Abnormal

1. Её рука пробита насквозь. Нож торчит из ладони, кровь сочится так медленно, красное на белом. Стекает по запястью, собирается в локтевом сгибе. Ему хочется прикоснуться, пройтись языком, слизать эти красные дикие спелые капли с её алебастровой, мертвецки бледной кожи, но он ничего не делает. Нависает над ней, смотрит, наблюдает за тем, как трепещут её ресницы, как от боли кривятся её черные пошлые губы, слушает, как она едва слышно вздыхает. Не стон и не всхлип. Воздух в легких, дуновение на губах. На её лице грим, тушь, слезы. Все вместе. Он давно не видел, чтобы она была так хороша. Ужасное недоразумение, дикое противоречие, больная фантазия. Он хочет её лишь такой, разбитой и избитой, раненой, умирающей, настоящей. В безумии есть свои преимущества. Честность, искренность, все, как на ладони. В безумии есть свои минусы — нож, торчащий под кривым углом из её ладони. Он улыбается — смешной каламбур. Уже не болит, он привык к своим шрамам. Только ей сейчас больно. Ему — нет. За его грудиной есть место, в котором рождаются все его чувства — ярость, злоба, ненависть, жестокое равнодушие. Он чувствует себя странно. Сейчас нет всех этих чувств. Только восторг, дикая бурлящая радость. От того, что она под ним белая и недвижимая, а на ней кровь — красная и яркая. Она — произведение искусства, его шедевр. Все гении немного безумны, искры не утаишь. По её лицу непроизвольно катится слеза. Соль жизни. Самая смешная шутка. Лучший пируэт клоуна. Он наклоняется и убирает её губами, впитывает в себя, не дает ей упасть. Слишком большая ценность, чтобы потерять. Она дергается, открывает рот, словно рыба, выброшенная на сушу, хочет кричать и не может. Он смотрит в её распахнутые голубые глаза. Вспоминает небо, море, снежный буран. Все это в её глазах и больше, гораздо больше. Пучина безумия. Самая глубокая точка, до которой он может дотянуться. Её сердце замедляет бег под его кожей. Бьется так тягуче-медленно, ужасающе тихо, почти что шепотом. Он смотрит в её наполовину закатившиеся глаза с прожилками красного, на её черные губы, похожие на блестящий смазанный латекс, на дрожащие крылья ноздрей. Он разводит её ноги и вдвигается резко в её тело. Толчок. Загоняет себя в неё. Толчок. Загоняет нож в её ладонь. Харли вскрикивает. Её сердце начинает бешено биться под его рукой, порхать пойманной птицей под ребрами. Джей улыбается. Запрокидывает голову. Смеется долго и безумно. И все приходит в норму. 2. Харли бормочет какую-то едва слышную, кривую песенку, не попадая в мелодию и мотив. Она удивительно весела и возбуждена, порхает по обшарпанной, полуразвалившейся кухне, от плиты к столу, напевает и улыбается так широко, так радостно и маниакально, что Джокер даже обращает на неё внимание. Вне спальни это случается редко. Но сегодня будто все по-другому. Неправильно. Слишком уж нормально. Её светлые волосы завязаны в высокий неаккуратный пучок, лицо совсем без макияжа, а рука туго перевязана бинтом. Немного кровит, но она не обращает на это никакого внимания. Мазохистка. А он садист. Все в этом мире закономерно. Даже половины, которые притягиваются друг к другу. Даже разные стороны одной и той же монеты. Когда Харли в очередной раз подлетает к столу, Джей хватает её за больную руку, сжимает сильно и требовательно. Рот Харли формирует букву «о», но она не кричит и даже не всхлипывает. Улыбается, широко, открыто и счастливо. На бинте проступает яркое, красное. Рану надо бы зашить, понимает Джокер, но им ведь не до этого. Само заживет, как на собаке. - Чего желает мой пирожок? - спрашивает Харли игриво, воркует, прижимаясь бедром к его