей меня травой, начал медленно, ползком пробираться к конечной точке моего пути. Услышав впереди ещё неясные звуки, отдалённо напоминавшие звуки человеческого голоса, я остановился, приподнялся и прислушался. Голос, который был одним из тех, что я услышал, явно принадлежал Ральфу, а кроме него ещё было слышно, как с ним переговаривается шут. Слов я пока не мог разобрать, но голоса становились всё громче, и становилось ясно, что их обладатели приближаются. Я почувствовал себя ужасно неловко, и на миг представил себе весь тот позор, который я навлёк на себя, перешагнув этот самый рубеж. Я нарушил обещание, данное мною же самому себе. Но нечто мощное, могучее во мне оказалось необычайно сильным, сильнее, чем чувство внутреннего достоинства. Я продолжал твердить себе, что ненавижу Ральфа. Так оно и было, но ненавидя его, я сам не мог дать себе ясного ответа, за что же у меня к нему вдруг возникло такое отношение, которое со временем только усиливается. « Что же привело меня сюда, – думал я, – и зачем я так жажду наблюдать за Ральфом»? Сколько я не пытался, ответа я так и не нашёл. Но всё же до невозможного хотелось постичь, что он замышляет, ведь это могло быть, несмотря ни на что, началом враждебных действий против меня и тех, кто меня окружал. Как бы это и не выходило глупо, а всё-таки знать это следовало. И меня даже беспокоила мысль, что если я не услышу сейчас чего-нибудь важного для себя от Ральфа, мне пришлось бы приходить сюда вновь и вновь, лежать вот так, затаившись, как последнее в мире и всеми презираемое существо, подслушивать и ждать, ждать хотя бы единственного слова обо мне. « Что же Ральф из себя представляет? Почему он, надменный, недоступный, не равнодушен, не безразличен мне даже после того, что я сам же решил для себя относительно него? Или всё это была ложь, ложь перед самим собой»? – всё это тревожило мой разум. Ральф и Хрюша уселись на поляне, совсем рядом с тем местом, где прятался я. Они замолчали на некоторое время, но потом всё ж продолжили начатый ими в ином месте разговор друг с другом. « Да, – излагал Ральф свои соображения без возмущения и раздражения, однако до полного спокойствия ему было далеко, и это чувствовалось в голосе, – до сих пор мне непонятно, чего же хотел он от меня. Не знаю, что же это такое, только меня не покидает чувство, что всё это, чем бы это на самом деле ни оказалось, противоречит моим представлениям о чести, моим нравственным убеждениям. Я считаю, что человеку, тем более с таким происхождением и нравом, как у меня, следует быть верным самому себе до конца, даже если всё вокруг вдруг погрузится в сплошное непостоянство. И странно, что Джек не хочет этого замечать и продолжает добиваться чего-то своего, видимо, исходя из совершенно противоположных моим суждений»! « Но теперь-то ему ничего от тебя не нужно. Он ведь сам об этом заявил во всеуслышание», – возразил шут. « Хорошо, если бы это было так на самом деле», – промолвил Ральф. « Ты не веришь в это? Да, похоже, он так и не оставил нас в покое, хотя и заявил, что поступит именно так», – согласился с Ральфом шут. « Не оставил, это верно. Нам и так тяжело, я, Пол, Джастин, Эрик и Сэм, – нас всего пятеро. И все мы должны следить за костром, днём и ночью! А они появляются прямо из темноты, хватают поленья и скрываются. И после них бывает, что огонь гаснет. Допустим, днём-то ещё развести вновь можно, с помощью твоих очков. А ночью что же делать? Нет, это уже ни на что не похоже», – посетовал Ральф. « Если Джек не соблюдает им же поставленные условия – в этом, конечно, ничего хорошего нет», – отозвался шут. « Да, и что же нужно делать? Надо ведь как-то пресечь всё это»? – говорил Ральф. « Решительным образом надо. Только вот как? Послушай, но если люди Джека нарушают границу, то ты можешь то же так сделать. Перейди реку и окажись на их стороне», – предложил шут. « Зачем? – спросил Ральф, – для чего мне это нужно? Просто показаться на их стороне? Что это нам даст»? « Прежде всего, они должны понять, что мы не боимся их. Не сидеть же здесь, в то время как они так непозволительно безобразничают. Покажись там, а дальше – посмотрим», – высказался шут. « Просто показаться? Джек обещал устроить нечто ужасное тем, кто перешагнёт роковую черту. Да и я не смогу этого сделать, честь для меня важнее, чем всё остальное, даже если для других всё, что связанно с ней, потеряло всякое значение. Всё это слишком сложно для меня»! – признался Ральф. « Видишь ли, жизнь уж так устроена, что крайне редко предлагает нам простые решения», – пояснил шут. Ральф незаметно для себя пощипывал траву вокруг себя, внимательно глядя сквозь единственное стекло в глаза шуту, надеясь уловить в его мутном взоре хоть какой-то проблеск мысли. « И при этом они ещё говорят о Боге»! – сказал он наконец, будто бы не обращаясь ни к кому. « Да, слишком они часто говорят о Нём. Мне, признаться это не нравится. Они говорят о Боге, но я уверен, что Его не могут радовать теперешние их дела», – подтвердил шут. Ральф молча сжал ладони в кулаки и хмуро огляделся по сторонам. В его взгляде, насколько я мог заметить, видна была некоторая озабоченность и даже тревога. « Ты чего»? – спросил уловивший его движение шут. « Тебе не кажется, – сказал он приглушённым голосом, – что за нами кто-то следит? Я ощущаю, что за мной из тёмной лесной чащи наблюдают чьи-то внимательные зоркие глаза». « Ральф, – предупредительно воскликнул шут, – даже не думай… Мало ли что может почудиться или померещиться. И это после всего, что уже произошло с нами»… « Да, и что самое грустное, так это то, что Саймон теперь уже никогда не сможет рассеять наших опасений», – произнёс Ральф. « Да, с ним бы было гораздо легче», – отвечал шут. « И всё же, правда, иногда мне казалось, что он знал что-то важное, такое, что нельзя и высказать. И от этого, признаться, становилось как-то жутковато», – заметил Ральф. Шут, немного подумав, сказал: « И всё же его присутствие было бы полезно всем нам. Как жаль, что всё так произошло»… « Саймона нет. Огонь регулярно похищают. Корабль не придёт. На что же ещё надеется, друг мой? Где же выход»? – спросил Ральф. « Да, худшего и не придумаешь. Но решение может прийти само собой. Со временем всё станет ясным», – успокоил его шут. « А ведь всё этот Джек. Этот Меридью… Он и его, – Ральф остановился, видимо, в поисках нужных слов для изъявления собственных чувств, – и его лысые щенки! Да, лысые щенки – вот они кто! Я относился к нему, как человеку, а он вот зверь зверем оказался»! « Лысые щенки», – сумрачно повторил шут. Ральф, высказав всё это как-то сгоряча, необдуманно, вдруг притих и снова глянул в сторону леса, прямо туда, где прятался я. Возникло тягостное и почти полное молчание. Оставаться и подслушивать дальше уже не было нужды. Всё во мне будто ожидало этих слов. И теперь, когда я услышал от Ральфа такое, то сдержаться уже не мог. Но не только крайнее возмущение вызвали во мне его слова, к ним примешивалось какое-то тайное ликование и чувство долгожданного торжества. Стараясь не шуметь, я выбрался из своего укрытия и, оказавшись на значительном расстоянии от Ральфа и шута, помчался к пещере. Сердце учащённо забилось, а голове отзывались слова Ральфа, перемешиваясь с другими словами какой-то полузабытой песни: «Я ранен в грудь, но помощи не жду. Я ранен в грудь, и я врача не жду. Меня сразил невидимый удар, Мне грудь пронзил твоих жестоких слов удар. И ран моих не видно на беду, Лишь вздох да стон, да скрытый сердца жар... Ах, стон и вздох, и скрытый сердца жар». ( Пер. Т. Сикорской). « Лысые щенки! Нет, это ещё хуже, чем « собачьи дети»! Этого нельзя просто так оставить», – думал я с негодованием. Встречавшиеся мне на пути мальчишки испуганно останавливались и долго не могли прийти в себя, потрясённые моим состоянием. Заметив их крайнее изумление, я остановился. « Что произошло, милорд»? – спросил подоспевший Роджер. « Что произошло?! Хотите знать, как Ральф назвал всех нас»? – выкрикнул я, едва перестал задыхаться от быстрого бега. « Хотим. Только как же вы об этом узнали? Вы что, были там, на его стороне»? – заговорили уже все. « Да не спрашивайте же меня об этом! Разве это важно? Мало того, что мы оставили ему целую половину острова, так он ещё и надсмехается над нами и оскорбляет нас», – не унимался я. « Кто»? – не понял только что, позже всех присоединившийся Роберт. « Да Ральф же, Ральф Ровер, – объяснил я, – он много такого про нас наговорил. Всякого. А что самое обидное, так это то, что он назвал нас»… « Как же, милорд»? – спросил меня Моррис. « Лысыми щенками, – вот как он выразился»! – воскликнул я. « Лысыми щенками», – повторили все, сильно потрясённые непонятным и поэтому страшным оскорблением. « Именно так! И я думаю, что мы этого дела так просто не оставим. Мы должны показать Ральфу и всем его прихвостням, кто на самом деле лысые щенки»! – объявил я. « Постойте-ка, а о чём это он? Почему мы лысые щенки»? – спросил Уильям. « Действительно, непонятно. Почему именно щенки»? – поддержал его Гарольд. Генри, озадаченный не меньше остальных, задумался. « Что такое щенки, это всем известно, – пояснил Роджер, – и объяснять здесь нечего. Вот только зачем он сказал « лысые»»? « Вероятно, он хотел сказать: « щенки без меха». И это про нас! Каково»! – проговорил я. « А что, не так, что ли»? – спросил растерявшийся Уилфред. « Дело не в том, покрыты мы мехом полностью или же нет. Важнее всего то, что мы ему вовсе не щенки. И у нас есть силы, что бы он это признал. Он ещё заплатит нам за это! – выдохнул я решительно, – Вы согласны со мной»? « Согласны, согласны»! – закричали Моррис и Роберт и закружились в какой-то невообразимой пляске, готовые по одному моему указанию немедленно броситься туда, где в это время находился Ральф. « Да стойте же, – вдруг остановил их я, – разделаться с Ральфом мы всегда успеем. Но помните, как он к вам относится. Было бы глупо кинуться туда сейчас. Будто у нас нет дел и поважнее»! Все нашли мои слова правильными и постепенно успокоились. Наступили сумерки, и мы отправились спать. Утром я объявил, к некоторому разочарованию для большинства из нас, что мы должны теперь охотиться на свиней реже, иначе их скоро и вовсе может не остаться. Вместо этого я предлагал ограничиваться фруктами и рыбой. « Зато свиное мясо покажется нам вкуснее, если мы будем есть его не каждый день», – добавил я. Теперь у реки, в которую в глубине леса впадал небольшой ручеёк, скатываясь с достаточной высоты, образовывая водопад и довольно широкую запруду, и на морском берегу мы проводили почти весь день напролёт. Как и прежде, мы купались, ловили рыбу различными способами, не забывая, однако, как было приказано, сторожить нашу границу, исключая возможность незаметного проникновения к нам нежелательных гостей.

30.

Чиста и прохладна, Чиста и прохладна В ручье, что смеется, И в тихом пруду, Чиста под утесом, Чиста у ограды, Где церковь старинная И дети в саду, Где все безмятежно, Все дышит покоем, И в вечном движенье бегунья-вода Чиста и прозрачна для чистых душою, Коль жаждите, люди, стремитесь туда! Мутна и зловонна, Мутна и зловонна Течет через город дымящий река, Где серые доки, Где черные стоки, Где грязные душат меня берега, Где жирная пена в потоке клубится И птицы испуганно мимо летят… Ну, кто же над грешницей может склониться? Невинное, прочь поспеши же, дитя! Сильна и свободна, Сильна и свободна Сквозь шлюзы открытые к морю спешу, Очистив потоки, Ручьи и притоки, Я снова простором и волей дышу, Где солнышко волны мне позолотило, Где воды прозрачны до самого дна… Я словно душа, Что когда-то грешила, Но долго молилась И вот прощена. Ч. Кингсли. Теперь ненависть к Ральфу получила для меня своё полное обоснование. С каким-то нескрываемым злорадством я всё повторял про себя случайно услышанное от него оскорбительное выражение. И при этом меня не покидала мысль о том, что Ральф сам, быть может, начинает замечать, что опасность гораздо ближе, чем ему до этого казалось. Для него я был совсем рядом, моё присутствие ощущалось им повсюду, чему я был, несомненно, рад. Совсем скоро это должно было, как я предполагал, закончиться переходом к чему-то ещё более важному, найти себе выход в каком-то ярком и невиданном прежде проявлении. Однако мысли об этом начали казаться мне совершенно напрасными. К чему, в самом деле, было лишний раз думать о том, с кем я всегда найду способ и время разделаться? Что же именно я хотел сделать с Ральфом, о том тогда мне и самому было пока неизвестно. Беспокойство сменилось почти полной уверенностью в своём превосходстве перед ним. День сменялся ночью, ночь – днём. Свет и тьма создавали кругом причудливые узоры, временами их игра казалась мне чем-то обыденным, а временами поражала своей неповторимостью. Так прошло около нескольких месяцев. Ночи уже не так были холодны, и некоторые из нас предпочитали проводить их вне пещеры. Кое-кто располагался на мягком песке, а иные спали прямо на деревьях, разместившись среди крепких ветвей подобно леопардам или пантерам, раскинув свешивавшиеся в разные стороны ноги и руки. За всё это время не так уж много слов произнёс я или услышал от других. Зачем? Всё понятно было и без них, движения и сам вид друг друга давал нам понять многое. Так мы и общались: знаками, символами, жестами. Но всё же временами что-то, как казалось мне, происходило с моей душой, что-то мимолётно и неуловимо воздействовало на неё, будто задевали струну, и она дрожала, одинокая, певучая средь безмолвного и спящего простора. И тогда день, начинавшийся как всегда, становился полным беспокойства и неясной тоски. В такое время то, что было уже мне известно и представлялось очевидным, становилось для меня чем-то крайне далёким, от чего я всеми возможными силами пытался отказаться. Хотелось разрешить мучительные вопросы особым, самым необыкновенным способом, хотелось думать о том, о чём никогда прежде не думалось, и идти наперекор всему, опрокинув привычный и такой известный мир, который меня окружал. Свет был то слишком ярок, то слишком тускл, то освещал совсем будто бы не то, что было нужно. То было слишком много зелёного, то, наоборот, синего. Временами я ощущал, что меня посещает странная случайная неожиданная мысль, что я недоволен всем, что есть вокруг, за исключением, конечно, самого себя и, быть может, Роджера. Да и то, в нём то же, как я чувствовал, могли стать заметными различные, бесспорно имевшиеся в нём, недостатки. Поэтому я старался лишний раз не рассуждать по этому поводу и воспринимал всё, что приносило мне общение с ним, как должное. Что-то неясное, странное останавливало меня, и тогда я застывал перед следующим шагом, хотя, не задумываясь, был вполне готов уже его сделать. Подняв занесённую для того ногу и вглядываясь подолгу в пространство перед собой, я упорно искал некий глубокий смысл во всех этих сомнительных явлениях, замедляющих мои движения, но смысл с трудом находился, тем более, что мне хотелось совершенно иного: плавности и, в то же время, стремительности и своевременности всех собственных перемещений. И я спешил, оттолкнув всё это от себя, скорее выпрыгнуть вперёд из этого странного оцепенения. Рваться вперёд, не тратя время на размышления, – вот что, как я думал, должно было быть ближе всего для меня. Однако иное, противоположное, не давало этого, и воля побуждала к действию уж слишком неспешно, а то и совсем как-то угасала. И мешали ещё сновидения, которые так тесно и крепко сплетались с явью, что вновь и вновь будоражили мой разум, напоминая о том, что совершенно было мне не нужно. И что бы хоть как-то отделаться от всего этого, а так же, видимо, подаваясь зарождающемуся в глубине души мучительному недоверию ко всем и ко всему, я часто блуждал, проверяя пограничные посты или просто глядя по сторонам. Иногда всё это разделение, особенно теперь, представляется, в том числе и мне, пустой мальчишеской забавой. Но вне этих суждений, когда сопоставление с чем-либо иным совершенно исключено, соблюдение даже этих, установленных по иронии судьбы ограничений было несомненно важным и необходимым занятием. И так я расхаживал тогда возле реки, в некотором отдалении от стоявших по одному мальчиков с копьями в руках из тех, кто не купался, не играл или не был послан мной по какой-либо другой надобности. Все они, вчетвером, стояли цепью, но такой редкой, что заметен мне с того места, где я стоял, был только один хорист, Уилфред. Я видел его достаточно хорошо, во всех, так сказать, подробностях. С того расстояния вполне можно было различить, что Уилфред несколько устал и тяготится немного своей обязанностью. Весь вид его свидетельствовал о нерешительности, он хорошо знал, с чем ему предстоит столкнуться, если он осмелится покинуть место, которое он занимал, раньше времени. Стоять неподвижно ему давно надоело, и он преступал временами с одной ноги на другую, устало опершись на копьё и рассматривая в очередной раз противоположный берег. Он занимал такое положение, что не мог меня заметить, а я, хотя и мог придумать для себя немало иных занятий, следил за ним, не отрываясь, будто предчувствовал, что за этим должно последовать что-то более важное. И, действительно, через некоторое время случилось то, что внесло некоторое разнообразие в наше существование, хотя и не могло меня сильно обрадовать, скорее уж наоборот, усилить мои тягостные переживания и впечатления. Я уже намеревался идти дальше, как в лесу, на противоположном берегу, послышался постепенно нарастающий шум и шелест листьев. Я и Уилфред с любопытством замерли в ожидании. Из-за деревьев неожиданно показался не кто иной, как Ральф Ровер. Почему он появился здесь, у самой границы, я не мог объяснить. Вероятно, он просто заблудился по рассеянности. Истолковать его появление именно с помощью этой причины было более приятно, нежели предположить, что он решился на то, к чему его пытался подговорить шут. Ральф нагибался и подбирал с земли отдельные ветки и сучья, к груди он прижимал немалую охапку хвороста. Ворох всё рос и рос, а Ральф незаметно для себя всё становился ближе к воде. Здесь его и окликнул Уилфред. И мало того, что окликнул, а даже вступил с ним в довольно продолжительный разговор! « Стой, Ральф! Дальше нельзя. Уходи отсюда»! – раздался сипловатый голосок Уилфреда. Ральф резко обернулся, выпрямился и некоторое время молча разглядывал стоявшего перед ним Уилфреда. « Уилфред»? – наконец подыскал он в памяти нужное имя. « Уходи, Ральф, а то, ведь ты знаешь, Джек… Джекил», – проговорился он. « Джекил»? – удивился Ральф. « Да. Ведь его полное имя – Джекил. И ты должен уходить отсюда. Далее тебе ходить нельзя», – пояснил Уилфред. « И вам то же», – угрюмо отозвался Ральф. Уилфред, как-то понурившись, стоял перед ним, уныло и стыдливо опустив голову, и виновато пряча свой взор, переводя его то на нижний кончик копья, то на свои ступни. « Так что ты уходи отсюда. Разве ты не боишься»? – спросил Уилфред. Ральф отвечал так: « Мне нечего бояться. Через реку, так уж и быть, я не переступлю, конечно. Но насчёт Джека»… « Ох, наш милорд на многое способен. Даже он сам не всегда знает, на что», – с сомнением произнёс Уилфред, боязливо оглядевшись по сторонам. Меня, тщательно затаившегося в густой листве, он так и не заметил. « Скажи, Уилфред – вдруг сказал зачем-то Ральф, – тебе так нравится с Джеком? Разве тебе хорошо с ним»? « Дело не в том, хорошо или нет, он наш начальник, и мы обязаны ему повиноваться», – ответил Уилфред. Ральф понимающе кивнул, а затем как-то загадочно, ни к кому не обращаясь, промолвил: « А ещё раньше вы все были обязаны повиноваться мне. Вы же выбирали»… « Да, но даже прежде мы подчинялись именно Джекилу, и нам как-то привычнее. А у вас там, – вдруг перевёл разговор Уилфред, – как, хорошо»? « Хорошо было бы, но нас, тех, кто может за костром следить, лишь пятеро. И постоянно поддерживать его трудно. А ещё кое-кто из вас таскает оттуда поленья! Вы его не разжигаете, а пользуетесь. Это неправильно, если уж пользуетесь, то и помогайте нам поддерживать его», – предложил Ральф. « Верно, – согласился Уилфред, – так было бы лучше. Но ты меня лучше не о чём не проси, а то нам обоим будет плохо». « Может случиться нечто страшное, да»? – уточнил Ральф. « Опасайся гнева милорда», – предупредил Уилфред. « Чем именно он может быть опасен для меня»? – спросил Ральф. « Ты не знаешь всей правды, Ральф, – сказал Уилфред, а я насторожился, – если уж с Саймоном так вышло, то это может повториться и с тобой». « С Саймоном? Все говорят, что это был несчастный случай. Разве это не так»? – изумился Ральф. « Не совсем», – возразил Уилфред. « Что ты хочешь сказать»? – испугался Ральф. « Саймон не сам утонул, ему помогли, – Уилфред замолк, снова огляделся и всё-таки решил высказать всё, что его тревожило, – сказать ли? Хватит уж с меня. Уж лучше сказать правду, чем… Чем прятать всё внутри. Да, Саймона сбросили в море, и он утонул». « Как? Кто сбросил»? – спросил Ральф. « Наш милорд и Роджер. Поэтому с ними лучше не спорить. Временами всё вроде бы хорошо, а временами – хоть плачь. И когда же всё это закончится? Когда же мы отсюда выберемся, Ральф»? – захныкал Уилфред. « Погоди. Скажи всё по порядку. Как же всё это вышло? Саймона… Неужели его убили»? – воскликнул Ральф. « Ах, Ральф, если бы ты знал, – начал Уилфред, – тяжко об этом говорить, но если уж дело начато, то надо и завершать. Значит, дело было так. Всё из-за этого зверя. Всем страшно было, и милорд решил окончательно избавиться от него. Он говорил, что нам какая-то жертва нужна, и что мы должны оставить ему часть от нашей добычи. И вот там, – он указал рукой куда-то вглубь, позади себя, – воткнули палку, а на палку свиную голову насадили. И Джек заставил нас молиться, а Роджер держал чашу». « Так вот зачем они её украли? – возмутился Ральф, – Ну, продолжай»! И Уилфред, дрожа от страха и заикаясь, начал рассказывать обо всём, что происходило с Саймоном, а после показал Ральфу медальон, полученный от него. « Какой ужас! – закончил Ральф, – нет, что ты там ни говори про нечистую силу и прочее, а всё же это было убийство. Гнусное и подлое убийство! Подумать только, решили проверить, сидит ли в нём бес, и подвергли Божьему суду! Надо же! И что же ещё ждать от них»? « Вот, теперь ты знаешь всю правду, – почти плакал Уилфред, – а теперь – беги. Беги, Ральф, отсюда. Мне не хочется, что бы ты пострадал. А я… Ты не представляешь, какими они стали. Мы пляшем вокруг костра, и Джек иногда заставляет кого-то изображать свинью, которую убивают. Роджеру, Моррису-то ничего, Роберт ещё легко отделывается, а мне достаётся больше всех, потому что меня считают другом Саймона, и это, отчасти, так и было. И мне иногда кажется, что когда-нибудь…Ой, что же со мной будет»? Уилфред с выражением сильнейшего страха закрыл лицо руками, а Ральф со своей охапкой быстро скрылся из виду. Вдруг за спиной Уилфреда послышался голос: « И с кем же ты здесь разговаривал, Уилфред. Мы всё слышали, что ты наплёл про Саймона. Раз ты нас выдал, то тебе достанется, причём и от нас, и от милорда. Всё расскажем ему. Следуй за нами». Из-за кустов, словно ночные тени, бесшумно проступили Роджер и Роберт, схватили Уилфреда за обе руки и поволокли прочь, а место его у реки занял подоспевший откуда-то Генри. Я не пошёл следом, оставшись незамеченным ими, лишь мысленно поблагодарил их за бдительность. Вот уж кто был надёжен, так это они с Моррисом. А Уилфред? Что ж, это был всего лишь какой-то жалкий Уилфред. И всё же открывшаяся передо мной сцена предательства действовала на меня невыносимо. Жгучее негодование жгло изнутри. « Измена! Измена»! – будто твердило всё вокруг. Я медленно направился к берегу и, глядя на волны, неистово роющие песок, твердил лишь одно, одни и те же заветные слова. Только и оставалось повторять сказанное некогда нашей покойной государыней: « Прилив, пелену и пену обрушивший на утёс, Прибил к берегам измену, а верность отлив унёс. Но туча алчбы и злобы, внушавшая миру дрожь, Из чёрной своей утробы прольёт покаяния дождь. И пустит надежда корни, и станет её побег Источником вечной скорби для тех, кто искал побед. Смотрящий вперёд – спокоен. Ему ли страшиться днесь Мятежных безумцев, коим заклеила очи спесь? Дочь распри напрасно сеет раздоры из года в год: Едва ветерком повеет – она пустоту пожнёт. А тот, кто, с волною споря, дерзает взывать ко мне, Поймёт, что бунтарской своре нет места в моей земле. И меч мой, прождавший годы в надежде, что позову, – Воспрянет и срежет всходы раздора, как серп траву». Когда я достиг поляны, где мы часто собирались, у самого перешейка, то Роджер и Роберт, завидев меня, поспешили сообщить мне о произошедшем с Уилфредом. « Знаю, знаю, – ответил я важным и покровительственным тоном, – мне это уже давно известно». « Но как»? – спросили меня. « Ведь я ваш господин, и мне должно быть известно всё о вас. Чёрная измена Уилфреда, уверяю вас, не останется без должного возмездия. Я предлагаю всем собраться, что бы решить его участь», – сказал я. « Как с Саймоном»? – видимо, хотел произнести Роберт, но заметив мой строгий взгляд, промолчал. А Уилфред весь побледнел и будто бы уменьшился в размерах. Роджер быстро обошёл окрестности, заглянул в пещеру, отыскивая прохлаждавшихся в это время то там, то здесь хористов. И когда все собрались, я объявил им о том, что случилось. Все посмотрели на Уилфреда с нескрываемым презрением. Медальон Саймона на нём пробуждал в них неприятные воспоминания, и былая близость с тем, о ком для всех лучше всего было не думать, обрекала его самого на одиночество. Весть была способна вызвать сильное потрясение, и даже поражало не само предательство, а почему-то то, что Ральф теперь знает всю правду о Саймоне. Уилфред сильно провинился перед всеми нами, но предавать его смерти, как некоторым из нас хотелось и чего он, без сомнения, заслуживал, всё же не стоило. Лишившись Уилфреда, я сократил бы тем самым число своих охотников, и, кроме того, пресловутый страх удерживал меня. Уилфред умолял нас о милости, но мы остались беспристрастны и непреклонны к его мольбам. Когда для этого пришло удобное время, мы с Роджером и Моррисом отошли в ближайшие кусты и посовещались отдельно, между собой. « От того, что мы убьём Уилфреда, Ральф не забудет о том, что произошло с Саймоном», – разумно высказался я. Те двое, кому я это сказал, дружно согласились. « Но нужно, – продолжил я, – что бы Уилфред получил по заслугам. И что бы он запомнил навсегда, каково это – открывать важные и тайные сведения врагам». В памяти почему-то предстала картина казни того смутьяна, которую нам не удалось рассмотреть, как следует, при нашем выезде из Лондона. Было решено, что самым верным решением будет предоставить дело о его наказании тому, кто непосредственно распоряжался Уилфредом, то есть Роберту. Предводитель дискантов, как я думал, обладал вполне достаточным для этого воображением. Потом мы вернулись туда, где сидели прочие, и объявили им о том, до чего додумались. Все обрадовались этому, а всех больше – Роберт. « Когда твоё время настанет, к вечеру, ты можешь сделать с Уилфредом всё, что тебе захочется, только смотри, что бы он остался жив и цел, и что бы всё у него было на месте. Если ты оторвёшь ему руки или ноги, выколешь, скажем даже, глаза, то это мне не понравится, и я буду вынужден проделать затем всё то же самое, только уже с тобой. Понял меня»? – провозгласил я. Роберта это вполне устроило. И всё это время, пока не наступил вечер, Стенли пребывал в каком-то возбуждённом состоянии, потирая ладони и частенько повторяя: « Скоро, совсем скоро придёт время, и тогда я Уилфреда бить буду»! Нет более верного способа добиться от человека верности и преданности, если конечно, он обладает искомыми свойствами, чем, обнаружив его наклонности, дать возможность в виде поощрения их проявить. Но не сразу дать ему удовлетворить свои низменные потребности, а обречь его для начала на томительное ожидание возможности этого удовлетворения. У многих людей вызывает величайшее наслаждение причинение другому боли и ощущение своей полной власти над другим человеком, только не всегда это заметно, иногда такие свойства запрятаны