Lennox Asulum Madness

В последнее время слишком часто стала чувствовать себя растекшейся на полу субстанцией – больно так, что пошевелиться нет сил. Ни одной мысли в голове, полный вакуум из боли и слез. Я не умею красиво плакать, как делают это в фильмах – слезы вперемешку с соплями размазаны по всему лицу, глаза красные и вылетающие из орбит. Я не стону и не хнычу – реву белугой в полном смысле этого слова. Сначала только боль, отчаяние. Потом, как молния, приходит ненависть. Я хочу избавиться от них, если единственный выход убийство, я не вижу в этом чего-то страшного, я не боюсь испачкать руки. Я не превращаюсь в маньяка, или что-то типа этого, не начинаю искать способы их убийства. Ко мне просто приходит осознание того, что, если подвернется случай, я не побоюсь этого сделать. Убить не из-за того, что хочу свободы. Убить за всю боль, отомстить за все страхи. Я больше не боюсь ничего. Наверное, у чувств есть какой-то лимит, возможно, я больше не пророню ни одной слезы, и никогда не почувствую сильной эмоции. Поэтому, когда полицейские начинают брякать наручниками, я лишь с усмешкой машу ладонями перед их лицами. Всю дорогу в машине полная тишина, на меня лишь пугливо косятся. Честно говоря, я и не пытаюсь догадываться, что будет дальше. Раньше жизнь для меня выглядела пугающе банально – конец школы, высшее образование, какая-то работа. Я улыбаюсь будущему, и протягиваю руки к смерти – после того, что я сделала, она больше не выглядит мрачной. Спокойствие, тишина, сон – вот что такое смерть. Я продала душу и теперь могу делать все, что захочу. Все прошло, так как я хотела – меня признали чокнутой и определили в больничный дом Леннокс. Там или лоботомия, или содержание до старости, но я, конечно, умру раньше. Туда меня везут с еще четырьмя девушками. Дорога в поезде заняла два дня, три часа в машине. Пока мы ехали в поезде, две из тех девочек пытались повеситься в туалете, одной это удалось. У второй оборвалась веревка и она выжила. Конечно, я слышала их перешептывания в поезде насчет самоубийства, и видела, как они ночью выбрались из коек. Вторая рыдала все остальное время, это было похоже на криво работающий, с перебоями, и от того очень раздражающий, фонтан. Честно, мне было все равно и тогда, и сейчас. Еще одна из моих соседок, ее звали Сибилла (Сивилла) Морт, подкралась ко мне в тот же вечер, когда я уже почти заснула, и зашептала в ухо: «Ее звали Келли Шиит. Ту девочку, что повесилась. Ты ее знала?». Признаюсь, я сильно испугалась. Темнота, мелодичное постукивание поезда (для меня один из самых прекрасных звуков в мире), и тут вдруг страшное шипение совсем рядом. Я тихо ответила: «Нет». Она обрадовалась и быстро продолжила: «А я знала. Вторая девочка это ее сестра, Мириам. Я знаю, почему их везут в психушку!». Я, слабо улыбнувшись, спросила: «Почему?». Она, с еще большей радостью в голосе, рассказала, что их отец попытался изнасиловать Келли в их доме, на кухне. Мириам это увидела, и разбила об его голову стеклянную бутылку с молоком, что стояла рядом. После удара он был немного дезориентирован, но мог двигаться и стал надвигаться на Мириам. А та начала махать осколком горлышка от бутылки, и, вроде как нечаянно перерезала ему горло. Их отец был мэром города, в котором они жили, поэтому скандал замяли, сославшись на невменяемость сестер. Мать давно была мертва. Сибилла (Сивилла) говорила как змея, свист от букв «с» и «з» наталкивался на остальные буквы в слове, и в итоге возникало предложение на другом языке. Ее понимали единицы, включая меня, конечно. Я жила в атмосфере шепота и всю жизнь подслушиваю разговоры, так что, найдя во мне слушателя, Сибилла (Сивилла) то и дело рассказывала мне что-нибудь занимательное. Большинство девушек, что волокли существование в больнице Леннокс, были полностью или почти полностью нормальными. Чаще всего туда попадали жертвы насильников, которые, по моему мнению, вполне могли отделаться двумя-тремя сеансами у психотерапевта. Но каждый любит строить из себя великого