руке. Внутри у Джокера что-то взрывается и оседает пылью. В том месте, откуда берутся все чувства, рождается ни с чем не сравнимая ярость, злость, словно от удара, будто ему снова вырезали улыбку на лице, вскрыли старые шрамы, заставив улыбаться несмотря ни на что. - Плесни виски, детка, - указывает он на свою чашку с кофе, но руки не разжимает, стискивает так сильно, что его ладонь скользит от крови, промочившей бинт насквозь. - Пирожок... - хнычет Харли тихонько. Совсем по-детски, жалко и надтреснуто. Джокеру становится чуть лучше, душная ярость отступает, прячется за грудину, уходит из его глаз вместе с темнотой. И он отпускает, вытирает кровь с перчатки салфеткой и вопросительно смотрит на Харли. - Чего встала? Не слышала что ли? - огрызается он. Харли вздыхает, прячет кровоточащую руку за спину. Она встает на цыпочки, достает с верхней полки бутылку виски. Половицы скрипят под её худыми птичьими ножками. Коленки разбиты, все в синяках, белые запястья все в синем, фиолетовом, желтом и красном, следах любви. Так говорит Харли, клоун же лишь усмехается, когда слышит. Самоуверенно и издевательски. Говорят, любовь такой не бывает. Если только не любовь. Но они ведь нелюди, им можно. Харли откручивает притертую пробку, в воздух врывается запах алкоголя. Неприятный, сивушный. Но Джокеру все равно. Ему нужно немного смелости, чтобы пойти на дело. Рутина, скажут его головорезы. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. После вылазки не многим удастся посмеяться. Проверено. Все по шаблону. Все по уму. Рутинно и просто. Только головы всегда летят с плеч. Когда завтрак окончен, они собираются в прихожей. Джокер смотрит на Харли. Её худое израненное тело затянуто в красно-черный костюм. Маска на лице. Колокольчики звенят. И словно ничего не было. Она ухмыляется, пакуя двустволки в большую дорожную сумку, прячет ухмылку под черной помадой. Джокер цокает языком, оглаживает фиолетовую материю пальто. Сегодня будет кровь. И порох. И огонь. Так много, что на его тренче останутся следы, запах и гарь. Они идут на войну. Так они думают, наемная сила. Но он идет на веселый праздник жизни. Поэтому он улыбается, прихватывает худыми, костлявыми белыми пальцами Харли за талию и скалится, смеется, гогочет. Им будет очень весело. Харли несмело улыбается, жмется к нему, словно побитая собака, дворовая шавка, каждую секунду боящаяся, что хозяин оттолкнет её, пнет ногой. Но в планы Джокера это не входит. За его грудиной мыльными пузырями бурлит предвкушение, дикая, страшная радость. Ужас вперемешку со счастьем. Дело есть дело. Готэм утонет в крови. По заслугам и награда. Джокер щекочет пальцами ребра Харли. Она хихикает тихонько, ластится. Хорошо же. 3. Пули свистят над ухом. Хохот рвется из горла. Немного безумный, совсем ненормальный. Джокер прицеливается и стреляет. Не попадает, смеется. Это ничего, все впереди. Харли крутится юлой вокруг него, раздает удары направо и налево. Если бы у Джея было время, он бы засмотрелся. Она, и правда, хороша. Тонкая и гибкая, смертоносная. В своем глупом смешном костюме. Со своим ярким тошнотворным гримом она похожа на готическую шлюшку. Но это хорошо. Задает настроение. Охрана осталась где-то позади. Они бегут по длинному коридору. Мешок за плечами Харли звенит побрякушками. Приятный звук. Перезвон золотых колокольчиков. Мистер Голд был бы доволен. Джокер снова оборачивается и стреляет. На этот раз не промазывает. Голова охранника взрывается красным. Хлопья мозгов на стенах и полу, на идеально черном костюме Бэтмена. Наверное, он тоже любит С и М, раз разоделся так. Когда-нибудь Джокер узнает