глубоко внутри, и только внимательный наблюдатель может их подметить, а талантливый руководитель – извлечь их наружу. Сознание того, что, наконец, получено разрешение на то, что прежде почти всегда было запретным, а вся ответственность целиком лежит на том, кто разрешил, только усиливает действие приёма. После нескольких таких случаев связь закрепляется настолько, что тот, которому разрешали, поощряя, будет готов исполнить только по одному знаку или намёку любое приказание управляющего им. Да, уж что верно, то верно. Это поистине проверенный временем способ. Нередко к нему прибегали некоторые из мужей древности, в особенности те, которые полагались больше на свою силу и храбрость, чем на совесть и голос разума. Для них важнее было следовать не внутреннему нравственному чувству, а как возможно скорее достичь славы, власти и богатства. Для этого им было необходимо в своих соратников, подчинённых и поданных вселить желание повиноваться. А приготовить их к этому, взрастить в их душах слепое повиновение некоторые из них пытались именно так. Обнаруживая путём внимательного наблюдения и различного рода опытов у своих воинов и царедворцев некоторую склонность к жестокости и стремление проливать кровь, которое от тягот военных походов и различных житейских трудностей, а так же от сознательно вводимых правителями, руководителями, полководцами ограничений, только усиливалось, эти последние, желая вознаградить отличившихся перед ними, позволяли эту жестокость проявить, пролить эту кровь, наказывая провинившихся. Разделяя окружение на любимцев и не любимых, они тем самым пробуждали в нём дух соперничества и угодничества, побуждая бороться за благорасположение господина. Захваченные города не раз отдавались на погром и разграбление, и усталые, измученные солдаты восстанавливали свой боевой дух, насилуя мирное население и сметая всё на всём пути. И полководец, милостиво позволяя творить расправу над поверженными врагами, добивать раненных и немощных среди них, глумиться над невинностью их дев и жён, укреплял тем самым своё положение среди тех, кто должен был повиноваться ему, зная, помимо всего прочего, одну из чрезвычайно простых истин: если владыке не идти иногда навстречу их стремлению проливать чью бы то ни было кровь, то в скором времени, возможно, они могут пролить его собственную. Предложение в виде награды отличившимся наказывать виновных почти ничего не стоит. Такая награда не может обойтись дорого тому, кто собирается её дать, так как она не требует больших затрат и вполне окупает самое себя, причём даже с превеликим излишком. К тому же это часто бывает приятным, как и любое другое вознаграждение, для тех, кто получает такие знаки отличия. Только потом приходится расплачиваться за это всем участникам такой сделки спокойствием и здоровьем собственной души. Следует учитывать, что всё это справедливо лишь в том случае, когда получающие в виде особой милости такое право сами не являются людьми с сильно развитым чувством совести и преобладающими понятиями о чести, иными словами, если награждающий прежде, оценивая их склонности, не ошибся в них. Что касается меня, то, надо полагать, что я не ошибся в Роберте, который доставил мне впоследствии совершенное удовольствие усмотреть плоды моих стараний, подтвердивших правильность моего решения. С наступлением вечера я оповестил Роберта, и он поспешил воспользоваться данной ему привилегией. До этого самого времени Уилфред находился под охраной сначала Морриса и Роджера, а затем, когда они, как и я, покинули то место, где произошёл наш совет, что бы заняться чем-нибудь иным, Уильяма и Гарольда. Когда Генри пришёл к нам взамен Уильяма, уже начинало темнеть. Итак, все мы, не исключая и тех, кто вообще-то должен был охранять границу, собрались на поляне. Но теперь мы не видели в этом необходимости, да и зрелище, которое нам предстояло, казалось нам настолько занимательным, что никому не хотелось пропустить его. Хотя в любое время часовые были готовы вернуться на свои посты. Мы сидели на поляне, тесно сбившись в кружок, спиной к морю, а между нами и зарослями располагалось довольно обширное пространство. По моим ощущениям, долгожданный час настал. Но вдруг я почти увидел натянутый шнурок от медальона, впившийся в шею Уилфреда, он сам, хрипящий, задыхающийся, синеющий, и мелькавшие вокруг его лица руки Роберта. Это длилось совсем недолго, но этого странного видения хватило для того, что бы я, не желая, что бы всё это дело завершилось появлением ещё одного трупа и неуспокоенного духа, подошёл к Уилфреду и снял с него медальон. « Предосторожность не бывает лишней, – объяснил я, – затем я, конечно, отдам его. На что он мне»? Ладонь ощутила неприятное прикосновение металла. Сжав медальон в ней, я отошёл на достаточное расстояние, сел и подал Роберту условный знак. Стенли медленно и угрожающе двинулся на Уилфреда. Уильям и Гарольд поднялись и переместились так, что бы не помешать Роберту. Лицо Роберта приобрело странное выражение, даже с того места, где я сидел, мне было ясно видно, как его глаза засверкали странным блеском. Он вытянул руки и обхватил Уилфреда, сильным рывком перетягивая его на себя и увлекая на середину площадки. Весь он казался исполненным величия и некой тайной могучей силы, постепенно высвобождавшейся изнутри. Хотя он был, как почти все мы, от того, что за это время, наше питание было весьма скудным и лишенным всякой упорядоченности, довольно худощав и выглядел каким-то неухоженным, всё же Роберт являлся значительно крепким и выносливым, причём под золотистой загорелой кожей явственно проступили рельефные мышцы. Длинные ногти впились в тело, немного повредив кожу, и заставив тихонько застонать Уилфреда. Роберт старался повалить его на землю. Но Уилфред, хотя и растерялся совершенно и не должен был этого делать, стал отчаянно сопротивляться, пытаясь освободиться, несмотря на то, что попытки эти были совершенно напрасными. И Роберт, почувствовав, что в одиночку не справится со своей жертвой, обратился за помощью к нам. И мы эту помощь вполне успешно оказали. Кто только не бросился к Уилфреду, и, надо думать, желание помочь Роберту было отнюдь не исключительной причиной, направлявшей в тот миг действия почти целого десятка возбуждённых от внезапно охватившего их и объединившего порыва. При таком соотношении сил Уилфреда сравнительно легко удалось повалить на землю. Он стал на какое-то время совершенно невидим для меня, так как вокруг него стояли сплошь те, кого, кроме меня самого, кликнул Роберт. Тычки, толчки, зуботычины раздавались направо и налево, все попытки Уилфреда привстать или приподняться сурово нами пресекались. Но потом, когда дело могло зайти уж очень далеко, я призвал хористов к сдержанности и велел им несколько отступить, оставляя в распоряжении Роберта измученного нами и, кажется, даже избитого Уилфреда. Впрочем, как следует избитым он пока что не был. Затем, сразу после того, как мы отступили, Роберт вновь кинулся к нему, как лис на цыплёнка. Дэвид моментально овладел Любимчиком и после ряда замысловатых манипуляций направился с ним сквозь кусты, покидая площадку. Многие из нас хотели бы, чувствуя в себе необычайно сильное пробудившееся любопытство, проследовать за ним, пронаблюдать или, так сказать, возможно даже поучаствовать в том, что он собирался делать с Уилфредом. Но, подумав, я запретил им это делать. Проследить за Робертом для многих было вполне заманчиво, это я признавал. Но расправа с Уилфредом была наградой, данной ему мной, и только он мог действительно ею наслаждаться. Наше присутствие, как я опасался, могло совершенно смутить его, потому, учитывая наступившее уже достаточно позднее время, я послал всех спать, сказав, что наутро они, конечно, сами узнают всё, что творилось меж Робертом и Любимчиком. Утром, проснувшись и встав после сна, мы обнаружили, что Роберт, как видно, прекрасно провёл эту ночь. И хотя он зевал и казался немного не выспавшимся, но щёки его покрывал довольной густой приятный румянец и всё в его облике свидетельствовало о том, что он невероятно доволен. Затем, через достаточно продолжительный пропуск во времени, явился и Уилфред. Удивительно вообще, что он добрался до нас самостоятельно. Лицо его страшно опухло, ноги подкашивались, и на каждом шагу он останавливался, судорожно нагибался и сплёвывал кровавые комья на траву. Он отыскал свой уголок в пещере, забился в него и долго дрожал, всем своим существом пугаясь и сжимаясь, как только было возможно для него, при каждом приближении к нему кого бы то ни было. Что именно вытворял с ним Роберт, осталось неизвестным, так как сам он только молчал и весело ухмылялся, когда его спрашивали. Для него самого, возможно, было слишком трудно описать, каким же образом он с ним развлекался. Но очевидно, что то, что он испытал в процессе всего этого, оказалось вполне соответствовавшим всем его ожиданиям, если не превзошедшим их. Быть может, он таскал его за собой по колючему кустарнику, о чём свидетельствовали глубокие порезы и ссадины, во множестве в самых разных местах покрывавшие кожу Уилфреда, или он ударял его головой об землю, или же заставлял возить его на себе, – точно неизвестно. Но несомненно, что Уилфред пережил, возможно, самую сквернейшую из когда-либо проведённых им ночей, особенно в пору его детства. Когда ему стало немного лучше, – а на это понадобилось целых несколько дней, – я вернул ему медальон и предупредил: « Теперь ты знаешь, как я обращаюсь с теми, кого считаю своими врагами, а в особенности – с предателями. Тебе ещё значительно повезло, но знай, что в следующий раз я могу и не помиловать». « Следующего раза не будет», – ответил он слабо, и я заметил сквозь приоткрытый рот, что у него отсутствует, как мне показалось, около трёх зубов как сверху, так и снизу. Впрочем, независимо от того, молочными или уже коренными они являлись, особого значения я этому не придал. Совершенно справедливо. Огромным благодеянием для него и так было то, что я всё же сохранил ему жизнь. « Я надеюсь», – язвительно выразил я своё сомнение. Порадовавшись за Роберта и выразив лишний раз своё презрение к Уилфреду, мы пошли к реке и принялись купаться и плескаться, чувствуя после столь бурной ночи настоятельную потребность освежиться. Вода хорошо очищала нас снаружи, унося всё нечистое, что замарало нас прошлым вечером, накопилось за ночь. Да только вся эта влага не могла смыть грязи с наших душ. Но какие бы меры я не предпринимал, неизменным оставалось одно: то, что Ральф знал теперь всю правду об обстоятельствах смерти Саймона. И это меня беспокоило больше всего. Вскоре после пресловутых событий началось довольно продолжительное время дождей. Вступил в него я уже пятнадцатилетним, а Роджеру, надо полагать, успело исполниться четырнадцать, не важно, до начала ли этого периода, или уж после. Всем нам было крайне тяжело в эту пору. Для меня не было новым, что дождливая сырая погода может продолжаться на протяжении нескольких дней, а то и недель. То, что небо затягивается временами сплошным серым покровом, сквозь который практически не видно солнца, было для нас не удивительно. Но дождливая погода нашей Родины, Британии, – совсем не то, что пора дождей там, где мы находились, – на небольшом острове посреди океана, который располагался не так уж далеко от пояса равноденственной черты. Разница между этими двумя явлениями крайне велика. Если в Англии, как известно, сильные дожди не могут идти непосредственно один за другим, а чаще всего в такое время наблюдается всего лишь морось, да и дождь то усиливается, то ослабевает, слегка накрапывая, то там, где мы пребывали, ливни не прекращались в течение нескольких недель, следуя друг за другом почти непрерывно. Солнце показывалось из-за облаков на какие-нибудь два часа за неделю, а потом снова несметные количества воды сразу, без всякого предупреждения, с чудовищной силой извергались на землю. Песок вокруг пещеры и на поляне размок совершенно, и мы не без основания опасались, как бы кого-нибудь из нас не смыло в море. Передвигаться по берегу иной раз приходилось по колено в воде, по хлюпающей слякотной грязи, в которую моментально превращалась твёрдая некогда земля. Водяные капли мелкой картечью непрерывно вели обстрел всего острова. Но хуже всего было с огнём. Первоначально мы обходились поддерживаемым в нашем жилище, но и он скоро потух, когда весь жир выгорел. Приходилось сидеть, забившись глубоко в пещеру, мучаясь от голода и сырости. Утешало лишь одно – то, что Ральфу не лучше чем нам, и он вместе со своими дружками сидит точно так же, как и мы, дрожа и прижимаясь к соседям, без огня и еды. Да и наше положение было ещё более удачным, ведь в отличие от Ральфа с его жалкими шалашами, мы пользовались более надёжным укрытием, которое давали крепкие, нерушимые своды и стенки нашего грота. Постепенно самое тяжёлое время прошло, дожди стали идти реже, но не намного. В промежутках меж ними некоторые участки берега кое-как просыхали, и в такие дни костёр Ральфа вновь, к немалой радости для нас, разводился. И тогда, будто желая возместить упущенное, мы начинали усиленно охотиться и пользоваться похищенным огнём. Но неприятности, вызванные стихией, значительно измучили нас и утомили, а непонятное озлобление росло. Тяжелее всего приходилось малышам. На поляне, от которой начинался протяжённый путь к одинокой горе с пещерой, около кустов выросла куча отбросов – остатков пищи, которая регулярно пополнялась после каждой нашей удачной охоты. Я, конечно, был не слишком рад её возникновению, но мы были заняты и поглощены другими, более важными делами, и даже после того, как она появилась, обычно не замечали её. Мы почти забыли о существовании Персиваля, Джонни и Филиппа. Поэтому, встречая их изредка и случайно, многие испытывали изумление и недоумение, а иногда и раздражение. Постоянно мучимые голодом, никем не опекаемые, бродили они, разыскивая себе пропитание, выскакивая из зарослей, как только мы, старшие, отходили куда-нибудь. Отчего они боялись нас, было трудно понять. Подобно этому лесные животные склонны избегать человека и готовы скрыться или умчаться прочь, едва только он потревожит лесное спокойствие. Иногда я сам заставал их, когда они копались среди всех этих объедков, тронутых плесенью и изобиловавших червями, отыскивая хоть что-нибудь съедобное. Фрукты не могли их насытить, да и были они почти все съедены и оборваны, а новые ещё не успели созреть. К тому же длительный дождь превращал те из них, которые ещё не успели опасть, в скользкое водянистое месиво. Где они пережидали дожди? Ответить было бы затруднительно. Со всей очевидностью можно утверждать лишь одно, они страдали больше нас, так как не были укрыты от сырости и непрерывно бивших в берег и по листьям деревьев толстых напористых струй. Едва успевшие просушиться, выжидали они время, когда им можно было бы незаметно подобраться к поляне возле нашего жилища. Оказавшись там, они принимались копошиться среди гниющей падали, повизгивая, как зверьки, и устраивая отчаянные драки между собой из-за попыток отнять друг у друга ещё сохранявшую остатки мяса косточку или какой-либо другой лакомый кусочек, найти который для них было, в самом деле, редкой удачей. Они не разговаривали даже между собой, а издавали странные резкие отрывистые нечленораздельные звуки, которые можно было вполне принять за писк и вой детёнышей лисы или куницы. Передвигались же они теперь так, будто бы им было затруднительно сохранять вертикальное положение. И сталкиваясь с этим, я всегда обнаруживал в себе ощущение какой-то отстранённости и несоответствия всего, что разворачивалось передо мной, какому-то изначальному, уже смутному представлению о том, как должны выглядеть и вести себя эти дети, и о том, что их должно окружать. Но те условия, та среда, что была вокруг них, казалось, были вполне подходящими для них, ведь, по крайней мере, они успели слиться с этим существованием настолько, что даже не задумывались, тяготит оно их, или же нет. И лишь те, кто знал обстоятельства, предшествовавшие их переходу к такой жизни, могли бы заметить разницу, которая неизбежно пробуждала в душе нечто, удивительно похожее на жалость. Впрочем, у нас ведь были и свои, куда более важные заботы. И всё же иногда, заставив их своим появлением с громким криком разбежаться, я невольно отмечал эти перемены. С Персивалем-то было всё ясно, но вот Джонни, с его некогда пшеничными волосами, вполне мог быть сыном какого-нибудь зажиточного горожанина, состоятельного торговца или даже мелкого дворянина, а Филипп… Но что было толковать мне о Филиппе? И какие-то горькие, наползающие одна на другую мысли были во мне, в моей голове. И раздражение, и злость были настолько сильны, что не только лишали покоя, но и настойчиво рвались наружу, требуя от меня, что бы я указал им выход. И я его нашёл. Только затем я, конечно, почувствовал всю бессмысленность этого, но, тем не менее, события разворачивались именно так. Однажды, проходя по берегу, я обнаружил, причём не в первый уже раз, возившихся между собой малышей. Они, уверенные в том, что кроме них поблизости никого нет, отчаянно царапались, боролись, вырывая друг у друга из рук куски пищи. На этот раз каждый был, можно сказать, сам за себя, и ничто не напоминало об их прошлом довольно дружелюбном взаимодействии. Тогда, когда всё это происходило, они были поистине разобщены. Суровая борьба за жизнь не могла не сказаться и на роде их отношений. Когда малыши почувствовали моё приближение, они здесь же вскочили и, оглушительно вопя, разбежались в разные стороны. Распугав их таким образом, я собирался продолжить свой путь, но вместо этого почему-то сначала внимательно осмотрел ближайшие кусты. Всё кругом затихло, и те трое, на которых моё появление так подействовало, казалось, бесследно исчезли. Но вот вскоре мне показалось, что в кустах что-то зашевелилось. Я бросился туда. Так и есть. В зарослях, в полной уверенности, что я не замечу его, на корточках сидел мальчик. Грязный, совершенно обнажённый, сильно исхудавший настолько, что было вообще непонятно, как он ещё не умер от голода, со спутанными, более того, даже свалявшимися волосами, весь в каких-то болячках и прочих царапинах, он, вдруг почувствовав моё приближение, испуганно поднял голову. С большим трудом можно было узнать в нём прежнего Джонни, и, тем не менее, это был именно он. От его полной наготы и болезненной худобы мне стало как-то не по себе. Не знаю, что именно задело меня и отозвалось чем-то в душе при этой встрече, но только мне всё это показалось крайне мерзким и отвратительным. Хотя, надо признать, что сам Джонни, как и остальные два его приятеля, был менее всего виноват в этом. Мне достаточно было оборотиться на себя и признать, что сам я в это время находился не в лучшем виде, но вместо этого всё своё внезапно возникшее негодование я направил именно к нему, к этому несчастному мальчику, и с торжествующим возгласом занёс руку. Джонни вскочил, не разгибая спины, он посмотрел на меня так, что мне стало жутко. Этот взгляд не был ни просительным, ни умоляющим, напротив, в нём ощущалось какое-то непонятное упорство, даже желание вступить в борьбу, хотя смешно было подумать, как и какое может оказать мне сопротивление этот жалкий ребёнок. В глазах был странный и пугающий блеск. Мальчик ощерился и пронзительно заверещал, показав заострившиеся, по-видимому, от того, что в течение недавних месяцев ему приходилось постоянно глодать кости, зубы. Он готов был скрыться от меня среди высокой травы и кустов, но я опередил его и настиг, ухватил за ухо. Джонни, собрав воедино свои силы и волю, вцепился зубами в мою ладонь. Это ещё больше разозлило и меня, и я ударил его по голове наотмашь. Джонни злобно вскрикнул. Я взял его за руку и поволок к берегу. « Ты… Ты! – кричал я, – ты чего здесь делаешь»? Джонни ничего не отвечал, отчаянно пытаясь высвободиться. Я отпустил его руку, но тут же ещё несколько раз ударил его по спине и погнал его по берегу в направлении границы, продолжая наносить удары. Бежать слишком быстро он не мог, так как очень скоро силы начали его покидать, а его дыхание стало шумным и тяжёлым. Я повторил свой вопрос. Тут только мои слова, как показалось мне, дошли до его сознания. Он, будто припоминая слова родного языка, проговорил наконец: « Я есть хочу»! « И поэтому ты приходишь сюда? Пусть Ральф тебя накормит, беги к нему», – крикнул я. « Ральф не может», – едва слышно отозвался Джонни. « Ну, конечно, он же всё за костёр свой беспокоится. Куда уж ему! Хотя он вполне мог хоть близнецов на охоту посылать, – проговорил я с непонятной радостью. – Но вы, вы все, маленькие мерзавцы, спите на земле Ральфа, а днём приходите сюда воровать нашу еду»! Произнеся это, я побежал ещё быстрее. Догнать Джонни было не так уж и легко, было удивительно, откуда столько силы берётся в таком, довольно слабом с виду ребёнке. Но страх за жизнь, обостряясь до невероятных пределов в иные мгновения, действует на всех живых существ, в том числе и на человека, так, что позволяет им преодолеть такие препятствия и выбраться из таких положений, когда, казалось, конец был уже предрешён и всё вокруг наполняла собой одна лишь безысходность. Но всё же я добежал, снова поравнялся с Джонни и нанёс ему такой удар, от которого тот бы, без сомнения, свалился. Однако мальчик, хоть ноги его слегка и подогнулись, устоял и резким прыжком рванулся вперёд. Теперь дышать становилось трудно уже и мне. Лицо покрылось испариной. Но от преследования Джонни я почему-то не отказался. Так мы и продолжали бежать по песчаному берегу. Наконец, когда уже те места, что оставались у Ральфа, стали совсем близко, я остановился. Джонни то же, почувствовав это, прекратил бег и оглянулся, сгибаясь и собираясь, очевидно, вновь присесть на корточки. « Если хотите, вы, – ты и двое других, – станьте частью нашего сообщества. Только вы должны открыто это мне объявить, все вместе. Так и скажите. Со мной еды хватит на всех. Ты понял меня? Но если же ты снова появишься так, как прежде, здесь, то я просто возьму и убью тебя»! – бросил я. Возбуждение достигло высшей точки, а затем, когда это было выражено яркой и меткой фразой, начало угасать. « Меня? Как Саймона»? – сказал Джонни, переведя дух. « Да. Как его»! – высказался я, потому что ничего другого я не нашёл в тот миг, что бы сказать ему в ответ. « За что»? – спросил он меня. « Вот убью, и всё. Потому что мне надоело. Потому что видеть тебя противно. Уходи отсюда»! – закричал я и замахал руками. Джонни повернулся и побежал, а я подобрал с земли несколько камней и принялся швырять ему вслед. Несколько бросков оказались удачными. Один камень, задев ногу, острой своей гранью поцарапал кожу, другой, попавший туда же, не рассёк, но больно ушиб голень. Джонни вскрикнул, споткнулся, едва не упал, но всё же настойчиво продолжил, сильно прихрамывая, своё бегство. Я не последовал за ним, а молча наблюдал, как по песку, за удаляющимся малышом, тянется тонкая струйка крови. Затем я повернулся в противоположную сторону и направился обратно. Прокушенная ладонь побаливала и, напоминая о себе, не давала, как следует, собраться с мыслями. Я нахмурился, сжал ладонь в кулак, и постарался не думать о месте укуса. Но вот о том, кто мне нанёс его, перестать думать было не так уж легко. Успокоила встреча с Роджером почти у самого перешейка, связывавшего пещеру с островом. Я поздоровался с Бешеным Псом и показал ему свою руку. Тот выразил искреннее сочувствие и даже изъявил готовность самому наказать малышей, пускай для этого и пришлось зайти за черту, к Ральфу. Но я сказал, прикладывая к ране несколько листьев и перевязывая их сверху гибкими и прочными травянистыми стеблями: « Не стоит. Они сами придут, довольно скоро». « Почему вы так думаете, милорд»? – спросил Бешеный Пёс. « Мне было ниспослано видение», – загадочно ответил я. « Вот как? – удивился Роджер, – а если они придут, вы позволите мне распоряжаться ими»? « Конечно, о чём разговор? В награду за верную мне службу ты вполне можешь их получить». « Это Ральф во всём виноват, – предположил Роджер после того, как молча выразил свою радость от сказанного мной, – он их так распустил, что они такими стали». « Да, это всё из-за Ральфа, – согласился я, – но это безобразие за кустами нужно убрать». Роджер кивнул головой, и в скором времени я заставил разобрать дурно пахнувшую и привлекавшую тысячи мух кучу. То, из чего она была составлена, частью закопали, а частью выбросили в море. На следующий день мои слова в точности исполнились. Малыши явились и некоторое время стояли у входа в пещеру, не решаясь спросить разрешения. Они, как могли, привели себя в порядок: вымылись, расчесали себе волосы, – и стояли теперь, прикрывая большими древесными листьями те части тела, которые считали наиболее для себя важными. Выглядели они, действительно, чуть лучше прежнего, но обилие синяков, ссадин и кровоподтёков производило неприятное впечатление. Многое из этого, особенно у Джонни, появилось и по моей вине, но признавать это мне в высшей мере не хотелось. Я приказал пропустить их, и они вошли, подгоняемые копьями моих охотников, ко мне в пещеру. Я сидел в глубине, стараясь придать себе величественный и таинственный вид, и смотрел куда-то поверх их голов. Мне вовсе не хотелось разглядывать этих троих несчастных, так как их присутствие и созерцание лишало почему-то меня душевного равновесия. Наконец, медленно произнося слово за словом, я начал: « Я знал, что так получится. Вроде бы разумное решение. Давно бы так. Знаете, ведь я не так плох, как может быть, кому-нибудь из вас кажется. Вчера я погорячился с одним из вас, сказал немного лишнего. С каждым бывает. Что ж, малыши, так и быть, я помилую его. Вы же готовы остаться со мной навсегда? Помните, что после этого вы уже не сможете покинуть меня добровольно и будете вынуждены подчиняться мне и тому, на кого я укажу. Вам понятно»? Персиваль заговорил быстро и невнятно: « Да. Потому мы и пришли. Насчёт этой, новой власти»… « Новая власть? Да, моя власть и мои новые порядки, – задумчиво проговорил я, – что ж, располагайтесь, вам укажут, где спать, что, сколько и когда есть. Со мною вы не пропадёте. Будете звать меня сэром или господином». Малыши почти одновременно кивнули, стараясь волевым усилием поддержать в себе гаснущее сознание. Как показалось мне, они едва стояли на ногах и будто покачивались от усталости и голода. « Можете садиться», – сказал я. Малыши, не сводя с меня глаз, опустились на каменный пол пещеры. « Теперь нас стало ещё больше, – сказал я, обращаясь к Роджеру, – хотя я и представить себе не могу, какая от них может быть польза. Но со временем, возможно, и они нам пригодятся». « Да, они нам пригодятся», – ответил Бешеный Пёс. « Вот, повинуйтесь во всём Роджеру Честертону. Он о вас позаботится, – так или примерно так сказал я малышам, а затем вновь обратился к Роджеру, – дарю их тебе, ты ведь присмотришь за ними»? « Да, со мной им будет хорошо», – отозвался Роджер. С его лица не сходила странная зловещая улыбка. Поняв каким-то чутьём, что ничего хорошего такое развитие событий ему не сулит, Джонни вдруг сильно обеспокоился и произнёс с выражением крайнего ужаса: « Лучше бы вы всё же убили меня, как грозили некогда, чем такое». « Нехорошо говорить так. Не стоит говорить о смерти. То, что я сказал, последовало бы в совершенно другом случае. На всё Божья воля. Мы ведь не изверги какие-нибудь, не извращенцы, мы служим Господу, что б вы знали. Так что, детки, не бойтесь его. Он добрый. А если что пойдёт не так, то вы уж потерпите. Вам же будет хорошо». Роджер подошёл к малышам и сказал: « Вот и всё. Теперь вы мои». И это было сказано не зря. Теперь они совершенно буквально принадлежали ему. Он заставлял их выполнять всё, что ему заблагорассудится, и оказывать, по его указанию, многочисленные услуги разной степени важности, некоторые из которых были настолько неприличны, что мне бы не хотелось описывать их даже здесь, будя ненужные воспоминания. Всё, что могло быть сделано, было сделано, но некоторые вопросы, в том числе вопрос о постоянном источнике огня ещё ждали своего решения.

31.

