Электричка

Я лежу на платформе, усталый, потому что прошёл одну станцию пешком, пока ждал свою электричку. Небо посерело. Накрапывает дождь, и редкие капли стекают мне на лицо. По платформе туда-сюда ползают бабки со своими тележками с рассадой, авоськами, набитыми луковицами каких-то многолетних растений, с большими связками дачных цветов. Воздух над железнодорожными путями дрожит от жара. Птицы стихли в предчувствии ливня. Через дорогу, за забором на всю работает газонокосилка. Вдали разгоняется мопед. Я встаю, решаясь прогуляться по платформе. Вижу полуразрушенные лавочки, ветхий домик, в котором расположилась билетная касса. Под его козырьком тоскливо спит мужик. Рядом с ним разлито пиво. Мрази. Жирные женщины за сорок в одежде из перехода. Их, конечно, нельзя винить в этом. Конечно. Располагаюсь на другом конце платформы. Каждые несколько секунд поглядываю вперед, всматриваясь вдаль. Через минут пять на горизонте показались два огонька фар приближающегося поезда. Заорал станционный звонок. Наконец-то. Поднимаюсь, отряхиваю пыль, надеваю рюкзак. Захожу. Оказалось, поезд следует из Петушков. Я сел в первый вагон. Он был почти пустым. Стенки под окнами расписаны чёрными маркерами, и смысл данных отметок вряд ли понятен кому-либо, кроме их автора. Да и в это с трудом вериться. По громкоговорителю объявляют правила безопасности, но противный полукрик цыганской бабы-продавщицы, с кипой носков в одной руке и мазями от комаров в другой, отчаянно старается перекричать добрый женский голос диктора. За окном уже разразился дождь. Я проезжаю мосты над пересохшими речками, проезжаю заводы советских времён, навсегда заброшенные в девяностых годах, служащие в настоящее время отличными укрытиями для полусгнивших старых бомжей и их последователей, что чуть помоложе. Орехово-Зуево. Входит много людей. Поезд трогается. Из толпы я почему-то выделил мужика лет сорока пяти. Одет он во всё черное, ближе к цвету сырой грязи. В руке у него пластмассовая бутылка пива, наполовину пустая или наполовину полная. Этикетка отсутствует. Он с большим трудом открывает двери и вваливается в вагон. На переднем сиденье, куда метит наш пьяница, сидит старичок. По его загорелой лысине с сединой по краям, по его золотым зубам и старческим морщинам понятно, что он многое повидал и не собирается терпеть рядом с собой эту вонь. Я жду, что-то должно произойти. Не дожидаясь, пока мужик сядет, старичок начинает выпихивать его из вагона в тамбур. Драка. Сзади кричат, чтобы прекратили балаган, мол, взрослые люди, но никто не хочет ехать на одном сиденье с бомжом. Я просто наблюдаю. Выгнать или оставить? Я проезжаю домики "станционных смотрителей". Вряд ли у них есть такие же истории. Просто рабочие-вахтёры. Я проезжаю лес, переходящий в заболоченный луг, одинокие полуразвалившиеся домики, в которых доживают свой короткий остаток жизни чьи-то бабушки и дедушки. Там же и умирают. В своих одноэтажных гробах с треугольной крышей. Цыганская семья в конце вагона наконец притихла. Ребёнок плачет. Пьяный мужик наезжает на молодого парня, который едет на работу в Москву. Он машинист, одет в светло-синею форму, но для кого-то он сейчас "начальник", а потом резко "поганый мент". Зеваю. "Павловский Посад, следующая остановка - …", – но я уже не слушаю. Мужик держится за голову. Я засыпаю.