это. Вырвет из глотки Бэтмена вместе с последним вздохом. Когда-нибудь. Но не сейчас. Месть — это блюдо, которое подают холодным. Он же слишком разгорячен схваткой. Джокер выскакивает на улицу, бесцеремонно поторапливает Харли и головорезов. До минивэна остается каких-то несколько сотен метров, когда Харли оступается и падает. Растягивается на земле. За грудиной рождается злоба. Джею хочется подскочить и всадить ей под ребра узкий острый носок ботинка, да жаль запачкаться. Глупая девчонка. - Вставай, идиотка, - шипит он, подлетая к Харли. Она не реагирует. Стреляют так часто, что Джей ничего не слышит вокруг, но тренированный взгляд наконец-то замечает красное на черном. Кровь разрастается на спине Харли причудливым цветком, неровным и рваным, диким и ужасно уродливым. В груди что-то замирает, а за грудиной рождается неясное чувство, неподконтрольная тупая эмоция. - Вставай же! - рычит Джокер, переворачивая Харли на спину. Непонятное чувство усиливается. Тошнотворное и вонючее. Джей жует губы, скалится, снова рычит на неё, но она все равно не реагирует, не подчиняется приказам хозяина. Тупая шавка. Джокер нагибается и одним рывком подхватывает Харли на руки. Из её груди исторгается тихий вздох. То ли стон, то ли всхлип. Жива. Тошнотворное чувство отступает, отодвигается за грудину. Нет времени. Пули все ещё свистят вокруг, полицейские сирены воют, охранники кричат. По нагретой земле раскатываются побрякушки, цветные стеклышки, яркие и бесполезные. Тренч Джокера пропитывается красным. Не смыть, не отстирать. Все разрушено, испорчено, испоганено. Он скрежещет зубами, запрыгивает в минивен, когда тот уже приходит в движение. Бросает Харли на пол, разворачивается, перезаряжает автомат и стреляет, стреляет, стреляет. Смеется громко и надрывно, запрокинув голову. Ему все равно, попал ли он в кого-то или нет. Не имеет никакого значения. Визг шин. Смех головорезов. Шуршание наличных. Кровь. Много крови. Бледная Харли. Не грим, мертвенная бледность. Нехорошо. 4. Джокер кладет Харли на постель, сдирает с неё костюм, словно обертку, словно шелуху. Пот катится с его лба, волосы свалялись паклей. И его, и её. Тошнотворное чувство снова возвращается. Сильнее, ярче, неотторжимое и пакостное, липнет к нему, виснет. Невозможно избавиться. В горле комок. Хочется курить. Но нет времени. Совсем нет. Он засучивает рукава, достает бутылку виски. Глотает жадно прямо из горлышка. Кадык ходит вверх и вниз, пока не остается лишь четверть. В глазах темнеет, но не от сивухи, а от того самого чувства под ложечкой, далеко за грудиной. Безысходность. Безумие. Страх. Теперь уже можно признаться. И странно, нет той эйфории, чувства наполненности и жизни, которые он испытывает, когда видит кровь на её бледной коже. Только отвращение и ужас. Животный, тот, что контролировать невозможно. Даже если он станет смеяться без остановки. Даже если умрет от хохота. Потому что все по-настоящему. Он понимает. Она умирает. К черту. Так нельзя. Несправедливо. Не смешно. Так не бывает. Неудачник, ему не может так повезти снова. - Дура, - шепчет Джокер, доставая пулю из её раны. Скользко и мерзко. Столько крови, что даже маньяку не по себе. Алкоголь шумит в голове. Не лучшее состояние для хирургического вмешательства. Но ему нужно быть пьяным, чтобы справиться, чтобы сдюжить и вернуть эту глупую девку из мертвых. Чтобы она снова улыбалась своими черными развратными губами, чтобы он снова мог резать её плоть до крови, оставлять на ней синяки, быть счастливым и нормальным. Джокер промокает рану тряпкой, смоченной в виски, прижимает, заставляет кровь под его пальцами