Шёл я сам по себе, Говорил я себе, Говорил я себе самому: « Ты следи за собой Да гляди за собой, Не нужны мы с тобой никому»! Отвечал я себе, И сказал я себе, И сказал самому себе так: « Сам следи за собой Да гляди за собой. Ишь учить меня вздумал, дурак»! Себя на углу караулил я, Задумав себя напугать, Всё вышло: когда я увидел себя, То кинулся в страхе бежать. Я просто-напросто шёл домой, И вот – на себя налетел. Так можно и летом, и зимой Отвлечься от скучных дел. Рамон Кино. Боюсь дышать, мой шумный вздох, Спугнёт твой сон и страсть зажжёт, Замри, мгновенье. Видит Бог, Здесь дремлет нежность, страсть придёт… Тито Строцци. Ведь даже в нашей Англии весёлой Из-за мечты лилось немало крови. Ричард Айрон. Время дождей постепенно проходило. Теперь они были не такими частыми. Однако сильные ливни, хотя и реже, всё ж случались. Но это уже не мешало нам так сильно в наших повседневных занятиях: добывании еды и различного рода играх. Влага, в неимоверном количестве обрушившаяся на землю, вдоволь напитала почву, на фруктовых деревьях появлялись новые почки и бутоны. Завязи унизывали молодые побеги и вызревали, стремясь к полной спелости, под лучами всё чаще и дольше выглядывавшего Солнца, молчаливо обещая вскоре обернуться сочными, вкусными и яркими плодами. Теперь, когда число обитателей пещеры увеличилось, пора было подумать о запасах пищи. Я вернулся к мысли оставить нескольких поросят и приручить их, что бы они всегда были под рукой и в случае чего могли бы размножиться, если бы наше пребывание на острове стало таким длительным. Для этого Роджер изготовил несколько новых верёвок, и в следующий раз нам удалось поймать двух поросят, которым мы спутали ноги и которых водворили на место их содержания, – за невысокую стенку из прутьев, обмазанных глиной. Загон этот находился очень близко к заветной поляне, и к нашим обязанностям прибавилась ещё необходимость следить, что бы молодые свинки не убежали, опрокинув его ограду, и кормить лишённых свободы животных. Это с единодушного согласия всех остальных возложили на малышей, угрожая им побоями и осыпая их самой крепкой бранью, которую мы могли только себе представить. И малышам ничего другого не оставалось, как утереть слёзы и повиноваться, что они и сделали. Так нити дней моей жизни, будто волокна растений в умелых руках Роджера, свивались между собой и сплетались в один тугой и прочный канат. Разные, не всегда приятные мысли продолжали посещать меня, вызывая потребность поделиться с кем-нибудь своими намерениями, желаниями или опасениями. А с кем ещё, кроме Роджера, я мог всем этим поделиться? Нужно было многое ему сказать, и настало время, когда нужные слова всё же были сказаны. Случилось это, как ни странно, во время дождя. Сильный ливень наполнял собой всё кругом, а мы оба стояли прямо под ним по пояс в морской воде, склонив головы друг к другу и подставив спины тёплым освежающим струям, не боясь замочить наше платье, которого тогда на нас не было вовсе. Капли сбегали, будто бы обрисовывая все изгибы и неровности наших фигур. В это время я опять подумал с досадой: « Как же мало я отличаюсь от Роджера! Да, есть разница в возрасте, хотя и совсем небольшая. В той среде, из которой мы когда-то вышли ( уже посущественнее). В условиях, в которых проистекало становление нас как личностей на самом ранее этапе нашего существования. Но теперь это всё отступает куда-то вдаль, словно те же самые дождевые капли, падающие в море и оставляющие после себя лишь недолговечные расходящиеся круги. Но я другой, я должен быть другим. Между мной и Бешеным Псом должна быть, конечно, не жёсткая граница, но некое различие, осознаваемое обоими. А теперь это пропадает. Так не должно быть. Не должно. Я это знаю и чувствую. Когда-то я ценил в нём именно непохожесть на себя. Теперь же я почему-то не чувствую это так остро. Ограничения, как проржавевшие обручи на винной бочке, спадают одно за другим. Я теряю себя в этой бессмысленной борьбе, и теряю Роджера. Запретный плод перестал давно быть запретным, а, вместе с тем, утерял какую-то часть в своей сладости. К чему же продолжать вкушать его? Разве затем, что иная пища просто недоступна. Роджер пропадает во мне, пропадает без остатка, потому что я не могу дать ему свободы. Но если я её ему дам, то не станет ли он так же чужд для меня, как далёкие звёзды для нашей Звезды? Но и я, к позору своему и унижению, растворяюсь в нём. Отвернуться, отстраниться ли друг от друга, что бы спасти хотя бы то, что ещё возможно спасти. Я ведь главный, главный везде и во всём. Какой смысл во власти, если кругом полное равенство. Наслаждение властью возможно лишь при неравенстве властителя и народа, когда герой отделён от толпы и в самом себе, и обладает притом качествами, заведомо этой толпе недоступными. Но смешение, слияние – это утрата границ, различий. Во что бы превратилась музыка, если бы исчезло деление на высокие и низкие, громкие и тихие звуки? Как же остановить то, что происходит? Я хочу быть первым и оставаться лучше других, сознавать это. При всём моём душевном расположении к Роджеру, я не его точная копия, как и он – не моя. Я не желаю уподобиться Ральфовым близнецам, Эрику и Сэму, настолько схожими меж собой, что затруднительно определить, где один, а где другой». Но какими бы не были мои мысли, другая, почти бессознательная, часть меня продолжала то, что была не в силах прервать. Моя левая рука была закинута на плечо Роджера, а его десница так же покоилась на моих плечах так, что её ладонь свисала с правой стороны, касаясь моей груди. Это положение было таким симметричным и так свидетельствовало о жажде гармонии, что увидев бы это со стороны, я непременно восхитился бы точному совпадению отдельных частей и невероятному телесному согласию, которое, несомненно, было показателем единства внутреннего. « Вот и пятнадцать мне минуло, – сказал я с отуманенным дождевою влагой взором и с томностью в голосе, – тебе ж четырнадцать исполнилось уж лет. Пора подумать нам о будущем с тобой». « Пора, милорд», – отвечал Бешеный Пёс. « Пора, мой друг, согласен, – отвечал я, – что же будет с нами, когда пройдёт неизвестное количество времени? Ведь не может это бесконечно продолжаться. Думаю, нам пора задуматься об этом и обеспечить себе общее счастье». « Конечно, надо подумать», – вторил Роджер. « Хотя, если быть честным и откровенным, счастье моё при мне. Каким бы ни было грядущее, главным остаётся то, что у меня есть ты. А без тебя – какое же мне счастье»? « Да, это всё так. Но только кажется мне порой, что нас что-то ждёт впереди, без чего бы наше счастье было бы не полным. Что будет с нами, как вам кажется, господин»? – сказал Роджер. « О будущем трудно судить, так как оно ещё не наступило, хотя оно, как говорится, и в наших руках. Ну, однозначно лишь одно: пройдёт не так уж много времени, и мы с тобой вырастем и станем совсем взрослыми», – ответил я, став ещё более задумчивым. « Это правда. Иногда уже сейчас мне кажется, что мы совершенно перестали быть детьми, хотя взрослыми, конечно, мы пока так и не стали», – промолвил Роджер. « Придёт корабль, и мы тогда должны будем решить, оставаться здесь или покинуть это место», – напомнил я. « Место, в действительности, неплохое», – заметил Роджер. « Это потому, что ты уже привык к нему. Но, поверь мне, в мире найдётся много прекрасного и удивительного для нас с тобой. Части света обширны и занимательны», – было сказано мной. А Роджером произнесено было следующее: « Правду сказать, мне совершенно не хочется возвращаться в большой мир. Ничего особенно хорошего я там не видал. Но если вы соберётесь вернуться, я, конечно, отправлюсь с вами, ведь вы меня здесь не оставите, а без вас, при всём старании, мне пришлось бы немного хуже, чем в противном случае». « Успокойся, Роджер, ты можешь оставаться здесь столько, сколько сам пожелаешь. Просто мы скажем людям на корабле, что не собираемся уплывать вместе с ними, вот и всё. А остальные пусть решают сами. Никто их здесь, кроме обстоятельств, не держит». « Это очень хорошо! – обрадовался Роджер и добавил вдруг, – Я то же думал о нашем общем благе. Это было бы неплохо. С вами всё всегда замечательно. Или почти всё. Только знаете, милорд, у меня есть мечта»… « Что ты говоришь, Роджер? У тебя есть мечта? – изумился я. И какая же»? « Самая заветная, господин, такая, что я даже не знаю, решиться ли мне открыть её вам», – сообщил Роджер. « Ну уж кому ещё, как не мне, ты можешь об этом рассказать. Или ты хочешь оскорбить меня, своего властителя, который столько для тебя сделал, недоверием»? – спросил я. Роджер начал: « Что вы? Нет, конечно. Только это мечта настолько личная… Понимаете, иногда мне хочется, что бы у нас была семья. Семейного, домашнего уюта хочется. Сильно… Быть может, моя мечта никогда не сбудется, но»… « Никогда не думай о невозможном. Если у тебя есть мечта, то, следовательно, есть и цель, и если как следует взяться за дело, можно и цели достигнуть, и мечту осуществить», – заявил я, и, по-моему, вышло неплохо. « И ещё мне хочется услышать радостные голоса собственных детей. Как хорошо иметь детей, господин! Но, к сожалению, это невозможно», – произнёс Роджер. Это было настолько неожиданно, что я сбросил руку Роджера со своего плеча и окончательно с ним расцепился. Во рту на мгновение не хватило воздуха. « Дети? Свои дети? Ты хочешь иметь семью и детей, Роджер? Нет, в этом нет ничего необычного. Но мне надо подумать и решить. И почему-то ты считаешь, что это невозможно. Постой-ка, мне нужно как следует во всём разобраться», – только и выговорил я. Ливень вдруг прекратился, свежий ветер разогнал тучи, и на небе остались лишь лёгкие белоснежные облака, где то в вышине, очень далеко, заблистали солнечные лучи, а над самой кромкой меж водой и небом встала широкая и многоцветная арка радуги. « Но вы же сами попросили меня сказать»? – начал оправдываться Роджер. « Погоди. Ты здесь ни при чём. Это должно было произойти. Но для меня это было несколько внезапно. Вот прямо так: семья, дети. Не рано ли»? – засомневался я. « Так это когда вырастем. Но ждать этого уже не так и долго. Да и теперь мы уже достаточно крепкие и сильные. Поэтому почему бы не позаботиться о нашем будущем сейчас»? – сказал Роджер. « Как»? – спросил я. « Пока не знаю. Я говорил, что это невозможно», – пояснил Роджер. « Но это же твоя мечта! Ты что, просто так собираешься от неё отказаться»? – возмутился я. « Есть у меня одна мысль, – хитро начал Роджер, – да только, видите ли, у меня получается мыслить похуже, чем у вас». « И всё же ты пока с этим весьма неплохо справлялся», – заметил я. « Видите, остаться с вами для меня – высшее, что я могу для себя пожелать. Будем же навек вместе. Но если я останусь здесь с вами, то, думаю, мне придётся навсегда позабыть о своей мечте», – угрюмо промолвил Роджер. « Печально, но похоже, ты во многом прав», – согласился я. Нам надоело стоять в воде, и мы вышли на берег, сев около деревьев на ещё сырой после дождя песок, ожидая, когда теплота показавшегося из-за облаков солнца, согреет и высушит нас. «Представляете, – продолжал удобно устроившийся рядом со мной Роджер как это замечательно, – иметь собственных детей! Каждый похож на тебя и на любимого тебе человека и несёт в себе частичку и задаток твоих собственных способностей и предпочтений. Приятно, когда после нас останутся наследники. У них будет, конечно, своя жизнь, отличающаяся от нашей, но всё же в них будет нечто и от нас. Бессмертие души – это хорошо, но хотелось бы, что бы и на земле что-нибудь от нас осталось. Многие видят в этом своё предназначение. Жаль только, что у нас не будет детей. Я слышал как-то, не помню только, от кого, что мужчина должен чего-то коснуться внутри женщины, чтобы у него мог появиться ребёнок». Я подтвердил его робкие предположения: « Правильно. Примерно так это и происходит. Андреа Везалий написал как-то в своей « Анатомии», что мужское семя»… « И значит, – вдруг сообразил, перебив меня, Роджер, – нам нужна женщина. Весь вопрос только в том, где её взять». « Если нас найдут, это не вопрос», – сказал я. « А если нет? К чему откладывать»? – заявил Роджер. « Не торопи меня. Ты прекрасно знаешь, что есть ряд обстоятельств, затрудняющих осуществление твоего плана, о сути которого я начинаю догадываться. Если бы ты последовал за мной в большой мир, то нахождение искомого объекта не составило бы труда, хотя бы возникли осложнения иного рода. Ещё есть слабая надежда, что у этих берегов произойдёт кораблекрушение, и при этом спасётся какая-нибудь девушка. Желательно одна, что бы не было проблем с её спутниками-мужчинами. Со временем угрозой или лаской её бы, возможно, удалось принудить к сожительству с нами, дабы она стала матерью наших общих детей. Но вероятность этого события невелика. Ещё остаётся такой выход из создавшегося положения: построить лодку или плот и попытать счастья в океане. Быть может, наш остров окажется частью, возможно даже обширного, архипелага, или расположенным не так уж далеко, как нам всё это время казалось, от материка. Тогда бы мы могли наткнуться, опять-таки в случае невероятной удачи, на населённые какими-нибудь людьми места, пусть даже эти люди, может даже и к лучшему, окажутся всего лишь дикими туземцами. Оттуда мы могли бы легко взять девушку. Но ты прекрасно знаешь так же и то, что для постройки плота или лодки необходимо срубить как минимум одно дерево, а срубить его у нас нечем. Каменные топоры, сделанные нами, настолько тупы, что у нас не хватит ни времени, ни сил, что бы повалить хотя бы один ствол, не говоря уже о том, что бы изготовить из него подходящее для плавания судно, даже если мы будем работать все вместе. К тому же и топоры эти делать крайне тяжело, а ведь придётся снабдить ими всех, кто будет принимать в нашем деле участие», – подробно и терпеливо объяснил я. « Разве что бы сделать лодку непременно нужен топор? – воскликнул Роджер и посмотрел на меня так, будто сделал гениальную находку, – Раньше я и сам так думал, а потом догадался о чём-то получше, да только случая не было об этом сказать кому-нибудь. Поэтому я и помалкивал, а теперь – другое дело. Раз вы не против этого, так я и скажу. Ирландские рыбаки, как мне известно, пользуются лодками, сплетёнными из ивовых прутьев и обтянутых воловьими шкурами. И, кажется, я знаю, как сделать одну такую». « Интересно, я никогда не задумывался об этом. И даже на уроках истории, где говорили многое про Ирландию, мне не приходилось слышать о плетёных лодках. И как же их изготавливают»? – спросил я. « Из прутьев делается основа, остов. Здесь нет ивняка, однако гибкие и достаточно длинные прутья найдутся. Между собой их можно скрепить ремешками или крепкими и острыми шипами колючего кустарника», – поведал Роджер. « Нам потребуется трёхместная лодка, не забывай, – уточнил я, – хоть у нас нет воловьих шкур, но свиные достать можно, да ещё у нас есть несколько тех, что остались от морского зверя. Их только надо обработать особым способом, что бы они не пропускали воды и не портились от морской соли». Роджер поддержал меня: « Мы их пропитаем жиром и тем веществом, которым, помните, мы залепляли рот»… « Не продолжай. Как же я хочу забыть об этом! Но это правда, этим мы должны просмолить все швы и смазать наше судно снаружи. Нам будет нужно много этого вещества», – стал обдумывать я вслух идею, поданную Роджером. « Вот видите, и никакого топора не нужно. Мы проделаем отверстия в шкурах и пропустим через них нить, что бы прикрепить обшивку к корпусу. Так бы вы и думали о топоре, а ведь и без него обойтись можно. Это совсем не то, что головы рубить. Вот это совсем другое дело, здесь топор почти незаменим, с ним лучшего всего. А что бы построить лодку, много есть способов. И какую же вы собирались делать, даже будь у вас топор? Однодеревку? Из цельного ствола, да? Так ведь тяжёлая бы вышла. Вы бы её, может быть, и на воду-то спустить не смогли», – разговорился Роджер. « Предположим, я бы действовал не в одиночку, а общими усилиями мы бы всё же смогли сдвинуть её с того места, где построили, и столкнуть в воду, – возразил я, – но верно одно, что то, что придумал ты, будет гораздо легче». « Тяжести почти никакой. Если понадобится, можно будет перевернуть и нести на себе, над головой. Правда, насчёт трёхместной не знаю. Но попробовать можно», – сказал Роджер. « Когда мы её построим, – продолжил я давать указания, – возьмём достаточно пищи и отправимся в плавание. Моррис и Роберт позаботятся об остальных во время моего отсутствия. Проплывём вперёд, насколько хватит припасов. Если мы увидим, что вокруг поблизости никакой земли нет, и расстилается лишь бескрайний океан, то повернём назад. Если же наткнёмся на какое-нибудь племя, то я постараюсь найти с ними общий язык и договориться. Быть может, они согласятся выдать нам девушку и позволят поселиться рядом с ними. В случае же враждебного отношения к нам с их стороны, мы срочно удаляемся. Если по пути нам встретится какой-нибудь ещё пригодный для жизни островок, то останемся на нём, если же нет, то возвращаемся сюда». « Как же мы найдём обратную дорогу»? – спросил Роджер. « По звёздам, – ответил я, – Полярная звезда созвездия Малая Медведица всегда указывает на север. Больше ориентиров нет. Несколько глупо пускаться так на произвол судьбы. Что и говорить, ведь нас может застигнуть шторм, лодка перевернётся, и мы утонем». « Господь не допустит этого», – попытался утешить меня Роджер. « Надеюсь на это, как и ты», – отозвался я. « Вот это хорошо. Это прямо-таки здорово! – восхитился Роджер, – только, если я не ошибся, вы намерены навсегда остаться со мной и с ней на новом месте, едва только отыщете его»? « Но разве это не чудесно. Только ты, я и та, с помощью которой мы сможем иметь потомство. К тому же может оказаться, что тот уголок, который мы обнаружим, в неисчислимое множество раз восхитительнее нашего острова. Там мы будем вдали от Ральфа и прочих неприятностей. Но это, конечно, в том случае, если нам не придётся возвращаться сюда», – сказал я. « И вы бросите всех верных вам людей»? – удивился Роджер. « Ну, а чего же жалеть о них? Как-нибудь обойдутся и без меня. Кто они для меня? Отработанный материал, прямо-таки балласт», – ответил я самодовольно. Роджер изумился: « Надо же, для вас они – балласт, а я, признаться, начал считать их своими друзьями. Они неплохие приятели, в особенности Моррис»… « Моррис, согласен, хороший парень. Но он тебе не друг. У тебя может быть лишь один истинный друг – твой господин. Хотя ты можешь то же называть их « друзьями», – презрительно проговорил я снисходительным тоном, – раз уж это тебе так нравится. Но то, что наполняет твою жизнь, – это я. И если уж судьба распорядиться таким образом, останется одно – забыть их ради меня одного». « Истинная правда, милорд», – сказал Роджер, стараясь уловить мои намерения и мой настроение, заглядывая мне в глаза. « Не пропадут же они, в самом деле, без меня? Моррис умный и толковый, да и Роберт то же. Справятся сами. Подождут они положенный срок, а как увидят, что мы не возвратились, подумают, что мы утонули. Тогда им уже придётся проявить самостоятельность. Что я, нянька им, что ли? Да и разве на гибель я их обрекаю, покидая их навсегда? Моррис возглавит моих охотников, это неизбежно. Со временем остальные привыкнут к нему. Возможно, что он приблизит к себе Роберта так, как я приблизил тебя к себе, и он будет его заместителем. Ну, проживут они ещё какое-нибудь время, а затем придёт корабль и заберёт их всех. Вот и всё», – сказал я. « Ну, а если ждать корабля очень-очень долго придётся»? – настаивал любопытствующий Роджер. « Тогда, – пытался я определить дальнейшее развитие событий, – и тогда они с успехом без меня обойдутся. Будут так же охотиться, забавляться, как могут, развлекать себя. Не исключено так же, что Моррис, возможно, решиться пойти на сближение с Ральфом, но это меня уже не будет касаться. И почему мы, Роджер, должны думать о них? Ты лучше подумай, какая жизнь ждёт нас»! « Да, – подтвердил Роджер, – это просто чудо. Наша самая заветная мечта исполнится, и мы будем жить долго и счастливо». « Как в сказке»? – нахмурился я недоверчиво. « Простите, милорд, так вышло. Не как в сказке, а это и будет нашей настоящей жизнью», – сказал Роджер. « Хорошо, если всё будет так», – согласился я и, полузакрыв глаза, принялся размышлять, наслаждаясь покоем и отдыхом под высоким горячим солнцем, которое, однако, не жгло так сильно там, где я сидел, как на отрытом берегу. Отдельные капли, падая от ветра с больших лопастях листьев, попадали мне прямо на лицо. И я ловил широко раскрытым ртом эту освежающую влагу. Но затем капли исчезли, а на смену влажности пришла не обременяющая, щадящая сухость, – таким быстрым и стремительным было испарение. « Ещё совсем неданно он издевался над чужими малышами, а теперь мечтает о своих собственных! – думал я, – кто бы мог подумать, что Роджер, оказывается, долгое время хранил и вынашивал свою заветную мечту. И у него, как видно, есть своё представление о счастье. Как это не похоже на него! Внешне он вовсе не кажется человеком, подверженным семейным заботам, стремящимся к тихой домашней жизни. Но всё это обманчиво. Да и мне, в сущности, всё это во многом по душе. Его счастье – это моё счастье, и наоборот». Я прикрыл глаза ещё сильнее и погрузился в какие-то неясные грёзы. Воображение, вдохновлённое нашими грандиозными планами, принялось рисовать самые яркие и замечательные картины, на какие только было способно, что казалось, что чудеснее их просто не найти. Картины нашего будущего вставали одна за другой перед моими глазами. Это было не явью и не сном, всё ушло куда-то в сторону, и открылись, и показались, поплыли, как туман или облака, красочные видения. Роджер был там почему-то даже с бородой, весь волосатый, как, вероятно, и я. А вокруг нас крутились весёлые детки, загорелые, смуглые, местами даже черномазые, как сапоги, не ведающие совершенно, кто именно из нас двоих чьим является отцом. А рядом, чуть в стороне, стояла она, пышногрудая, широкобёдрая туземка из тех, кого ошибочно зовут индейцами, слегка похожая на негритянку. И глаза её были чуть-чуть печальны, возможно, как у всех матерей на свете, – столько тревог и испытаний пришлось вынести нам всем вместе. И всё же она радовалась с нами, радовалась общей искренней радостью, на какую только способно простодушное, столь близкое существо на свете. Но прежде было долгое плавание и ненастье. Только чудом уцелела лодка, которую вынесло к не знакомому берегу. Но каким бы многообещающим ни был его вид, зрелище, которое вскоре открылось перед нашими изумлёнными взорами, было поистине кошмарным. На расчищенной небольшой площадке между пальмами возвышался вкопанный в землю высокий деревянный столб, к которому была привязана молодая девушка, совсем ещё девочка. Мы, спрятавшись за деревьями, наблюдали за всем, что там происходило, находясь прямо позади связанной и видя, как бессильно напрягались и вновь ослабевали заломленные, стянутые верёвкой за спиной её руки. Несколько самого свирепого вида темнокожих мужчин с перьями в причёсках, с замысловатыми серьгами и бусами там, где только можно было их разместить, были увлечены пением и пляской. Небольшая жаровня с тремя точками опоры стояла посередине, перед столбом. Мужчины были вооружены копьями, дубинами и палицами, но от исступлённого танца многие из них побросали своё оружие на землю. Высокий человек, достаточно немолодой, насколько можно было судить, находился в центре площадки и что-то произносил нараспев глухим и зычным басом. Лицо его было закрыто большой пугающей маской из дерева и глины, а грудь и плечи были то ли расписаны растительными и животными красками, то ли покрыты татуировкой. Он медленно приближался к столбу. Вот в его руке сверкнул острый нож из какого-то вулканического минерала. Сомнений быть не могло: девушка была, вероятнее всего, из какого-то другого, чем все эти люди, племени, и захвачена во время военных действий. Её, скорее всего, собирались принести в жертву какому-то неведомому и, несомненно, жестокому божеству, а то и устроить ещё затем некое каннибальское пиршество. Ждать было немыслимо. И мы с Роджером вмешались в этот кровавый обряд, помешав всем этим дикарям совершить непоправимое. Почти не целясь, я выпустил стрелу в человека с маской на лице, и в то же мгновение Роджер с помощью нескольких прыжков оказался среди врагов. Нож выпал из рук человека в маске, Роджер быстро подхватил его и перерезал верёвки, опутывавшие девушку. В гуще борьбы опрокинулась, извергая горящие угли, жаровня. Воины спешно хватали своё оружие, но внезапность нашего нападения обернулась не в их пользу. Расталкивая нападавших и раздавая в разные стороны сокрушительные удары, мы продвигались к морю, не давая нашим преследователям опомниться. Когда уже все мы были в лодке и чувствовали себя в безопасности, так как уже начали отплывать от берега, Роджер получил от одинокого стрелка, первым из плясавших прежде варваров достигшего берега, глубокую рану руки. Наконечник стрелы проник под кожу, а оперение, колеблясь свежим морским ветром, будто дразнило и напоминало о том, как близка порой бывает смерть. Роджер лишился чувств и весь обвис и обмяк, медленно сползая на дно, между банками. Я передал весло девушке, и она, хотя, конечно, и не знала нашего языка, отлично поняла, что от неё требовалось. Так, поддерживая Роджера, мы плыли вперёд, насколько хватало сил, а когда запасы пищи и питья были уже на исходе, достигли неизвестной земли. Островок оказался вполне пригодным для обитания, но это занимало нас тогда меньше всего. Было необходимо найти пресную воду и заняться раной Роджера. Затем, конечно, мы с ним обнаружили, что место, где мы оказались, населено, так же, как и то, куда выбросило нас и Ральфа, дикими свиньями, а кроме этого, там водились ещё и козы. Девушка оказалась вполне способной и понимающей особой, она, хоть и отличалась чрезмерной пугливостью и наивностью, оказала нам незаменимую помощь. Её имя, как мне удалось понять, было Игуарайя. Вместе с ней мы возвели на берегу временный шалаш, поместили туда Роджера