Монстр в подвале

Джен
R
Завершён
394
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
14 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
394 Нравится 1 Отзывы 135 В сборник Скачать

¤¤¤

Настройки текста
      Если и есть на белом свете ангелы, сошедшие с небес на землю в помощь страдающим душам человеческим, то это точно не мисс Сюзэн Одли! Упаси меня Боже говорить плохо о моей благодетельнице, но такой стервы ещё поискать, и во всём Дербишире не сыщешь!       Кто же не знает Сюзэн Одли из Бидделфа, попечительницу сиротского дома при церкви Эткинса. Того самого викария Эткинса, что собрал хор мальчиков из сирот и, как его нос непомерно покраснеет от выпитого скотча, дирижирует ими на воскресной службе.       А что до меня, так я, Райли Моллиган, как раз сирота и есть, рождённый весной неполных пятнадцать лет назад и в тот же самый день на крыльцо церкви и подброшенный, что, впрочем, обычная история, какой в Бидделфе никого не удивишь.       — И упаси тебя Боже, Райли Моллиган, показать себя с дурной стороны перед Фостерами! — назидательно говорила мисс Сюзэн, с нечеловеческой силой раздирая мои волосы деревянным гребнем так, что у меня слёзы брызнули из глаз, как первый весенний дождик. — Работный дом тебя всегда с распростёртыми объятьями встретит, уж не сомневайся! А вот же повезло, что тебя захотели усыновить такие хорошие люди!       Про Фостеров я ничего дурного сказать не могу, потому что в глаза их не видел, и никто не видел. Они должны приехать в Бидделф из Ипстона, в окрестностях которого у них дом. Прислали письмо насчёт усыновления, где подробно описали, что сирота должен быть четырнадцати или пятнадцати лет, непременно со светлыми волосами, роста такого-то и склада ума такого-то. И так уж вышло, что только я изо всех пятидесяти трёх сирот Бидделфа под это описание подошёл, к зависти и лютой ненависти прочих.       Усыновители в приют наведывались регулярно, но забирали или малюток, или бедных сироток-девочек, с которыми справляться легче лёгкого: первые вопят, когда проголодаются или в пелёнки напрудят, вторые вообще рта не раскрывают, памятуя о своей сиротской доле, им это мисс Сюзэн в головы вдалбливает каждый божий день. Мальчишек, особенно подростков, берут редко, так что прямая им дорога, как в возраст войдут, в работные дома. На моей памяти только одного и усыновили, и то потому, что он оказался похож на покойного сыночка каких-то господ: приехала дама, расплакалась, платочками обложилась, рассказывая мисс Сюзэн, какой был хороший её сыночек покойный, чисто ангел, и мальчишку, на него похожего, забрала. Видели мы его потом в Бидделфе, когда нас в церковь водили. Фу ты ну ты, разряжённый, нос задрал, отвернулся даже. Ну я и залепил ему комком грязи в спину, чтоб не задавался, а остальные подбавили. Где ж нас таких усыновят?       Про меня если говорить, то я не хороший и не плохой. Особыми талантами Господь Бог не наградил: ни слуха, ни голоса, так что в церковном хоре не пою. Читать-писать умею, счёт освоил, за стихи из Писания, наизусть выученные, как того в приходской школе требуют, даже награду получил: мэр меня по плечу похлопал и дал два шиллинга, все мои капиталы к настоящему моменту. Драться не дерусь, но за дело могу и двинуть. Но вот что точно про меня никто не скажет, так это что я на руку нечист: воровать никогда не воровал, даже если где что плохо лежало, и не буду, но добродетель эта скорее помеха, чем подспорье выходцу из сиротского приюта (каким я, если меня не усыновят, стану). В общем, такие и даром никому не нужны, и маячил уже на горизонте работный дом с распростёртыми объятьями, а тут — Фостеры.       Нет, мисс Сюзэн зря распиналась! Я и так для себя решил: из кожи вон вылезу, но с этими Фостерами в Ипстон уеду! Так что терпел, пока она меня гребнем прилизывала, а как оставила меня в покое — так снова волосы петухами взъерошил: когда толком причёсан, то вид у меня вовсе пришибленный.       И стали мы все ждать Фостеров. Приютские по окнам прилипли, кто и на забор влез, чтобы лучше видно было. Между тем и викарий Эткинс пожаловал, по такому торжественному случаю — трезвый, ну или чуть под мухой — кто его разберёт! Нос-то у него всегда красный. Я бы тоже на забор залез или даже на крышу, но мисс Сюзэн меня держала за шиворот, чтобы в нужный момент при ней был, уж так ей хотелось от меня поскорее избавиться. Решимости в ней не меньше моего: уж она меня им всучит, даже если душой покривить придётся, меня расхваливая!       — Далеко Ипстон-то, — рассуждал между тем викарий, — а ведь, верно, сиротский приют и у них есть. Отчего не взять у себя же, а проехать Бог знает сколько миль, чтобы забрать из Бидделфа?       И пожалуй, впервые в жизни викарий сказал что-то путное! Трезво-то ежели поразмыслить, то как есть подозрительно! Но его никто и слушать не стал: мисс Сюзэн меня спровадить надо, а мне самому спровадиться, — так что мимо ушей его предположения пропустили. Мисс Сюзэн сказала только:       — Не нашлось подходящего в Ипстоне, так они написали. А Моллиган — ходячее воплощение их пожеланий.       Не больно-то мне понравилось, что она меня «ходячим воплощением» обозвала, но я стерпел, хотя в другой раз в отместку непременно плюнул бы ей сзади на юбку или кота ей в комнату посреди ночи закинул в окошко, если б нашёлся — так дохлого, а нет — так и живого, нашего, приютского, что на кухне живёт: он и орать и кусаться мастер. Так-то мы любим мисс Сюзэн!       Викарий пожевал губами и разразился было подходящим стихом из Писания, чтобы сопроводить ожидание проповедью, но тут к приюту подкатил кэб: приехали Фостеры. Мисс Сюзэн тут же отпустила мой шиворот и ухватила мою руку и изобразила на лице такое елейное радушие, что опять плеваться захотелось. Приютские в окнах и на заборе заволновались: не шутка, на самом деле приехали!       Пока викарий с мисс Сюзэн перед Фостерами распинались, я будущих приёмных родителей хорошенько разглядел. Они мне с первого взгляда понравились. Папаша Фостер был толстенький, мамаша Фостер — как каланча, но лица у них были приветливые. Хотя видно было, что потрепало их жизнью немало: лежал на лицах отпечаток былых страданий, скорбь въелась так крепко, что не сотрёшь всего лишь парой улыбок. Краем уха я слышал, что они упомянули о смерти их сына, на которого я удивительным образом похож, но никто не расплакался. Я даже малость удивился: кажется, не слишком-то они по своему сынку скорбят! А так они, верно, из богатых были: такие сюртуки, как на папаше Фостере, я только у судьи да у мэра видел.       — Райли Моллиган, — сказала мисс Сюзэн, пихая меня вперёд, но цепко держа рукой за плечо: мол, сболтнёшь лишнее — мало тебе, паршивец, не покажется.       Фостеры смотрели на меня с любопытством, словно пытались предположить, что это за птица перед ними.       — А что, юный Моллиган, — спросил папаша Фостер, — хочешь ли ты, чтобы мы тебя усыновили?       — Да кто ж не хочет, чтобы его усыновили, — даже удивился его вопросу я.       — А что, плохо в приюте?       — Да что ж тут хорошего? — хмыкнул я, не обращая внимания на то, что пальцы мисс Сюзэн вцепились мне в плечо, как кошачьи когти.       — А сам-то хороший? — продолжал допрашивать папаша Фостер.       — Да обыкновенный.       — Читать-писать умеешь?       — А то.       — Отрок сей, — вмешался викарий, — не менее тысячи стихов из Писания наизусть выучил.       Ремарка эта, кажется, на Фостеров никакого впечатления не произвела. Папаша Фостер на викария вообще внимания не обратил, продолжая меня расспрашивать:       — Дерёшься?       — Бывает, — честно сказал я. Мисс Сюзэн аж затрясло.       — А животину обижаешь?       — Тварей бессловесных мучить грех, — строго сказал я. — Ну, шпынять кота, чтобы под ногами не мешался — это одно, а вот чтоб мучить — да ни в жизни! Клопов, правда, передавил множество. И блох. Так ведь без этого не заснуть.       — Клопов и блох? — охнула мамаша Фостер, а мисс Сюзэн так заскрипела зубами, что я понял: ежели меня Фостеры не заберут, так она меня собственными руками придушит после.       — Ну, у нас клопов нет, — сказал папаша Фостер, усмехнувшись. — А вот кот есть. И много кого ещё!.. Работать-то ты приучен, юный Моллиган?       — Ещё как приучен! — свирепо сказала мисс Сюзэн. — Главное, в ежовых рукавицах держать, чтобы не отлынивал.       Приютские жизнью избалованы не были, это факт. Помимо кухарки, да сторожа, да истопника, мисс Сюзэн работников не держала. Платья нам девчонки постарше чинили, полы мыли все по очереди, на огороде ковырялись (только земля там была сплошная глина, ничего толком не росло), таскали хворост и уголь, — в общем, гоняла нас мисс Сюзэн и в хвост и в гриву, а ещё заставляла корзины плести — на продажу. А кто отлынивал, того стегали розгами, другим в назидание. Мне доставалось больше всех, потому что никак у меня эти проклятущие корзины не получались!       Папаша Фостер на мисс Сюзэн ещё свирепее взглянул, чем она на меня.       — А что, юный Моллиган, — пропыхтел он, — часто вас дерут?       Мисс Сюзэн аж вспыхнула вся! «Если ты, паршивец мелкий, хоть слово скажешь…» — ясно сказал мне её взгляд. Но я уже решил: терять мне нечего. Если Фостеры меня не усыновят, окажусь в работном доме, а уж оттуда сбегу и пойду бродяжить по матушке-Англии. Как-нибудь не пропаду, а всё же лучше, чем в сиротском приюте мисс Сюзэн!       — Ещё как часто, — сказал я и, задрав рубашку, развернулся к папаше Фостеру спиной. Меня, как особо строптивого (а что я, виноват, что ли, что не выходят у меня корзины!), били не прутьями, а деревянной линейкой, так что побои подолгу держались.       — Стало быть, ты работать не хочешь? — спросил папаша Фостер и нахмурился.       — Я корзины плести не умею, — честно ответил я. — Вот хоть убейте — не получается! А так я что угодно могу: хоть дымоход прочистить, хоть дров нарубить, хоть полную тачку угля протащить от карьера до кочегарки…       Думаю, это Фостеров впечатлило, вот только не знаю, на пользу мне или нет. Мамаша Фостер заохала-заахала, а папаша Фостер фыркнул и сказал:       — Работничек хоть куда, да, мать? — А потом уже мне: — Корзины мы тебя плести заставлять не будем, это уж точно, дымоход нам трубочист чистит, а уголь угольщики привозят.       — Значит, — приуныл я, — я вам ни на что не сгожусь?       Папаша Фостер расхохотался, и лицо у него стало красное, как помидор.       — Да уж на что-нибудь сгодишься, — сказал он, отсмеявшись.       — Значит, усыновляете? — вскинулась мисс Сюзэн и, получив утвердительный ответ, рявкнула на меня: — Иди вещи собирай и бегом обратно!       А там и собирать-то нечего: парадный костюм она меня уже и так надеть заставила, хотя костюм этот — название одно, а не парадный, чиненный-перечиненный, заплата на заплате, но хотя бы выстиранный. Я взял мешок, сунул в него запасные ботинки (они хоть и расхлябанные, но подмётки держатся, сгодятся ещё), деревянную ложку (я её сам выстрогал!) и горсть сухарей, которые удалось припрятать на тот случай, если меня обеда лишат. А ещё подкову: я её подобрал, когда уголь в прошлый четверг вёз, на мостовой валялась. Приличная подкова ещё, не ржавая. На счастье. Ну и дешёвенькую Библию, которую мне за выученные стихи викарий Эткинс подарил: я на ней читать тренировался, хотя чтиво, надо признаться, забубённое, и слова не все понятны. Я ж эти стихи, как попугай, зазубрил, а про что они — одному Небу известно. Ну, и викарию, наверное. Вот и все мои пожитки. А, ну и кепка ещё! Чуть не забыл про неё! Висела на гвоздике над моей койкой, я её снял и на голову надел. Кепку эту мне один босяк подарил, вернее, не подарил, а обменял. Я ему — перчатки, в которых уголь на тачке возил, и кусок зубной нити, а он мне — кепку. Хорошая кепка, с козырьком и без заплат, почти новая, ну, может, лет пять только ношенная. Предмет зависти всех приютских вместе взятых и даже сторожа.       В общем, собрал я свои чахлые пожитки и поскорее вернулся обратно, а то как бы Фостеры не передумали и без меня не уехали! Но я зря волновался. Викарий положил мне руку на голову и давай лопотать подходящий по случаю стих, вроде как о блудном сыне, которому папаша зарезал жирного барана на обед. Мисс Сюзэн так рада была, что от меня — от лишнего рта! — отделалась, что даже соизволила по плечу похлопать.       В кэбе я ещё никогда не ездил. Пару раз напросился, конечно, к извозчику на облучок, но внутри — никогда. Не такой уж он и удобный оказался, этот кэб. Внутри было жутко тесно, потому что папаша Фостер занял бо́льшую его часть, а нам с мамашей Фостер пришлось тесниться по краям, как бедным родственникам.       — А знаешь ли ты, юный Моллиган, — спросил папаша Фостер, — как мы будем добираться до Ипстона?       — Нет, сэр, — ответил я, — не знаю, но так думаю, что не пешком.       Он опять захохотал и похлопал меня по плечу:       — Ты меня папашей называй, какой я тебе «сэр»? А поедем мы, юный Моллиган, на поезде.       — Не врёте?! — выдохнул я ошеломлённо. На поезде сплошь богачи катались, да и поездов-то было всего один или два. Не только для приютских, но и даже для городских мечта несбыточная!       — Не вру, — ответил папаша Фостер. — Вот, смотри, билеты на три персоны.       Когда мы в поезд залезли, я сразу же голову в окно высунул, чтобы на Бидделф в последний раз взглянуть. На перроне зевак было полно, публика разная: и разряженные — те, что провожали поезд, и сброд всякий — из тех, кто по карманам шарят, и просто голытьба городская — пришли на отправление поезда поглазеть. И вот они все стоят там, на перроне, а я, Райли Моллиган, в вагоне сижу, как важная птица! Вот уж повезло так повезло!       — Ты, когда поедем, не высовывайся, — предупредил папаша Фостер. — Слышал, одному такому голову начисто снесло.       Ну, по дороге я и не высовывался, потому как знал, что чад от трубы следом за поездом летит, а кто высунется — у того физиономия моментально чёрной, как у трубочиста, станет. Мамаша Фостер развязала узелок и достала оттуда три баранки с маком — неслыханная роскошь, в приюте такие только раз в год ели, на Рождество! — и мы стали их грызть и глазеть в окно. Казалось, я в жизни ничего вкуснее не ел! Тут паровоз засвистел, загудел, и мне совсем весело стало.       Тащился, правда, поезд как черепаха. Должно быть, его даже лошадь обогнать могла, если её вскачь пустить. В общем, пилил он, пилил по рельсам и, в конце концов, допилил до Ипстона. Папаша Фостер нанял кэб, и, пока ехали, я по сторонам поглядывал. Как ни погляди, а от Бидделфа мало отличается, захолустье захолустьем, вот только в этом захолустье я теперь не «приютская вошь — куда ползёшь», как нас дразнили городские ребятишки, покуда мы вереницей в приходскую школу каждое утро тащились, воскресенье не в счёт, по воскресеньям нас на проповеди к викарию загоняли. Нет, я теперь просто Райли Моллиган, а может, Райли Фостер: усыновители, я слышал, с приёмными детьми фамилиями делились.       Жили-то Фостеры не в самом Ипстоне, а на окраинах: тут было три десятка подворий, церквушка с кладбищем, а буквально за заборами крайних домов, шагах в двадцати всего, начинались болота. Выглядела та сторона безобидно: болота поросли травой и кустиками, в них вклинивался лесок, — топи тянулись несколько миль. Папаша Фостер первым делом предупредил насчёт болот, мы ещё даже во двор зайти не успели: обманываться насчёт них не стоит, сгинуть в них — раз плюнуть, засосёт трясина и — каюк. Я даже обиделся маленько: я же не дурак, чтобы в трясину лезть, — но когда мы во двор вошли, то понял, почему папаша Фостер этот разговор завёл: дом их ближе всего к краю стоял, от болот у них даже забора не было.       Дом Фостеров и вообще двор мне понравились. Животины у них было много: и цыплята, и куры, и поросята, и лошадка, и корова с телёнком, и цепной пёс, и кошка с тремя котятами, и воробьи под стрехой дома. Во дворе стояла телега, на ней Фостеры ездили в Ипстон на ярмарку. Ещё стог сена был во дворе, огромный! Когда я нагляделся, то Фостеры повели меня в дом, а я мимоходом заметил, что из-за забора на нас пялятся соседи.       Мы ещё когда по окраинам проезжали, я уже тогда приметил, что все нам вслед смотрят. Наверно, знали, что Фостеры привезут усыновлённого приютского и хотели меня рассмотреть. В таких захолустьях новые лица — событие, для зевак всё равно что прибытие поезда. Правда, я ещё заметил, что тётки и старухи почему-то крестились при этом и перешёптывались с товарками. Я хотел спросить у папаши Фостера, почему так, да забыл: он начал про болота меня стращать, вот из головы и вылетело.       Дом Фостеров, значит, был двухэтажный, не ветхий ещё, построенный лет десять назад. Первым делом Фостеры меня повели мою комнату смотреть. Я как вошёл — так обалдел сразу. Во-первых, отдельная комната. Я-то думал, что они меня приткнут куда-нибудь в угол, на сундук, или в чулан, а тут — самая настоящая комната! Она была небольшая, чистенькая, с кроватью и платяным шкафом. В шкафу, между прочим, была одежда моего размера, почти новая, без единой заплаты: штаны, рубашки, сюртучки, свитера и даже несколько кепок. А ещё шкаф с книжками и игрушками! Книжек на полках было много, в основном в дешёвых переплётах, но не потрёпанные и не какие-нибудь там, а разные энциклопедии в картинках и книжки про пиратов и про короля Артура. Я о таких только слышал: в приюте, понятное дело, никаких книжек не было. Игрушки тоже были всякие, даже воздушный змей!       Я обернулся к Фостерам и недоверчиво спросил:       — Это всё мне? Правда, мне?       — Конечно, Райли, — сказал папаша Фостер. — Выбери-ка что-нибудь из шкафа, переоденься, а то на твои штаны смотреть больно. А потом спускайся вниз, я тебе расскажу, какие у нас правила.       И они ушли, притворив за собой дверь.       Я посмотрел на себя. Штаны как штаны, всего-то восемь заплаток нашито… Но уж конечно медлить не стал и тут же переоделся. Башмаки мне особенно понравились: не растоптанные, начищенные, но великоваты чуток, а впрочем, не сваливаются. Понятное дело, это всё вещи их умершего сынка, и книжки с игрушками тоже его, но раз они мне их отдали, значит, теперь это всё моё. И я тоже их.       Прежде чем вниз идти, я хорошенько книжки рассмотрел, парочку даже пролистал. Тут и учебники были, а уголки страниц в них разрисованы всякими картинками. Видимо, это их покойный сынок рисовал. Хорошо нарисовано, но уж больно мрачные картинки: то кролики застреленные, то висельники, то головы без тела… Наверное, учиться он не очень-то любил.       Фостеры ждали меня внизу. Я спустился, встал перед ними и приготовился слушать. Так уж заведено, чтобы повсюду были правила, которые соблюдать нужно. Нас в приюте тоже порядком натаскивали, когда в город выводили.       — Слушай, Райли, — сказал папаша Фостер, — правил в нашей семье не так уж и много: не безобразничай, животину не мучай, из кладовой еду без разрешения не таскай. Из двора ни ногой. А самое главное… Видишь эту дверь? — И он показал на запертую дверь под лестницей. — Эта дверь ведёт в подвал. Ни в коем случае не спускайся в подвал. Там живёт монстр.       Разумеется, ни в каких монстров я не верил. Приютские друг друга часто ночами стращали, в привидения переодевались, малышня аж в штаны прудила от страха. Но я-то знал, что никаких привидений нет. Так и с этим монстром в подвале. Папаша Фостер просто не хотел, чтобы я туда ходил, поэтому и сказал про монстра. У него там, в подвале, наверное, бочонки с вином припрятаны. Тем более я потом заметил, что в подвал папаша Фостер каждый день наведывался, а выходил — и его шатало, будто за воротник залил: как пить дать, прикладывается к бочонку втайне от мамаши Фостер!       — Ни в коем случае не спускайся в подвал, ясно? — повторил папаша Фостер.       — Ясно, сэр… то есть, — тут же исправился я, припомнив его слова, — ясно, папаша.       — Вот и славненько, — сказала мамаша Фостер. — Ты, Райли, пока иди к себе, а я обед приготовлю.       Меня дважды просить не нужно было: в комнате ещё столько всего рассмотреть надо! Пока меня не позвали обедать, я каждый уголок облазил, всё пересмотрел, перещупал и, как говорится, на зуб попробовал. А за обедом я наелся до отвала, и никто куски не считал, в рот не заглядывал, даже добавки дали и хлеба сколько хочешь.       Ну, Райли Моллиган (так я сам себе сказал), вытянул ты выигрышный билет.       И стали мы жить вместе.       Работать меня не заставляли, в школу ходить тоже. Папаша Фостер сказал, что я для начала должен обвыкнуть, а уж потом всё прочее. Но я им по хозяйству и сам помогал, чтобы кто не подумал, что я даром хлеб ем: животину кормил, хлев чистил, воду из колодца таскал на кухню. Мамаша Фостер кухарку не держала, сама готовила, и у неё это ух как здорово выходило, особенно пудинги!       По воскресеньям Фостеры ходили в церковь на проповедь, но меня с собой не брали. Я даже подумал, что они меня соседям не хотят показывать. Чтоб не сглазили. Ну, я и не напрашивался: воскресные проповеди — скука смертная! Папаша Фостер обычно давал мне Псалтырь, выбирал псалом и говорил, чтобы я его вызубрил, пока буду дожидаться их возвращения, но никогда не сердился, если возвращался и обнаруживал, что я толком ничего не выучил, спрашивал только, чем я был так занят, что забыл про уроки. Так-то он и сам знал, что я или проспал, или заигрался, или зачитался, или с котятами провозился весь день, дразня их шерстяной ниточкой, но для порядку всё равно спрашивал и непременно добавлял в конце: «В подвал не заглядывал?» — и, пожалуй, с некоторым страхом ждал ответа. «Нет, не заглядывал», — неизменно отвечал я. К тому же подвал заперт был, я бы, даже если бы и хотел, не смог.       Как-то ночью мне приснилось, что кто-то насвистывает «У Мэри был барашек». А может, и не приснилось, а послышалось, что свист доносился из подвала. Я сел на кровати, прислушался хорошенько, но свист уже прекратился. Так я и не понял, слышал я это насвистывание наяву или всё-таки во сне. Но песенка ко мне прицепилась, как репей: весь день в голове вертелась! И я невольно стал её насвистывать — со скуки: папаша Фостер сказал мне, чтобы я надрал щепок для печи, вот я и сидел на крыльце, ножиком строгая полешку, и насвистывал. Тогда же случилось кое-что странное. Папаша Фостер как услышал этот свист, побагровел, аж затрясся весь, подскочил ко мне, схватил за шиворот и завопил:       — Ты где эту песню услышал?!       Я даже перепугался: никогда его в такой ярости не видел. Но ума у меня хватило сказать:       — В приюте. Мы её всегда пели, когда в школу шли, только я слова подзабыл.       Папаша Фостер выдохнул, как мне показалось, с нереальным облегчением, отпустил мой шиворот и сказал:       — Никогда больше её не насвистывай, Райли! Никогда!       — Да, сэр, то есть папаша, — ответил я, немало удивлённый этой выходкой папаши Фостера.       Он будто спохватился и добавил:       — Вообще свистеть-то ты можешь, если хочешь. А всё же не стоит: дурная примета.       Я только кивнул. А всё-таки странно: суеверия суевериями, но чего ж так кипятиться из-за какой-то паршивой песенки?       С тех пор я ночами подолгу не спал и всё прислушивался, но свиста больше не слышал. Должно быть, приснилось.       Я подметил ещё, что соседи Фостеров не то чтобы не любят — недолюбливают скорее. Так-то они все друг с другом раскланивались и о погоде разговаривали, но за спиной переглядывались и перешёптывались. И я им отчего-то покоя не давал: я слышал, что они всё время пытались расспросить у папаши Фостера, кто я такой и откуда. Тут уж я не выдержал и спросил у мамаши Фостер, почему это они мной так интересуются. Мамаша Фостер вздохнула и ответил:       — Из любопытства, Райли. Ты вылитый наш сынок покойный.       Я покумекал и понял, что соседи просто-напросто струхнули, увидев меня. Может, решили, что Фостеры каким колдовством покойничков оживляют. Я слыхал, что в старушке-Англии полно ведьм, а ещё больше перевешали. В ведьм я тоже не верил, как и в монстров, но если бы не сидел безвылазно за забором, то хорошенько бы этих трусливых соседей пуганул! Добродетельного настроя во мне поубавилось: прижился и знал, что Фостеры меня обратно в Бидделф уже не отправят. Если бы пускали на улицу, я бы нашёл чем развлечься! И я спросил у мамаши Фостер, почему они меня из двора не выпускают. Мамаша Фостер замялась, а папаша Фостер сказал, что в окрестностях бродит шайка босяков, которые воруют детей и продают их в цирки, и пообещал, что осенью разрешат мне ходить в школу: к тому времени босяки наверняка уберутся восвояси. В эту историю я тоже не очень-то поверил: общался с босяками, знал, чем они промышляют. Вот цыгане — те детей воровали. Может, это была шайка босяков-цыган?       В общем, сидел я безвылазно за забором и дожидался осени. К болотам я всё-таки потихоньку пролез и убедился, швыряя в топь старые башмаки и палки, что трясина их моментально засасывает. А ещё иногда на поверхности пузыри вздувались и лопались со страшным треском. Я спросил у папаши Фостера, что это там лопается на болотах, и он сказал, что это болотные газы и что они ядовитые.       