Это (не) я

      Как бы бессмысленно это ни прозвучало, но Вивиан не хотела. Это не вернет ушедшие, смытые зловонными волнами пропахшего дурью города жизни, и от того голова кружится еще сильнее. Она убеждала себя, внушала, пыталась вбить в пульсирующее горькой отравой сожаления сознание, что не она выбрала для девушек дорогу и в том, как хозяйки своих историй скатились по скользкой обочине в канаву и так и остались лежать там, среди грязи и мусора, нет ее вины. «Это не я, это не я, это не я, это не я», — снова и снова, но сколько бы раз Вивиан не повторяла три пустых слова в своей голове, ничего не менялось. Кожа бывших прекрасных леди с каждым днем покрывалась новыми ссадинами и царапинами, ноги сбивались в кровь неудобными туфлями, а огонь в глазах и наивное желание изменить свою жизнь к лучшему исчезали с покрытых ярким макияжем лиц. «Это не я» — в каждом последующем слове на букву меньше, чем в предыдущем, и в итоге ничего не значащие слова тонули в звенящей тишине ее мыслей.       Ничего из этого не должно было происходить — слишком все было болезненно-неправильным для того, чтобы быть настоящим. Хотя когда хоть что-то в ее жизни было настоящим, а не походило на облитый кислотой и ядовито-яркими красками криво склеенный макет реальности? Да и она не сильно от всего этого отличалась — такая же гротескно-уродливая и глупая, неживая и какая-то искусственная. Кто в этом виноват? «Это не я». Во всем виноваты эти дрянные ленты. Этот дрянной Скрюченный. Этот дрянной город. Эта дрянная пустота во взгляде, который каждое утро виделся ей в зеркале. «Это не я», — с каждым днем Вивиан говорила себе все тише, и с каждым днем все меньше верила себе.       Вивиан говорила себе: «я не портила их жизнь», а Вера накладывала тональный крем на красную от удара щеку и синеющие следы чужих пальцев на своих плечах. Вивиан говорила себе: «во всем виноват Скрюченный», а Лили пряталась за ширму и протыкала длинной иглой кожу на бедре, закрывая заплаканные глаза. Вивиан говорила себе: «я не ломала их, кто угодно, но не я», а Нерисса пошатывалась на слишком высоких каблуках, неуклюже вертясь у шеста в первый раз. Вивиан говорила себе: «пошло все к черту», и все становилось еще хуже.       Когда Вера лишилась ленты, когда ее рывком сорвали с тонкой шеи, покрытой цепочкой темно-красных синяков, когда голова слетела с тела, точно в замедленной съемке, когда то, что было Верой, осело на блестящий в неоновых вывесках пол, Вивиан не смогла ничего, кроме как неслышно прошептать себе под нос «это не я». И больше ничего — ни ненависти, ни жалости, только слишком неуместное «это не я». «Не я стянула ленточку, не я, не я, это не я», — и все. Когда растекающаяся по полу кровь коснулась носка сапог Вивиан, в голове появилась мысль о том, что кто, если не она? Она дала ей ленту, но не дала возможности сказать хоть кому-нибудь хоть что-нибудь. Она вырвала ее из ее сказки и повесила изящный розовый ошейник, жалящий острыми шипами с внутренний стороны и не дающий не то что говорить — дышать. Вивиан отступила от лужи, передернувшись, и губы скривились от отвращения, но не к хлещущей из шеи крови, поднимающейся почти прозрачными облачками пара от ледяной плитки на полу, а к себе самой. Потому что «кто, если не я»?       А потом ее стараниями погибла и Лили. Лили, пустеющая день за днем и убивающая сама себя человеческими наркотиками, погибла от чужой руки. От руки Джорджи, вообще-то, но Вивиан не могла не думать о том, что это руку, жилистую и всю покрытую татуировками, направила ее — мягкая и блестящая ярким лаком для ногтей. «Это не я» превратилось в «это я» — необратимо и в одну секунду, но она ничего не могла поделать. Не теперь.       Когда перед ней впервые появился Бигби, «это я» норовило сорваться с языка. Когда он появлялся опять и опять, в голове вертелось только «иди к черту, это не твое дело». А еще — «я убила их, и тебе их уже не спасти». И где-то в самой глубине души, задушенная розовой шелковой лентой мысль: «Поздно, Волк, поздно, поздно, поздно», а Вивиан как никто знала, к чему приводят опоздания. «Ты опоздал, шериф. Мы опоздали. Я опоздала. Я, черт возьми, опоздала, а самое страшное, Волк, что я никуда не спешила». Волк не услышал бы — не столько потому, что заклинание бы не позволило, а потому, что сама Вивиан бы не позволила. Не сейчас.       Все кончается тем, что Джорджи, тот, кто виноват в последнюю очередь, истекает кровью на заднем сиденье, а потерявший человеческое лицо Волк бежит за ними так, будто хочет убить обоих. Оттого Вивиан и не может унять истерически бьющийся в горле крик, а все тело прожигает ненависть ко всем и ни к кому сразу. Она и ненавидит, и не ненавидит Скрюченного. Она и ненавидит, и не ненавидит Джорджи. Она и ненавидит, и не ненавидит себя, хотя скорее все-таки ненавидит, но кто поинтересуется ее мнением? Она не хозяйка себе и своей жизни — хозяйка ей жгучее кольцо на шее.       