и занялись поисками пресной воды. К счастью, нам удалось обнаружить небольшой ручей. Наконечник извлекли, рану промыли, и к Роджеру начало стремительно возвращаться прежнее здоровье. Забота о Роджере сблизила и объединила нас с Игуарайей. Через несколько месяцев она начала говорить достаточно неплохо на нашем языке, а отдельные слова из её родного наречия стали понимать и мы с Роджером. Девушка была благодарна нам за своё спасение так сильно, что относилась к нам, как к каким-нибудь божествам, спустившимся с небес на землю, с трепетом и благоговением. Трогательная забота, с какой я относился к Роджеру во время его недомогания, вызвала ответный отклик и в её сердце. Когда Роджер уже совсем почти поправился, я пришёл к нему в тот час, когда освобождённая нами собирала крабов на берегу и била острогой рыбу вдали от нашего жилища, и спросил: « Как ты находишь её? Нравится ли она тебе»? « Да, милорд. Её душа наполнена тёмными суевериями и невежеством, но она лучше всего умеет разводить огонь и хорошо знает лекарственные травы. Разве вы сами не испытали значительной привязанности к ней»? – спросил он меня в свой черёд. « О да, – ответил я, – взаимная благодарность связывает нас, и она вполне достойна быть нашей подругой. Ты прав, ей многого не хватает, в особенности того, что касается вкуса, чувств и прочей тонкой душевной организации. Но этим-то она и прекрасна. Её природный ум и приспособленность к этой жизни – как раз то самое, что и нужно им сейчас». Роджер ответил молча, внимательным и долгим взглядом, направленным куда-то позади меня. Оглянувшись, я заметил возвращавшуюся Игуарайю. Роджер осматривал её стройный стан и прочие женские прелести и думал о чём-то своём, а затем тихонько проговорил: « Знаете, скажу вам по секрету, она вполне хорошенькая». « И может быть вполне матерью наших детей. Иногда, когда я смотрю на неё, у меня возникает полная убеждённость, что она обладает таким телесным здоровьем, что едва ли мы оба, вместе взятые, сможем сравниться с ней». « Это потому, что она – дитя здешних мест. Она рождена средь этих лазурных и золотистых просторов, под сенью вечнозелёных широколистных деревьев. И свойства всей её сущности, как и у каждого из её предков, складывались и развивались в постоянной борьбе со стихией, со средой, которая окружала её. И она прекрасно приспособлена ко всему этому. Она не знает другой жизни, кроме той, которую видела с детства, а иного ей, как я думаю, и не нужно», – подтвердил Роджер. И лучше, чем он, никто бы не мог сказать. Мой друг окончательно выздоровел и вместе со мной принялся жить и радоваться всему, что посылалось нам судьбой. Вместо шалаша для раненного Роджера мы построили более прочную деревянную хижину, используя те орудия, которые подобрали во время нашего сражения с враждебными туземцами. Мы приручили так же свиней и коз, которые стали совсем близко подходить к нашему жилищу. Но ждать многого от этих мер не приходилось, и часто мы втроём то проводили время за рыбалкой, то охотились, расходясь и сходясь вновь, бродя по густому лесу в глубине острова. Игуарайя не привыкла к нежному и мягкому обхождению с ней, которое мы с Роджером всячески старались ей оказывать. Не такими, видно, были нравы мужчин того племени, из которого происходила она. Иногда лицо её явно изображало сильное смущение и изумление, когда она замечала нечто в наших отношениях друг к другу и к ней, что, вероятнее всего, превосходило её собственные представления об обычном и общепринятом. Так она и смотрела на нас широко раскрытыми глазами полными обожания и даже умиления, будто общалась не со смертными, а с некими полубогами из иного мира. И это общение не прошло даром ни для нас, ни для неё. Пришёл час, когда та, кто была обязана нам жизнью, почувствовала в себе биение новой жизни. И тогда я поспешил поделиться этой радостной вестью с Роджером. « Поздравляю тебя, друг мой, у нас скоро будет ребёнок», – проговорил я как-то вечером, когда мы сидели у костра, рассматривая причудливую игру пламени в хворосте и думая каждый о чём-то своём. Лицо Роджера озарилось радостью: « Это так. Да, я видел и слышал от неё самой. Мы должны сделать всё, что бы он, рождённый ею от нас долгожданным и желанным, был бы счастлив». « Он будет счастлив, непременно будет. Ведь разве не счастлив ты сейчас, скажи мне? А когда появится наше дитя, не удвоится ли твоя радость»? – спросил я. « С каждым днём я становлюсь счастливее», – согласился Роджер. « И моя радость невероятно велика», – высказался я. « Что же будет с нами, когда оно появится»? – осторожно спросил Роджер. « Будет жизнь, полная радости и наслаждений. Мы увидим чудо и таинство рождения, и станем отцами, истинными родителями нашему общему первенцу», – говорил я. И Роджер кивал, полный самых лучших надежд. Через некоторое время произошло то, к чему мы так усиленно готовились. Дитя начинало тяготить её, всё чаще стали появляться мучительные боли, которые, впрочем она переносила стойко и без жалоб. И меня это радовало. С каждым днём боль напоминала о себе с новой силой. Нечто, что было заключено во чреве прекрасной Игуарайи, имело настоятельную потребность провраться наружу, увидеть свет, оказавшись на нашем мире. Однажды она вовсе не смогла покинуть пределов хижины, а до этого ей становилось постепенно тяжелее и труднее сопровождать нас во время наших прогулок. С самого утра в тот день, который навсегда останется в моей памяти, она, содрогаясь от мучавшей её нестерпимой боли, лежала, разметавшись, среди козьих и свиных кож, служивших нашей общей постелью. Тело её корчилось в сильнейшей судороге, будто она была одержима злым духом. Как она страдала! И я отнёсся к этому с некоторым сочувствием, хотя, признаться, больше всего был занят состоянием Роджера, который переживал не меньше, чем я, а возможно, даже больше. Роджер не привык особо прятать своих чувств, да и тогда он меньше всего думал об этом, весь охваченный тревогой и беспокойством, изо всех сил надеясь на благоприятный исход того, что разворачивалось на его глазах. Страдания девушки напоминали ему о том, как бывает уязвима человеческая жизнь. Её боль была так сильна, что казалось, будто ещё немного, и наступит гибель красавицы, так как мучения эти окажутся свыше сил человеческих. Она, какой бы выносливой не сделала её природа, могла не пережить тех испытаний, которым подверглась, и душа её могла легко расстаться с телом. Я совершенно не думал тогда о древнем проклятии и о горькой участи всех дочерей Евы, я был занят лишь Роджером и Игуарайей, ожидая в скором времени неизбежного. Роджер часто зажмуривался и закрывал лицо руками после каждого едва слышного стона девицы, мертвенная бледность белой краской покрыла его лицо. Я, как мог, старался утешить его и успокоить. А что в отношении девушки? Что касается её, то я мудро решил не вмешиваться в то, что на мой взгляд должно было протекать само собой. Но вот её губы вновь дрогнули, и она попросила воды. Я оставил Роджера в хижине, а сам взял плотную кожуру от плода, которой пользовался, как флягой, и поспешил к ручью. Всё было уже известно мне, в целом я представлял себе, что и как должно происходить, и всё же, когда это было так рядом, я не мог никак совладать с некоторой растерянностью, а осознание того, что приближается важнейший во всей человеческой жизни миг, повергало меня в трепет. Стараясь особо не задумываться ни о чём, я быстро набрал воды и побежал назад. Подруга смочила пересохшие губы. Я и Роджер шептали ей какие-то ободряющие слова, и они, наверное, оказывали на неё нужное воздействие, хотя она, быть может, и не понимала целой половины из сказанного нами. Потом наступило самое страшное. Девушка напряглась, как только было возможно, на губах, как во время припадков одной из самых загадочных и потому особенно ужасной болезни, выступила пена. После короткого стона послышался ещё какой-то странный звук. То был крик или плач четвёртого существа, совершенно не похожий на все наши голоса. К этому времени стало совершенно темно, но я успел разглядеть, что Роджер, нагнувшийся над роженицей, держит в руках что-то похожее на маленького ребёнка со сморщенным красным личиком. Он передал его мне, и я, как величайшее сокровище, принял его. Новорожденный раскрыл рот, посмотрел на меня чуть мутноватыми глазами и вновь нарушил наступившую тишину каким-то внутренним утробным криком. Весь он был покрыт чем-то скользким, липким, но я не замечал этого, а думал лишь об одном: « Самое худшее уже позади». « Это ребёнок, – сам не зная, зачем, воскликнул я, – Роджер, смотри. Это он, наш малыш». « Ребёнок, – слабо прошептала Игуарайя, – у меня… Это ребёнок». Боль проходила, и теперь, уставшая и обессиленная, несчастная нуждалась в покое и отдыхе. Счастливая и довольная тем, что всё неприятное прошло, она уснула. Мы взяли ребёнка и отнесли к ручью. Он, как оказалось, был мальчиком. Я перерезал и перевязал пуповину, хотя раньше мне никогда не приходилось этого делать, а после обмыл и вытер насухо смуглого и ещё не до конца освоившегося в этом мире малыша. В памяти сразу возник образ другого младенца, моего единокровного младшего брата. Но как можно было сравнивать моего сына с ним! Здесь только я заметил, что он похож скорее на Роджера, чем на меня. Ребёнок был черноглазым, а головёнка его была покрыта тёмным шелковистым пушком. В нём, без сомнения, были и черты его матери. Но всё же, как я смел надеяться, в нём имелись и мои признаки. Он выглядел таким хрупким и ранимым, что я невольно обратился к Всевышнему с просьбой защитить его от всех опасностей и неприятностей, какие только возможны. « Только бы он выжил, только бы выжил»! – думал я. « Он похож на вас, милорд», – сказал мне восхищённый не меньше, чем я, Роджер. « Ты так думаешь? Возможно. Да. Какое же это счастье! Вот и стали мы с тобой родителями, и для нас начинается совершенно другая жизнь. Только как же мы назовём его»? – спросил я. « Поскольку это первенец, то честь дать ему имя целиком принадлежит вам, господин», – уступил мне Роджер. « Я назову его Каином, – сказал я, – так звали, как ты помнишь, первого человека, рождённого на земле. Это же имя я дам и нашему сыну. И неважно, что было с тем Каином потом. У нас ведь особая, совершенно иная жизнь и судьба». « Лучшего не придумать, – отозвался Роджер, – пусть Господь сохранит наше дитя»! И первенец мой впервые в жизни увидел свет дальних звёзд, таинственно мерцавших в ту ночь в вышине. Мы возвратились в хижину, и очнувшаяся от сна Игуарайя с радостью взяла сына на руки и прижала к упругой и полной необходимой для ребёнка влаги груди. Маленький Каин, утолив свои первые голод и жажду, закрыл свои глазки и заснул, а Игурайя принялась его тихонько покачивать и что-то тихонько напевать, как, наверно, делали в таких случаях женщины её племени и, конечно, её собственная мать. « Это – Каин, – сказал я ей тихо, указывая на сына, потом ткнул пальцем в грудь Роджеру и добавил, – наш сын. Я назвал его Каином». Игуарайя слушала мои слова, как казалось мне, без особого внимания, продолжая напевать колыбельную на своём родном языке. Но через мгновение, она посмотрела на меня, затем перевела взор на Роджера и понимающе, а, вместе с тем, и покорно, жестом изъявила своё согласие. Когда рассвет позолотил на востоке далёкое море, я, так и не сумев заснуть, подозвал по имени вполголоса своего друга и, когда Роджер подошёл, сказал ему: « Я бы ни за что не признался тебе, Роджер, но мне действительно на этот раз хочется смеяться и даже плакать от радости. Долгожданное событие произошло». « Да. Это, правда, очень хорошо, – проговорил он, глядя, как наше дитя мирно дремлет на руках своей матери, – теперь есть, для кого жить». « А разве раньше было не так? У меня был ты, и немножко – она. Совсем немножко», – ответил я Роджеру, так же весело улыбаясь в сторону Игуарайи. « Но теперь как-то всё иначе», – признался Роджер. « Возможно. Мы научим нашего сына всему тому, что знаем и умеем сами, и чему сочтём нужным. Мы передадим ему всё самое лучшее, что только есть у нас. А в наших сердцах, Роджер, в наших душах – немало хорошего. Мы научим его любить и чтить Бога, стойко переносить неприятности, которые, как я надеюсь, всё же обойдут его стороной, плавать, мастерить орудия и грамоте. Глядя на нас, он поймёт и оценит, что значит настоящая крепкая дружба и, возможно даже, любовь». И когда я это произнёс, я вдруг ощутил в себе нечто противоположное и уловил оттенок лжи в своих словах. « Нет, я не лгу, – подумал я, – мне действительно хочется передать всё это юному Каину. Но как можем мы привить нашему сыну любовь к нашему Создателю, если в нас самих, как оказалось, было недостаточно той любви? Ведь стоит лишь вспомнить всё то, что проделали мы с Блудным Сыном, что бы понять, какое лукавство скрывается в наших цветистых и громких словах. Но можно и не вспоминать его. Сделать вид, будто бы и не было никакого Саймона Коуэлла, посчитать, что он и не был нашим ближним, несмотря на то, что и в нём было нечто от Вечности. Или лучше просто забыть его. Забыть, непременно забыть. Только вот как? У нас есть сын, и это главное. Он должен занимать все наши мысли. Не нужно допускать, что бы прошлое напоминало о себе». Роджеру понравилось то, что я сказал, и он с довольным видом произнёс в ответ всего лишь одно-единственное слово: « Справимся»! Едва прошли несколько месяцев, как наш сын уже достаточно подрос, что бы вполне определённо проявлять себя. И наблюдая за ним, я изумлялся и радовался с ним вместе всему тому, что окружало его, по мере того, как перед ним раскрывалось всё многообразие и богатство различных явлений природы. Время шло. Каин постепенно проходил этап за этапом своего становления в жизни. Малыш копался в песке, ползал повсюду вокруг хижины, когда я, Роджер или его мать опускали его на землю. Он, ещё не научившись говорить, то будто смеялся, то плакал, пытаясь выразить звуками частую смену настроения, которая, видно, нередко у него бывала. Если мне приходилось отлучаться, то через некоторое время я уже испытывал сильную тревогу и тоску и спешил к ребёнку. Каждая такая встреча только прибавляла мне радости. Сходным образом поступал и Роджер. Не стремясь стеснить свободу малыша, я, однако, следил за тем, что бы он не брал в рот чего-нибудь вредного или несъедобного, тем более, что он как раз пытался попробовать на вкус почти всё, что только попадало к нему в руки, а так же держал его вдали от тех предметов, которые могли бы как-то повредить ему, в том числе и от огня, и к которым он то же мог потянуться. И так же делали Игуарайя и Роджер. Со временем он научился уже отличать каждого из нас троих, и в зависимости от своих личных предпочтений, которые уже, вероятно, имелись у него, относился к нам по-разному. Но несомненным было то, что любил он нас одинаково и не меньше, чем мы его. Что может быть прочнее и искренне в этом мире, чем привязанность маленького ребёнка к тем, кого увидел он в первые дни своей жизни и которые окружали его в пору младенчества? Роджер изготовил для нашего первенца колыбель, которая напоминала большую корзину, из гибких кустарниковых веток, и мы подвесили её в хижине. Когда малыш засыпал, каждый по очереди укачивал его и пел те песни, которые знал. Напевая их, иногда мне становилось грустно, так как они напоминали о моих собственных ранних годах и о Родине. Но я стремился изгнать всё это из головы, да и грусть проходила, едва стоило только поглядеть мне на лицо безмятежно спящего младенца. « Ты помнишь, Роджер, – сказал я как-то, – когда-то и мы были детьми, и тогда кто-то в нашем присутствии сказал о Джоне Смите и о его призыве заселять новые земли»? « Не помню», – ответил Роджер. Поглощённый нашими заботами, он стремительно забывал всё, что связывало его с прежней жизнью. И я старался следовать в этом его примеру. Из больших толстостенных плодов мы извлекли содержимое и высушили их, а образовавшиеся пустоты наполнили мелкими камушками и заделали имевшиеся отверстия. Теперь, встряхивая их, можно было произвести довольно громкий шум, так как звук усиливала толстая и плотная кожура. Получившиеся погремушки мы дали нашему мальчику, и долго и весело следили за его забавой с ними. Он потряхивал ими, полусидя на песке, и притопывал ножкой в такт. Ему нравился получавшийся ритм, и он снова и снова с какой-то самозабвенной настойчивостью тряс погремушкой и пытался сопровождать этот стук своим голосом. Задолго до того, как он произнёс своё первое настоящее слово, он подражал голосам птиц и окружавших нас животных, а иногда и просто развлекал сам себя, перебирая различные сочетания самых разных звуков и мелодий, и тогда долго не умолкал его, так радовавший моё родительское сердце, лепет, сильно похожий на щебет птенца. «Дадли-падли, Топси-мопси, Хампти-Дампти, тирлири-бири, ол-лохо»! – выкрикивал ребёнок. Наступило время, когда он сделал свой первый шаг, без чьей-то особой помощи, а потом его движения стали настолько уверенными и быстрыми, что, глядя целый день за тем, как он носится по берегу туда и сюда, я испытывал некоторое подобие утомления. Маленький Каин стремительно овладевал речью, его первыми словами были личные местоимения и наши имена. Игуарайю он уверенно назвал мамой, а нас – первое время только по именам, так как его сильно озадачивала необходимость именовать каждого из нас обоих « папа». И он упорно держался этого обыкновения достаточно долго, чуть ли не до трёх с половиной лет. Но постепенно он начал всё же употреблять в разговоре слово « отец» сначала со мной, а затем и применительно к Роджеру. И ещё его сильно удивляло, почему тот зовёт меня господином. Как мог, я попытался объяснить это своему сыну, и он, видимо, остался вполне удовлетворён моими объяснениями. После этого он, верно, считал меня большим отцом, чем Роджер. По крайней мере, если ему было что-то нужно, он обращался сначала к Роджеру, а затем уже ко мне, но мои слова имели для него большее значение, чем всё, что бы ни говорил ему Бешеный Пёс. И если Роджер что-то запрещал ему или не мог разъяснить чего-то, то он бежал прямо ко мне, и уж моё решение было окончательным. Такое же обращение обычно проявлялось и в отношениях его с матерью. К тому же он крайне быстро смог определить, что по уму я в значительной степени превосхожу остальных его родителей. Каждый раз, когда я или Роджер, часто несущие в руках нашу добычу, возвращались с охоты, Каин выбегал к нам навстречу и, уже успев соскучиться по нам, радовался безмерно, обнимая наши ноги своими загорелыми ручонками. И я, бывало, поднимал его на руки, вскидывал высоко вверх, не забывая при этом о необходимой предосторожности, и подбрасывал, а Роджер подхватывал ребёнка, который, несмотря на опасения и недовольство матери, испытывал от этого, очевидно, веселье и заливался громким хохотом и визгом до тех самых пор, пока его, уже сильно уставшего, не опускали туда, откуда подняли. Где-то к шести-семи годам, он и сам уже возвращался из глубины острова не с пустыми руками. Как только руки его достаточно окрепли, я позволил ему, исполняя его настойчивую просьбу, в первый раз натянуть лук, а Роджер показал ему своё искусство обращаться с пращой, которое он быстро от него перенял. Наш мальчик день за днём становился более ловким и сильным, море, солнце и постоянное движение благотворно влияли на его рост и развитие, значительно ускоряя их. Окружённый одними лишь чистым воздухом и солнечным светом, наш ребёнок был совершенно чужд всяких искусственных покровов, как и мы сами. Полное отсутствие одежды, однако, ничуть не противоречило для нас требованиям благопристойности. Ничто не нарушало её. Напротив, наше дитя, совершенно не стеснённое никакой тканью, лишено было так же и самой мысли о тщеславии, которое нередко проявляется в одежде, да и мы сами никак не могли и не хотели подать ему такой пример. Всё условности, ложь, лицемерие, которые на каждом шагу попадаются в нашем мире, особенно в так называемом «большом свете», среди знатных, были совершенно ему незнакомы. Мир, окружавший Каина, был предельно прост, а сам он, надо полагать, – совершенно счастлив. Всё, что окружало его, было наполнено глубокой природной мудростью. Через год с небольшим после рождения Каина Игуарайя подарила нам и самой себе второго ребёнка, так же мальчика. Не долго думая, мы назвали его Авелем, причём имя на этот раз уже выбрал Роджер. Я спросил его, как он назовёт малыша, заранее уже предполагая, что он мне скажет. И не ошибся, ничего другого ожидать от Роджера не приходилось, ведь он всегда стремился предугадать мои желания. У Авеля волосы оказались более светлыми, чем у нашего первенца, цвета ржавого железа, глаза – тёмно-синими, и все его черты напоминали больше меня, чем Бешеного Пса. Он часто был погружён в созерцание, мог часами следить за ползанием по песку какого-нибудь краба, жука и тому подобной букашки, а шумные игры и всякие забавы в том же роде занимали его, как оказалось, гораздо меньше, чем его старшего брата. Но и тот и другой находили занятия себе по душе, и были вполне довольны своим детством, радостной и спокойной жизнью, которую вели мы на этом маленьком, но вполне достаточном для нас уголке суши. Несколько раз, словно чёрные, бороздившие спешно волны, пугливые рыбы, появлялись вдали тихо и почти незаметно бесшумно скользившие по морю лодки. Это были лодки дикарей, и при их появлении на лице Игуарайи, едва она их замечала, появлялись признаки беспокойства. Эта тревога передавалась и мне, и Роджеру. Одни только дети не могли никак понять, что же нас так опечалило. Мы прилагали немалые старания, что бы нас не заметили выходившие в море одинокие рыбаки, быстро тушили костёр на берегу, если ему случалось гореть там, уходили за деревья, вглубь острова, иногда оставаясь там почти даже до наступления сумерек, тихо сидели в хижине, пока лодки не скрывались из виду. Но так, к большому для нас облегчению, случалось крайне редко. Каин спрашивал меня о том, что всё это значит. И я рассказывал ему всё, что мог и хотел рассказать. « Выходит, кроме нас, есть ещё и другие люди»? – говорил Каин. « Да, сынок, но это плохие, нехорошие люди, они причинят нам боль, если ты встретишься с ними», – отвечал я. « Значит, получается, что только мы – хорошие люди во всём мире»? – спрашивал меня мой сын. « Так, так. Похоже на это. Только мы и остались», – подтверждал я его слова. И тогда я говорил о могуществе Творца, о войне и прочем, что привело к тому, что мы оказались в столь чудесном месте. Правда, рассказывал я обо всём в общих чертах, только самое главное, а дети, наслушавшись моих рассказов или историй Роджера, сами усваивали всё это, как хотели, и пользовались этими знаниями по собственному усмотрению. До чего удивительно устроенным кажется порой детское сознание! Время шло, природа, похоже, не позволила ограничиться нашей спутнице вторым ребёнком. И мы с Роджером были веселы и счастливы, когда в очередной раз пытались угадать, кто же, девочка или мальчик, появится на свет на этот раз, и на кого из нас он больше будет похож, и определяли, кому из нас выпадет очередь воспользоваться правом дать имя ожидаемому нами младенцу. А дальше были новые открытия и новые чудеса. Первый вздох, первый зуб, первый шаг, первое слово! Третьему нашему ребёнку надлежало, естественно, следуя уже установившейся своеобразной традиции, что бы продолжить её, именоваться Сифом, но к некоторому изумлению нас обоих, он оказался девочкой. И я назвал её Джессикой. Почему мне на ум пришло это имя? Вероятно, из-за какого-то давнего воспоминания о чём-то, что было связанно с театром, что-то в ней или в обстоятельствах её рождения напомнило мне о « Венецианском купце» Шекспира, где так звали одну из героинь. Но уж тот, кто был рождён следом за ней, с полным на то основанием получил имя Сифа. Когда же на свет появился наш четвёртый сын, наш пятый ребёнок, нам пришлось надолго задуматься о том, какое имя ему дать. Я предложил Роджеру на выбор множество библейских имён и, кроме того, имена великих деятелей прошлого, в том числе и из английской истории. Но Роджер нашёл иной способ решения этого вопроса: « К чему, милорд, искать среди древних то имя, которое определит судьбу нашего ребёнка? У нас – своя судьба, и у него – своя, трудно пока помыслить, какой она будет». « Но неужели наш сын останется без имени? Как же мы будем его называть»? « Мальчиком, просто мальчиком. Со временем он сам решит, что ему больше нравится, и выберет себе более определённое имя, когда проявит себя». И мне ничего не оставалось, как согласиться со столь внезапно найденным мудрым решением. Так мы и жили, дружно и счастливо, все восемь человек. Разумеется, между нашими детьми, по мере их взросления, проявлялось иногда соперничество, приводившее к различным столкновениям и неприятностям, но я и Роджер делали всё возможное, что бы это не привело к гораздо более печальным последствиям. Избыток телесных сил, молодость и горячность крови приводили порой наших сыновей и дочь к предосудительным поступкам, но вскоре к ним самим приходило осознание, что они поступили неправильно, и едва начавшаяся ссора заканчивалась искренним примирением. И мы с Роджером, сидя на берегу или на пороге хижины, рассказывали детям и друг другу разные истории, чертили на песке буквы, объясняя нашему подрастающему поколению все премудрости алфавита. И окружённый всем этим, я испытывал значительную радость, думая о себе, как о главе этой семьи, на что имел полное право. О чём ещё можно было мечтать? Я благодарил высшие силы за то, что теперь, во главе собственного рода, я обретаю, наконец, спокойствие и умиротворение после всех житейских бурь… Каин, которому было уже около пятнадцати лет, – на вид он казался несколько старше своего возраста, – готовил ужин из рыбы и некоторых плодов, его брат, Авель, купался в море, призывая и его присоединиться к нему. Он несколько раз нырнул, затем вновь показался над водой и поплыл к берегу. « Ты хочешь есть»? – спросил его старший брат, когда он уже стоял на песке, отряхивая спадавшие на лоб влажные волосы. « Нет, – отвечал Авель, – а тебе»? « Что-то не хочется. Пусть останется