Как-то раз Фостеры запрягли лошадь в телегу и поехали на ярмарку в Ипстон. Меня за домом оставили приглядывать. Я слонялся по двору, бросил зёрен курам, подразнил немного цепного пса костью (ну, он никогда не обижался, потому что кость я ему всегда отдавал) и пошёл в дом дочитывать книжку про одноглазого пирата на деревянной ноге. Она была страх какая интересная, я даже боялся страницы переворачивать, чтобы узнать, чем там дело кончилось. Но до книжки дело так и не дошло. Я заметил, что дверь в подвал чуть-чуть приоткрыта. Видно, папаша Фостер запереть забыл.       Я остановился напротив лестницы и долго смотрел в щель с расстояния двух шагов, но ничего не разглядел, сплошная темнота. Уж не знаю, почему, но я подумал: ничего ведь не случится, если я на минутку спущусь в подвал и гляну, что там спрятано, дома никого, никто не узнает, что я нарушил запрет. Я протянул руку, толкнул дверь, она негромко заскрипела, открываясь шире. В подвал вела деревянная лестница, но в темноте по ней спускаться — это шею себе свернуть почём зря! Я притащил лампу, зажёг её и посветил вниз. Глубоко, как в колодце! Я даже хотел крикнуть, чтобы эхо послушать, но раздумал.       Лестница крепкая была, ступеньки даже папашу Фостера выдерживали, а уж меня и подавно выдержат, так что я без опаски по ней спускался. В подвале не так уж и темно оказалось: вверху чуть слева было небольшое окошечко, которое пропускало свет, — но чтобы хорошенько всё разглядеть — вот тут уж без лампы никак не обойтись! Я посветил по сторонам — бочонки. Так и есть, прикладывается папаша Фостер к винишку! Я присвистнул, довольный, что угадал. И вот тут… на меня будто ведро холодной воды вылили, разом мурашками с головы до ног покрылся, потому что… в ответ раздался тихий, едва слышный свист, идущий откуда-то из сумрака. Я чуть лампу не выронил и подумал даже: а вдруг папаша Фостер не врал насчёт монстра в подвале? Кто-то ведь да свистит там в темноте! Я вытянул руку с лампой вперёд, будто она меня спасти могла от этого неизвестного свистуна-монстра. Осветило дальний угол, и я увидел решётку, перегородившую подвал от стены до стены, решётку с толстыми деревянными прутьями, решётку с тяжёлым навесным замком. А окошечко, через которое попадал в подвал свет, было как раз по ту сторону решётки, и я совершенно точно понял, что там кто-то есть! Вот тут уж я сдрейфил так сдрейфил, аж по́том холодным покрылся: они на самом деле в подвале монстра держат! Надо бы ноги сделать, пока не поздно, да любопытство подвело. Когда ещё случай представится взглянуть на настоящего монстра? Папаша Фостер в другой раз может и не забыть запереть дверь. Я сглотнул комок в горле и посветил на решётку, оставаясь, впрочем, на безопасном от неё расстоянии, где меня монстр не достанет. Лампа высветила что-то белое, шевелящееся. Я выронил лампу, плюхнулся на землю и заорал. Уж не знаю, что мне показалось, но ещё бы немного — и я бы в штаны напрудил, честное слово!       — Ну ты и орать! — раздалось из-за решётки, когда мой крик заглох. Голос определённо был человеческий.       Я пошарил по земле, подобрал лампу и опять ткнул ей вперёд, освещая решётку. Вот те на! Да это и не монстр вовсе. За деревянной решёткой был мальчишка, обыкновенный мальчишка в ночной рубахе. Волосы у него были светлые и длинные, как у девчонки, а глаза — бледно-голубые. Лет ему как мне было, наверно. Он прямо на земле сидел, обвив колени руками. А на ногах у него спущенные чулки были, и из правого торчал большой палец, которым он шевелил то и дело.       Я разинул рот от удивления. Откуда он тут взялся? И почему в подвале сидит?       Мальчишка меня смерил с головы до ног странным взглядом и спросил:       — Это ты, значит, новый сынок Фостеров?       Тут я маленько опомнился и спросил:       — А ты кто?       — А я их настоящий сын, — ответил мальчишка.       — Как… — опешил я. — Разве их настоящий сынок не помер?       Мальчишка только ухмыльнулся и ничего не ответил. У меня в голове мысли закопошились, как блохи. Если он правду говорит, почему Фостеры его в подвале держат и зачем им другого мальчишку усыновлять, когда у них собственный есть?       — Как тебя звать? — спросил мальчишка.       — Райли. Райли Моллиган, — ответил я.       — А я Генри, — сказал мальчишка.       Точно! Их покойного сынка так и звали — Генри. Не врёт, значит?       — Но почему ты в подвале? — выдавил я.       — А ты почему? Дверь, я знаю, всегда на замке, — заметил Генри.       — Папаша Фостер забыл запереть, когда на ярмарку уезжал, — ответил я.       Лицо мальчишки оживилось.       — Ага, они оба уехали? Значит, никто нам не помешает поболтать всласть, — сказал он и придвинулся ближе к решётке.       А я обнаружил, что уже не сижу на земле, а вскочил на ноги и от решётки отскочил подальше. Генри насмешливо прищурился:       — Ты меня боишься, что ли, Райли Моллиган?       — Папаша Фостер сказал, что в подвале монстр живёт. А может, ты не настоящий? Может, ты призрак их сынка покойного?       Мальчишка подумал немного, просунул руку через прутья решётки и предложил:       — А ты пожми мне руку и убедишься, что я настоящий.       Я к нему руку протягивать не спешил. Если он настоящий, так ничего страшного, а если нет? Так-то я в призраков не верю, но ведь они говорили, что помер их сынок. Не врали же они мне? Хотя, если покумекать, насчёт монстра в подвале папаша Фостер всё-таки наврал.       — Да ладно, не укушу же я тебя? — фыркнул Генри и нетерпеливо потряс рукой.       Я потихоньку к решётке придвинулся и до его руки дотронулся. Рука у него тёплая была, настоящая.       — Видишь, не врал тебе, — сказал мальчишка, крепко пожимая мне руку.       Я поставил лампу около решётки, чтобы светлее было, и сел напротив него. Он меня разглядывал какое-то время, потом усмехнулся:       — А мы с тобой похожи, постарались Фостеры.       — Да почему же они тебя в подвале держат? — воскликнул я.       Генри помолчал, глаза его на пару секунд какими-то стеклянными стали, будто он хотел сказать что-то, да передумал и совсем другое сказал.       — Нравишься ты мне, Райли Моллиган, — проговорил Генри после молчания, — поэтому я тебе правду расскажу. Может, ещё смогу тебя спасти.       — От кого спасти? — не понял я.       — От Фостеров. — Тут он опять помолчал, глазами-стекляшками на меня посмотрел и спросил: — А ты знаешь, что ты у них девятый приёмыш?       