Письма из "Паркхёрста"

      Я не слежу за датами. В моей комнате нет календаря. Все числа, которые мне нужны, я узнаю в начале пар. И тут же забываю, записав в тетрадь.       Я сжёг все календари шесть лет назад. Пятнадцатого марта одна тысяча девятьсот восьмидесятого года.       — Э-э-э-э-эванс-с-с-с.       — Отстань.       Джеймс смеётся и переглядывается с Сириусом, вольготно развалившимся за партой. Лили через ряд делает вид, что не слышит Джимбо. Высокие скулы покрываются румянцем.       Ей приятно внимание Поттера, я это знаю. Она заикнулась, когда пыталась уговорить меня показать рану на локте.        Профессор Слизнорт косится на Джимми и продолжает выписывать формулу реагента на доске. Мел скрипит.       Тринадцать двадцать одна.       Питер на соседнем стуле тихо зевает и старается не заснуть. Ручка, давно выпавшая из пальцев, катится по столу и почти падает с парты – зависает на самом краю. Если Питера толкнуть, то упадёт и он, и ручка.       Профессор уточняет реактив и предлагает взглянуть на колбу. Лили вытягивает шею и привстаёт со стула. Короткая юбка задирается до края резинки чулка, и Джеймс это замечает.       Сегодня мы заснём под аккомпанемент вздохов Джимбо, представляющего эту резинку и надрачивающего с удвоенной яростью.       Тринадцать сорок.       Слизнорт диктует задание на выходные, и Сириус подскакивает первым, не дожидаясь разрешения. Пустая сумка бьёт по бедру, и Блэквуд с раздражением откидывает её за спину.       — Аллоха, суббота! Отсоси практика!       Джимбо фыркает и хохочет, Блэк довольно скалится и встряхивает роскошной тёмной гривой.       Аудитория пустеет стремительно и плавно. Джеймс успевает коснуться плеча Лили поцелуем в дверях. Питер оглядывается в поисках ручки.       Я выхожу следом за Блэком и стараюсь не смотреть под ноги.       Голова раскалывается.       Я не пытаюсь уловить суть оживлённого повествования Джимбо. Там всё равно нет ничего нового – Снейп и туалет, Снейп и задний двор, Снейп и черенок от швабры, Снейп и рулон грязных полотенец, Лили, Снейп и… Мозг у шестнадцатилетнего тинейджера находится не в голове. По крайней мере – не в верхней.       Тринадцать пятьдесят две.       Питер отстаёт на полшага, я усмехаюсь и поправляю лямку сумки на плече. Сириус шлёпает Дорказ Медоуз по заднице, Дорказ Сириуса – по роже. Марлен МакКинон закатывает глаза и утаскивает Дорказ дальше по коридору, пока Блэк раздумывает – в каком углу им нужно было бы поцеловаться, чтобы их поцелуй заметило большее количество людей. Дорказ протестующе кривится, но уходит за Марлен. Сириус посылает вслед девчонкам воздушный поцелуй.       Тринадцать пятьдесят девять.       — Я догоню.       Джимбо кивает, но по его лицу видно, что мои слова прошли мимо ушей – рыжий хвост Лили мелькает на повороте и Джеймс выглядывает – как бы рядом с рыжим не оказалось чёрных сальных патл. Питер кивает мне, и с готовностью поворачивается к Сириусу, выуживающему из кармана джинсов пачку сигарет. Третья за неделю, первые две изъяли преподаватели, вновь пригрозив Блэку отчислением.       Я разворачиваюсь и незаметно ухожу вправо – к лестнице на чердак. Джеймс не оглядывается, Сириус занят зажигалкой, Питер – Сириусом.       Четырнадцать ноль ноль.       Мастерская залита солнцем. Оно пробивается сквозь решётчатые окна на крыше и рассыпается по полу ровными перекладинами. Стынет на палитрах и холстах. На открытых тюбиках красок и использованных кистях. На влажных листах ватмана, приготовленных к лакированию. На канцелярских ножах и сточенных кончиках карандашей. На вязанках резинок и шпагатов.       