назавтра. Ведь за ночь, думаю, не испортится», – проговорил Каин. « Как хочешь, а я пойду спать, – сказал всё ещё мокрый Авель и прошёл мимо меня, – спокойной ночи, отец». Я ответил ему тем же. Игуарайя и младшие уже спали, вот легли и два старших брата. А Роджеру всё не хотелось присоединяться к ним, он поглядел на меня и молча сел рядом. « Ты доволен»? – спросил я его. « Вполне», – отвечал он. « И я. Этой жизнью и всем. Я прожил её не зря, как ты думаешь»? – спросил я. Роджер кивнул. Уж он-то знал, что его господин и он сам сделали не мало для того, что бы обеспечить себе подобное существование. Догорающие на западе лучи упали на голову Бешеного Пса, и вдруг я заметил, что его тёмные волосы уже не такие, что были раньше, а тронуты во многих местах явной сединой. Время идёт своим путём, и нам уже было немало лет, но за эти годы, как мне казалось, мы сохранили связь друг с другом, подарив миру таких прекрасных и замечательных детей. Роджер поднялся и пошёл с моего разрешения под крышу, а затем я почувствовал такую дремоту, что не ощутил уже в себе сил встать. Моя голова опустилась на грудь, и я забылся прямо там, сидя на пороге. Через некоторое время я открыл глаза, и увидел Роджера, молодого, юного Роджера, который сидел теперь передо мной на корточках. Как же это я умудрился заснуть незаметно для себя? И вся жизнь, прожитая мной, была лишь сном, грёзами? Пусть и так, но если они так прекрасны, к чему же не воплотить их в жизнь? « Я слышал когда-то, – начал Роджер, заметив, что я открыл глаза и смотрю прямо на него, – что если у женщины был один мужчина, а потом другой, то дети, рождённые от второго, бывают похожи на первого. Так ли это»? « Не знаю точно, но бывает и так», – согласился я. « И возможно, наши черты совместятся в будущих детях?! Это было бы замечательно»! – предположил Роджер. « Природа никогда не перестанет удивлять человека своими чудесами, – ответил я и добавил, – ох, Роджер, ты не представляешь, что мне сейчас приснилось! Мне приснилась наша будущая жизнь. Будто, всё о чём мы говорили, исполнилось. Но что объяснять тебе, что я увидел? Всего словами не передашь. Поспешим же, и объявим остальным о нашем намерении построить лодку». « Да, конечно, – поддержал меня Роджер, – только есть ещё одно»… « Что же»? – изумился я. « Как с Ральфом быть. Хорошо если мы найдём место помимо этого острова, где мы смогли бы жить, а если не найдём. И с девушкой или без, а нам придётся сюда вернуться». « Ну и что же? Здесь не так уж и плохо», – не понял я. « Так если корабль придёт и Ральфа заберёт, он-то всё расскажет, что мы с Саймоном сделали. И ничего хорошего нас не ждёт», – растолковал Роджер. Я испытал крайнее волнение и произнёс: « Точно. Ты прав. И ему поверят, поскольку его отец… Неважно, всё равно придётся оправдываться. Он всем расскажет. Это ещё ничего, если мы будем к тому времени далеко отсюда. Но если мы останемся здесь, то люди с корабля заставят нас отвечать за Саймона! Нет ли способа заставить его молчать? Нет, не думаю. От него, конечно, придётся избавиться… Только как? Мне бы не хотелось прибегать к таким средствам»… « Иного выхода нет. Как же наше будущее»? – обеспокоенно воскликнул Роджер. « Да, от Ральфа надо избавиться. Сознание того, что он где-то рядом, с некоторого времени приводит к тому, что у меня появляются мысли, совершенно, по моему мнению, недостойные избранника Божьего. Без Ральфа всем нам было бы спокойнее, – отозвался я. « Так убейте его! Убьём его и бросим тело в море, и никто ничего не узнает»! – обрадовался Роджер. « На тебя это не похоже. Как ты можешь такое говорить? Ты понимаешь, чего ты от меня требуешь? Ты хочешь, что бы мы совершили здесь ещё одно убийство, причём на этот раз вполне умышленное и преднамеренное»? – ужаснулся я. « Вам что, жаль его, господин? И разве нам не будет лучше без него»? – настаивал Роджер. « Если мы уплывём от него и найдём себе иное пристанище, то в смерти Ральфа не будет особой нужды», – возразил я. « А если нет»? – спросил Роджер. « Почему ты так ненавидишь его»? – задал я вопрос. « А вы сами разве не презираете его»? – ответил Роджер. « Я-то конечно. У меня на это есть все основания. Он оскорбил меня и всех нас. И… Но лишать его жизни из-за этого, думаю, всё же не стоит. Ты ревнуешь меня к нему, что ли»? « Что вы, милорд, как вы можете такое подозревать? Ревновать к вам! Моей смелости не хватит на подобную дерзость. И всё-таки иногда мне кажется, что для вас он что-то значит, а это обидно сознавать. Вы относитесь ко мне ровно так, как я того и заслуживаю, – голос Роджера звучал так, будто он пытался сдержать готовые вырваться у него из груди рыдания, – я не требую ничего. Вы свободны в своём выборе. Но больно сознавать, всё равно от вас этого не скроешь, что я для вас всегда был и оставался всего лишь не более, чем слугой. А Ральф… Я ненавижу его ещё больше, чем вы. За что, за что?»… Он остановился, не находя больше слов для выражения своих чувств. « Да, весь вопрос в том, за что ты его ненавидишь. Тебе не нравится в нём то, что прежде раздражало в Моррисе, ведь так? Поверь, я ценю твою заботу обо мне, и не желаю давать тебе повода для ревности. Не знаю уж, вправе ли ты ревновать ко мне, но для меня ты не такое и ничтожество, как, быть может, тебе кажется. И что бы ты там себе не вообразил, у меня с Ральфом нет ничего общего. Я не буду оправдываться перед тобой в собственных чувствах. Ты смеешь сомневаться во мне, своём господине? Не доверять ему»? – рассердился я. « Зачем же вы так со мной, милорд»? – только и пробормотал Роджер. « Не думай об этом», – обратился я к нему, но он уже встал, повернулся ко мне спиной и зашагал прочь по берегу. Я в несколько прыжков догнал его и схватил за плечи. « Ты, ты… Неужели ты забыл, как я к тебе относился, и как тебе было хорошо со мной? Ну, причём здесь Ральф? Возьми себя в руки, Роджер. Мы же по-прежнему вместе», – принялся я его успокаивать. « Ральф не дорог вам»? – спросил он с осторожностью. « Нет же»! – я чуть не рассмеялся. « Так убейте его. Мы все убьём его, – закричал Роджер, – ради нашего блага, ради счастья, ради будущего». « Убить Ральфа? – произнёс я так, словно только что пережил крайне сильное потрясение, – убить Ральфа»? « Это вас останавливает? Он же всего лишь человек», – напомнил Роджер. « Ecce homo, ecce homo ( это человек). Да, не сильнее нас с тобой, и у нас больше сторонников. Похоже на правду. Коль так, то обещаю, когда придёт время, я расправлюсь с ним, принесу тебе его голову»! – выкрикнул я. « Нет, прошу вас, не убивайте его сразу, пусть он прежде помучается», – произнёс Роджер с каким-то наслаждением. « Да. Надругаемся над ним так, что он будет молить нас поскорее его прикончить. Только, я думаю, что, быть может, это нам и не понадобится», – промолвил я. « Время покажет, – заметил Роджер, – но если что, так сразу»… « Можешь быть уверен, – убедил я Роджера, – если придётся, то, конечно, делать нечего. Ничто нас не остановит. Зато потом… Но неужели даже тогда нельзя будет как-то иначе всё это устроить? Договориться с ним, что ли»? « Разве вам приятно будет с ним договариваться»? – не поверил Роджер. « Речь не о том, нравится или не нравится, придётся и потерпеть», – сказал я. « Не думаю, что бы вы могли долго выдержать это», – проговорил Роджер. И вдруг я понял, что, действительно, для меня вести всякие переговоры с тем, кто назвал нас сначала « собачьими детьми», а затем «лысыми щенками», будет крайне неприятно и почти невозможно, это означало бы крайнее унижение для меня. И договориться с Ральфом будет крайне непросто. Я уже убедился в том, что в Ральфе есть что-то такое, от чего его крайне трудно запугать или заставить его сделать что-то против его воли. Но я успокоил себя мыслью, что возможно, всё это дела отдалённого будущего, и пока никто из нас не испытывает острой необходимости немедленно вершить расправу над Ральфом. « Но ведь это пока что не решено окончательно, ещё ничего неизвестно. Может быть, всё обойдётся и без этого»? – думал я. И вдруг понял, что не смогу устоять перед настойчивыми просьбами Роджера. Один бы я ни за что не отважился дать подобный выход собственной ненависти. «Теперь самое главное приняться за лодку, – сказал я через некоторое время, – объявим об этом остальным. Только мы им не скажем, зачем на самом деле поплывём. Скажем, что за помощью. И конечно, не стоит говорить им о том, что мы собираемся их бросить». « Хорошо, – откликнулся Роджер, – будет исполнено». Он побежал к пещере. А я, хоть и двинулся вслед за ним, постоянно останавливался на пути, радуясь внезапно улучшившейся погоде и неожиданной выдумке Роджера. Через мгновение я увидел идущих мне навстречу Морриса и Филиппа. Моррис шёл впереди, Филипп – позади него с небольшой корзиной из пальмовых листьев и прутьев. Когда Моррис замечал на берегу рака, устрицу или что-либо подобное, он молча указывал на это Филиппу, и малыш покорно нагибался, подбирал и клал это в корзину. Не дойдя до того места, где стоял я, и не заметив меня, оба повернули назад. Я пошёл за ними. Моррис что-то приказал Филиппу и он ушёл, а через некоторое время появился без корзины, но с флейтой в руках. Моррис сделал ему знак рукой, и младший мальчик удалился. Старший сел на песке, и через некоторое время послышались звуки музыки. Играл он довольно умело, и мне без труда удалось узнать знакомую мелодию. Я подождал, когда он закончит, а потом смело подошёл к нему. « Привет, Моррис. Есть новости для тебя», – сказал я. Не так-то легко было привыкнуть к мысли, что я вскоре, возможно, должен был покинуть его, вероятно, навсегда. Впрочем, даже его вид, способности и очевидные достоинства не могли остановить меня на пути к цели, которой я непременно должен был достигнуть. Моррис отложил флейту и обратил ко мне своё лицо. « Я слушаю, милорд», – выразил готовность он. « Видишь ли, приятель. Я, кажется, отыскал способ, с помощью которого мы сможем выбраться отсюда», – начал я. « Вот как? Неужели»? – обрадовался Моррис. « Только для этого нам всем нужно как следует потрудиться. Но это стоит того. Ты готов»? – спросил я. « Да. А что делать-то нужно»? – оживился Моррис. « Мы построим лодку», – объявил я. « Наконец-то… А что же раньше?.. И у нас же топоров хороших нет», – засомневался Моррис. « Я сам так думал, что нельзя. А теперь узнал почти случайно», – признался я. « Как? От кого»? – изумился он. « От Роджера», – сказал я. « Вот как! И что же он сказал вам»? – заинтересовался Моррис. « Без топора обойдёмся. Надо найти достаточно гибкие и при этом жёсткие ветви, или там прутья. Из них сделаем основу. А затем кожами обошьём», – объяснил я. « Когда начнём, милорд»? – промолвил Моррис. « Сейчас Роджер всех соберёт. Он пошёл к пещере. Ты его разве не заметил»? – спросил я. « Заметил. Но мне он ничего не сказал. Да и я не спрашивал», – признался я. « Пойдём к ним», – предложил я. Моррис поднялся. « И мы все уплывём отсюда, милорд»? – спросил он через некоторое время. « Нет. Большую лодку нам не построить. Места хватит самое большее на трёх человек», – сказал я. « Жаль, – сообщил Моррис, – и как же тогда»? « Я возьму с собой ещё кого-нибудь. И вместе с ним отправлюсь на разведку. Если удастся найти что-нибудь, вы об этом скоро узнаете. Если встретим корабль, то вас отсюда заберут совсем скоро, если найдём ещё какую-либо, более обширную сушу, то я вернусь сюда и ещё найду способ вас туда переправить», – заверил я Морриса. « А если не вернётесь»? – обеспокоился Моррис. « Тогда готовьтесь к самому худшему. Но думаю, моя гибель не сильно тебя огорчит»? – высказал я свои мысли. « Сильно не сильно, а, всё же, огорчит», – подумав, ответил Моррис. « Если в течение недели я не вернусь, то считайте меня погибшим. И ты, Моррис, возглавишь хористов. Поскольку Роджера я возьму с собой. Можешь делать здесь всё, что сочтёшь нужным. Если я не вернусь, остров твой. По крайней мере, половина. Но всё зависит от тебя, если сможешь избавиться от Ральфа, станешь здесь единственным полноправным хозяином. Ты меня понял»? – я решил ещё раз проверить, насколько я могу доверять Моррису. « Как будет угодно вашей милости, милорд»! – сказал он. То, что я увидел в его глазах, сообщило мне гораздо большее, чем можно было предположить, исходя из его не таких уж и выразительных слов. « Иного ответа я от тебя и не ожидал, Моррис Макгроу», – ободряюще воскликнул я. Через несколько мгновений мы были уже на поляне. Все собравшиеся ожидали моих дальнейших распоряжений. Когда я объявил им о задуманном мною строительстве, то это вызвало среди них немалый восторг и оживление. Однако некоторые, по прошествии времени, высказали опасение, что лодка может и затонуть. « Давай поспорим», – предложил Роджер такому скептику. Но после его слов недоверия хориста будто и след простыл. Никому не хотелось спорить с Роджером. « Идите, поищите длинные гибкие прутья, одна ветка должна быть длиннее всех», – напомнил Роджер. Все бросились в лес и через некоторое время возвратились с целым ворохом гибких ветвей разной длины. Роджер долго и сосредоточенно выбирал подходящие, отбрасывая те, что были очевидно хрупкими и непрочными. Прутья уложили в два ряда от центрального бруса. Теперь оставалось только придать им нужную форму, закрепив один их конец за брус и вытягивая за другой кверху. После первых попыток, мы все поняли, что дело это затянется надолго. « Мы здесь уже почти год, кажется, – заметил Роджер в ответ на недовольство части своих товарищей, – что же, мы не можем потерпеть хотя бы неделю, что бы, в конце концов, мы помогли всем вам отсюда выбраться»? С ним все согласились и принялись за работу. « Такие лодки называются куррах или коррейкл, – пояснял Бешеный Пёс, кряхтя от натуги и осторожно, что бы она не переломилась, сгибая очередную ветку, – ирландские рыбаки используют для них ветви ивы». « Тебе уже доводилось делать такие»? – спросил Моррис. « Никогда. Это в первый раз. Прежде не было случая. Но, думаю, если мы все вместе за это примемся, как надлежит, то у нас получится. Верно я говорю, милорд»? – спросил меня Роджер. « Да. Похоже, он говорит правду, ребята», – отвечал я. Потихоньку дело с каркасом шло вперёд. Правда, скрепить между собой отдельные детали лодки между собой оказалось гораздо труднее, чем казалось вначале. Кожаные ремни, будто угри или ужи, просто выскальзывали из наших рук, обдирая кожу, а затянутые было нами узлы часто сразу же сами собой развязывались. Всё же через несколько дней нам удалось соорудить лёгкую и изящную основу нашего будущего плавательного средства. Многих огорчало то, что лодка рассчитана только на трёх человек, но мы с Роджером, как могли, утешили недовольных. К огромной радости для всех наступил день, когда наши старания увенчались успехом. Остов был готов. Затем, ценой больших усилий, нам удалось сделать более-менее годное к употреблению грубое весло. Дело оставалось лишь за обшивкой. И вновь я ощутил сильную досаду на то, что нам приходится всякий раз заимствовать огонь из костра Ральфа. Огонь, то есть то, чем его можно развести, должно было быть, по нашему мнению, всегда под рукой. Ведь нам было необходимо приготовить нужное вещество, в котором полагалось выдержать кожи, а так же и вар для того, что бы хорошенько проконопатить швы. От меня ждали какого-то важного решения. Ожидание это проявлялось большей частью не в словах, но всё же было понятно и близко мне. И вновь я нашёл в себе силы и решимость, отбросив лишние совесть и страх, принять это решение. « Едва наступит ночь, мы пойдём к Ральфу, подкрадёмся в темноте и отберём у его шута очки. Вы со мной»? – обратился я к своим приспешникам. « Да, сэр»! – ответили единодушно хористы. И все мы принялись ожидать заветного часа. Но прежде, чем это время настало, передо мной и остальными произошло неожиданное появление Пола и Джастина. Их привели часовые, задержав при попытке перейти границу. Пленные, судя по всему, даже и не пытались сопротивляться, а на мои вопросы отвечали, что как раз собирались ко мне. « Мы подумали, что здесь лучше, веселее. Ральфа жаль, но ему и без нас, как кажется, будет неплохо». « Вы считаете, что я с радостью вас приму и позволю остаться со мной? Но зачем вы мне? Конечно, мне приятно, что вы полагаете жизнь со мной гораздо лучшей, чем пребывание у Ральфа. Но насчёт того, что я рад вашему приходу, вы сильно ошибаетесь». « Тогда мы, пожалуй, пойдём, Джек», – сказал Джастин Полу, обернулся и указал рукой туда, где располагался лагерь Ральфа. « Нет! – остановил их я, – назад вы не уйдёте. Я вам не позволю. Так и быть, вы останетесь со мной. Но я не Ральф и щадить вас не намерен. Так что принимайтесь за дело, Моррис и Роджер быстро укажут вам, что нужно делать. И зовите меня « сэром»»! – прокричал я. « Да, научитесь повиноваться нашему протектору»! – подтвердил Роджер. « Вы, раз уж так нечаянно забрели сюда, движимые любопытством, голодом или чем там ещё?.. Вы поможете мне незаметно подобраться к Ральфу. Этой ночью я собираюсь посетить его. Вы будете с нами»! – приказал я. Пол и Джастин, испуганно оглядев меня и моих приближённых, поспешно выразили своё согласие. Когда же наступил желанный час, тишина окутала нас, раскраска и темнота надёжно скрыли лица, и для своих, ни о чём не подозревающих и, вероятнее всего, мирно спавших противников мы были надёжно укрыты густыми зарослями. Наши шаги заглушала мягкая трава. Осторожно обогнув костёр, у которого сидел Эрик, как нам казалось, не забывавший о нашем с ним тайном соглашении, мы оказались возле тех самых кустов, за которыми я таился в прошлый раз. Свет от костра, теряясь среди частой растительности, почти не достигал сюда. Со стороны шалашей доносились какие-то невнятные звуки. Мы остановились и прислушались. Да и было из-за чего напрягать свой слух. Через несколько мгновений послышалось уже довольно отчётливо протяжное заунывное пение. Но то, чему я внимал так настороженно, к счастью, оказалось вовсе не молитвой, иначе мы просто не могли её прервать, и нам бы пришлось ждать её окончания. Знакомая песенка вызывала ненужные мысли, погашала мою решимость. Нестройные голоса, среди которых, разумеется, был и голос моего главного соперника, настойчиво тянули напев про иву как раз из той самой пьесы, в которой нас так оценил сам король. « Странное совпадение, – подумал я, – будто напоминание о чём-то важном. Но это не должно остановить нас». Всё же мне не хотелось приближаться далее, неведомая сила влекла меня к Ральфу, но общее дело требовало ясности сознания, какая, как мне казалось, не могла оставаться на надлежащем уровне, едва я окажусь в непосредственной близости от него. « К тому же он не уйдёт от меня. В другой раз… Зачем позволять ему меня беспокоить»? – повторял я внутренне. Теперь для нас важен был не он, а очки шута. С отвращением, колеблясь сделать следующий шаг, едва пение стихло на миг, я громким шёпотом позвал в темноту: « Эй ты, Хрюша. Подойди сюда»! Никто не откликнулся. Вновь настала томительная тишина. Какая-то ночная птица хрипло и одиноко прокричала над нашими головами. Затем вновь всё стихло. « Кто меня зовёт»? – должен был вполне естественно произнести шут. Что же тогда я должен был ответить? Назвать себя? Что могло заставить его повиноваться и приблизиться к нам? Но если бы он подошёл, нам бы было удобнее с ним справиться. Роджер поддержал мои намерения и то же позвал шута, причём один раз даже будто назвал его по имени. Со стороны шалашей вдруг нарушило тишину взволнованное перешёптывание. Ральф и шут, видимо, обсуждали услышанные ими таинственные голоса. Что-то в этом рассмешило меня, и я чуть не расхохотался, но вовремя сдержал это неуместное проявление неожиданно посетившей меня весёлости. Нетерпение росло во мне, но некий непреодолимый рубеж пеленой холодного тумана в утреннюю пору отделял меня от шалашей. И всё же вероятность, что я брошусь вперёд в следующий миг, была неимоверно высока. Я повторил свой зов, но было бы бессмысленно ожидать подчинения от этого мерзкого создания. Я слегка подтолкнул Роджера, стоявшего поблизости, не сомневаясь, что это именно он, хотя мы оба пребывали в почти полной, безраздельно господствовавшей в тот час в мире, как своенравная повелительница, темноте. Эрик, вероятно, привлечённый шумом, поспешил к остальным, оставив костёр, и он догорел и окончательно погас. « Действуй»! – прошептал я. Роджер устремился вперёд. И неожиданно всё переменилось. Оцепенение, неподвижность и тишина сменились шорохом листьев, топотом босых ног. Весь воздух наполнился непрерывным движением, поток которого увлекал за собой и меня самого. Чьё-то тело, слабо белевшее во мраке, мелькнуло передо мной. Я поспешно направился туда и, по неизвестной причине, ухватив нечто, крепко в него вцепился. Жадно сжатые пальцы будто сами собой смыкались и впивались во что-то трепещущее, живое, бившееся, напрягая все свои силы, что бы избавиться от этого нежданного удержания. Быстрый, как вспышка молнии или испуганная лань, взгляд сумел различить, за что же я держался. Я не мог не узнать исполненную гладких очертаний и изящных пропорций ладонь Ральфа Ровера, белую, как яркая, но недостижимая звезда! Жар прянул в моё лицо, дыхание затруднилось. Будто напоровшись на острый клинок или коснувшись с закрытыми глазами не остывшего угля, я мгновенно отдёрнул руку, и тот, кого я перед этим держал, так же кинулся прочь. У шалашей завязалась какая-то борьба, и, содрогаясь под чудовищным натискам моих сил, они едва выдерживали его, готовые в любое время рухнуть окончательно, и листья, покрывавшие их, лишившись опоры, накрыли бы тогда под собою равно и нападавших, и защищающихся. Ральф был рядом. Это чрезвычайно беспокоило меня, тем более после тех решений и замыслов, что возникли у нас в отношении его. Будто в подтверждение моих мыслей о том, насколько Ральф и его немногочисленное окружение может быть опасно для нас, раздался громкий пронзительный крик Роджера, выражавший сильную боль: « Укусили! Меня укусили! Получите же за это»! Что было дальше, описывать крайне затруднительно, да и нет особой нужды. Я и Роджер будто слились воедино, раздавая удары как попало и куда только досягали наши руки и копья. Но я не забыл о предосторожности, ведь в пылу борьбы могло разбиться единственно и потому так драгоценное для всех нас стекло. « Где шут»! – крикнул я. « Я тебя не боюсь», – вместо ответа прозвучало почти над ухом, заставив меня вздрогнуть. Этот голос мог принадлежать кому угодно: Ральфу, шуту, Сэму. « Умрите»! – крикнул я, неизвестно, зачем, и ринулся в ту сторону. Кто-то сбил меня с ног, я упал и покатился. Внезапно пальцы мои упёрлись во что-то холодное, твёрдое, круглое. Быстрым движением я нащупал крупную оправу, ремешки. Так и было. В моих руках были очки шута, в которых недоставало одного из стёкол. Но радость прошла, едва возникнув. Из моих рук кто-то вырвал их. Я готов был огорчиться, но вдруг раздался ликующий возглас Роджера: « Есть! Уходим, сэр»! Не желая остаться в одиночестве в окружении врагов, я пустился, почти наугад отыскивая тропки среди деревьев, в обратный путь. Скоро я вновь услышал голос Роджера, что позволило мне отыскать его и приблизиться к нему. Он жаловался на укус и, как можно было предположить, выставлял вперёд прокушенную руку, показывая её, будто мы могли что-то разглядеть. « Ты? – только и сказал я, – неужели неудача? Где очки»? « Они у меня, милорд»! – ответил он. В руках у него, действительно, что-то поблескивало. « Ура! Победа»! – раздались в одно и то же время с десяток голосов. Дальше, добравшись до берега, шли на огни, горевшие внутри пещеры и двумя-тремя жёлтыми, как собачьи глаза, точками слабо видневшиеся с того расстояния, на котором находились мы. Издали до нас доносился шум того смятения, которое мы вызвали среди противников. Но мы были уже далеко, что бы услышать, что они там делали и о чём говорили. В пещере мы получили, наконец, возможность осмотреть получше и нашу добычу, и друг друга. На многих были ссадины, свежие, багровые, глянцевито поблескивавшее при свете едва горевших и готовых в любой миг потухнуть масляных светильников. Некоторые из них кровоточили. У нескольких на лицах, особенно под глазами темнели синяки. Моррис одной рукой тяжело опирался на своё копьё, а другой, сжимаясь от боли, немного согнувшись, потирал ушибленное место. На кисти правой руки Роджера, возле большого пальца, в самом деле, виднелся свежий след от укуса, на что было жутко, просто невыносимо смотреть. Да и сам я едва стоял на ногах от усталости. Я присел на камень и подумал: « Роджер прав. От Ральфа нужно избавиться». Мне почему-то показалось, что именно Ральф укусил моего друга. Хотя кто может поручиться за то, что было там, в темноте? Пол, Джастин и малыши трусливо жались в углу, лишь частично понимая происходившее. Остальные же наперебой обсуждали только что завершившееся побоище и хвалились передо мной и друг другом своими победами и достижениями. « Я-то перед ними в долгу не остался. Отплатил ему как следует, – восклицал Рождер, – не скоро меня забудет». « Любопытно знать, – заметил я, – кто всё-таки это был»? « Сам, или из близнецов кое-кто», – предположил Моррис. « Нет, – ответил Роджер, – конечно, в темноте точно не разберёшь. Но укусили-то всё же меня, и я мог что-то чувствовать и полагаю, что это был Хрюша»! Так или иначе, а это для меня было тяжелее всего, хотя у меня по этому поводу были иные соображения. То, что я собирался отложить на неопределённый срок, вновь напоминало о себе. Вспоминались два случая, когда я слышал от Ральфа неприятные слова. И тот первый раз, и « лысые щенки». « Главное, – у нас теперь есть огонь, – высказался я, – утро покажет, что к чему. Тогда уж мы во всём разберёмся и примемся за дело». Ответом на эти слова стало всеобщее согласие.

32.

Сципион … Мы любим, в детскости пытаясь обнаружить, Какой-то еле уловимый запах Незамутнённой миром чистоты. Когда душа и тело совершенны В своей незавершенности… И это Меняем мы на равенство с собою. Но если мы равны, то это значит — Ответственность взаимна, а тогда Прощать иль не прощать обиду, Какую взрослому не смог бы и простить? Не знаю… Из старинной пьесы.