Я глаза вытаращил:       — Как девятый? А где ж тогда другие восемь? Я никаких других не видел.       — То-то и оно — где, — усмехнулся Генри и опять замолчал, как будто ждал, что я сам догадаюсь, но поскольку я не догадался, а только пялился на него с раскрытым ртом, то сказал: — Они их убили.       — Кто? — теряя голос, переспросил я.       — Фостеры.       — Врёшь…       — Не вру. Всех восьмерых, одного за другим. Ты следующий.       — Да быть того не может! — Я вскочил на ноги. — Ты… врёшь ты всё! Фостеры — хорошие люди!       — Дурные люди, — возразил Генри, и его глаза начали посверкивать. — Ты ведь из приютских, так?       — Ну, — грубовато подтвердил я.       — А раз так, то должен знать, что дядьки с мальчишками делают, когда с них штаны спускают в тёмном уголке, — сказал Генри и усмехнулся. — Натешится и прибьёт, чтобы не рассказал никому.       — Врёшь! — почти со злостью крикнул я. — Папаша Фостер… он… он добрый!       — Ага, — насмешливо отозвался мальчишка, — ещё скажи, что не замечал, как он на тебя поглядывает. Куда ты?       Я подобрал лампу и, скрипя зубами от ярости, полез из подвала:       — Врёшь… всё ты врёшь…       — Дурень ты, Райли Моллиган, — сказал Генри мне вслед. — Глаза раскрой и увидишь, что я прав. Только как бы поздно не было.       Я на улицу из дома выскочил, как ошпаренный. Сердце колотилось.       — Врёт он всё, Фостеры — хорошие люди, — вслух сказал я, но вышло не шибко уверенно. Ведь держат же они собственного сына в подвале почему-то и врут всем насчёт его смерти.       Тут я услышал, как по улице громыхает телега Фостеров — у неё левое колесо повизгивало, как поросёнок, — и заметался по двору. Вряд ли поверят, что я случаем не воспользовался и в подвал не залез, раз уж он оказался не заперт. Тогда я взял и нырнул в стог сена и притворился спящим, одни ноги из стога торчали. Не видно ничего, зато хорошо слышно. Папаша Фостер первым делом в дом побежал. Наверное, вспомнил, что дверь в подвал не запер. Потом слышу: к стогу подошёл.       — Райли! — громко сказал он, но я ещё крепче притворился, что сплю. Тогда он меня за ногу подёргал. Тут уж я притворяться перестал, выскочил из стога, головой задёргал из стороны в сторону и забормотал, будто со сна:       — Папаша? Мамаша? Уже вернулись? Я не нарочно, честное слово, не нарочно! Сейчас всех покормлю! Я только на минуточку соснуть прилёг.       Папаша Фостер с мамашей переглянулись, будто даже выдохнули. Поверили, что я, как сурок, весь день проспал и животину покормить забыл.       — Не гоношись, Райли, — сказал папаша Фостер, добродушно меня по спине похлопав. — Ничего с животиной не станется. Лучше пошли смотреть, что мы тебе с ярмарки привезли.       Ну, тут я сделал вид, что обрадовался, а у самого мурашки по всему телу: а ну как не врал мальчишка из подвала?       Купили они на ярмарке много чего, а мне игрушечное ружьё, что пробками стреляет, и ещё грифельную доску — чтобы в школе писать было на чем, и обруч с палкой — игрушка такая: обруч гонишь палкой по земле, а он катится. И вот я думаю тогда: зачем им на меня тратиться, раз они меня убить собираются? Не сходится что-то. А червячок-то внутри всё равно грызёт! И стал я к папаше Фостеру приглядываться. Приглядывался-приглядывался и понял, что Генри, может, и врал, да не совсем, потому что папаша Фостер на меня нет-нет да и поглядывал, а мне начало казаться, что он не просто так на меня поглядывает, а с умыслом. А уж когда он меня по голове трепал или по спине похлопывал, так я аж трясся весь, как божья коровка.       Полночи я не спал: мне всё чудилось, что папаша Фостер к моей комнате крадётся, чтобы, как и говорил Генри, с меня штаны спустить да сотворить кое-что. А ещё полночи над словами Генри думал. Ну, может, папаша Фостер и промышлял такими делишками втайне от мамаши Фостер, но чтобы убить кого-то… В это слабо верилось: он даже курице голову оттяпать не мог, мамаша Фостер всегда сама топором орудовала, а когда поросят забивали, то он вообще из хлева уходил подальше, чтобы не слышать, как они визжат. Нет, кишка у него тонка кого-то убить, тем более — ребёнка.       И вот когда Фостеры опять по делам в Ипстон уехали, я решил в подвал спуститься и всё это Генри сказать. Дверь на этот раз папаша Фостер запереть не забыл, но я отыскал гвоздик и, поковыряв в замке, открыл его: босяк из Бидделфа меня парочке трюков научил. Замок дешёвый был, его легко потом обратно защёлкнуть, пальцем прижми дужку — и защёлкнется. Я прихватил лампу и спустился в подвал.       — А, живой ещё, Райли Моллиган? — сказал Генри, увидев меня. Он сидел спиной к решётке и чуть поворотив голову в сторону лестницы.       Ну уж тут я на него напустился:       — Наврал ты всё! Облыжно обвинять — это каждый дурак может. А доказательств никаких нет, что Фостеры детоубийцы!       — А что же я тогда в подвале сижу? — поинтересовался мальчишка.       — Может, ты из дома сбежать хотел, вот и заперли, — ответил я.       — Ага, заперли и сказали, что помер, — хмыкнул Генри. — Доказательства, значит, тебе нужны? Будут тебе доказательства. В будущее воскресенье напросись с ними в церковь и улизни на кладбище. Там, возле старого вяза, и будут тебе доказательства. Только смотри, чтобы папаша Фостер тебя не поймал. Вот тогда увидишь, врал я или нет.       — И напрошусь, — угрюмо сказал я, возвращаясь к лестнице.       — Эй, Райли, — окликнул мальчишка, — а что, дверь опять запереть забыли?       — Я сам открыл. Гвоздиком, — буркнул я и вернулся в дом.       А на другое воскресенье напросился я с Фостерами в церковь. Уж не помню, что болтал, но папаша Фостер согласился взять меня с собой. Приодели они меня по случаю, причесали, и пошли мы в церковь на проповедь. Соседи на меня и в церкви пялились и всё перешёптывались. И тут мне в голову вот что пришло: а вдруг соседи о чём-то знают или догадываются, потому и перешёптываются? Но я себе про это думать запретил. Потому что это означало бы, что Генри не врал.       