мученика, поэтому они страдали, рыдали, били себя кулаком в грудь целыми днями, лишь бы на них обратили внимание, посочувствовали им, вытерли сопли. Сначала раздражало, потом стало смешить. Каждый человек такой оригинальный, и такой одинаковый. Но вот с Сибиллой (Сивиллой) было определенно что-то не так. Она могла разрыдаться или дико заржать в середине разговора, и неважно, о чем вы говорили с ней. В ней это было самое удивительное – она отвечала сразу же, и почти всегда по теме разговора и вполне логично, но мысли ее всегда были заняты чем-то другим, она будто иногда ставила себя на автопилот, но только я это видела. Каким-то образом она все обо всех знала. Когда я спрашивала, откуда она что-то знает, Сибилла (Сивилла) лишь наигранно таинственным голосом повторяла три или четыре раза фразу: «Я шпион. Я супершпион». Я знала, что она украла у медсестры ключ в архив, и то и дело туда наведывается. Сибилле (Сивилле) повезло, что эта дура испугалась увольнения и никому не рассказала об этом, а просто сделала еще один ключ. А мне повезло, что я была единственной, кому Сибилла (Сивилла) почти сразу рассказывала все, что знала. Из-за этого дефекта речи она почти никогда не разговаривала, до Леннокса. Она думала, что я сочувствую ей, что я ее друг, что я люблю ее. Думаю, она так стремилась все про всех разнюхать из-за того, что сама по себе была довольно скучная особа. Я не припомню ни единого ее интереса, ее ничто не увлекало. Абсолютно. Только чужие личности. Если честно, я могла бы все сделать и сама. Но когда у вас есть человек, который, иногда бывало даже что и без намека, делает то, что вам нужно – как можно этим не воспользоваться? Хах, я помню, персонал и более-менее адекватные больные прозвали меня и ее Джокером и Арлекином, она делала все, что я приказывала, а меня все побаивались, справедливо, конечно. В первый же день, когда мы приехали в Леннокс, еще одна девушка, та, про кого я умолчала в начале, зарезала медсестру, когда та пришла менять ей белье. Даже Сибилла (Сивилла), которая знала все обо всем (она даже как-то в подробностях описывала мне, в каком порядке обхода значатся этажи и палаты, и какие именно медсестры начинают свою работу) не знала, где она достала лезвие от бритвы. Эту девушку звали Люси, и я ее отлично понимала, меня тоже раздражала эта медсестра. Люси вскоре признали полностью неисправимой и назначили лоботомию. Ее мне было чуть-чуть жаль. Она была обыкновенным человеком, разве что слишком вспыльчивой. Но, все-таки, дурой. Люси вполне могла хоть иногда отвечать на вопросы доктора Горски, тогда бы она прописала ей горы таблеток, но в конце концов, года через четыре, Люси бы выпустили, ведь она попала сюда только из-за драки. Ее парень трахнул другую, и она побила ту девушку до комы, а парня навсегда лишила способности завести детей. Их родители подали в суд, а там Люси признали сумасшедшей. Но, я ручаюсь, она вполне нормально мыслила, хоть мы ни разу не разговаривали, я знала это, просто она была дурой. Я люблю вспоминать свой первый день в Леннокс. Первым делом меня, Люси, Келли и Сибиллу (Сивиллу) привели в «театр» - большое помещение с маленькой сценой, где девушки общались, а на сцене доктор Горски медитировала с ними, вгоняла в транс, ну и тому подобное. Она думала, это наш путь к лечению. На самом деле, это так. Только мало кто открывался, потому что мало кто хотел лечиться. Но Горски все равно помогала, она нас успокаивала. Если бы такие сеансы были больше двух часов в неделю, кто знает… Так вот, меня, в качестве новенькой, сразу повели на сцену. Там меня уложили на кушетку. Я помню слова доктора Горски: «Ты в безопасности. Ничего не бойся. Забудь обо всем. Расслабься. Ты управляешь своим миром. Забудь боль. Забудь горе. Забудь вину. То, что ты сейчас воображаешь, тот мир, который выстраиваешь в голове, может быть реальнее всякой боли». Признаюсь, именно в тот момент я выстроила примерный план побега из Леннокса. За эти пять минут я поняла, что нужно сделать для достижения цели.