Роджер, Моррис, Роберт и я, — все четверо, без кого не принимались особенно важные решения, — собрали остальных на поляне и, обменявшись советами и предложениями, взялись за осмотр ещё остававшихся в пещере шкур морского зверя. Таких оказалось всего две, и их ещё следовало надлежащим образом подготовить для употребления, ведь сырость и чрезмерное тепло не лучшим образом повлияли за это время на их состояние. Они стали немного меньше, сморщились в некоторых местах и затвердели так, что почти совсем не гнулись. Одним из нас предстояло собрать кору и другие части необходимых растений, что бы затем, до положенной степени прогрев их на огне, поместить в ямы, вырытые в песке и наполненные морской водой, в которых затем были бы вымочены кожи. Выполнение этого задания взял на себя Генри, несколько человек отправилось за ним в лес. Другие же, опять-таки по указанию своеобразного » Совета Четырёх», остались сторожить пещеру вместе с Роджером, не считая, разумеется, тех, кто должен был следить за границей. Того, что у нас имелось, было, конечно, недостаточно для обшивки лодки. Но, как думал я, того, что мы могли добыть на охоте, вполне хватило бы для этого. Свиньи, пойманные нами ранее, были ещё слишком молоды, а кожа их — мягкой и тонкой, поэтому было решено сохранить наших пленников для чего-нибудь другого, нежели изготовление покрытия лодки для морского путешествия. Всеобщее воодушевление охватывало приступавших к своим занятиям хористов. В некоторых местах уже весело горели разведённые с помощью столь героически добытого мной вчерашней ночью предмета костры. Когда прошло время утренней прохлады, мы уже были в лесу. Охота не разочаровала нас. Нашей добычей стали два кабана с отличной прочной шкурой, вполне удовлетворившей нас и лучше подходившей для того применения, которое мы ей определили, чем поросячья. К тому же не стоило забывать о жире, который так же мог очень хорошо нам пригодиться. Пришло время пускаться в обратный путь. Моррис и Уильям потащили туши вепрей к берегу. Я шёл впереди и почти достиг его, как вдруг перед нашими глазами открылось неожиданное и необычное зрелище. Те, кто не покидал поляны, выглядели встревоженно, а среди них были и такие, которые вообще-то должны были находиться тогда на посту. Они окружали четырёх чужаков, среди которых я сразу отметил шута. Теперь он вовсе не казался толстым, от былой шарообразности не осталось и следа, однако отвисшая кожа на животе, груди и плечах не спешила пристать, как ей полагалось, к телу, а свисала причудливыми безобразными складками, как неуклюжие драпировки или фартук. С обеих сторон от него стояли близнецы, одного из них он держал за руку, а другой своей прижимал к себе белую злополучную раковину, боясь сделать лишний шаг, так как, очевидно, крайне плохо мог разглядеть творившееся вокруг него. Впереди всех на копьё опирался Ральф. Он стоял почти у того самого места, где начинался перешеек. » Зачем ты пришёл»? — сурово спросил его Роджер. » Разве ты сам не знаешь? — возразил Ральф, — Вы ответите за всё». » Я не стану с тобой разговаривать. По крайней мере, до возвращения милорда», — поморщился Роджер. » Да, кстати. Где он, — подхватил Ральф, — ваш господин»?! » Лорд-протектор? — насмешливо переспросил Роджер и добавил, — обернись». В это время я уже поравнялся с Ральфом и, быстро проскочив мимо него, оказался обращенным к нему лицом. За моей спиной я ощущал живую поддержку Роджера и остальных, что вселяло в меня немалую уверенность. Ральф был немало удивлён моим столь неожиданным появлением. » Кво вадис (quo vadis — куда идёшь)? Здесь тебе не место, Ральф Ровер. Чего тебе надо? Прочь отсюда»! — крикнул я, не давая ему опомниться. Но Ральф всё же решил проявить настойчивость. Он взял у невидящего шута раковину и сделал всё возможное, извлекая из неё различные громкие звуки, что бы тем досадить мне. Затем, возвратив раковину шуту, он заговорил, стараясь придать своему голосу торжественное и размеренное звучание: » Я пришёл, что бы сказать правду о тебе, Джекил. Да, да, именно Джекил. Джекил Меридью. Ты, со всей этой латынью и прочим… Я не боюсь тебя! То, что было прошлой ночью, просто отвратительно»! » Какой же, однако, олух этот Уилфред, — подумал я, — в самом деле, было просто подлостью с его стороны выдавать Ральфу моё полное имя». Но Уилфред давно уже был за всё наказан. Я не торопился с ответом, продлевая напряжённый миг и усиливая получаемое наслаждение. » Снимите с них шкуры, — сказал я, обращаясь к стоящим вокруг Ральфа, указывая на свежие туши, — и выделайте их хорошенько, подержите их на огне, вытопите жир и ворвань». Ральф был немного удивлён тем, что я будто бы продолжал его не замечать. » Итак, — промолвил я ему наконец, — ты недоволен мной, не так ли? Но в чём причина этого недовольства? Оставался бы на своей стороне… Ступай туда и не смущай меня. Вам ведь было запрещено появляться здесь». » Мы вас не трогали, а вы, вы все, и ты то же, Джекил, нарушили все мыслимые законы. Я понял, зачем ты запретил нам сюда ходить. И после того, что ты сделал, я был вынужден нарушить уговор и со своей стороны. Поэтому я здесь. Ты увёл Генри, малышей, а потом ещё и Пола с Джастином», — обвинил меня Ральф. » Это был их собственный выбор, — пожал плечами я, — скажите, — обратился я вдруг к охотникам, — вам хорошо теперь со мной»! Трудно судить, насколько искренним был последовавший за этим ответ, но более десятка голосов дружно подтвердили это громко и всего одним словом: » Да»! » Ты сам это слышал, Ральф», — заключил я. » Не пытайся меня обмануть. Я не боюсь тебя и готов отстоять правду, несмотря на твою хитрость и даже на знание Писания, которое на самом деле свидетельствует против тебя»! — воскликнул Ральф. » Не говори о том, в чём ты не разбираешься в достаточной степени. Для того что бы правильно толковать, например, Евангелие, необходимо иметь некоторые знания и опыт», — заметил я. » Ты говоришь так, будто сам его написал»! — упрекнул меня Ральф. » Нет, ведь я, конечно, всё-таки не апостол. Справедливость и смирение не дают мне права утверждать такое. Но, с другой стороны, я не понимаю, почему должен от этого отказываться? Помнится, я говорил как-то тебе, что просто не хочу, что бы богословие становилось моим основным ремеслом, и только. Я не собираюсь вообще перестать заниматься теологией, иногда это даже полезно, — ответил я, — Но ты ведь пришёл не за тем, что бы напоминать мне об этом, Ровер»? » Ты убийца, ты вор»! — выкрикнул вдруг Ральф. » Надо же? — удивился я, — какие сильные слова? Да, признаю в мире немало тех, кто вполне заслуживает такие наименования. Хотя, я думаю, среди подходящих в этом случае обозначений можно было бы подобрать и другие, менее резкие». » Но ведь это так! Вы убили Саймона»! — продолжал настаивать Ральф. » Я могу оставить это без разъяснений. Всё что я хотел сказать по этому поводу, я давно тебе сказал. Ты можешь продолжать считать это несчастным случаем, и это будет самым лучшим, что ты можешь теперь сделать. А теперь покинь меня», — пояснил я. » Да, это было бы самым лучшим. Но ты должен понять, что вся эта ложь не поможет тебе и только навредит», — отозвался Ральф. » Ложь? Разве ты думаешь, что всё происходило как-то иначе? Что заставляет тебя так полагать»? — произнёс я. » Уилфред мне всё рассказал», — признался Ральф. Яркое солнце освещало теперь Ральфа. Он был готов что-то немедленно предпринять, но пока не мог решить, что именно. Видно было, что, когда дело приняло такой оборот, он, действительно, стал близок к тому, что бы счесть за самое лучшее как можно скорее удалиться, но, по его мнению, это, вероятно, могло быть расценено многими как трусость, и удерживало его на месте. » Почему слова Уилфреда должны заслуживать внимания? Ты веришь ему? Что ж, на свете часто бывает, когда имена многих великих людей незаслуженно предаются забвению, обливаются грязью. И ложь, повторённая устами десятка неблагодарных потомков, долго ещё выдаётся за истину. Так было и с Ричардом III и с Генрихом VIII. На протяжении нескольких поколений многие предпочитают повторять старый вздор про принцев в Тауэре или состояние супружеской верности Анны Болейн. И лишь немногие готовы доискаться до истины. То же я могу сказать и о деятелях античности. Достаточно вспомнить таких великих правителей как Нерона, Калигулу, Гелиогабала, Октавиана, Юлия, описанных в книгах Светония, Корнелия Непота, Кремуция Корда и Тита Ливия, что бы понять, какова цена людской молвы. За примером можно и обратиться к » Жизнеописаниям» знаменитого Плутарха», — продолжал я. » О, избавь же меня от своих римлян и греков»! — взмолился вдруг Ральф. » Хорошо, если так. Ты ведь и сам всё это знаешь. Оставим в стороне Диодора Сицилийского и Геродота. Но всё это доказывает, что многие склонны приписывать великим свои слабости, и полезные деяния часто забываются, а дурное, часто при этом ложное, ещё множится в веках. Так как отделить ложь от правды? В состоянии ли ты, мой мальчик, когда великие историки прошлого сами порой оставались бессильны решить такую задачу? Клеветники и завистники появляются у многих выдающихся творцов истории, искусства или науки», — заметил я. » Что бы ты не говорил теперь, Джекил, но я убеждён в обратном. В смерти Саймона виновен ты и все остальные. Без вашего участия не обошлось», — возразил Ральф. » Думай, что хочешь, мальчик, — отвечал я, —, но даже если это так, то это было нам необходимо, Саймон с известного времени стал представлять для нас некоторую угрозу, поэтому нам было важно устранить это, для чего мы и устроили ему небольшую проверку». » Перестань звать меня » мальчиком», Джекил. Ты ничуть не выше меня по своему положению и даже возрасту. Если ты и старше, то ненамного. То, что вы сделали с Саймоном — это прежде всего подлость. Он ведь был безоружен, он даже не пытался сопротивляться. А вы его убили»! — закричал Ральф. Он продолжал сжимать в руке копьё, но не выставлял его перед собой. В этом не было ничего враждебного, весь его вид свидетельствовал лишь о том, что он просто пришёл для переговоров. » Не обвиняй меня, Ральф, мне это начинает не нравиться, — сказал я, — взгляни на мир моими глазами. Саймон вызвал некоторые опасения и сомнения, оставлять их неразрешёнными было просто нельзя, так как это бы губительно отразилось на душевном состоянии тех, кто меня окружал и окружает теперь. Не исключено, что если бы ты был на моём месте, или всё было бы немного иначе, тебе самому пришлось бы с этим столкнуться». » Но тогда бы этого не случилось»! — воскликнул Ральф. » Да? И что бы ты сделал»? — усмехнулся я. » К чему теперь об этом рассуждать? Ты совершил страшное злодеяние и должен ответить за это. Но это ещё не всё. Саймона не вернёшь… Не пытайся напугать меня. Как бы отвратителен бы ты ни был, мы особо не хотим тебе зла. Не жди, что я буду мстить тебе за Саймона. Но мы пришли, потому что должны были… Мы хотим, что бы ты вернул очки, которые отобрал у него, — он указал на шута, — прошлой ночью и попросил у нас прощения. Ты должен это сделать». В моей руке, которую я держал за спиной, всё ещё были очки шута, я незаметно передал их подошедшему сзади хористу, а потом вновь обратился к Ральфу: » Я не знаю, о чём ты говоришь. Ты обвиняешь меня в воровстве, а это уже слишком для тебя. Разве очки у меня»? » Да! А у кого же ещё»! — настойчиво произнёс Ральф. » Смотри, — сказал я ему и показал свободную пустую руку, — если я и вор, то ты уж точно обманщик». Все, кроме Ральфа, близнецов и шута разразились громким заливистым смехом. Ральф дрогнул, на его лице отразилась растерянность. Затем он всё же удержался, собрал остаток решимости и проговорил: » Больше было некому. Даже если они не у тебя, ты знаешь, где они. Ты велел их похитить. Сначала вы уносили огонь из костра, теперь вам оказалось этого мало, и вы забрали его источник». » Ты прав, — признался я и добавил, уже помягче, — нам был нужен огонь. Мы его достали«… » Но он и нам нужен, Джек. Послушай, возможно, ты заслуживаешь наказания. Это, конечно, так, но лучше разобраться во всём после. Сначала надо дождаться корабля, а потом уже решать твою участь. Как бы мне тяжело ни было, а я готов поддерживать тебя и заботиться о тебе, пока ты здесь. Я за тебя отвечаю, уж если ты не сберёг Саймона», — отозвался Ральф. » Вот так забота! Будешь ухаживать за мной, будто я в этом нуждаюсь, для того, что бы после, при первом удобном случае, передать меня властям»? — засмеялся я. » По-другому с тобой нельзя, как мне кажется. И я знаю, что вам огонь нужен. Хотя бы для того, что бы мясо жарить. Конечно, а для чего ещё? Вы ведь то же есть хотите. И если бы ты меня попросил, я бы дал тебе очки. На время, конечно. Ведь без них мой друг почти как слепой», — терпеливо объяснял Ральф. » К чему мне твоё великодушие? — перебил его я, — Просить у тебя? И это после того, как ты назвал нас » собачьими детьми» и » лысыми щенками». Ну, и кто из нас теперь пёс»? » Но я уже попросил за это прощения», — только и ответил на это Ральф. » Не помню, простил ли я тебя. Но я думаю, что мне-то самому уж точно не за что просить прощения, тем более у тебя»! — крикнул я. Разговор затянулся, и я искал способа поскорее его закончить и вынудить Ральфа оставить меня в покое. Странно, я помнил об обещании, о тех словах, что я говорил Роджеру, но теперь, когда Ральф стоял прямо передо мной, такой доступный и уязвимый, бросаться на него немедленно мне почему-то не хотелось. Я ощущал лишь нараставшую досаду, Ральф однозначно не стоил чего-то большего. Некоторое время слышно только было потрескивание ряда костров на берегу. Слабый ветер доносил ощутимое зловоние уже начавших выделяться веществ из заготовленного нами сырья. Пока Ральф придумывал, что бы возразить мне, и подготавливал ответ, я внимательно разглядывал его, в очередной раз отмечая определённо великолепное сложение и прочие его внешние достоинства. Как бы я не относился к нему, Ральф, несомненно, был для меня более чем хорош и оставался таким в моём представлении, несмотря на всё множество прилагаемых мной усилий, невзирая на несметное число хитростей, которыми я ограждал себя от него. Конечно, Ральфом следовало бы заняться, как следует, и, очевидно, привести его в порядок. Не мешало бы сделать хоть что-нибудь с его волосами, освободить от скрывавших его природную красоту едва державшихся на нём обносков прежде роскошных одежд, дать равномерно, с ног до головы покрыться сплошным загаром, что бы затем рядом с ним стала ещё более очевидной безупречная белизна моей собственной кожи, которую я так старался сохранить. На какое-то время я даже засомневался в том, стоит ли его уничтожать. Но вместе со всем этим, он оставался моим врагом, и что было решено, тому давно следовало свершиться. Однако, к большому облегчению для меня и даже торжеству, нужные слова пришли ко мне раньше, чем к Ральфу, и я позволил себе сказать ему следующее: » Признаться, я даже несколько скучал по тебе, Ральф Ровер. Давно я не видел тебя. Но ты не думай, что это мне особо приятно. Хотя, конечно, лишний раз увидеть тебя — в какой-то мере восторг и удовольствие. Ты ведь ни на что другое не годишься, как на то, что бы любоваться тобой. А ты ещё говоришь, что намерен беречь меня, ждёшь от меня покорности, причём теперь, когда я уже ясно доказал многим свою силу, превосходство и могущество. И ты ничего от меня не добьёшься. Поэтому я бы советовал тебе поскорее отсюда убраться, не давая нам возможность проверить на деле степень твоей хрупкости, ранимости и чувствительности к боли. Пошёл отсюда»! » Ты не должен так со мной обращаться, — вспыхнул Ральф, — я бы и ушёл, и не мне заботиться о том, что бы возмездие настигло тебя, —, а оно тебя непременно настигнет… Но почему ты стремишься распоряжаться тем, что тебе не принадлежит? Ты не сможешь меня переубедить. Я ведь знаю: очки взял ты, больше было некому. И даже если они теперь не у тебя, ты можешь и должен вернуть их владельцу. Это в твоей воле. Почему ж ты этого не хочешь»? » Не так уж я и глуп, что бы принимать от тебя всякие подачки и благосклонность, зная, что в конце концов ты приведёшь меня к плахе или виселице», — усмехнулся я. » Никто не собирается подводить тебя непосредственно к ним, но ты вполне можешь оказаться и на одной из них. Не от меня это зависит, решат ведь другие», — пояснил Ральф. » Я всё же предпочитаю самому определять свою судьбу и сам решаю, что мне делать и чего ожидать», — заметил я. » Итак, ты не хочешь исполнить мою скромную просьбу»? — спросил Ральф. » Не желаю. Думаю, что ты сказал уже всё, что можно было сказать. А теперь покинь наше убежище и не мешай нам», — сказал я. » К чему все эти приготовления»? — произнёс Ральф и указал рукою вокруг себя, на костры и ямы. » Разве я обязан обсуждать это с тобой. Ты этого знать не должен»! — отказался я от разъяснений. Ральф кивнул и как-то сник, пожав плечами. Он вопросительно посмотрел на шута и близнецов и глубоко задумался. Напряжение росло. Вслед за ним и я обратился к находящимся у меня за спиной за поддержкой, ожидая их готовности оказать мне, если потребуется, необходимую помощь. Раскрашенные лица хористов вселяли достаточную уверенность. Вид Роджера, сидевшего у входа с увесистым булыжником и разматывавшего пращу так, что, казалось, целиком поглощён этим занятием и не слишком озабочен происходящим вокруг, давал мне ощущение опоры, он в это время мог быть воспринят, как воплощение высшей степени надёжности, и напоминал в связи с этим каменную статую, какую-то прямо-таки аллегорическую фигуру. На моём лице была готова появиться самодовольная улыбка. Всё полезные и нужные уроки были усвоены, а Ральф однозначно мешал. И вдруг случилось нечто неожиданное. Я обернулся, и вовремя. Ральф сделал два шага вперёд, робко, испуганно, но при этом с твёрдым намерением добиться своего. Он громко и отчётливо, не выпуская копья из руки, проговорил: » Мы почему-то совершенно не понимаем друг друга, Джекил. Я хочу бороться с тобой и не могу. Вернее, могу, но не так. Это не та борьба, в которой я могу победить тебя. А мне нужно тебя победить. Я могу быть только собой, и мне не нужно притворяться и изображать из себя того, кем я на самом деле не являюсь, как тебе. Что мне сделать, что бы ты наконец остановился и понял, чего я пытаюсь добиться. Я не враг тебе, и ты, как бы тяжело ни было мне это говорить, не должен быть моим врагом, не должен. Кем ты должен быть, я не знаю… Но ты говорил о силе и о прочем, а я говорю о слабости, о ничтожности. Да, кажется, теперь всё ясно. Это всё фальшивое, не настоящее. Под этой мнимой силой скрывается слабость, а под якобы храбростью — жалкая трусость. Разве можно жить так и быть счастливым? Ведь ты, наверное, всю жизнь боялся, что бы кто-нибудь не раскрыл этой правды о тебе? И вот это, кажется, совершилось»! Хористы растерянно переглянулись. » Это ложь, — закричал я, – ну, предположим, пусть это и так. Что дальше? Что ты со мной сделаешь»? » Ничего. Но я знаю, что сделаешь ты. И хочу этого. Понимаешь, страстно хочу. Меня преследует стыд и страх за то, что я не спас Саймона, за то, что всё так вышло. Мучительный стыд! А ты всего этого не испытываешь? Где же справедливость? Ведь стыдно должно быть тебе, ты должен чувствовать себя виноватым в его смерти, раз ты сам всё это устроил. Я так жить, поверь мне, больше не могу. Я отдаю себя на милость Божью и надеюсь, что в тебе ещё осталась хоть одна капля здравого смысла. За что ты меня ненавидишь? Многие получали от тебя лишь ненависть, боль и страдания. Но я знаю, чего ты так жаждешь. И я жажду того же. Любви! Сделай первый шаг, наполни меня ей. Вот я весь отдаюсь тебе, повергаюсь пред тобой. Попробуй. Пробовал ли ты кого-нибудь любить по-настоящему? Знаешь ли ты, что значит любить»? — протяжным, каким-то плаксивым голосом настаивал Ральф. Мне сделаюсь жутко. Я посмотрел на Роджера и потом медленно и сурово ответил: » Не прикасайся к этому, не вмешивайся в мои личные дела»! » Иначе просто нельзя. Уже нельзя. Это просто невыносимо. Вот моя жизнь, вот моя грудь. Надеюсь, что ты отнесёшься к этому правильно. Наполни меня, чем хочешь, испепели меня своим гневом, сокруши яростью, немилосердный тиран, но я почему-то не перестаю верить и жду, что всё же, хотя бы в один-единственный раз, ты наполнишь меня любовью, если у тебя, конечно, хватит на это ума. Любовью, Джекил, именно любовью»! — взмолился Ральф. И он сделал ещё один шаг, приближаясь ко мне, указывая свободной рукой прямо на своё сердце. И хоть я этого ждал и готовился к чему-то подобному, желание расправиться с ним, когда он сам так нестерпимо жаждал гибели, становилось меньше, с другой же стороны миловать его и отказываться от задуманного и обещанного некоторым заинтересованным лицам так же не следовало. Это повергло меня в довольно продолжительное замешательство, во время которого Ральф с жалобным воплем бросился на камни, прямо к моим ногам. Краткий миг он стоял передо мной на коленях, а после и вовсе окончательно повергся передо мной. Изумление прошло, я пришёл в себя. В голосе моём звучала явная угроза. » Поднимайся, Ральф. Быстро встань. Эй, ты, тварь! Ну-ка, поднимись и сражайся со мной, как подобает мужчине! У меня нет причин дорожить твоей жалкой жизнью и откладывать. Те благоприятные обстоятельства, о которых когда-то говорил ты, наступили, и время пришло»! — бросил я Ральфу и ткнул его в ухо носком. Ральф вскочил, выставил вперёд копьё, и прежняя отвага и решимость вернулись к нему, возможно, от нанесённого мной ему страшного оскорбления, задевшего его сословную честь и человеческое достоинство, хотя, конечно, они никак не могли сравниться с моими собственными. Я отступил от него на шаг и быстро встал, приготовившись, в испанскую позицию. Вспомнились давние уроки фехтования, полученные школе. Ещё раз я вспомнил школу Святого Павла, на это раз с благодарностью. Всё же я научился там чему-то полезному, что теперь как раз и пригодилось. Но, конечно, сражение на копьях было совершенно не похоже на уже освоенный бой на шпагах или эспадронах. » Твоё » истинное» христианство здесь не поможет, — злорадно подумал я, — будто ты имеешь право знать, что такое есть истина»! Не тратя время на салютацию, так как по многим причинам с некоторого времени считал Ральфа значительно ниже себя, стоя к нему вполоборота, так что мои ноги образовывали одна относительно другой почти прямой угол, я быстро вытянул вперёд одну из рук, обхватившую копьё по середине, в сторону моего противника, намереваясь поразить его, а затем и вторую, поддерживавшую свободный конец древка, но он в свою очередь, неожиданно, как видно, и для себя самого отразил мой удар. Весь мой слух заполнил глухой деревянный стук копий друг о друга. Ральф казался сосредоточенным и, оставаясь в позиции итальянского канделябра, не давал мне достать его, вовремя отступая на безопасное расстояние, за воображаемую спасительную линию. Так в течение некоторого времени мы кружили, надеясь предрешить исход схватки каждый в свою пользу. Я даже пожалел, что втянул Ральфа в этот поединок, но прикончить его просто так, когда он всеми силами показывал уже свою готовность к этому, я не мог себе позволить. Тогда для всех не осталось бы уже сомнений, что прав он. Я мог его уничтожить, но это значило бы обнаружить и подтвердить собственную слабость. Так или иначе, в любом случае я надеялся на победу, независимо от того, с оружием в руках или безоружным предстанет передо мной мой соперник. Затем наши шаги ускорились, удары участились. Через несколько мгновений я уже почувствовал лёгкую усталость. Необходимо было поскорее с этим закончить. » Джекил, Джек, — вдруг попросил Ральф, — ты не устал? Может быть, отдохнём»? Он, видимо, как-то почувствовал это. » Не ранее, чем проткну тебя насквозь»! — откликнулся я. » Ты просто чудовище! Возможно, я бы и дал тебе убить меня, но что же будет с остальными? Вдруг их это не спасёт»? — сказал он, будто для самого себя, так, как если бы эти слова не имели ко мне никакого отношения. В ответ я только посмеивался, не забывая мысленно вести счёт: » Раз, два; раз, два, три; терция, кварта». По лбу Ральфа обильно стекал пот, и он, широко расставив ноги, то приседая, то выпрямляясь, постоянно успевал отскочить от меня, едва конец моего копья угрожающе к нему приближался. Пока мы боролись, незаметным движением руки, которой придерживал конец копья, освободив её на мгновение, я сделал знак стоявшим позади Ральфа хористам. Те бросились на ничего не подозревавших близнецов, быстро разоружили их, причём один из них успел всё-таки вскрикнуть. Другая часть начала подкрадываться к Ральфу сзади. Никакого смысла в честности поединка для меня, конечно, не было, и я решил применить любые доступные средства. Ральф всё же услышал слабый крик близнеца, но был слишком увлечён боем, что бы разобраться в причине услышанного. Он сделал новый выпад. На этот раз финт оказался яростнее предыдущих. С досадой и известным ожесточением Ральф полоснул по моему копью, надеясь выбить его из рук и вкладывая в удар всю свою силу. Копьё дрогнуло, вызывав в пальцах неприятное покалывание. Я немедленно ответил ему тем же, попытка Ральфа окончилась поразительной неудачей. Ральф тяжело вздохнул. Вдруг шут, ничего перед собой не видя и беспомощно протянув вперёд руку, обратился в ту сторону, с которой до него доносились удары: » Послушай, Ральф, дай мне сказать. Ты что, не слышал? Близнецы… Это нечестно! Обернись»! От внезапно раздавшегося голоса бывшего толстяка мы оба остановились. Теперь он, едва стук смолк, попробовал заговорить со мной: » Послушай теперь меня. Я тебя не вижу, но многое знаю о тебе. Ральф прав. Ты слаб, и ты погубишь себя. Чего ты хочешь? Что мы тебе сделали? Всё должно быть правильно. Ты сам обещал. А теперь ты — всего лишь жалкий мерзавец. Ты отнял жизнь у Саймона, а теперь ещё мои очки. Верни их, и узнаешь, что значит быть поистине счастливым. Мы все ждём милости от тебя». » Вернуть тебе очки? — переспросил я, — быть милостивым с вами и быть вам чем-то обязанным, когда-то, что я задумал, только начинается, и, как никогда, я близок к своей цели? Нет уж. От меня вы ничего не получите. Я разберусь с Ральфом, а потом и за тебя примусь, поросёнок». И поединок возобновился. Когда Ральф был уже практически окружён, и я задумался немного, позволить ли остальным на него накинуться, или же самому, опередив его, одержать немыслимую победу, шут выкрикнул вновь: » Да и вы все, что вы там стоите? За спиной! Вы все одно большое ничтожество, раз соглашаетесь с ним и повинуетесь такому, как он. Быть может, для вас он сейчас и солнце, но только солнышко ваше скоро протухнет и потухнет. Там, где все вокруг мерзкие собачонки, самая наглая может заявить, что она – лев, а остальные окажутся настолько глупы, что бы ей поверить». Все вновь замерли на своих местах. Подбиравшиеся к Ральфу отпрянули. Близнецов, грубо подталкивая, оттеснили в сторону. Теперь вокруг шута образовалось незанятое пространство. Вдруг раздался странный резкий свист, и нечто, едва я успел увернуться, пролетело у меня над головой. Небольшой, но достаточно тяжёлый камень, был выпущен в воздух со страшной силой у меня из-за спины. Шут все ещё держал в руках белую раковину, и когда он угадал, что к нему приближалось, было уже поздно. Он даже не успел закрыться ладонью, а броситься в сторону ему помешали затруднение дыхания и плохое зрение. Трудно делать шаг в темноту или в серую пелену, в то, чего совсем нельзя разглядеть. И страх оказался сильнее. Минутное оцепенение, и камень, выпущенный из пращи Роджера, описав широкую дугу надо мной и головой Ральфа, попал шуту прямо в висок. Со всех сторон раздался ликующий крик моих сподвижников. Всё остальное уложилось в довольно краткий миг. Насколько сильным был удар, трудно судить. Шут от толчка перевалился через каменную гряду и вскоре полностью исчез у меня из виду. От него остались лишь осколки раковины и несколько капель крови на земле. Ральф был потрясён происходящим и не успел отразить моего удара, который я нанёс, едва разобравшись во всём, что случилось. Костяной наконечник прошёл через ветхий колет и впился в кожу на боку. Ральф отпрянул, зажимая окровавленное место. Теперь, вероятнее всего, и должно было произойти самое основное. Сделав знак всем остальным не двигаться, я начал, держа копьё отвесно, идти прямо на Ральфа. И страх оказался сильнее. Ральф дрогнул, и его готовность принять смерть и хоть этим меня образумить пропала, а затея его провалилась. Он был потрясён не только неотвратимостью надвигавшейся гибели, но и тем, что случилось с шутом. Похоже, этот неудачник значил для него что-то, был для него дорог. » Теперь у него не осталось друзей, — подумал я, — одни погибли, другие пропали, а третьи захвачены мною». Но Ральф в отличие от шута соображал быстрее. Какая-то сила сдёрнула его с места и заставила обратиться в бегство. И было оно довольно позорным. Зрелище было настолько приятным, что я позволил ему скрыться. Когда же синий колет пропал среди травы и деревьев, я посмотрел на хористов. У многих из них было желание немедленно взяться за преследование Ральфа. Но я распорядился иначе. Неожиданно возникли и сожаление об упущенной возможности, и чувство утраченного спокойствия. Не хотелось это признавать, и всё же по всему выходило, что Ральф во взаимодействии со мной был прав, и его слова заставили меня, правда, только сейчас, когда он, уже опровергнутый бежал прочь, радуя нас своим позором, размыслить о нём и о себе, наводя сожаление. Продолжать быть непреклонным и суровым было наиболее приятно, чего и ожидало, по-видимому, от меня большинство. Но разве не должен я, как и следует, подлинному христианину, быть милостивым к своим врагам и хоть иногда прощать их? Меня не должно было останавливать и пугать то, что это могло быть расценено кем-то, как признак слабости. Врагов следовало иногда прощать. Отрицать это было бы неправильно, неразумно и опасно. Но лучше, конечно, прощать их, когда они терпят полное поражение и побеждены, когда нет и самой малейшей возможности для их торжества. Ведь, щадя