Когда проповедь закончилась, люди начали толпиться между рядами, делиться последними новостями, с викарием разговаривать, а я под общий шумок из церкви улизнул и — прямиком на кладбище. Оно тут прямо за углом церкви и есть, далеко идти не пришлось. А около ограды вяз растёт — страшенный, ветки-крюки, скрипит от каждого ветерка благим матом. С таким вязом на кладбище и привидений не надо. Подошёл я к нему, а сам думаю: «И какие доказательства я тут искать должен? Может, на дереве что-то припрятано? Но тогда придётся на вяз лезть». Ну, не пришлось. Около вяза рядком могилки были, все новые, не успели ещё мхом и плющом обрасти. Я глянул и похолодел: на каждой фамилия Фостеров, а если даты сличить, то помирали они один за другим и всем не больше пятнадцати было. Я их пересчитал — два раза от страха сбивался! — восемь штук, как Генри и говорил, восемь детишек на церковном кладбище. И места рядышком предостаточно: и для девятой, и для десятой, а может, и для целой дюжины!       — Ты что тут делаешь? — спросил кто-то и схватил меня за плечо.       Я обмер: а ну как папаша Фостер меня поймал? Но это был могильщик, старый совсем, еле лопату держит. Я показал на могилки и спросил о них.       — А, это Фостеров детки, — ответил могильщик. — Бедные, один за другим померли. Ей-ей на Фостерах порча! Не водятся у них детки: кто от болезни помер, кто от несчастного случая… в колодец там свалился или с крыши упал и шею себе свернул… Первым-то их собственный сынок помер, а уж эти приёмные. Уж унялись бы, ан нет: усыновляют и усыновляют.       Чем дальше он говорил, тем мне жутче становилось. Я уже не сомневался, что слова Генри — чистая правда. Фостеры — серийные убийцы детей! И на очереди — я.       Я поспешил убраться с кладбища, сел на крыльцо церкви и сделал вид, что облаками любуюсь. Вовремя: из церкви вылетел папаша Фостер, а следом за ним — мамаша. Всполошенные! Решили, наверное, что я удрал от них.       — А, Райли, — сказал папаша Фостер, переводя дух, — что ты тут делаешь? Мы хватились, а тебя нет.       — Душно там, разморило, — сказал я, — вот я в тенёчке и сижу, вас дожидаюсь.       — В другой раз предупреждай, что ушёл, — сказал папаша Фостер.       — Да, сэр, то есть папаша, — сказал я с готовностью, а сам понял, что у меня ноги так трясутся, что и встать не могу. Ну да я не из мякины вылеплен, взял себя в руки и встал.       Когда домой вернулись, я сразу на чердак полез, будто бы воздушного змея запускать. Сел на конёк крыши и делаю вид, что бечёвку разматываю, а сам стал думать, что мне дальше делать. Когда они и меня решат к тем восьмерым уложить — неизвестно. Я мог бы улучить случай и сбежать, но подумал, что оставлять в подвале Генри нельзя, они и его могут на тот свет спровадить, даром что настоящий сынок. Он ведь меня предупредил об опасности, надо ему помочь. Вытащить его из клети, и вдвоём сбежим. Матушка-Англия большая, пристанем к босякам каким-нибудь, не пропадём.       Только Фостеры из дома в город — я сразу же в подвал! Даже лампу захватить забыл, так торопился. Генри посмотрел на меня, усмехнулся:       — А я думал, что ты сбежал уже.       — Я тебя тут не брошу, — твёрдо сказал я. — Они ведь и тебя укокошить могут в любой момент.       — Факт, — согласно кивнул мальчишка и прижался лицом к решётке. — Я когда узнал, почему приёмные братишки мрут, сбежать хотел, чтобы людей позвать на помощь, вот они меня в подвал и спровадили. Убить, наверное, рука не поднялась, родная кровь всё-таки. Но если озлятся, то…       — Нужно бежать, — сказал я, встал на колени возле решётки и стал гвоздиком ковырять замок.       — Не выйдет, — возразил Генри, внимательно наблюдая за мной, — гвоздиком не открыть, я уже пробовал. Нужен ключ.       — А где ключ? — спросил я, вздохнув. Я очень не хотел ответ услышать, потому что знал где.       — На шее у папаши Фостера, — ответил мальчишка, — вместе с ключом от подвала.       — Тогда не сбежать, — обречённо сказал я. — Был бы ключ спрятан в доме, я бы его стащил. А с шеи-то не стащишь.       Тут у Генри глаза опять пустыми стали, он помолчал немного и сказал:       — Папаша Фостер на днях мне сказал, что скоро и с тобой разделается. В будущий четверг, когда мамаша Фостер уйдёт на собрание клуба вязальщиц.       Я покрылся липким, холодным по́том, ухватился за решётку рукой и сполз по ней на пол.       — Не раскисай, — прикрикнул на меня Генри, — ты ведь можешь в любой момент сбежать. Да хоть прямо сейчас, пока Фостеров дома нет. Собирай пожитки и улепётывай.       — Я тебя не брошу, — повторил я и сглотнул комок в горле. — Я придумаю что-нибудь… как ключ достать…       Генри глаза прищурил:       — А я знаю, как ключ достать. Хочешь, расскажу?       — Расскажи, — кивнул я, а у самого почему-то по хребту мурашки побежали.       — Возьми лопату и огрей папашу Фостера по голове разок-другой. Он долго не очухается, успеешь ключ снять с шеи, — предложил Генри и ещё больше сощурился, а глаза стали совсем на стекляшки похожи.       — По… по голове лопатой огреть? — промямлил я.       — Что, кишка тонка? — фыркнул Генри. — Сил не хватит лопату поднять?       — Ещё чего! — вспыхнул я. — Только как я к нему сзади да с лопатой?       — Скажи, что грядку копать будешь для мамаши.       Я так решётку стиснул, что пальцы захрустели.       — Или всегда можешь сбежать, — повторил мальчишка и опять усмехнулся.       Я в дом вернулся, будто пуншем накаченный: соображал плохо. Четверг — это через два дня уже!       Первым делом я в мешок пожитки собрал, чтобы в нужный момент не мешкать, а другой мешок набил сухарями и вяленой рыбой и оба припрятал за амбаром: в дороге с голоду сдохнуть не хочется. А после к лопатам стал присматриваться. У папаши Фостера лопат было с дюжину: и штыковые и совковые, и железные и деревянные. Я выбрал одну, мне по руке, и возле колодца в траву положил. Осталось только четверга дождаться и надеяться, что дождя не будет: если дождь пойдёт, так уж лопату грядками не оправдаешь. А то и вовсе папаша с мамашей дома останутся и вдвоём меня на тот свет спровадят. Уж больно они часто переглядываться стали в последнее время! Дожить бы до четверга.       Ну, дожил, и дождя не пошло. День хороший выдался, хоть и пасмурный, но это в Ипстоне обычное дело: солнце тут гость редкий, всё больше туманы. Вот и в этот день над болотами непроглядный пар стоял.       К полудню мамаша Фостер собралась на собрание вязальщиц, взяла корзинку с вязанием и клубками и пошла. А папаша Фостер во дворе мякину с очистками мешал — животину кормить. Я, значит, припрятанную лопату вытащил и сказал:       — Вскопаю грядку для мамаши.       