Бигби, который опоздал, стоит перед корчащимся от боли Джорджи и осыпает обвинениями, а она хочет хорошенько тряхнуть Волка за плечи. «Эй, Волк! Волк, послушай меня! Это не он, это кто угодно, но не он!» Нет, даже не так: «Волк, послушай! Это я, я убила их всех», но она то молчит, то говорит совсем другое. То, что ничего не меняет, даже понимая, что то, что она на самом деле хочет сказать, могло бы еще хоть кого-то спасти.       Но Джорджи вдруг опережает ее — говорит, что Вивиан виновата во всем. Что из-за нее никто не может говорить. Что лента на ее шее — ключ к правде, что стоит ее лишь снять, и девушки смогут говорить, но она… она умрет, лишится своей глупой головы и останется забытой, брошенной в густой тьме города. Говорит: «Если ты думаешь, что все так просто, то просто сделай это. Давай, вперед!». Вивиан замирает, давится своим «это я».       «Убей ее», — шорохом срывается с его губ. Эти слова стоят ему больших усилий, и будто затягивают ленту на шее Вивиан сильнее. Она задыхается. Убить ее? Джорджи так сказал? Нет, не может этого быть. Это не он, это кто угодно, но не он.       Но вместо того, чтобы опровергнуть осевшие стальной тяжестью в груди слова, Джорджи говорит: «Разрушь заклинание. Спаси долбанный день!». Лента словно затягивается еще сильнее, и руки Вивиан чешутся от желания снять ее, чтобы не задохнуться. Она кричит — на Бигби, на Джорджи и на себя, потому что это все ее вина, и если бы не она, то она не была бы здесь, в лапающем ее, как девочек, с ног до головы ядерно-розовом свете, не ломалась, точно тонкая щепка, на глазах у других. Ее тошнит — от того, что она виновата и что все так легко этим пользуются. От того, что она не хозяйка своей сказки — если у девочек хоть когда-то была такая возможность, то она даже не знает, на что это похоже. Вивиан берет ленточку за кончик, и узор в форме губ на ощупь скользкий и влажный — похожий на лужи крови, оставшиеся от Веры и Лили. Еще одно маленькое напоминание о том, кто во всем этом виноват и почему она вообще здесь.       Вивиан все говорит, говорит и говорит, и в словах ее смысла не больше, чем в «это не я», сказанном собственному отражению и не способному убедить даже его. Она сжимает ткань, и перед глазами — маленькая Русалочка, стирающая пятна крови с пяток и внутренней стороны свих белых туфелек. Она сглатывает крик, и перед глазами — продавленные следы от снятого под утро нарочито вызывающего белья на плечах Лили. Она спрашивает себя, где именно свернула не туда, и перед глазами — раздраженно глядящая на засохшие белесые пятна на одежде Вера. Вивиан чувствует сбегающую по щеке горячую слезу, но сил вытереть ее нет, да и она не видит в этом смысла. Последнее, что будет кого-то волновать — это влажные дорожки на ее лице. Часто так бывает — важные детали опускаются, и потому всем в глаза прежде всего бросится то, что у нее голова оторвана от тела. Хотя Вивиан не особенно возмутится такому, правда.       Вивиан говорит: «я не могу больше притворяться», и ей кажется, что она кричит, выплевывает это не столько Бигби и Джорджи в лицо, сколько на весь этот драный город, увязший в своем бездушии. Она тянет за ленточку, распутывая вечный узел, и наконец может вздохнуть, в последний раз, а потом чувствует острое прикосновение, длящееся всего секунду, и резко падает вниз, хотя все еще видит ужас и неверие в чужих глазах. Хотя, казалось бы, почему? Разве это не то, что должно быть сделано? Хоть что-то же она должна сделать правильно во всей своей неправильной жизни. Что-то, что спасет других, но, конечно же, Вивиан поступает так не только ради них, но и ради себя. Ей слишком не хватает воздуха, чего-то настоящего, слишком давит легкая мягкая ткань на шею, и она не хочет, не может этого больше выносить.       Ненастоящий, неправильный и пустой город как будто смеется ей прямо в ухо. Такой же ненастоящий, неправильный и пустой, как и Вивиан, и все, что ей остается – стать его забытой частью. Она спрашивает себя, как могла не заметить, куда ведет ее избранный ею путь, и ей снова хочется заплакать, но никак не выходит. Будто бы все, что от нее осталось — спутанный клубок беспорядочных мыслей.       Она хочет сказать: «они могут говорить, Волк», так, будто бы он еще этого не понял. Конечно же он понял, он же не идиот, но, скорее всего, слишком засмотрелся на лужу крови где-то там, далеко. Но Вививан отчего-то не может, потому говорит это себе самой в надежде, что хоть кто-нибудь услышит. «Давай, Волк, беги, спасай их, пока еще не поздно». Она не верит до конца в то, что он может, хотя ей и очень хотелось бы. Она не успела когда-то давно, и тянула Бигби за собой, не давая успеть и ему. Теперь же она должна, обязана сделать так, чтобы не стало слишком поздно. Ему не спасти ни Веру, ни Лили, ни Вивиан, но он может спасти тех, кто остался, чтобы единственное, что она сделала как надо, не стерлось со страниц истории и не было таким же бессмысленным, как остальное.       Она говорит себе и никому: «Ты еще можешь успеть, Волк».