врагов в противном случае, не даём ли мы тем самым повод для торжества зла? Чувствовал ли Ральф поражение? Несомненно, был близок к нему. Но были ли подходящими те условия, в которых бы я отказался от своих притязаний? На что он надеялся, на то, что я признаю свою вину и соглашусь с тем, что он объявил правдой? Только, видно, я тогда пытался обмануть самого себя. И то, что произошло с шутом, право же, было уже лишним. И нарушать клятву, однажды данную, вовсе не годилось лишь для того, что бы именно этим исполнить основной, постоянный долг; будто не существует иных, более привычных способов для этого! И то, и другое одинаково важно. Кроме того, хорошо прощать тех врагов, о которых точно знаешь, что они лишь твои собственные недоброжелатели, но совсем иное дело, когда они становятся врагами страны, церкви и прочими. Мои враги — это враги Господа моего, Иисуса Христа, а Его враги — это и мои враги. Так я думал всё это время. И должен полагать сейчас, хотя во многом основательно в этом запутался. А стоит ли распутывать, тем более что это совсем не узел? Не лучше ли упрямо и упорно притязать на славу Александра, на лавры великого македонца? А в бегстве Ральфа не было ничего ужасного. Я легко мог в любой миг догнать его, и уже тот раз был бы более грандиозным и великолепным. Хотя, конечно, надо признать, что и в тот час, когда он валялся у ног моих и говорил что-то про возмездие, любовь и справедливость, я был уже готов убить его. Нерешительность, вызванная его внезапным проявлением, во время продолжительной беседы с ним давно прошла. И поединок… Ведь во время него я держался, как надо. Я думал, что Ральф не уйдёт. Но, быть может, всё было бы по иному, если бы я ударил копьём чуть сильнее, уложив его прямо на месте, потому что хуже для меня, для моей души, быть уже не могло. По крайней мере, не хуже, чем сейчас. Но и ныне, как и тогда, я, пусть и не вполне спокоен, но могу точно ожидать, что заветный и желанный час придёт. То, что стало с шутом, меня не особо взволновало и не огорчило, однако, это не могло радовать. Было лишним, избыточным. По тем же причинам, во время наказания Уилфреда, я принял все необходимые меры, а теперь, почему-то, произошло нежелательное. И вот, ещё одна гибель, и множатся те, кто может явиться тогда, когда их совсем не ждёшь, — холодные, полупрозрачные тени. Хотя, признаться, я всё же был рад, что избавился, если это было действительно так, от назойливого остряка, правда, затем на некоторое время у нас и появились лёгкие сомнения относительно этого. Что ж, каждому своё. Поступок Роджера поразил меня не меньше остальных. Я никак не мог решить, негодовать на него или радоваться столь удачному броску. Немного поколебавшись, я выбрал последнее. Но Роджеру, конечно, следовало дать знать, что я не одобряю его произвольных действий у меня за спиной. В этот раз Бешеный Пёс совершил действие, которое было настолько важным, что повлияло на весь дальнейший ход событий, сперва, надо заметить, всё же благоприятным для меня образом, руководствуясь собственными соображениями и без моего приказа. » Роджер, — обратился я медленно к нему, чуть улыбаясь, — это было великолепно! До этого я не знал, как у тебя обстоит дело с этим, да и не интересовался, но теперь убедился, что отлично! Быстрота и меткость заслуживают самой высшей оценки. Точность попадания просто удивительна! Лучший из твоих свингов, приятель. Настоящий холл-ин-уан, надо полагать. Правда, это немного не то, что удар клюшкой по мячу, когда он размещён на земле, в исходной шкатулке, но что-то общее есть. Камень свалился на него прямо как мяч в лунку с небес. Не каждому игроку удаётся такое»! » Это не игра»! — ответил Роджер. » Тогда что же это? — засомневался я, — что побудило тебя метнуть этот камень? И, быть может, моя похвала тебе за точность удара была слишком преждевременной? Чего ты хотел добиться этим? Мне не угрожала опасность. Ты и сам это видел. Тем более от него. И мне не очень нравится, когда из-за моей спины, тогда, когда я меньше всего этого ожидаю, вылетают такие вот мячики! Ты был точно уверен в том, что камень не заденет меня»? » Не сомневайтесь, милорд»! — произнёс Роджер. » Да, в тебе я могу не сомневаться. Будь кое-кто другой на этом месте… Но ты… Далее, быть может, ты собирался попасть в Ральфа? Да, почти все мы, то есть многие из нас, считают, что лучше всего избавиться от Ральфа. Вы слышали сами от него, чем он нам может помешать. Но повторяю, и это касается не только тебя, Роджер, настанет время, и я вновь обрету упущенную возможность. Тогда выпадет возможность расплатиться сполна и за » лысых щенков» и за всё остальное, не говоря уже о » собачьих детях», за которых помнится, я собирался простить Ральфа. Но и это не забыто… Да, я понимаю и ценю ваше единодушие, ваше общее отношение к Ральфу Роверу. Но, повторяю, когда час настанет, жизнь его отниму только я, собственноручно. Мне и никому другому принадлежит это священное право. Все мы отомстим за оскорбление, и время это близится. Скоро, совсем скоро, нам уже будет безразлично, что теперь я дал ему уйти. Но помните, он мой и больше ничей. Не отнимайте из-под моей руки этой радости. Это преимущество только вашего господина», — говорил я. И меня бурно подержали. Роджер сказал: » Милорд, я хорошо это помню. Камень попал туда, куда и следовало. Но вы сами же были свидетелем того, как он нас оскорбил»! » Да, ты прав. Стоило заставить его заткнуться, пусть даже и так. Два первых сравнения с собаками от Ральфа, а теперь, в третий раз, ещё и этот плебей! Он своё получил», — подтвердил я. » Думаю, что он сдох», — внезапно вставил своё слово Роберт. » Сдох»! — подтвердил Моррис. » Прямо в висок! После такого не выживешь. Да и Роджер здорово бьёт»! — воскликнул Генри. Мы рассмеялись громким заливистым смехом. Лучшего способа заставить расплатиться того шута за все те едкие насмешки, что мы от него получали, придумать было невозможно. » Можно проверить»! — предложил я затем. Некоторые из нас, за исключением державших перепуганных близнецов, в том числе и я, поспешили к краю высокого берега, откуда упал шут. Там, внизу, клубилась пена, и бродили хмурые гребенчатые волны. Разглядеть что-то было трудно. » Нет, здесь ничего не видно»! — признался я после нескольких неудачных попыток. » Наверное, он всё же упал, и его унесло течением», — предположил Моррис. » Да, море избавило нас от необходимости хоронить его. Нечего его жалеть»! — сказал я. » Но ведь всплеска-то мы не услышали», — заметил Уильям. » Это не значит, что его не было. Все же мы очень сильно шумели. И так видно, что он не мог спасись. Незачем особо это выяснять. Нас ждут дела и поважнее», — отмахнулся я. » Вот, например, с лодкой», — заметил Уилфред. » Это подождёт! — заявил я и обернулся к Роджеру, — что ж, поздравляю тебя с твоей удачей. Ещё одна маленькая победа в твоей ещё только начинающейся и, думаю, довольно долгой жизни»! Я подошёл к нему и посмотрел оттуда, где он сидел, на то место, куда упал пущенный им камень, пожал ему руку, ободряюще похлопал по плечу, попутно ощупав крепкие мускулы под туго натянутой бархатистой кожей. Потом я попросил его показать, как он согнул, отвёл назад и затем резко распрямил руку, развернув пращу и метнув тот самый камень. После этого я обернулся к близнецам. Предполагаемая смерть шута и бегство Ральфа произвели на бывших его спутников сильнейшее впечатление. Все они были потрясены и подавлены. Малыши ревели во весь голос, у Пола и Джастина на лицах проступило выражение полной безысходности. Только один из близнецов держался прямо и ровно, с достоинством, будто пытаясь показать нам всем своим видом, что это ещё далеко не конец, и нам рано праздновать победу. Я двинулся к ним, пытаясь внушить им одним своим видом ощущение надвигающейся угрозы. » Отпусти нас», — сказал один из близнецов. Приглядевшись, я сообразил, что на этот раз говорившим был тот самый, с которым я беседовал тогда у костра. » Ты! Разве ты забыл, что тебе было сказано»? — воскликнул я. Я позвал Морриса и велел подать мой кинжал, который оставил ему перед поединком с Ральфом. Теперь он был крепко зажат в моей руке. Близнецы не сводили с него глаз, стараясь предугадать вовремя следующее моё движение. » Да, да, я, кончено, всё помню. Только ты нас всё же отпусти», — вновь попросил один из пленников. » Эрик, — сказал я, — не лучшим ли будет, если ты присоединишься к нам? Соглашайся. Другого пути просто нет». » Но я не готов»! — возразил Эрик. » Если ты не готов, тогда я помогу тебе приготовиться»! — усмехнулся я и, подойдя, вплотную к Эрику, с размаху ударил его ногой прямо в живот. Эрик застонал и упал на спину. » Теперь ты вспомнил, что обещал мне. Раньше ты был более сговорчив», — продолжал я. Эрик торопливо согласился со мной и, поднявшись, ответил: » Да, Джек»! » Мне неприятно, когда меня так называют. Обращайся ко мне, как положено. Называй меня сэром или милордом. Да, ты с нами огнём делился, а теперь это уже не нужно. Для вас наступил роковой час, да и для Ральфа он заметно приблизился», — добавил я. » Делился огнём? Что происходит, Эрик? О чём это он? Что он хочет этим сказать»? — спросил Сэм. Но Эрик ничего не отвечал, поникнув головой и будто рассматривая что-то у своих ног. » Итак, ты согласен? Отвечай прямо. Ты присоединяешься к нам»? — уточнил я. » А куда ещё нам теперь деваться»? — спросил Эрик. » А что твой брат»? — сказал я. » Соглашайся, Сэм, — зашептал Эрик, — соглашайся, хуже этого ведь уже ничего не будет». Сэм с опаской поглядел на меня, затем на брата. Он не спешил с ответом. Немного времени спустя он произнёс твёрдо: » Нет, дорогой брат, для меня это невозможно. Если мы уж выбрали Ральфа, то должны держаться его до конца. Разве ты не знаешь, что нужно быть верным собственному слову? К тому же, он гораздо приятнее». » Ах так»! — крикнул я, но удержался на месте. Любопытство взяло верх над раздражением, и я стал ожидать, чем же закончится это неожиданное и странное совещание между так похожими с виду между собой братьями, в которых вдруг начинало проявляться своеобразное соперничество. Впрочем, я не могу судить об этом в полной мере даже теперь. Но, по всей вероятности, Сэм был занят не столько спором с братом, сколько внутренней борьбой. Ему было труднее, чем все остальным. » Но ведь Ральф убежал. Ты сам это видел»! — сказал Эрик и с опаской огляделся. Удар, который я ему нанёс, был настолько силён, что он продолжал держаться за живот. Брат Эрика ответил ему: » Не имеет значения». » Как ты думаешь? Что теперь с нами будет»? — жалобно протянул Эрик, тяжело вздохнув. » Мне это неизвестно. Но не нужно бояться раньше времени, — заметил Сэм, — самое ужасное может произойти тогда, когда мы поддадимся страху». » Ты ведь признаешь его начальником, да? Ведь он нас убить может, как того беднягу! Ведь мы видели… Я очень хочу тебя спасти, и ведь обычно решал всё я, Сэм»! — просил перепуганный Эрик. » Да. Побыстрее решайте, — воскликнул я, —, а то всё начинает затягиваться. Лучше будет, если вы оба опуститесь передо мной на колени. А затем я прикажу вам встать и проследовать в пещеру… Или нет, не в пещеру. Я заставлю вас выполнить тяжёлую работу, которая нам нужна. Поторапливайтесь, жалкие твари». Я вновь указал рукой на поляну, где дымились костерки. Правда дым и огонь были теперь уже очень слабыми, так как после появления Ральфа и, в особенности, во время моего поединка с ним, внимание многих было занято чем угодно, но только не пламенем, и они забыли о его поддержании. Некоторые шкуры даже успели обуглиться. Но всё же положение не выглядело затруднительным или, тем более, безысходным. Однако продолжить работу всё же следовало. Но нечто, что я и назвать-то не мог, мешало всему этому, сбивало плавный логический ход событий. Я вновь приблизился к Эрику и Сэму почти вплотную. Рука с кинжалом протянулась вперёд. » Ну же, Сэм, чего тебе это стоит»? — осведомился Эрик. » Трудно поверить, — мрачно начал Сэм, — что бы всё это было так. Я и представить не мог, что у нас могут быть какие-то тайны друг от друга. До этих пор я считал тебя почти частью меня самого, или, вернее, себя твоей частью. А теперь ты стал совершенно другим, каким-то непохожим на меня. И мне бы не хотелось спасать свою жизнь ценой этого. Никак от тебя не ожидал, братец, что ты окажешься предателем. А оказалось, ты уже лишился чести, причём тайком от меня. Но я скорее предпочту умереть, чем дам себя обесчестить. Я не виню тебя за слабость, но теперь позволь уж мне решать самому, в этом я не стану на тебя полагаться, хотя прежде во всём соглашался с тобою, как со страшим. Посмотрим, чем всё это закончится». Он был увлечён разговором с братом и, казалось, совершенно не замечал ни моего присутствия, ни того, что их со всех сторон окружали вооружённые острыми копьями суровые охотники. » Смотреть нечего, — возразил я, — вы мне надоели»! Я бросился вперёд и, толкнув, повалил на землю Эрика, который изо всех сил пытался заслонить собой брата. Он упал и тихонько заплакал не то от боли, не то от сознания собственного бессилия. Я наслаждался созерцанием разыгрывавшейся сцены и не сводил взгляда с Сэма, непокорство которого выводило меня из себя. Да, я хотел от этих двоих полного подчинения. Вообще, я с большим трудом терплю, и это один из моих главных недостатков, что бы кто-то представлял собой для меня загадку. Причём это уже не первый раз. Гораздо приятнее, когда я мог всецело управлять человеком, знать мельчайшие грани его нрава. Тогда он становился бы сразу прост и понятен, вроде раскрытой книги, в которой можно читать, при хорошем зрении, даже на некотором расстоянии от страниц. Ведь даже и книга — всего лишь предмет, который может полностью принадлежать обладателю. И эти два брата были чем-то, наподобие » Илиады» или трактата нашего достопочтенного директора » О единстве божества». И я стремился распоряжаться ими по собственному моему усмотрению. Ведь из собственной книги можно даже вырвать страницы, но это уже слишком очевидное варварство, как и намерение лишить какой-либо части тела пленника. Зачем же подобным образом портить то, что и так принадлежит тебе и может и в дальнейшем приносить пользу и радость? А вот сделать кое-какие пометы, владельческие записи никогда не бывает лишним. И я держал свой кинжал, острие которого, подобно кончику пера, близилось к цели моих притязаний. Эрик давно уже валялся у моих ног и шелестел всеми своими листами, что и уменьшало к нему интерес. Сэм же казался наглухо закрытым застёжками томом. Теперь между ними было очевидным резкое различие, как между двумя вроде бы одинаковыми с виду по весу, размеру, переплёту фолиантами, лишь раскрыв которые, можно было бы обнаружить огромную разницу из-за их содержания. Один мог вполне оказаться богословским трактатом, а другой — руководством по военному делу, или даже поэтическим сочинением. Необходимо было раскрыть, разогнуть Сэма и провести в нём черту, что, после раздумий о Ральфе, было для меня в те мгновения первым делом. » Соглашаешься? — спросил я — Не пытайся только меня разозлить, а то это для тебя плохо закончится». Сэм следил, не отрываясь, за кончиком моего кинжала, втянув грудь, но почти не двигаясь с места, где он стоял. » Ни за что. Я знаю, кто ты на самом деле. Ральф прав», — сдержанно ответил Сэм. » Ральф? Ты видел, на что мы способны? Ваш шут сдох, ваш Ральф ранен и убежал. Твоё упрямство здесь просто смешно», — высказался я, — к тому же, что ты один сделаешь против меня»? Сэм ответил лишь молчанием. Роджер приблизился ко мне. Лицо его носило выражение странной торжественности. » Позвольте мне сказать», — начал он. » Да, разумеется», — разрешил я. Он наклонился почти к самому моему уху и заговорил шёпотом: » Заставьте его брата доказать вам преданность. Когда он окажется в руках брата, он заговорит по-другому». Я решил, что самым правильным будет поступить по совету Роджера. Но я понимал, что даже полное подчинение Сэма не даст того, что принесёт мне окончательная расправа над Ральфом. Он был теперь не просто препятствием. То, что пугало меня и казалось необязательным, теперь стало и моим стремлением и целью. Ральф должен умереть: эта мысль подчинила себе все остальные в моём сознании. Часть охотников осталась сторожить Сэма, а остальные, как и я попробовали вновь приняться за строительство судна. Но нам никак не удавалось сосредоточиться на этом занятии. Эрик обещал во всём подчиняться мне. Когда он говорил об этом, он всё время переводил взгляд с меня на Роджера. От нас обоих для него веяло смертью. Но я вселял в него уверенность, что он будет жить. Я сохраню ему жизнь — и он это понял. Но через что ему ещё предстояло пройти, какие муки и боль испытать, — этого он не мог знать. И это доставляло мне некоторую радость. Добытого почти хватило на обшивку, материалы для обработки шкур были уже готовы, но мы никак не могли заставить себя приняться за завершение этой длительной и сложной работы. И, в конце концов, решено было отложить всё это на неопределённый срок. Всё необходимое было под рукой, и спешить нам не приходилось. Когда с наступлением вечера наши костры стали единственным источником света на поляне, мы почувствовали, что настало время действовать. Все ожидали какого-то необычного занимательного зрелища, и я просто не мог отказать своим людям в этом развлечении. Сэма привязали к дереву, так, что его ноги не достигали земли и свободно висели в нескольких дюймах от её уровня. Внизу был разложен небольшой костёр. » Что вы собираетесь с ним делать»? — спросил меня побледневший от ужаса Эрик. » Ты должен доказать, что верен мне. Иначе мы проделаем это с вами обоими, — улыбнувшись, отозвался я, – так, мой мальчик, возьми ту большую ветку, зажги её от большого костра и перенеси огонь туда». Эрик неохотно повиновался. Трудно было не заметить, как дрожат от сильнейшего душевного волнения его спина и руки. Огонь охватил кучу хвороста под ногами Сэма. Моррис и Роджер внимательно следили за всем, что делал Эрик. Сэм забился и заметался: » Ты ведь не будешь этого делать, братец? Эрик, что ты»? » Прости, — только и вымолвил Эрик, — прости меня». Он тяжело вздохнул. » Тебя я прощу, но они не дождутся. Им не удастся добиться от меня любого, чего бы они ни добивались», — ответил Сэм. » Теперь раздуй огонь», — велел Роджер, кольнув Эрика копьём в спину. Тот покорно опустился на корточки и засопел. Дым стал гуще, язычки пламени вот-вот должны были лизнуть голые пятки Сэма. Он закашлялся. » Вы ведь не собираетесь его сжечь»? — спросил растерянный Эрик. » Кто для тебя важнее? Твой господин, или этот, с позволения сказать, брат? .. Разумеется, я не собираюсь его сжигать заживо. Впрочем, всё зависит от него». Сэм тихо, сжав зубы, постанывал, подгибая под себя ноги и напрягая руки, пытаясь освободиться от верёвок. Я встал прямо напротив него и спросил: » Ты! Эй ты! Сэм, Сэмюель«… » Томпсон, сэр», — услужливо подсказал Эрик. » Сэмюель Томпсон, — повторил я, — согласен ли ты не иметь никого, кому ты бы мог подчиняться, кроме Господа Бога и меня»? » Не тебя, только не тебя», — ответил Сэм. » Твой Ральф скоро пропадёт навеки, как и ты. К чему сопротивляться? Ты теперь мой»! В ответ Сэм вдруг плюнул, и так точно, что угодил прямо в меня. Только каким-то чудом сразу за тем не последовало бешеного взрыва нечеловеческой ярости, которой я мог переполниться. Послышался вопль возмущения и удивления. Многих поразила невиданная дерзость почти обречённого пленника. » Никогда»! — прокричал Сэм. » Ах, вот ты как», — только и сказал я, медленно вытер своё лицо и нанёс оскорбителю пощёчину, вложив в удар всю силу, на которую был лишь способен. То ли от удара, то ли от сильнейшего жара от просунутой в известное место под ним головни Сэм как-то сразу странно обмяк и перестал воспринимать происходящее, отвечая на него. Внезапно я ощутил, что от того, признает или нет Сэм меня своим властелином, не зависит ничего. Главный удар нужно было наносить по Ральфу. Оттягивать его уничтожение больше не имело смысла. Присутствие Роджера и его странный вопросительный взгляд воодушевляли меня на этот сомнительный подвиг. И я решил прекратить издевательства над Сэмом. Ведь я и так в достаточной степени получил наслаждение от наблюдения его мук, которые совершались под моим руководством и надзором. И чувство выполненного долга уже было испытано мной. Я не услышал от этого мальчишки самых главных слов, но учитывая его состояние, дальнейшее продолжение пыток могло обернуться для него фатально. Пришло время пощадить Сэма. Я приказал погасить огонь и снять его с дерева. Когда Моррис, Роберт и Роджер сняли его, он пришёл в себя и открыл глаза. » Вы ничего со мной не сделаете, — сказал он, — я верю, он ещё вернётся»! Всё же огонь оказал некоторое воздействие на его ступни, так как он постоянно припрыгивал и прихрамывал на каждом шагу. Следом за ним плёлся его брат. » Куда его? — спросил Роджер, — в пещеру»? » Нет, — ответил я, — пусть сидит здесь. А Эрик пойдёт за мной. Я не позволю им быть вместе». » Но как же, сэр»? — удивился Эрик. » Ничего с ним не случится, будь уверен. Он скоро сам признает, как был глуп и насколько ошибался. Вот увидишь. Если ты нарушишь мой приказ, то последствия могут быть сравнимы с теми, о которых вы уже знаете. Следуй за мной», — велел я. На берегу остались Уильям и Уилфред. Сэма усадили на песок, а сами они расположились по обе стороны от него, оба с копьями. Теперь Уилфред относился ко всему, как казалось, безразлично. Но иногда меня тревожило, что он возьмётся за старое, например, как можно было ожидать тогда, проявит сочувствие к Сэму. Но Уилфреду хватило и произошедшего тем днём, что освежало у него в памяти картины наказания, применённого к нему самому. Он стал что-то тихо рассказывать Сэму, чуть всхлипывая и дрожа всем телом. Но меня это уже не интересовало. Мы в большинстве своём вернулись в пещеру. Нужно было как следует выспаться, потому что утром предстояло воплотить нечто, что я уже в общих чертах намеревался осуществить. Слова Роджера будто вновь раздавились в ушах, и вновь я возвращался в мыслях к своему обещанию, данному ему: » Я расправлюсь с ним, принесу тебе его голову». Теперь передо мной это подробно рисовало воображение. » Когда Сэм увидит мертвое тело Ральфа, то тогда сразу исполнит всё, что мы от него потребуем», — подумал я. Как я не пытался заснуть, у меня этого не получалось. Все надежды мои, все устремления были направленны на долгожданное утро. И это нетерпение отгоняло сон. Ральф нужно было схватить, подавить, растоптать во всех отношениях, а затем, конечно, и убить. Что-то внутреннее требовало этого, а не только страх того, что Ральф может изобразить нашу ошибку преступлением и создать нам неприятности. Это и пугало, и по-новому радовало, приносило неизвестную ранее сладость и, ужасно себе представить даже, отраду… Но скоро я почувствовал, что вновь чересчур много думаю о Ральфе, и не только, как о намеченной жертве… Я протянул руку, чуть привстал, оглядываясь по сторонам, и негромко позвал Роджера. Тот вовсе не спал, как и я, и быстро откликнулся на мой призыв. Да, Роджер был мне прямо-таки необходим. Только он мог меня утешить. А что касалось остальных, то и они верили в меня, оказывали поддержку, приносили мне пользу. Не совсем порядочно было бросать друзей в беде, к чему я уже готовился. Но всё же они были мне не совсем друзьями, и я был в полной неизвестности относительно того, куда они угодят после броска, и будет ли это бедою. Мы с Роджером уже начали погружать друг друга в сладостную, приятную дремоту, как вдруг чей-то испуганный возглас удивления раздался снаружи пещеры. » Посмотрите! Посмотрите! Что это? Там! Море горит», — взвывал плачущий детский голосок. Я оттолкнул Роджера и, без всякого умысла схватив копьё, не зная, поможет ли мне это, и нужно ли будет с его помощью от кого-нибудь защищаться, бросился к выходу. Странное зрелище открылось передо мной. В полумраке, под непроницаемой чернотой небес расстилалась привычная уже водная поверхность. Только в этот раз с морем творилось нечто такое, что могло бы заставить глубоко задуматься любого на нашем месте, а некоторых даже и содрогнуться. Всё, от самых краёв перешейка и подступов к пещере вдаль и вглубь было усеяно будто бы болотными блуждающими огнями, которые, правда, сам я никогда не видел, но о которых частенько рассказывали при мне знающие люди, да и в книгах, достойных вероятия, упоминания об этом также встречались. Но ведь море не одно и то же, что болото. Да и говорить, что виденные мною огни, и те, что заманивают усталых путников в трясину на болотах, прямо равны друг другу, было бы неверно. Но какова бы ни была природа этого явления, в этом я почему-то сразу, как не пытался думать о чём-нибудь другом, упорно усмотрел какой-то тайный знак, некое знамение. Всё пыталось предостеречь меня, но я не внял этому предостережению. Или же это можно было объяснить более естественным образом, так, что бы это не имело наималейшего отношения непосредственно ко мне? Кто знает?.. Но то, что открывалось взору, было поистине величавым и завораживающим. Издали казалось, что эти огненные точки или шарики слипаются между собой, образуя сплошные полупрозрачные багровые покрывала, ковром стелившиеся одно над другим. Некоторые из нас сбежали вниз к воде и со страхом, с тщательной предосторожностью попытались проверить, что это за огни, дотронувшись до них. Но свет, наполнявший всё море, был не светом факелов, оно светилось и пылало совершенно по другой причине, нежели как это, как рассказывается в хрониках, бывало от греческого огня. Тот летописный огонь причинял немалый урон многим судам, а этот был просто светом. Вода светилась, оставаясь такой же, как и была, никого не обжигая. Роджер поглядел некоторое время на разливавшие таинственный свет волны, затем глянул на меня и, стараясь не встречаться со мной взглядом, отступил за мою спину. Он был изумлён и напуган не меньше, чем я. А море было будто наполнено светом погасших когда-то в нём метеоритов, звёздных камней. Куски небесных тел, которые иногда падают в океан, могли легко отдать часть своей силы, которую теперь накопив, море выдавало всему окружающему из своих глубин. Всё выглядело так, словно кто-то как из рога изобилия сыпал в пучину золотые и серебряные монеты. Было красиво и в то же время страшно. Многим из нас показалось, что наступает предсказанный в « Откровении» апостола Иоанна Богослова Конец Света, и Страшный суд очень и очень близко. Но я, совладав с собой, решительно рассеял все сомнения и пресёк такие настроения, хотя кое-кто уже опустился на колени, закрыл лицо руками и готов был разрыдаться в страстной, но бессловесной мольбе, а кто-то даже мог дойти до напрасного упоминания собственной матери. Вдали, там, где обычно кончается поле человеческого зрения, виднелось нечто неясное, как полоса сверкающей стали, как клинок гигантского меча, лежащий на морской зыби. « Неужели нечто пытается остановить меня, спасая Ральфа, неужели он более пригоден небу, чем я»? – подумал я на мгновение. « Нет, – ответил я сам себе, – это сияние моей грядущей славы, предзнаменование моей победы над ним. Он будет передан в мои руки, что бы ни случилось. Я осуществлю своё намерение, теперь-то я уже точно знаю. Он не должен от меня уйти, да и некуда ему здесь от меня бежать». Внезапно злорадная мысль охватила меня и доставила немалое удовольствие. Ведь Ральф, где бы он не прятался, теперь сидит где-нибудь, вероятно, видит то же, что и мы, и даже дрожит. И быть может ему даёт о себе знать раненный бок. « Ну, ничего, – подумал я, – скоро он испытает такое, в сравнении с чем его прежняя боль развеется, как утренний туман, а это уж я ему устрою». « Постойте, – произнёс я, – бояться нечего. Не думаю, что нам как-то повредит эта иллюминация. Завтра утром мы пойдём на не вполне обычную охоту, и это сияние, думаю, предвещает нам успех». « Ну конечно, – заметил Рождер, – вам решать. Если вы так считаете, так оно и есть. Только не ошибитесь». Я схватил его за ухо и крепко, но полушутливо, смял его раковину в ладони, наклоняя его голову. « Смотри у меня»! – напомнил я и отпустил друга. Роджер довольно завизжал, видимо, представив, что наступит завтра. « Вы это о том самом, да»? – спросил он меня. « Молодец, ты быстро соображаешь»! – похвалил я. Роджера так и тянуло снова глянуть на море, но он, хотя и с трудом, всё же удерживался. Зрелище это было хорошо в меру. Страшно и подумать, что бы сделало с нами частое любование такими грозными стихийными явлениями. Возможно, ушло бы ощущение чуда, мы бы свыклись с ними, они бы не действовали на нас с такой силой. Или же постоянный страх и изумление лишали бы нас воли, напрягая всё наше воображение, сокрушили, измучили и утомили бы нас до такой степени, что мы бы желали только одного – отдыха, пусть даже и принесённого смертью. Но к счастью такое случается крайне редко. Я заметил, что многие последовали примеру Роджера и отвернулись от зловещего сияния. Лишь я продолжал наблюдать ясным и спокойным взором за происходящим. Но глядя на море, я видел совершенно иное. Всё моё мышление было занято грядущим. Я точно знал, наступления чего ожидал тогда. Происходящее на море напоминало во многом северное сияние, которое самому мне не приходилось видеть ни разу, но о котором я знал достаточно и примерно уже тогда мог себе представить, как это бывает, по некоторым гравюрам и описаниям из книг библиотеки отца, или тех, к которым удавалось получить доступ во время занятий в школе. В основном это были натурфилософские трактаты. И то, о чём было там написано, часто происходило и наблюдалось преимущественно в северной Шотландии и в землях, подвластных датскому монарху. Некоторые замечали в небе странные всполохи, вспышки или лучи, протягивающиеся через всё небо, словно развевающиеся по ветру знамёна вступающих в сражение армий в полном вооружении. Иные считали, что это происходит по причине борьбы духов света и тёмных сил, а другие утверждали, что причина свечения – рассеяние в воздухе мельчайших частиц, распространение их от