Папаша Фостер что-то проворчал в ответ, не разгибаясь от корыта. Я подошёл потихоньку к нему сзади и стукнул его лопатой по затылку. Боялся страшно: а ну как не упадёт и придётся в другой раз бить? Но папаша Фостер от одного удара ничком свалился. Я отшвырнул лопату, пошарил у папаши на шее и сорвал с неё верёвочку, на которой ключи висели. Папаша Фостер пошевелился и затих: я, может, и не с размаху ударил, но подняться нескоро ещё сможет. И я помчался с ключом в подвал.       — Достал? — кажется, удивился Генри, и глаза его оживились.       Я показал ему ключ и стал открывать замок, что запирал решётку. Мальчишка нетерпеливо переминался с ноги на ногу и подгонял меня. Замок тяжело открывался, ключ еле ворочался, но я справился. Генри выскочил из клети, ругнулся, потому что волосы зацепились за петли и запутались.       — Райли, ножик тащи, — приказал Генри, подёргав волосы и поняв, что не отцепятся.       — Какой ножик? — не понял я.       — Любой. Главное, чтобы острый.       Я сбегал на кухню и принёс мальчишке хлебный нож. Генри попробовал его лезвие пальцем, кивнул и стал пилить ножом по волосам. Обкорнал он их как попало, по плечи или короче обрезал, но теперь больше на мальчишку стал похож, чем раньше.       — Иди на улицу посторожи, а я переоденусь, — велел он, когда мы из подвала вылезли.       Я и пошёл во двор. Папаша Фостер всё ещё ничком лежал, но явно начал в себя приходить: зашевелился, забормотал что-то. Я то и дело поглядывал на дом: где там Генри? Если долго тянуть будем, папаша Фостер совсем очухается, да и мамаша Фостер вернуться может, тогда уже не удрать. Но тут вышел Генри. Он надел рубашку и штаны, а ещё сапоги, а куртку на плече нёс, будто не в бега, а на прогулку собирался. И волосы себе успел подровнять.       — Ага, — сказал он, прикрыв ненадолго глаза ладонью, — погодка-то самое то.       Потом он окинул взглядом двор, заметил папашу Фостера и презрительно в мою сторону фыркнул:       — Ну ты и размазня! А я-то уж думал, что мы с тобой одного поля ягоды… Тьфу ты, опять ошибся.       — Чего? — переспросил я, и у меня почему-то волосы на голове зашевелились. Глаза у Генри опять были пустые, стеклянные.       Генри подобрал лопату и с силой опустил её на затылок папаши, и ещё, и ещё, и ещё, пока во все стороны не полетели красные ошмётки.       — Ты что делаешь! — заорал я. — Ты же его убьёшь!       — Добью, — возразил Генри и ещё раз опустил лопату на голову, вернее, на то, что осталось от головы папаши Фостера.       Ноги у меня подкосились, я бухнулся на землю, круглыми глазами глядя на кровавое месиво, в котором плавал круглый, похожий на бычий, глаз. Генри вытер пот со лба, ткнул лопату в землю и опёрся на неё рукой.       — Ты что, на самом деле поверил, что этот тюфяк кого-то убить способен? — язвительно поинтересовался он. — Убить восьмерых детишек одного за другим?       — Что… — выдохнул я, теряя голос.       — Ха-ха-ха, — чётко и раздельно произнёс Генри. — Да он и мухи не обидел.       — Кто тогда… — еле выговорил я, — детишек убил?       — Ну, ты совсем дурень, Райли Моллиган, или как? — фыркнул мальчишка, и его глаза-стекляшки нехорошо вспыхнули.       — Это… это ты их… — задохнулся я.       Тут раздался женский визг: этот мамаша Фостер вернулась. Она корзинку выронила и руками замахала, как ветряная мельница.       — Бегите, мамаша! — взвизгнул я, пытаясь подняться на ноги, но от страха ноги у меня были как ватные.       Генри выдернул лопату из земли, легко ткнул меня в живот черенком, чтобы я опрокинулся, а в следующую секунду уже припечатал лопату плашмя мамаше Фостер в лицо. Она упала. Добивать мальчишка её не стал, вернулся ко мне и поставил сапог мне на грудь.       — Ты, Райли Моллиган, дурень, — насмешливо сказал Генри, — каких поискать. Наврал тебе с три короба, а ты и поверил. Все вы, сиротские, дурни: те тоже верили.       — Зачем… за что ты их так? — прохрипел я.       — За что? — удивлённо переспросил Генри. — Сами виноваты. Жили себе спокойно, не тужили, а потом говорят, что неплохо бы взять сиротку из приюта и усыновить. Родного сына им мало показалось. И чтобы я с ними цацкался? А как поняли, что детишки не сами помирают, заперли меня в подвал. Пять лет в этом проклятом подвале просидел!       Я пытался, конечно, сбросить его ногу с себя, но прижал мальчишка меня крепко, не вырваться. И пнуть не получилось: Генри мне так лопатой по ногам треснул, что у меня звёзды из глаз посыпались!       — Так что не обессудь, Райли Моллиган, — с усмешкой сказал Генри после, — свидетелей в живых мне оставлять никак нельзя. Размозжу тебе голову, мамашу добью, а потом начну на помощь звать. Мол, каторжник беглый с вами расправился. А ещё лучше сказать, что это ты, Райли Моллиган, с катушек слетел и папашу с мамашей прикончил.       Он засмеялся — глаза-стекляшки засверкали — и лопату вскинул, чтобы меня оглоушить. Раскроил бы он мне череп и не поморщился, это уж как пить дать, только не вышло. Раздался хлопок — выстрел! — Генри выронил лопату и схватился за плечо, кровь так и хлещет! Это сосед услышал вопль мамаши Фостер и пошёл проверить, а как увидел, что во дворе творится, схватил ружьё и стрельнул. Генри обернулся, злобно на него взглянул и с досадой языком щёлкнул. Сосед опять прицелился.       — В рубашке ты, Райли Моллиган, родился, — бросил Генри мне и пустился бежать к болотам.       Сосед выстрелил второй раз, Генри покачнулся, но не упал, а продолжал бежать, только теперь прихрамывая, и скоро скрылся в тумане.       Так его и не нашли. Решили, что в болоте утонул, когда, по кровавому следу идя, наткнулись на торчащий из трясины сапог: раненый, оступился или сознание потерял и в трясину угодил, а уж оттуда не вырвешься!       Только я в это не слишком-то верю — в то, что Генри сгинул. Думаю, выбрался. Он не такой дурак, чтобы в болоте утонуть!       Как вспомню о нём — так мороз по коже, особенно когда осеннее небо становится прозрачным и пустым, как его глаза-стекляшки. Нет, не верю я, что он утонул. Так и жду, что он однажды объявится!       А может, сидит опять в каком-нибудь подвале и только и ждёт, когда кто-нибудь откроет дверь…
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.