She burns like the sun And I canʼt look away And sheʼll burn our horizons make no mistake And Iʼll hide from the world Behind a broken frame And Iʼll burn forever I canʼt face the shame
— Смотри в меня, Доктор. Смотри в меня, последний сын пылающего Галлифрея, — шептало в висках Солнце. Он тяжело рухнул на пол, но не заметил этого. Сухой, жгущий свет опалял нутро, и сознание покрывалось волдырями, разбухающими от жара, рвущимися и вырастающими в выжженном уме снова. — Смотри в меня, — шипело Солнце. В затылок Доктора впилась раскаленная игла и медленно двинулась вперед, ко лбу, оставляя за собой сладковатый, душный запах обожженной плоти. Глаза его, обезвоженные, словно набитые металлической стружкой, судорожно метались в поисках реальности, однако ее не осталось ни по ту, ни по эту сторону век. — Сгорай со мной. — Выплюнул он одновременно с колокольным набатом в висках. У набата был голос — её голос. Но узнать его Доктору удалось не сразу. Еще больше времени заняло мучительное, судорожное раздумье, отчего же он не узнал её. — Боишься Большого Злого Волка, Доктор? — Ее голос жесткий и насмешливый, издевающийся. — Боишься, да? Боишься, что ли? Он кивнул в ответ. Легкое движение разродилось сильнейшим приступом боли, прокатившейся огнедышащей волной от кончиков пальцев на ногах до прилипших к лицу волос. — Смотри в меня. Смотри в меня! — срывался кто-то на визгливый, высокий, истеричный крик, теряя последнюю схожесть с ней. — Умирай со мной! Расчет неверен. Кто-то, кто украл её голос, хочет его смерти, а значит, Доктор не окажет такой любезности. Он открыл пустые, залитые светом глаза — и она здесь. Кто-то, кто выглядит, как она. — Знаешь, — начал кто-то, и Доктор осознал, что пламя, выжигающее его самого, струилось из ее глаз, — в конце концов, нам даже жаль, что все было напрасно, — ощерился кто-то с её лицом, и Тайм Лорд ощутил костлявые лапы, бесцеремонно расправившие его тайм лайн, и тысячи глаз, уставившихся на хрупкую, рассыпающуюся ленту. — С тобой, сын мой, легче, чем с Мастером. Он сопротивлялся, а ты пойдешь сам, по доброй воле. Смотри, совсем скоро, через ничтожные пару лет, ты сменишь кожу и забудешь, что значит быть Доктором, повстречаешь егозливую обезьянку, которую мы придумали для тебя, и будешь ломать копья за ее беспокойный флирт. А старик ты, смотри, стоит ему показать ее лицо, лицо, которого он еще и не встречал, как побежит, не думая, миры спасать! Смотри! Перед глазами Доктора встала Война. Кипящая, смрадная кровь снова облизывала пальцы, но теперь была лишь видением. Он увидел себя прошлого, себя нынешнего и себя будущего, сопровождаемого обещанной егозливой брюнеткой, беснующимися от радости и недоуменно нахмурил брови. — Смотри, Доктор! — заливалось лицо, все более терявшее сходство с лицом ее. — Ты убьешь их! Убьешь их всех! И спасешь нас! Спасешь только нас! Нас! Нас! Смех снова обдал жаром внутренности. Доктор почувствовал, как на его временной линии появляются узлы фиксированных точек. Один. Второй. Третий. — Ты подчинишься Высшему Совету, — с едкой лаской улыбнулся Рассилон. — Нет, — глухо, почти беззвучно выдохнул Доктор, с трудом ворочая пересохшим языком. — Время можно переписать. — Верно, — благожелательно подтвердил Рассилон. — Но мы оба знаем, что ты не станешь рисковать. Ведь те пара лет, ради которых ты жил до и будешь жить всю оставшуюся, могут и вовсе не случиться. Злой Волк существует в каждой точке пространства и времени. Неужели ты думал, что такой шанс можно упустить? Здесь, у нас, она в темпоральной камере. Стоит тебе оступиться, и вихрь сожжет твою игрушку раньше, чем ты успеешь произнести свое «Тебе нужен Доктор». У тебя не останется ничего. Ни воспоминаний, ни, как ты ей однажды скажешь, лучшей версии тебя самого. — Я могу убить тебя. Я могу убить всех. — Произнес Доктор куда-то во внешний мир и ощутил на секунду, перед тем как снова провалиться в выверенную пытку Высшего Совета, что кожа на правой руке прикипела к перчатке скафандра. — Не отвлекайся, мальчик. Первое: ты найдешь эту, — Рассилон прищурился, — «невозможную девочку». Второе: отправишься охотиться на зайгонов в Елизаветинскую Англию. Третье: промолчишь, когда она попросит тебя говорить. — Отпусти ее, — прохрипел Доктор, и истончившаяся, высохшая от жара папирусная кожа в уголках рта с мягким треском лопнула, превратив рот в рваную пасть. — Один, два, три. На счет три она будет свободна. Мы не какие-нибудь дешевые плуты. Более того, мы отпустим и тебя. Сейчас и потом. На счет три.Она умоляла, чтобы ты был в безопасности. И ты будешь. Сделаешь все правильно (а ты сделаешь) и получишь еще тринадцать лиц, мальчик. Побегаешь. А хочешь сказочку? — глаза Рассилона снова переплавились в её. — Жил-был Повелитель Времени, который регенерировал при каждой царапине в надежде избавиться от одного-единственного страха, но так до самой своей смерти боялся и ненавидел белые стены, — огонь, полыхающий во взгляде опять оброс сероватым туманом холодной радужки. — Смешно, Доктор. Мы все смеемся. Краем уха Доктор уловил глухой стук тела — оказывается, упал он сам. Жар, накапливающийся в голове, грозил вот-вот размозжить череп. Наверное, он кричал, но услышал этот крик только тогда, когда температура стала стремительно падать. — Ты узнал это Солнце, мальчик? — удивительно серьезно спросил потухающий голос в висках. — Твое живое Солнце. Оно простило тебя, твою слабость и твой выбор. Обугленное тело Доктора обволокло регенерационной энергией, и покровы с тошнотворным шипением восстановились. — Но лучше бы ты не говорил об этом мисс Джонс. Ей слишком хочется, чтобы ты оценил ее на «А» с плюсом. Будь снисходителен к слабостям, как и подобает Повелителю Времени. Пусть думает, что все закончилось благодаря ей, — продолжил Рассилон, и голос его совсем погас, уступая место нормальному внутреннему диалогу Доктора.* * *
Они сидят на холодном полу промерзшей насквозь комнаты грошового, заплеванного норвежского хостела. Она сжимает лацканы его ненавистного, чужого, какого-то синего пиджака обеими руками, мнет ткань, царапает ее переломанными ногтями, с силой упершись макушкой в его ключичную впадину, и жует, захлебываясь, губы. У нее просолены ресницы, у него — колени, насквозь. Глаза его саднит из-за того, что он не моргает и смотрит перед собой. Закрой веки — и на нее, как гильотина, обрушатся огромные прозрачные капли. Вечер и ночь — горькая вечность — перекочевали в небытие, доступное только тем, у кого есть синяя коробка со лживыми чудесами. В серой прибрежной стране наступает безнадежно серое утро, когда с губ ее срывается надтреснутый шепот: «Почему?». Он ухмыляется: «Потому что я трус, Роуз Тайлер», — и закрывает глаза.