оседания в воздушной оболочке Земли пылинок первичной, или элементарной, серы. Государственный деятель видит, как темнеет небо, как всё ниже опускаются тучи, грохочет гром и сверкают молнии. Он видит, как за тучами исчезают звёзды и Луна. По небу летают драконы, из их разверстых пастей брызжут фонтаны огня. Всё ужаснее вспыхивает молния. Появляются кометы. В облаках сверкают мечи и копья. Вот разверзлись хляби небесные, и на Землю хлынул потоп. Когда он видит всё это, должен ли он бояться? Нет! Эти явления и события – просто-напросто " любовный поцелуй" небес. Что бы ни произошло, всё к лучшему, и из всего можно извлечь пользу. Страх перед грозами или метеорами означает слабость, постыдную и нежелательную в делах любого правления. И тогда у меня возникли похожие мысли. Следовало поддержать и ободрить зависимых от меня людей, закрепив достигнутое первыми моими объяснениями. Я шаганул вперёд и призвал всех выслушать меня. На море в то время мешались краски различных цветов, и вода, преломляя сияние, увеличивала его, как витражи, через которые проходит солнечный свет. Удивительные события оставались для меня такими, но больше не пугали. Но остальные, возможно, ещё не справились с внезапно испытанными ими многочисленными чувствами. Я поднял вверх одну из рук, сделал величественный жест и громко произнёс: « Слушайте меня! Огненные стрелы, которые замечены нами теперь, не принесут вреда. Только повинуйтесь мне и следите за небесными предзнаменованиями. Какими бы ужасными они ни казались, на самом деле они совсем не такие страшные. Это не настоящий огонь, а лишь его подобие. Как отражение в зеркале. Сами по себе эти искры ничем не угрожают нам». Роджер подтвердил мои слова. Оставалось только согласиться. Хористы уже достаточно хорошо убедились, насколько чёткими казались им мои понятия о том, что я говорю и что делаю. Задержалось только одно любопытство. Никого уже не тянуло пасть на колени или метаться, мешая другим и ещё больше смущая себя. Некоторое время мы ещё стояли так, захваченные тем, что происходило пред нами, а затем подул довольно свежий ветер, море заволновалось сильнее, и чудный блеск померк, пропал совершенно. Облака, закрывавшие звёзды, были увлечены ветром, и те засияли, засверкали, словно пытаясь посоперничать в великолепии с недавним происшествием на море. В вышине над головой светился маленький шар размером с хлебную крошку. Теперь он был каким-то тусклым, мрачным, будто подсвеченным тёмно-красным пламенем, стремившимся донести до нас свой свет будто через заволокшее его дымное покрывало. То был Марс, планета воинов и людей насилия. Я призвал всех возвращаться в пещеру. Роджер свернулся у моих ног клубочком и заснул. Во время сна он даже казался мил, если, конечно, можно назвать милым четырнадцатилетнего подростка из простонародья. Способность таких, как он, засыпать практически при любых обстоятельствах заслуживала названия удивительной. Даже грохот пушек и колокольный звон, казалось, не мог разбудить подобного парня. Он хорошо чувствовал, когда ему самому и прочим, рядом находящимся, грозит истинная опасность и насколько она велика. И как только ей приходилось миновать, как, если, конечно, всё это происходило в ночное время, Роджер преспокойно устраивался поудобнее и продолжал наслаждаться здоровым сном. Жаль, что я почему-то не мог, как ни старался, ему в этом последовать. Вероятно, тому причиной был избыток мыслей или ещё что-то, о чём вспоминать и размышлять не хочется. Всё и так само собой разумеется. Кое-как наступил рассвет. После всеобщего пробуждения я объявил, что настал заветный день и час, и что Ральфу больше не уйти от меня. « Если враг не сдаётся, его уничтожают! – настаивал я, – кроме этого, он может напомнить посторонним о том, чего бы нам все не хотелось, и тем осложнить нашу жизнь. Хотя до появления тех, кто может так повлиять на нас, ещё неизвестно, сколько времени, но нельзя забывать и о возможности непредвиденной случайности. Лучше сделать всё сейчас, иначе»… « Иначе что»? – спросил Роджер. « Иначе я… Иначе мы, – тяжело было подбирать слова, обозначавшие самые сокровенные чувства, – не будем удовлетворены ещё очень долго. Я чувствую, что пора действовать. Сам Бог торопит меня и понуждает к этому». « У него опять это самое откровение»? – предположил Моррис. « Думаю, да», – согласился Генри. « Молчите и слушайте меня, – прервал я их перешёптывания, – мы должны действовать быстро и решительно. Как я уже говорил, Ральф может быть опасен». « Даже один»? – спросил Роберт. « Да, даже один. Даже теперь. Он опасен. Я не могу объяснить вам, как и почему. Потребовалось бы слишком много времени», – ответил я. « Да, правда. Наступает время Охоты», – таинственно подтвердил Роджер. « Охоты… на человека. Неужели я мог представить себе раньше, что когда-нибудь дойду до этого»? – мелькнула мысль. Но вместо этого я сказал совсем иное. Да, мы не только говорим одно, а поступаем совсем по-другому, но порой и говорим не то, о чём мыслим, во всяком случае, это справедливо относительно меня. Я произнёс следующее: « Вы должны быть готовы, ребята»! « Мы готовы», – откликнулись после некоторого молчания хористы. « Начнём прямо сейчас»? – спросил Роджер. « Ещё не время», – отозвался я. Пока я беседовал с Роджером и совещался с остальными хористами, мой друг что-то строгал своим каменным ножом. « Что ты делаешь»? – спросил я. « Палка должна быть отточена с обоих концов», – ответил он мне как-то неопределённо. « Разумею, что ты хочешь этим сказать, могу догадаться», – ответил я. Я бросил быстрый взгляд на Роджера. Так уже было. Тогда я сам велел так сделать, что бы закрепить свиную голову. И то была подачка нашему врагу. Тот враг был повержен. Это, конечно, была не жертва, но дар. Теперь же всё должно было повториться. Но на этот раз дар был бы принесён не какому-то зверю, неведомому и недостоверному чудовищу, а кому-то другому. Кому же? Не Роджеру же. Хотя, глядя, на него я иногда убеждался, что он стоит того, что бы ему приносились дары и даже жертвы. Но делать это в пору было кому угодно, но уж конечно не мне. Девственность Ральфа и его жизнь задумано было погубить в угоду прежде всего мне самому. О нечестие, о заблуждение… Мне и Роджеру, и тому, что нас связывало. Он ждал этой жертвы. Но я старался не думать об этом. Ведь есть лишь единственный в нашем мире, кому стоит в действительности поклоняться. Я отдал короткие распоряжения и объяснил всем, что требуется от каждого. Предполагалось образовать несколько отрядов, которые затем соединятся где-то в середине острова, пока кто-нибудь не обнаружит Ральфа. Далее нужно было или сразу изловить его и совершить с ним, всё, что нам хотелось, или, в случае если он побежит, заняться его преследованием. « Отсюда, с этого конца мы и двинемся», – закончил я свои речи и указал через проём выхода пещеры в сторону потерявшей теперь всякий смысл границы, некогда отделявшей мои владения от угодий Ральфа. Первые утренние лучи пали на камни. Рассвет был каким-то блеклым, будто выгоревшим и слегка как бы дымным. Но вот обозначился на востоке главный, стержневой шар нашего мира, и я простёр к нему руки и обратился с мольбой к предвечному нашему Небесному Отцу: « Бог Израиля и Иакова, внемли молению нашему. Избавь нас от наших врагов, укрепи наши силы и пошли нам помощь свою. Ибо на что ещё уповать человеку, как не на защиту Твою, поскольку Ты есть Истина, Красота и всякое Благо? Доколи нам терпеть бесчинства врага нашего? Пошли нам сие торжество, даруй свою победу. Кровью его утолим мы жажду свою, сокрушим его, что бы не был он надменен и не кичился. Пусть не помышляет, что у него правда и с ним Творец всякой жизни. Господин дня и ночи, Дух Святой, наполняющий всю вселенную, причина всего, что есть на земле, перед Тобой склоняемся мы и смиренно просим: будь с нами, – да поразим мы врагов своих, да усилятся руки наши, да найдут цель стрелы и камни наши и устремятся на противника без промаха. Да будет так, да станет истинной! Сейчас и вечно, и на всё время»! Мы проверили оружие, взяли немного цветной глины, закололи одного из поросят, раскрасились и, захватив на всякий случай зажжённые факелы, ринулись в густоту леса. И началось… « К оружию, Израиль! Покинь шатры!.. Торжествуй, Израиль! Ликуйте, сыны Израилевы! Смерть Ральфу Роверу», – кричало более десятка полудиких, почти безумных детей. « Я истреблю в долине идола всех тех, которые в ней обитают. Так сказал Господь»! – вопил я им в ответ, мчась в каком-то увлекающем всё вокруг вихре и размахивая блиставшим на солнце тщательно отточенным кинжалом. « Наточите мечи о железные лезвия своих заступов, и пусть слабый скажет: я силен! Так приказал Господь! Пусть проснутся народы, пусть взойдут на вершины гор! Я ожидаю вас в долине Иосафата. Убивайте, убивайте! Не щадите его! Настал час падения Вавилона! Бейте, бейте Ральфа!.. Да не умилостивятся сердца ваши»! – откликался Роджер. « Альбион – новый Хорив. Дух Божий проник в жилище брата Авраама. Огненные языки блестят над челом пророков»! – слышалось вокруг. Бурное стремление, охватившее всех, заставило нас даже забыть о необходимости сторожить Сэма, и мы оставили его… Не могу припомнить точно, но всё же, кажется, он был привязан к дереву. Трудно было поверить, что эти существа, бежавшие и кричавшие вовсю слова библейских пророков, явились туда из мира, где было совершенно немыслимо, что бы, скажем, мужчина мог запросто увидеть обнаженное женское колено, или хотя бы щиколотку. Совершенно нагие, или в одних лишь в набедренных повязках из звериных кож, словно опьянённые достойным незаслуженных похвал веществом, мокрые от пота и измазанные кровью, потерянные, полные безумного восторга мальчишки выскакивали отовсюду, заглядывая под каждый куст и дерево, в том виде, который, несомненно был близок к тому, что имели они в час своего рождения, выпрыгивали и выбегали, рассеявшись по нескольку человек, с разных сторон углубляясь прочь от берега, и рассыпались по долине. Воодушевление овладело мной полностью, я ощущал такой мощный прилив первозданных сил, что мне было тесно в телесной темнице, и я всем духом своим рвался оттуда наружу, прямо-таки обезумевший, как мартовский заяц или как мохнорогий юный олень в весеннюю пору. Всё вокруг двигалось и мелькало в каком-то бешеном танце, гибкие ветки раскачивались над головами и создавали препятствия, которые, впрочем, легко преодолевались. Сердце стискивала и отпускала странная не сильная боль, похожая скорее на томление. Я всё бежал и бежал, повторяя: « Где он? Не дайте ему уйти»! Повсюду, где бы я ни продвигался и где бы ни раздавались звуки моего голоса, дрожали ветви и осыпались сучья. Конечно, было бы наглым хвастовством утверждать, будто бы мой голос имел такую, силу, что от его звучания мог бы лопнуть стеклянный стакан, но всё же подобные рассуждения были недалеки от истины. Разбить стакан с помощью пения я никогда не пробовал, но во времена моей юности все, как один, отмечали чистоту, громкость и мощь издаваемых мною звуков. Поэтому и листья трепетали, хотя причиной этого мог быть, конечно, не я один и не только мои, так сказать, « музыкальные» способности. Все сомнения и сожаления куда-то пропали, осталось лишь буйное и ничем не обоснованное беспричинное веселье. Мы в полном составе перепорхнули через реку, обогнули холм и достигли небольшого свободного от деревьев участка, где перевели дух. Признаков Ральфа пока не было обнаружено. Мы осмотрелись. « Отсюда мы немного изменим наши боевые порядки, – велел я, – Моррис и Роберт выйдут к берегу и пробегут попутно мне. Ты же, друг мой, – обратился я к Роджеру, – пойдёшь впереди меня. Надеюсь, наш уговор ты помнишь. Да и остальные, думаю, помнят. Если поймаете, – удерживать, ждать меня. Вы все останетесь довольны, когда узнаете и узрите, что я с ним совершу. Но пока это тайна». Охотники кивнули. Мы перестроились и вновь рассредоточились. Вдруг прямо перед нами в кустах кто-то зашевелился. Весь отряд ринулся туда, но прежде, чем мы добрались до того места, некто выскочил из кустов и, не давая из-за быстроты своего перемещения, нам разглядеть себя, вновь скрылся в зарослях. Послышалось чьё-то тяжёлое дыхание. Более всего это было похоже на человеческую фигуру. « Это Ральф! За мной»! – скомандовал я и помчался далее. Вот преследуемый нами свернул, и скоро мы достигли следующего открытого места. На некотором расстоянии от нас вновь послышался шорох и будто перешёптывание. « Если там и был Ральф, то с кем он мог там шептаться»? – возникает закономерный вопрос. К сожалению, и на него до сих пор у меня нет однозначного ответа. « Тише. Не спугните его», – распорядился я, и мы притаились, начав осторожно подкрадываться. Что-то живое белело за плотным переплетением листвы, стеблей и теней от оных. « Так, – прошептал я, – теперь набрасываемся и хватаем, внезапность необходима нам больше всего, от неё теперь будет главная польза». С криком и шумом мы выдвинулись, покинув наше укрытие. Но предприятие это закончилось неуспехом. Море было совсем близко, лишь несколько шагов отделяло нас от крутого, обрывистого и скалистого берега. Встревоженный нашим появлением некто неуклюже и грузно отпрянул прочь, и, только мы успели приблизиться к нему, как он тяжело рухнул вниз. Раздался вполне человеческий крик, полный ужаса, и необыкновенно громкий всплеск. Когда мы взглянули на море, единственным, что нам удалось увидеть, были два белых крылатых высоких снопа, поднятых вхождением в воду увесистым предметом брызг и стремительно расходящиеся по воде круги. Мы отодвинулись от края берега и задумались. « Жаль, – сказал я, – Ральф предпочёл смерть в воде мучениям и гибели, которые мог бы принести ему я. Забавно». « Что же, милорд, нам возвращаться назад»? – спросил Генри. « Подождите, – отвечал я, – надо всё хорошенько выяснить». Мы прошли уже гораздо медленнее ещё немного вперёд и вдруг в конце узкой, обрамлённой с обеих сторон высокими деревьями и травой тропинки мы заметили удаляющееся от нас пятно синего колета. Ральф был там. Кого же мы преследовали раньше? Быть может, всего лишь свинью. Но крик был явно человеческим. Не хотелось думать, что какие-то сверхъестественные силы помогают Ральфу. Теперь цель была видна, а времени на раздумья не оставалось. И я кинулся бежать. Ральф вновь скрылся из вида и куда-то пропал. Его спина уже не виднелась вдали. « Он не мог так быстро оторваться от нас. Он где-то спрятался», – разумно предположил я. Внезапно, впереди, раздались шум борьбы и крики. Моррис с Робертом вышли немного впереди нас, снова углубившись в лес от берега. Кто-то упал на траву, затем застонал. Когда я поравнялся с ними, я понял, в чём дело. Моррис, Роберт и те, кто был с ними, наткнулись на убежище, где таился Ральф. Произошла короткая стычка. Ральф, по-видимому, сумел отбить копья Морриса и Роберта своим и улизнуть, причём ему удалось слегка ранить Роберта. « Ну что, сказал я, – подтверждая ранее сказанные слова, – Я говорил, что он ещё опасен»! Мне никто не возразил. Я посоветовал Роберту сорвать пучок травы и приложить к ране, что бы унять кровь. Так он и сделал. Скоро она остановилась. А Ральф вновь исчез, и все попытки отыскать его остались безуспешными. Тогда наступило время для другого приёма, недаром, помимо пращей, луков, копий и дротиков, кое-кто по моему указанию заблаговременно захватил ещё горящие факелы. « Дым, – радуясь своей догадке, воскликнул я, – подпалим траву, и тогда ему будет негде спрятаться. И тогда он наш, если не сгорит раньше. Тогда он от нас не уйдёт. А то иначе мы ещё долго его так не достанем». « Да, выкурим Ральфа»! – закричали вместе Роберт и Генри. Вот факелы поднесли к земле. Огонь охватил сухую траву у подножия древесных стволов и с громким треском стал распространяться. Повалил густой бело-серый дым. Но ветер уносил его прочь от нас, и он не мешал нам дышать и продвигаться дальше. « А мы? А как же мы, милорд»? – вдруг, что-то сообразив, спросил Моррис. В ответ я только махнул рукой: было не до него. Теперь я оставил далеко позади прочих хористов, но Роджер, именно Роджер, далеко обогнал меня и неожиданно показался впереди. Так мы и бежали, один за другим, молча и сосредоточенно. Вокруг в некоторых местах то и дело прорывалось пламя, толстые деревья, обугливаясь, начинали падать. Но я надеялся на свою ловкость и не ведал страха, всё во мне было увлечено и поглощено одним, – погоней за Ральфом. Справа, слева и позади раздавались на разные лады крики охотников: призывные торжествующие кличи или возгласы недоумения и даже удивления, по всей видимости, вызванные наблюдением пожара. То же происходило и происходит теперь и в нашем королевстве. Вот хотя бы в Лондоне. Стоит загореться какому-нибудь дому, так сразу же со всей округи стекаются толпы горожан. И они вовсе не спешат на помощь, да и многие из них либо не знают, как помочь, либо неспособны к этому. Но стоят вокруг и с безопасного расстояния открыто выражают собственные чувства. Да и в созерцании большого открытого огня есть нечто завораживающее, очаровывающее. Но вот гул пламени стал слышнее, ветер усиливался, дым стал удушливее, его облака то и дело окутывали нас. Везде веяли крупицы копоти, которые носились в воздухе и застревали повсюду, ложась нам на лица. Глаза слезились. Но ритм не позволял свернуть с намеченного пути, все трудности ощущались не остро, ведь наша добыча была так близко, что заставляло нас забыть почти обо всём, кроме этого. Вдали выла флейта, мощная сила ударяла, как в барабан, во всё, что подворачивалось на её дороге, в стволы деревьев, в тела бегущих хористов и даже просто в утоптанную землю под ногами. « Убей Ральфа! Перережь глотку! Выпусти кровь»! – вещали жадно раскрывавшиеся для нового порывистого вдоха уста. И вновь, и вновь продолжалось преследование, нелепое чудное кружение. Ещё немного, и взору открылась площадка, с которой всё когда-то начиналось. Там Ральфа и выбрали, туда мы пришли впервые на зов этого злополучного рога! Как рад я был, что он, наконец, навсегда умолк! Рядом со мной, чуть в стороне, упало ещё несколько деревьев. Тогда ветер переменился и холодные порывы его погнали дым и уменьшающееся пламя обратно. Дым, однако, не спешил рассеиваться и был теперь уже сплошь черным. Огонь едва не достиг растущих между площадкой трёх тонкоствольных пальм, расходившихся из одной точки и, по всей видимости, имевших общий корень. Он не коснулся их, хотя, взвившись, уничтожил всё вверху и внизу, жадно глотая куски увядавших и повреждённых свирепыми ветрами и прочей непогодой крон. В просветах меж клубами дыма нежданно удалось разглядеть стоящего возле тех трёх деревьев Бешеного Пса. Он рассматривал что-то перед собой и стоял неподвижно, а из-за него смутно, синими полосами, виднелось море. Он что-то заметил на берегу, нечто такое, что надолго привлекло его внимание и заставило остановиться. Насколько можно было судить по положению плеч, повороту головы, тому, как были напряжены мышцы шеи и рук, он казался растерянным, столкнувшимся с чем-то таким, что заставило его глубоко задуматься, как действовать дальше. Правая рука его, сжимавшая копьё, была безвольно опущена и заведена немного назад, а левая отставлена в сторону, будто в жесте, призывающем кого-то к тишине и спокойствию. Или же в нём ощущалась бессознательная попытка поиска защиты от чего-то надвигающегося и неотвратимого. Я уже не сомневался, что по другую сторону от Роджера находится мой соперник, и истолковывал медлительность Роджера, как подчинение моим требованием, осознание им необходимости дождаться меня и уступить мне, как и было обещано, Ральфа. Полный предвкушения победы и странной, неописуемой радости я поспешил к нему. Земля под ногами была очень тёплая, почти горячая. Но возможность обжечься мало заботила меня. Я рванулся через дым и вскоре оказался у Роджера прямо за спиной. Тот как раз нагнулся немного вперёд, будто потупил голову, и я расслышал, что он сказал. Это были, конечно, не все его слова, но и услышанных было более чем достаточно. Выяснять же, с кем и какой вёл он разговор, а в особенности, каким было его начало, у меня не было никакой возможности. Голос чувства оказался сильнее голоса разума. И то, что непосредственно за эти последовало, было во многом печально, как, впрочем, всегда, когда действия наши опережают мысль. « Кто главный? – сказал вдруг Роджер, обращаясь к кому-то перед собой, – вот он, Ральф». Он сделал движение рукой, будто указывая, не успев почувствовать и понять моё присутствие. Всё вокруг будто перевернулось и разлетелось на тысячу кусков. Укол достиг самого сердца. Возмущение пронеслось яростной бурей в моей душе. Как же это можно было понять, если теперь для него самого, для Роджера, с которым вместе мы замышляли всё это и так мечтали избавиться от Ральфа, главным вдруг стал не я, а он сам? Главный – Ральф?! Быть может, эти слова, даже произнесённые Бешенным Псом, но в другое время, не произвели бы на меня такого сокрушающего воздействия, но тогда они вошли в нужное русло. Поток моего сознания, моего гнева и ярости вышел из берегов и затопил всё вокруг. Тот, кто с двенадцати лет молился мне, ровно кресту в храме, почитал меня и служил, как истинный пёс, теперь, как по всему выходило, будто предал меня. Не было и нет слов, что бы описать, как велико было моё негодование. Как бы хотел я теперь, что бы отчаяние и боль во мне стали бы хоть немного не такими сильными, и я бы смог обрести сколь-нибудь продолжительный покой, не поминая про него, бедного. Случилось непоправимое. Эта фраза прозвучала для меня, как гром, как залп, как грохот камнепада. Моя рука с зажатым в ней кинжалом вмиг взметнулась вперёд и опустилась прямо на трепещущую, цвета старой бронзы, смуглую спину Бешеного Пса. Я ворвался в него прямо с разбега. Клинок скрылся под кожей, вонзившись в Роджера до упора. Он повалился ничком, а я, не удержавшись, так как перенёс всю свою тяжесть вперёд, рухнул за ним следом. И так я и остался на корточках, не поднявшись вовремя, поскольку то, что я увидел, заставило меня забыть о многом. Роджер, упав, открыл то, что загораживал собой, а теперь стало вдруг ясно всё: то, чего я опасался, произошло в самый неподходящий миг. После падения он вдруг, нелепо дернувшись, оглянулся, странно выворачивая шею, что бы посмотреть на меня. На минуту испуг и недоумение отразились в его глазах, и он прошептал: « Как же так, сэр»?.. Затем его лицо приобрело какое-то тусклое, бессмысленное выражение. Глаза, по-прежнему устремлённые на меня, медленно закрылись, по всему телу пробежала судорога, он весь как-то вытянулся, что бы вновь сжаться, и окончательно застыл, всё в том же положении, с отведённой далеко назад головой. Больше он не шевелился. Как же это было ужасно! Будто сдёрнули занавес, что прикрывал от глаз публики половину сцены, показав ей следующее действие. И поистине, то, что произошло со мной, показалось тогда мне мрачным эпилогом всей моей жизненной драмы. То, что я успел привыкнуть замечать чуть ли не каждый раз, едва обращал лицо к берегу, выглядело теперь несколько иначе. Прямо на меня со смешанным выражением изумления, презрения и отвращения смотрел высокий рослый человек с каштановой бородкой клинышком, довольно хорошо, если не роскошно, одетый. Более всего напоминал он даже придворного, хотя это и был всего лишь морской офицер, возможно, капитан боевого корабля. И весь смысл только что произошедшего со мной и Роджером стал мне чрезвычайно ясен. Вот кому предназначались эти слова! Сказанное им о Ральфе было ответом на вопрос этого господина, от белой одежды которого веяло чистотой и опрятностью. Всё виденное мной никак не могло сложиться во что-то единое, общее. Взгляд-то и дело натыкался то на рукоятку кинжала, торчащую из спины неподвижно лежащего Роджера, из-под которой сбегала тонкая струйка крови, то на дым, стелившийся по земле и поднимавшийся к небу с обеих сторон, то выхватывал край кружевного манжета, накрахмаленный воротник, пышные перья на широкополой шляпе, алую перевязь, эфес шпаги в позолоченных ножнах и линии мачт небольшого корабля, стоящего почти прямо передо мной, за спиной офицера, на якоре. Я ощутил полузабытый страх, схожий с тем, какой испытал тогда, в первый день в лондонской школе. И, как и тогда, я не мог теперь почему-то двинуться, что-то железно удерживало меня от следующего шага. Нельзя утверждать, что я был смущён. Это было не смущение, просто всё происходящее как-то сразу утратило свой старый смысл, а нового так и не обрело. Наконец, кроме фигуры высокого военного я смог различить ещё кое-кого. На берег выбежали остальные хористы, и увиденное поразило их не меньше, чем меня, и произвело на них схожее действие. Словно произошло пробуждение от какого-то жуткого кошмарного сна, и они стояли, будто облитые холодной водой, не знающие, что им делать. То, над единством чего я так упорно работал, цепь, главным звеном которой был я, воплощавший в себе проницательный ум и нерушимую волю, теперь распалась на свои составляющие. А распад ещё только начинался, мне предстояло ещё вкусить всю его горечь. Дети, завидев взрослых ( а было их, высадившихся из небольшой шлюпки, около пяти или шести: солдат с длинными ружьями и матросов), со временем, когда первое впечатление прошло, почуяли, что могут наконец-то вернуться в большой мир, возможно даже к своим родным и близким, и им не было уже никакого дела до меня и Ральфа. В числе прочих были и оба близнеца, державшихся обособленно друг от друга. Их напряжение постепенно рассеивалось, и некоторые из них, преимущественно самые маленькие, сняли его самым естественным для них, не смотря на все мои прежние старания, образом, – попросту разрыдались. Среди них были и все три малыша: Филипп, Джонни, Персиваль Уимз Медисон, который отчаянно пытался перекричать общий шум и произнести что-то, вероятно, своё имя. Так или иначе, но было видно, что он был явно стремился к тому, что бы взрослые его заметили и скорей забрали отсюда. « Что у вас здесь за война»? – произнёс офицер, обращаясь куда-то в сторону от меня. У него оказался неожиданно приятный, бархатистый тембр голоса. « Так уж вышло», – ответил полный печали странно знакомый голос. « Эх, не успел. Стоило бы ещё чуть немного поторопиться, – посетовал я про себя, – кто ж знал, что корабль придёт именно в это самое время, а не чуть позже. Причём он пришёл без всякого участия с нашей стороны. Роковая случайность. Ну, теперь они от него узнают всё. Неужели всё напрасно»! « Так уж вышло, – повторил офицер, – да, безобразие». « Как вы нас нашли»? – спросил тот же голос, пытаясь звучать более бодро и жизнерадостно, но обладатель его не справился с эти и жалко всхлипнул на последнем звуке. « Мы заметили дым над островом и решили узнать, в чём дело, – мрачно отозвался капитан, – не плачь, Ральф, думаю, ты делал всё, что бы этого избежать? Ты же, как я думаю, мальчик, дворянин и британский джентльмен? Но пошло всё не так». « Да, всё пошло не так», – согласился Ральф. Я увидел его: он в испуге выглядывал из-за плеча мужчины и посматривал то на него, то на меня, усталый, измученный, в распахнутом колете, под которым не было рубашки, с покрытым копотью лицом, какое он постоянно тёр, но которое не становилось чище. Ярость, несмотря на сознание всего теперешнего положения, вспыхнула во мне с новой силой. Так и хотелось высвободить кинжал и ринуться на Ральфа, не думая ни о чём, но вид вооружённых людей действовал на меня как-то сковывающее и отрезвляюще. И я продолжал безучастно следить за всем происходящим, имея при этом самый глупый вид, оставаясь неподвижным с тем же самым, вероятно, выражением лица. « Но всё теперь позади, верно, мальчик, тебе уже нечего бояться? Могу тебя обрадовать, война с Испанией окончена, несколько дней назад мы получили известие о нашей победе и подписании мирного договора. Ну, ладно… Обо всём узнаешь после. Поздравляю тебя», – заметил командир высадившихся на берег людей. Ральф ничего на это не ответил. Он вновь посмотрел на меня, полусидевшего над Роджером, и его затрясло темпераментной дрожью. Он спрятал лицо в ладони и отвернулся. « Сколько вас здесь, Ральф»? – внезапно спросил офицер. Ральф, удерживаясь от рыдания, простонал: « Двадцать три, сэр, – и робко добавил, – было». « Было, – подхватил взрослый, – значит, одним убитым дело не обошлось? Были и ещё жертвы»? Ральф снова кивнул, продолжая тереть глаза и как-то странно всхлипывать. Вдруг он сделал усилие, выпрямился и ответил чётко и коротко: « Были. Ещё двое, сэр». Хотя в голосе всё ещё звучал оттенок скорби, однако он настолько был настроен решительно, что даже заставил меня вздрогнуть и ощутить некий мимолётный испуг. Теперь он сам казался почти взрослым, способным отвечать за свои действия человеком. И это было тогда неприятнее всего для меня. Офицер вновь заговорил, ни к кому особо не обращаясь: « Не верится как-то, что вроде бы обычные английские дети, не какие-нибудь там паписты или африканцы, на такое способны… Что ж всякое бывает». И затем он обернулся к своим людям и отдал короткую команду готовить шлюпку к отплытию. Он двинулся к морю, а Ральф и остальные поплелись за ним. Смотреть на это было просто невыносимо. Я зажмурил глаза и постарался ни о чём не думать. Всё равно это было бесполезно. До меня сквозь шум моря и моего собственного сердцебиения долетел голос Ральфа: « А он»? Очевидно, Ральф, указал при этом в мою сторону. Офицер заговорил что-то о разделении обязанностей, о каком-то преступлении, пообещал кого-то направить, похвалил за что-то Ральфа, но я пропустил всё это мимо ушей и потому особо не разобрал и не запомнил. Я думал в тот миг лишь об одном: как же долго всё это продлится. Затем голоса стихли, и я погрузился в какое-то полубессознательное состояние, в котором на общем сером фоне выделялась одна лишь досада, мысль о том, что я упустил Ральфа и он уже не доступен для моей сокрушительной силы. Но вслед за тем, ещё раз перебрав в памяти случившееся, я пришёл после к выводу, неутешительному для меня, что был до этого прав всё же не во всём. Но об этом – далее.