отступать, свертываться, превращаться из красного в кирпичную крошку, хрупкую пыль. - Давай же, - бормочет он, перегрызая нитку зубами, вставляя её дрожащими пальцами в игольное ушко. Тремор, не более. Отходняк после работы. Не страх. Стежок. Ещё один. Плоть легко поддается, кожа натягивается и снова сходится. Будто ничего и не было, будто она целая. Джокер понимает, что останется кривой шрам. Больное воображение предлагает вышить на её коже ту саму букву. Джей. Чтобы помнила, чтобы хоть немного мозгов прибавилось в её глупую блондинистую голову. Но он останавливается. Пусть будет просто кривая излучина на её идеальной алебастровой коже, без горячечного бреда, без шуток. Шутить он в кои-то веки не в настроении. Когда все кончено, Джокер сидит на полу рядом с кроватью и курит одну за одной. Допивает виски на донышке, рассматривает свои окровавленные руки. Отвратительно. Тренч испорчен, рубашка тоже. Он ненавидит эту её кровь, такую теплую и живую. Потому что она должна быть в ней, а не на его руках. Румянцем, красными губами, прожилками в глазах от недосыпа. Но не потеками на его руках. Он ненормальный, вот точно. - Пирожок, - шепчет кто-то. Джокер запрокидывает голову, смотрит на неё наоборот. Она лежит на животе, её рука падает ему на голову, слабо ерошит его волосы. Мурашки бегут по коже. Его передергивает. Черт бы все подрал. Плохая шутка. Не смешная. - Лежи тихо, - говорит он и закрывает глаза. Хочет добавить «малышка». Но не делает. Горло дерет, комок не сглотнуть. Во рту сухо, в голове пусто, а за грудиной так спокойно. Ни одной эмоции, ни одного чувства. Это нормально. 5. Первый день Харли только спит. Лежит недвижимо на постели, словно изваяние, белая, еле дышащая. Под тяжелым взглядом Джокера никто даже не решается предложить поменять простыни, превратившиеся в хрусткую коричневую от крови подстилку. На второй день Харли просыпается и оглядывается вокруг невидящим остекленелым взглядом. Жадно пьет мутную воду из соломинки, слезы собираются в уголках глаз, стекают по белому от старого грима и усталости лицу. Джокер улыбается. Криво и пугающе нормально. А потом резко подхватывает её на руки. Простыни меняют. Харли кричит от боли так громко, что уши Джокера закладывает. Ему хочется наорать на неё в ответ, отхлестать её по щекам, но он сдерживается. Кладет её снова на постель и уходит. На третий день Харли воет от боли, скрежещет зубами и матерится. Долго и методично. Так, что даже самые отпетые головорезы из их шайки боятся заходить к ней. Джокер приносит ей обезболивающее. Вкалывает в задницу с размаху и ухмыляется. Харли улыбается в ответ. Её взгляд наполнен блаженством. Он садится рядом, кашляет в кулак и не смотрит на неё. Не знает, куда себя деть, что сделать. Неловко. - Из-за тебя мы потеряли все побрякушки, - наконец выдает он и пялится на темную выщербленную полосу на полу. - Прости, пирожок, - слабо стонет Харли. Её рука шарит по кровати и нащупывает его. Джокер удивленно поднимает на неё взгляд. На руке глубокий след от ножа. Его отметина. Снова появляется то самое чувство, мерзкое и тошнотворное. Джокер неприятно сглатывает, ерзает на своем месте. - Забудь, - вытаскивает он из себя то слово, которое ждут оба. Ему тяжело сказать, а ей ещё тяжелее услышать. Шавка не привыкла к ласке. Только к тычкам. На пятый день Джокер приходит ночью и ложится с ней рядом. Это глупо, этого не стоит делать. Она не может двинуться, не может перевернуться, каждое движение вызывает в ней боль. Но она все равно поворачивает голову и смотрит на него. Он не может понять выражение её глаз. То ли ночная темнота мешает, то ли её ужасная