Оно стынет на мне и я чувствую этот солнечный холод.       Руки не слушаются. Пальцы не держат грифель, уголь крошится под ногтями. Волк припадает на сломанную лапу, заваливается в неочерченные кусты, сминает тонкие стебли. Хочется встряхнуть его за загривок, но зверь не слушается и отказывается проступать на холсте так, как отпечатался на моих веках сегодня утром. Отказывается разворачивать оскаленную пасть ко мне и смотреть в глаза немигающим взглядом.       Кисть лежит на коленях, уголь трясётся в руках.       Почему именно сегодня так страшно?       Пятнадцать пятнадцать.       Для меня времени не существует. Ни под потолком студии, ни под крышей Университета. Кембридж не может дать мне защиты в той степени, в которой она нужна мне. Так же, как и я не могу полностью расслабиться и довериться хоть кому-то. В полной мере – нет. Частично – да.       Лили обиделась, когда я не подпустил её к своей ране. Джеймс благодарно прикрыл глаза, и кивнул, глядя на меня.       Лапа волка загибается слишком неестественно и мне хочется перерисовать её. Но грифель крошится мелким порошком. Ненавижу уголь.       Волк осуждающе опускает уши.       Я слышу, как в моих венах течёт отравленная кровь. По привычке вслушиваюсь и усмехаюсь. Неважно.       Солнце медленно ползёт над крышей, переходя из одного окна в другое, тени текут по стенам, ложатся на руки. Краски сохнут, крышки от тюбиков сиротливо валяются на полу.       Нужно было закрыть их. Или рисовать маслом, а не углём.       Волк ведёт лобастой головой и кривит пасть. Мощный корпус пружинисто сжимается. Колючий взгляд скользит по полу, поднимается по невысокому столику.       Я не могу следить за его глазами. Знаю, что нужно, но не могу. Это не выше моих сил, нет. Это перекрывает все мои силы.       Плотный коричневый конверт так и лежит поверх нескольких листов ватмана, развёрнутое письмо замарано синей пастелью.       Я знаю содержание письма наизусть. Семьдесят одно письмо за последние шесть лет. Семьдесят второе – сейчас на столике.       "Здравствуй, мой маленький. С Нашим днём тебя."       Хочется сглотнуть. Грифель ломается о холст, волк обиженно скулит. Я могу дотянуться до плотного конверта и порвать его к чертям вместе с листом, оставшимся внутри. Разодрать на мелкие кусочки и сожрать, давясь бумагой, чернилами и слюной. Или разорвать в клочья, сжечь и развеять прахом над башнями Тринити-колледжа. Могу залить хлоркой, растворить и выплеснуть в окно заднего двора. Могу…       Могу вот так, кроша грифель в пальцах, не смотреть на этот грёбаный конверт.       "Ты ведь помнишь мои руки, правда?"       По ладоням проходит дрожь и стебли травы ломаются следом за волчьими лапами. Я прикрываю глаза и стараюсь успокоиться, не думая о нескольких абзацах, выведенных аккуратным почерком, забирающим вверх. Наверное, только письма для меня такие красивые.       Написанные с любовью.       "Я бы хотел напомнить тебе обо всём, хотя бы на мгновение, но напомнить. Чтобы ты почувствовал всё ещё раз. Ты хочешь этого?"       Я знаю, что письма не читают перед отправкой, иначе мне не дошло бы ни одного. Я могу запросить судебный запрет на вручение мне почты. Я могу просто не раскрывать конвертов.       Я читаю каждое, приходящее пятнадцатого числа в четырнадцать ноль-ноль. Ровно в тот момент, как я очнулся на больничной койке в палате интенсивной терапии шесть лет назад. Ровно в момент прихода полисмена в сопровождении детского психолога. Ровно в момент, когда я смог чувствовать боль.        "Ты уже такой взрослый… Я помню себя в шестнадцать. Наверное, это самое счастливое время в жизни – юность. Я хочу, чтобы твоя юность прошла рядом со мной".       Я мог бы представить, что шесть лет назад меня похитили феи и отпустили обратно совсем другим. Тем, кто когда-нибудь всё равно к ним вернётся. Не отмеряющим дней и без этого ограниченных. Вычеркнувшим время из своей жизни. Поставившим на своей реальности точку.       Знающим диагноз.       Я мог бы представить, что вечер после моего Дня Рождения никогда не случался.       Я мог бы представить, что это не меня нашли в лесу, после двух дней поиска. Что не я проснулся под капельницами. Что не меня осматривал терапевт и бледнел, находя всё новые и новые синяки, отметины, кровоподтёки. Что это не меня осторожно расспрашивали, боясь произнести определённые слова, не предназначенные для детей. Что это не у меня спрашивали, не трогали ли меня в разных местах. Что не моя мать роняла пластиковый стаканчик из рук, что не мой отец цеплялся за край моей кушетки. Что не моё тело хранило следы того, кто обратил на меня внимание в парке, где мы праздновали моё десятилетие.       Это просто феи, которые забрали меня на сутки, выгнали из моего насилуемого тела и вернули снова, чтобы дождаться момента, когда вирус, попавший в мою кровь, приведёт меня к ним обратно.       Я мог бы рассказать себе множество сказок. Но я, всё же, просто смотрю на плотный коричневый конверт с алой маркировкой и помню каждое слово из семидесяти одного письма, присланного мне Фенриром "Вервольфом" Грейбеком из "Паркхёрста", тюрьмы на острове Уайт, куда он был отправлен сразу же после судебного процесса по моему делу.       Семидесяти двух и одного вложенного листа.       Волк задумчиво ведёт ушами и мне не остаётся ничего, кроме как прикрыть глаза и подчиниться ему. Хорошо. Я сделаю так, как ты хочешь.       Зверь победно вскидывается и тут же припадает на лапы. А я вырисовываю его мощное тело, которое не должно было выглядеть таким текучим и опасным, не должно было готовиться к прыжку, не должно было таять в низкой траве. Я вырисовываю волчонка, который не чувствует опасность, исходящую из низкой травы, вырисовываю то, чего не должно быть, чего я не хочу вырисовывать. Но волк заставляет меня. Как заставил шесть лет назад – одним движением мощной лапы зажав мне рот и заломив маленькие руки за спину. Разодрав одежду и прижав к земле, наваливаясь сверху, не позволяя двигаться, дышать, вырываться. Утаскивая в своё логово, и швыряя на пропахший мочой и потом матрац. Волк заставляет раз за разом чувствовать своё дыхание на шее, ощущать свой язык на коже, ощущать себя внутри, сквозь потоки боли и крови, сквозь хриплое рычание, сквозь мои глушимые лапой всхлипы. Волк заставляет вырисовывать его шерсть на мощном загривке, заставляет прочерчивать панику в глазах ещё ничего не успевшего осознать волчонка. Прочерчивать резко и отрывисто – так же, как его лапы двигались по моему телу. Как он сам двигался в моём теле.       "Я бы хотел вновь увидеть тебя, мой маленький. Думаешь, это возможно?"       Я вырисовываю клыки и когти, вырисовываю следы на земле, на примятой траве, на попавших под лапу камнях. Вырисовываю мазками, смешанными с дрожью, не могу опустить руку и сломать уголь окончательно. Не могу, как не мог тогда. Как не могу удержать своё время, от которого я отказался добровольно и которого у меня больше нет. Сколько мне осталось? Мне не сказали до сих пор. Да и что можно сказать о заболевании, которое открыто три года назад?       Они успеют? Или феи окажутся проворнее?       