бледность. Море потускнело, потеряло свой бирюзовый бриз, снежный буран успокоился, осел снежной крошкой в её зрачках. - Я люблю тебя, Джей, ты спас меня, - шепчет Харли. Джокер кривится, за грудиной рождается ярость, дикая, ни с чем не связанная ненависть. Ему хочется ударить её, измолотить в кровавую кашу, лишь бы она только заткнулась, замолчала навсегда. Хочется напиться, прожечь свои легкие сигаретным дымом. Лишь бы только забыть эти её хриплые слова на одном дыхании. Глупо. Она и раньше клялась в щенячьей верности, в безумной любви до гроба. Но сейчас ему отчего-то не по себе. Ненависть неожиданно успокаивается, отходит, растворяется под этим её взглядом. Спокойным и ровным, понимающим. И его бесит, что она все понимает. Все знает. И не боится этого. Что ей не страшно смотреть на него, на его клоунскую ухмылку, навсегда застывшую маской на его лице. Ярость осыпается на сердце пеплом. Сердце. То место за грудиной, откуда приходят все его чувства и эмоции. Кровавый сгусток, в котором живет звериная преданность. Не Харли. Его собственная. И даже не отвратительно. Он кладет руку на её спину, туда, где пульсирует боль, где останется кривой белый шрам, когда все нитки вынут. Это метка. Без имени и племени. Не Джей. Но не менее важная. То, что теперь будет всегда их связывать. Словно ошейник и поводок. Хозяин и собака. Только Джокер уже не уверен, кто из них кто. Ему все ещё хочется запустить кисть ей под кожу, сломать штопку, выпустить кишки, но он знает, что не сделает. Потому что где-то глубоко внутри, там, за грудиной, он нормальный. Это так сильно бесит, что Джокер не находит ничего лучшего, кроме как провести тонкими пальцами по её отметине, легко, почти не касаясь. Она улыбается. Он тоже. Она по-настоящему, счастливо. Он понарошку, как привык. Для него это все слишком серьезно. Уже не шутка, уже не игра. - Малышка, - произносит Джей. Это оказалось хорошо. 6. Жертва висит, словно мешок с кишками, уже не кричит. Словно бурдюк с тухлыми внутренностями, помоями. Он не воет и не жалуется. Это было слишком предсказуемо с самого начала. Он знал. Но все равно попробовал. У каждого ведь есть триггер. Кто же знал, что у безумца Джокера он окажется так близко к сердцу, на самой поверхности, под мертвецки белой кожей, под черными глазами и улыбкой до ушей. - Так-так-так, - произносит Джокер с придыханием, радостно и немного нараспев. - Кто у нас тут? Головорез сплевывает кровь, скопившуюся во рту, прямо на пол. Когда висишь вниз головой, это удобно. У него осталось мало времени. Но ужас, ставший за последние несколько часов верным спутником, вдруг отступает. Это даже смешно. Одна из лучших шуток клоуна. Незабываемый пируэт. - Сдохла уже? - шепчет из последних сил жертва. Красуется, рисуется, хорохорится. Хочет выглядеть сильнее и круче, чем есть, даже в своем жалком положении. Глаза Джокера наполняются яростью, красные губы раздвигаются в чудовищной улыбке. Он ничего не отвечает. Подходит близко, проводит пальцами по синему лицу мужчины, любовно и даже как-то жалостливо. Остатки сознания. Остатки человечности. Приятно так думать перед смертью. Жертва ухмыляется разбитыми губами. Уму непостижимо. Настолько нормально, что уж совсем безумно. Джокер всаживает длинный нож в брюхо жертвы и тянет вверх, смеется, гогочет, когда его лицо окропляется каплями горячего и красного. Кровь хорошо смотрится на его сиреневом тренче. Сердце есть. Но никто об этом не узнает. Потому что он ведь ненормальный, безумец. Зачем оно ему? Для чего? Истекающий кровью зловонный мешок человеческой плоти и костей знает. Но уже никому не сможет рассказать. Для неё.