Джимбо в самом деле благодарно улыбнулся мне, когда Лили обиженно вскинула голову, пытаясь приложить платок к моему разодранному локтю. Сириус подмигнул, Питер незаметно пожал плечами.       Я могу доверять Кембриджу лишь частично. Только в Джеймсе, Сириусе и Питере.       "Ты ведь всё так же хочешь меня, мой маленький? Ты веришь в то, что я вновь найду тебя?"       Я мог бы сжечь каждое из семидесяти двух писем. Я мог бы сжечь лист, оставшийся в последнем конверте…       …Фенрир Тобиас Грейбек, одна тысяча сорок шестого года рождения, признанный виновным в совершении двух и более совокупностей серьёзных преступлений…       … убийстве трёх и более лиц…       … педофилии…       … насильственных действий сексуального характера в отношении малолетних…       … намеренном распространении вируса иммунодефицита человека среди заключённых…       … приговорённый к семидесяти двум годам…       … удовлетворение обвинительного акта Уголовного Суда Короны…       … удовлетворении иска о назначении наказания в виде смертной казни…       Я мог бы сжечь каждое письмо, каждый плотный коричневый конверт с красной маркировкой острова Уайт. Я мог бы просто ждать своих фей, продирающихся сквозь медикаментозный заслон, подкрадывающихся всё ближе, отбирающих меня у времени. Я мог бы не стараться – обречённым не обязательно цепляться за свою предрешённую жизнь.       Но вместо этого я вычерчиваю шерсть на загривке волка и чувствую, как дрожь в руках сходит на нет, успокаивая и грифель.       Семнадцать двадцать две.       Джимбо, Блэквуд и Пит приходят ровно в полчаса – взволнованные, испуганные, осознавшие, что пропустили сегодняшний день.       Их встречает конверт и холст, не закрытый тканью. Их встречает волк в траве и волчонок у его лап. Их встречает перебравшееся на другую сторону чердака солнце.       Их встречаю я, стоящий спиной к двери и прислонившийся лбом к окну.       — Рем?       Джеймс подходит осторожно и медленно, словно ждёт, что я обернусь и брошусь на него. Словно ждёт, что я зарычу на манер нарисованного мною волка. Словно ждёт, что моё время кончится здесь и сейчас.       Что феи больше не станут ждать.       Я улыбаюсь и поворачиваюсь, ловя взгляд друга.       Кембридж защищает меня с помощью этой троицы, и я благодарен за такую защиту. За такое время. За такую жизнь, утекающую сквозь пальцы каждое пятнадцатое число, но возвращающуюся. Неизменно возвращающуюся.       Мне не страшно ждать фей. Мне не страшно знать, что в каждую полночь у меня становится на день меньше от моего невремени.       Мне страшно лишиться вот этих взглядов, которые скользят сейчас по студии и останавливаются на мне.       — Сегодня, вроде, обещали пудинг после стейка?       Сириус выдыхает почти облегчённо и усмехается.       — Сегодня пятница, Луни. Сегодня мы трахаем волейболисточек.       Джеймс многозначительно вскидывает брови и смотрит на Блэквуда.       — Сегодня вы трахаете волейболисточек. А я трахаю Э-э-эванс.       — Ты хотел сказать "представляю, что трахаю Э-э-эванс"?       Джеймс фыркает и пытается дать Сириусу подзатыльник. Блэк ржёт и пригибает лохматую голову. Питер хихикает и прыгает рядом.       Лист в плотном коричневом конверте остаётся на столике. Испачканное в синей пастели письмо шуршит тонкими страницами.       Я не жду своих фей. Я буду отодвигать их шёпот как можно дальше. Я не хочу уходить с ними. Ни через год, ни через два.       Не хочу.       Не уйду.       Нарисованный волчонок стряхивает с себя лапы волка и выпрямляется в короткой измятой траве.       Солнце чертит по полу ровные квадраты.       Восемнадцать ноль ноль.       Март, пятнадцатое.